Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

– Ты чео? Уж не это ли самое? Не зашел ли ум за разум?

Их едва помирили. Лапаногов, может быть, и не отступился бы от Кудеярова, донес бы начальству, да все же после убийства выселковских мужиков побаивался всякой ссоры с казаками. Вдруг да что откроется… Поэтому он попытался убедить Кудеярова да и остальных в своей правоте, в том, что злоба его на беглых не просто так, не из-за пустяка.

– Они, эти каторжники, агромадно злые, – продолжал Герасим. – Не приведи бог. Вот, Кудеяров, случай какой был. Унтер-офицер Нерчинской инвалидной команды послал за водой на ключ арестантов двоих. Надо было камеры помыть. На подходе ожидалась партия ссыльных. Ну, взяли они ушаты, отправились. Препровождать их нарядили казака, моего знакомца-дружка. Дак они его на ключе зарезали ножом. Ходил я смотреть сердешного… На голове явственно видать багрово-красный знак. Можа, ушатом хлобыстнули. А на боку кровь. Мундир-то с рубахой мы сняли, оголили тело – меж ребер две раны. Одна-то неглубокая, всего лишь прокол до реберной кости, а другая при осмотре штаб-лекарем оказалась смертельной. Ножик-то задел легкое и проколол…

– А ножик-то как к ним попал?

– Откуда был взят ссыльными нож – этого прямых следов не открыто.

– Этот твой дружок, видать, столько насолил каторге, что люди не стерпели… укокали его, – сказал рыжебородый заудинский казак Андрей Назимов. – На убивство каторга идет не часто.

У Лапаногова раздувались ноздри, пальцы, будто от судороги, сводились в кулаки.

Герасима неожиданно поддержал незнакомый шарагольцам младший урядник из Кударинской станицы.

– Герасим, можа, и дело бает. Со мной вот послушайте чео было. Нарошно не придумаешь. Служил я в волости. По обычаю… велено мне было доглядывать за ссыльными поселянами. Чтобы вели себя пристойно – не нищенствовали, не крали, далее пяти верст не отлучались. Ну, и всякое такое… Известно… Караульная служба. Да. Живу. Месяц, другой… Год истек. Вдруг наезжает заседатель. Да. Я знать ниче не знаю. Он мне: «Ты деньги пошто вымогаешь у ссыльных поселян?» – «Каки-таки деньги? Спаси и помилуй. В глаза не видал, в руках не держал». Да. Призвал он в сборную избу, тех поселян, спрашивает их раз и другой: не имеет ли кто на него обиду по части денег? Да. По двоекратному спросу никто не отозвался. Заседатель в третий раз спросил. Тогда уж нашлись претендатели… Самые наипаскуднейшие. И в бегах бывали, в воровстве замечены, и под судом сидели, и плетьми наказывались.

– Ну и че тебе?

– А че… Заседатель повелел волостному управлению, чтобы описали мое хозяйство. Да. И описали. Ярицы и ячменя пять десятин, мерина, трех кобыл, пару лончаков, трех коров дойных с телятами, пять бычков. Ну и домашность всякая. Образа святых, распятие, столы, горшки, чашки. Да. И все оное отдано было на присмотр тому селению… сельскому старшине. Обязали меня… чтобы из того всего я не мог ниче утратить, продать либо че.

– Великовато хозяйство-то! Поди ж ты… На тыщонку потянет, а? Може, и брал те взятки с них, а? Сознайсь, дело прошлое.

– Брось ты, брось!

– Ну и че, судили тя?

– Да не-е. Отписал я атаману. Царствие ему небесное. Да. Отписал. Осмеливаюсь-де, ваше высокоблагородие, нижайше просить от нанесенной наглой и неправедной обиды освободить и учинить справедливое обследование, дабы я не мог понести безвинного платежа. Он меня из беды и выручил. Доброй души был человек. Царствие ему…

– Ну уж добрый? Пошто бы на него казак и царю жаловались?

– Царю?

– Ну.

– А какой он, царь-то? Добрый?

Лапаногов сказал прочувствованно:

– Одного взора царя довольно, чтобы разлить повсеместную радость, и одного веления, чтобы устроить тебе счастье.

– А у нас в Кордоне иное баяли. За греховные мысли о государе пластуна Сетяева запороли вусмерть, а вот этих… Кудеяров тут вспоминал… пластунов Мансурова и Лосева, лишив казацкого сословия, увезли па каторжные работы аж в самую Кару.

– В Кордоне все такие… от пугачевцев ведут род, супротив государя нм ничего не стоит… У них на роду написано, – сказал Лапаногов.

– Какой он, царь, кто его знает? Кого слушать?

Наступившее молчание прервал Андрей Назимов:

– А я царя-то Николая видывал!

– Но-о! Али верно?

– Видывал! Вот как тебя!

– Врё!

– Сам соврешь!

– А как это? Очень даже занимательно… послушать.

Казаки сгрудились у койки Назимова. Некоторые уселись на соломенных тюфяках, повытаскивали трубки с табаком.

Служил я в пограничном полку, – начал вспоминать Назимов, – Сам-то я кяхтинский, из слободы. Начальство меня ценило. Я же монгольский да бурятский с малых лет свободно знаю, объясняюсь с кем хошь, если что… На границе положено языки знать, это помогало. Да-а. Времечко шло, служба шла. Известно как. Надоело по границе шастать, с купцами руготню разводить. Река тише к устью, человек спокойнее к старости. Перевелся я в городовой полк, в первую сотню, поселился в Заудииской станице. А там голоднее, чем в Кяхте.

– Еще бы!

– На границе хоть контрабандишку какую словишь!

– Ну, думаю, как же мне? К атаману обращался, губернатору писал. Не добился, зря себя обнадеживал. И пала мне мысль в голову: «Пойду до самого царя».

– Ну и ну!

– Вот насмелился!

– Да уж насмелился. Заявил атаману полка: желаю сподобиться лицезреть помазанника божьего, обожаемого монарха. Атаман посмеялся, наорал на меня, а я свое: «Пойду пешком да и все». – «Это, – говорит, – более шести тысяч верстов. Ты очумел, нет ли?» – «Никак нет, – отвечаю, – мечтаю увидеть императора. Все же иду не куда-нибудь, не в трактир, а к помазаннику божьему».

Казаки одобрительно рассмеялись:

– Не винцо пить!

Назимов, огладив бороду, продолжал:

– Не пускает меня атаман. Я ему говорю: «Отрядите хоть в Иркутск-город, святым мощам поклонюсь». В Иркутск-город он меня отпустил без грехов. А была у меня тайная мысль… сказать царю о воровстве в казачьем полку. Атаман наш заворовался. А я в полку служил писарем, многое знал… Обманул я начальство. Выпросился в Иркутск-город, а сам думаю: «Ша-ли-и-шь!».

На первой неделе великого поста, отслужив молебен, оставив семейство на волю провидения и получив благословение священника, тронулся я пешком из Верхнеудинска[42]42
  Пеший переход из Верхнеудикска в С.-Петербург совершил казак А. Л. Назимов в 1840–1841 годах. – Прим. автора.


[Закрыть].

Взял я с собой казачью шинель, огниво, кремень, складной нож висел на поясе. Да-а.

Ну, иду себе помаленьку. Мало о чем думаю. До Санкт-Петербурга далеко. Верст до тридцати отбухаю за день и ладно. В воскресенье отдых брал.

На пятой неделе великого поста пришел в Иркутск-город. Ноги опухли от постоянства в хождении, земля-то твердая, походи-ка…

– Чем питался-то?

– Бог напитал, никто не видал, один черт видел, но не изобидел!

– Свет не без добрых людей. Краюшку хлебца подадут.

– Волосы стричь, бороду брить, милостыню не просить!

Назимов пыхтел трубкой, ожидая, когда уляжется смешок.

– Под Канском напугался я предостаточно. Сижу у тихой речки, на удилище поглядываю. Божья благодать кругом: пчелки, стрекозы трещат, рыбка всплескивает, за мушкой гоняется. И тут из лесу вышли на меня варнаки. Жигапья порода… Одеты в посконные грязные штаны, серые куртки, волосы спереди еще не отросли как положено. На коленях и ладонях болячки с нарывом. Это у них от лопаты да от тачки. С каторги осталось. «Ну, – думаю, – подошла коя жизнь к закату, не лицезреть помазанника божьего». Прощаюсь с женой, малыми детками, крещусь: «Не опознали бы во мне казака».

– Каторга всегда в сердцах на казака.

– А как же. Мы караулим, а каторга на приковке. Ей обидно…

– Но обошлось… Не тронули меня. Велели только с имя идти. Куда денешься? Пошел. Покупал для них провизию в деревнях. Не дам себе соврать – они при деньгах были. Да. При отдыхе на вшах играли…

– Как это? Что за игра?

– А так. Усядутся в кружок, рубаху расстелют, угольком вот так обведут, нарисуют и каждый свою вошь пускает туда. Чья первая за черту выползет, того и деньги с кона.

Состоял я с ними в знакомстве четыре дня. Спать укладываешься – не знаешь, встанешь утром, нет ли… Мочи моей не стало. Душа не на месте. Призвал в помощь бога и всех его угодников – сбежал от варнаков кое-как.

– Много лихих людишек бродит-шастает по Расее.

– Он много! – вздохнул Назимов. – В степи барабинской наскочили на меня двое верхами. Морды страхолюдные, с ножами. Чуть на месте не положили. Давай обыскивать. Деньги не нашли, были они у меня зашиты под заплатами исподних штанов. Паспорт требовали. А какой у меня паспорт? «Странник я… из монастыря, иду на богомолье». Чео-то они не поделили между собой и драчку затеяли. Подрались да помирились, мне говорят: «Будь спокоен, ступай с богом!» И дали мне на дорогу целковый.

Всяко бывало. Про все не вспомнишь. Под Казанью чуть не сгинул. Река быстрющая, с берега на берег перекинута лесина. Пошел я и сорвался в воду. Устремился вплынь… Бог спас. От воды спас, а от лихих людей не отвел. Ночью напали трое с дубинками, увели, не мешкая, под мост, нашли в жилетном кармане деньги… забрали, а меня привязали к мостовой свае: не рыпайся и не ори.

Слава богу, что не тронули вещичек, не сдели одежду… не польстились на шинельку, фуражку, котомку. Бросили под ноги… До утра проманежился там. Утром мимоездная крестьянка-миляга развязала меня. Побрел далее.

В Москву заявился я уж зимой, в декабре. Как увидел купола церквей первопрестольной, слезы потекли по усам, бороде. Поклонился сердцу Расеи. Осмотрел Кремль, Архангельский собор, Оружейную палату, побывал на колокольне Ивана Великого, повидал Царь-колокол и Царь-пушку.

– Да-да, есть чео посмотреть!

– Милое дело!

В Санкт-Петербург прибыл я перед благовестом к обедне. Почитай что год в пешем походе… Подался в Валаамский монастырь, где помолился за августейший дом. Квартировал я у унтер-офицера гвардейского егерского полка, служил он когда-то в Кяхте, состоял с ним в знакомстве. Ну, тот взял да и брякнул своему офицеру, что вот, мол, из Верхнеудинска казак Назимов пешком пришел посмотреть на царя, излить верноподданнические чувства.

В первый день пасхи заутреню отстоял, прихожу на квартиру, а хозяин вылупился на меня, передает словесно приказ явиться в канцелярию наследника-цесаревича. Оробел я. Пуще чем при встрече с варнаками. Хозяин меня успокоил: «Иди со Христом, не бойся». Прихожу, наследник принял меня, честь и место мне… Про все расспросил. Генералы, графы да князья, всякие немалым чином господа, их высокородия, толкутся возле, рассматривают меня, разглядывают, только что не нюхают.

– А какой он, наследник-то?

– Наследник-то? Ну, какой… Лощеный барин. При сюртуке с эполетами, щечки пухлые, без орденов. По скромности или как он… У генералов на мундирах пуговиц не видать от звезд, лент и прочих регалий, а у наследника скромно. Но все его слушают и внимают ему. Робость моя мало-помалу прошла. Я и говорю наследнику: «Ваше пресветлое сиятельство! Обратите свои ясные очи на бедственное состояние наше, воровство в полку, а от казны не имеем ни рубля». Генералы тут загалдели, наперебой лезут к наследнику-цесаревичу: «Обратите внимание, ваше высочество, пешком более шести тысяч верст! Устал, замаялся, надо дать ему отдохнуть». А мне какой отдых? Я уж предовольно наотдыхался на квартире у унтер-офицера. Я опять к наследнику… С чего ни начну, генералы перебивают, отводят разговор от моего намерения. Я толкую, что казаки обносились, оголодали, атаман заворовался, а меня по плечу хлопают, руки пожимают: знамо дело, мол, обносился и оголодал, путь не близкий, но за преданность и усердие достойно будешь вознагражден.

Шумели они, галдели, а все же порешили представить меня государю императору.

– А жалобу-то так и не подал?

– Письменную жалобу оставил я генерал-губернатору в Иркутске-городе. Пожалел я потом… Надо бы тую писанину самому царю предоставить. Я же не скумекал. А языком что наговоришь? Язык мелет, ветер носит. На бумаге – другое вовсе дело. Да-а. Но сожалеть о том поздно.

Утром собрался к царю. Примундирился, прифрантился, нафабрил, напомадил усы. Повели меня к самому царю.

Страшновато, боязно. «Жаловаться ему, нет ли?» – думаю. Робость опять взяла… под самое горло, слова не могу молвить. Водили меня по этажам да коридорам, все по атласу да бархату и завели в Дворцовый зал. Распахиваются преогромные двери – и вижу, что сам государь показался. Похож, как на портрете, лупоглазый… с ним наследник и два иностранных принца. Я бух в ноги… Подняли меня. Царь подошел. Щеки толстые, пухлые, а глаза-то у него так и лезут с лица, жгут холодом. Спросил меня: «Зачем пришел сюда?» У меня в мыслях мелькало: «Сказать ему про нашу жизнь? За чистую монету…» Но как глаза его увижу, так и оторопь берет. Ну, ответил я ему, что прошагал до Петербурга, считай, что с китайской границы, чтобы удостоиться видеть императорское величество и всю августейшую фамилию. «Спасибо, братец, – вымолвил царь. – Я доволен тобой и благодарю тебя».

Царь вскорости вышел, а меня провели в покои к государыне, поцеловал я ей ручку. Далее стали представлять императорским высочествам – великим князьям и великим княжнам.

После одарили меня подарками. От царя подали мне часы, от государыни – табакерку с камешками, от великих князей – евангелье в голубом бархате, в серебряном и вызолоченном окладе с изображением евангелистов, от великих княжен – требник, псалтырь, месячеслов и образ богоматери.

– Разбогател ты, Андрюха!

– Какое там! Разбогател… Часы продал купцу в Москве, надо жить на что-то, не побираться же на папертях. Табакерку поддели на постоялом дворе. Божественные книги за сходную цену уступил владыке. Это уже в Иркутске.

– Слышь, Андрюха! Поведай, как ты с начальством воевал.

– А чео там? – отмахнулся Назимов от любопытствующих. – Мало ли было… Было и прошло и быльем поросло.

– Да не тяни ты! Давай… Спать, окромя Петьки Жаркова, никто еще не ложился. А тот, вишь, уснул под разговор. Ну и потеха.

– Запусти ему в нос гусара!

– Да брось ты! Не спеши. Погоди ужо!

– Андрюха, валяй, сказывай!

Пристали – не отвязаться. Сдался Назимов: слушайте, ума набирайтесь, на ус мотайте.

– Не успел я дошагать до Иркутска, – повел беседу Андрей Назимов, – как сотник наш с рапортом к атаману: «Писарь Назимов без позволения моего уехал в Иркутск, а потому я почитаю его отлучку совершенно как за побег». Поняли, что будет на них от меня подано генерал-губернатору. И давай меня обвинять во всех смертных грехах. Писари полковые потом передавали мне… Присовокупили мне захват денег, следовавших в казенную подать от Селенгинской инородческой конторы. Донесли о сей выдумке гражданскому губернатору. Тут еще прицепился окружной начальник, шлет ко мне домой бумагу: требует, чтобы я выехал в Итанцинскую волость для дачи кому-то очных ставок и после того быть-де в городе безвыездно… Предъявлено обвинение в захвате денег. Про это я уж от жены узнал, как домой пришел.

– А с чео это у тебя на ножах с начальством пошло? – спросил Евграф Алганаев.

– Долго ли… Дело было в пасху. Городничий у нас был муторный. Подполковник. В уме мешался от дряхлости. Проходил мимо кабака за Удой, услышал там шум. Отворил дверь. Там я был, пятидесятников двое, урядник. Он и спрашивает нас: «Не рано ли запили?» А я наклюкался с пяти рюмок и к нему со спросом: «Обедня уже отошла?» – «Да», – отвечает. «Да?» – переспрашиваю я. «Да». – «Да?» Обозлился он, кричит: «Передразниваешь? Много о себе мечтаешь! Взять его!» Вестовой схватил меня, поволок из кабака. До моста не дошел я, оказал сопротивление вестовому. Тот побежал докладывать городничему. Городничий кровью налился, вызвал караул. Я спрашиваю: «Куда ведете?» – «Под арест». За мостом казаки меня по сговору отпустили.

Ночыо городничий через своих служителей взял меня в управу, продержал в тюрьме без малого трое суток. Полицейские служители взяли меня из дому босого, в рубахе и портах и при влачении в тюрьму ударяли под микитки. Да еще подглазный синяк сделали.

– Дале-то чео, Андрюха, было?

– Да вот так и шло… Потеряло меня начальство. Потеряло меня ненаглядное. Никак не думало, что я утопаю в Петербург. Лето истекло. Осень истекла. Уже в январе вдруг губернский стряпчий по уголовным делам запрашивает обо мне атамана полка. Так, мол, и так: когда именно и кем уволен в Санкт-Петербург находящийся ныне там писарь вашего полка Андрей Назимов?

У атамана, знамо дело, глаза на лоб полезли. Он полагал, что я утонул в Селенге. А то беглые укокошили. Ну и пишет этому стряпчему, что писарю Назимову дозволено увольнение в Иркутск для поклонения святым мощам. Ну, а дальше приврал, что я находился тогда по многим подозрениям в подсудности. И будто бы он спрашивал Верхнеудинский окружной суд, можно ли Назимова уволить на молебствие. Суд вроде бы не возражал.

– Скажи на милость!

– Первое-то время… как вернулся я из Санкт-Петербурга… и атаман, и городничий – тише воды, ниже травы. Струсили. Млели души от страха. А ну как Назимов втерся в милость к царю да указ поступит – обоих взашей? Да грянет ревизия сената! Поначалу-то вроде надежда у меня была. Прибыл из Иркутскова стряпчий уголовных дел. Позвали меня в канцелярию полка. Перед стряпчим опросный лист. Мне велено слушать, а спору не затевать.

Стряпчий и говорит атаману: «На каком основании вытребован провиант на казаков, когда сии казаки находились в домовом отпуску?» Атаман и мигалками не ведет: «Чего тут такого?»

Просматривал тот стряпчий с чиновниками ревизскими книги полковые. Провиантские, фуражные, жалованные, порционные, экономические… – Назимов покачал головой. – Перепугался мой атаман-то… Леонид Вернерович…

– Поделом вору и муки!

– А с продовольственными и фуражными суммами? Вовсе запутался мой атаман-то. В Верхнеудинске сотни снабжались от своего провиантского магазина, в Чите и Нерчинске – от своих магазинов. А вы, казаки, на себе испытали… Казак подолгу на месте не сидит. То он при сотне своей, то его на кордон пошлют, а то с арестными партиями уедет. Ныне он в Верхнеудинске, а завтра, глядь, переводится в Нерчинск. У него там, в Нерчинске, семья или еще что… Ну и вот… Леонид Вернерович в книгах показывал, что провиантские и фуражные деньги для казаков дальних кордонов он развозил сам, своей персоной, а я в жалобе показывал, что те казаки получали мукой и овсом из магазинов, денег же от атамана они не видели да и не могли видеть.

– Кто же осмелится дважды брать: и хлебом, и деньгами?

– В сотнях с ведома атамана затягивали с рапортами об умерших… Зачисляли детей казачьих на провиант с трех лет, а надобно с двух. Кто знает… какая кругленькая сумма набежала и в чей карман? Стряпчий, что молодой месяц. Есть он и нет его! Записал то, что ответствовал ему атаман, да с тем и отбыл в Иркутск-город. А ко мне начались придирки пуще прежнего. По болезни взял я выключку со службы, а они, начальники, мне и дома покоя не дают. Через дежурного зауряд-офицера требуют выемки данного мне на отставку паспорта. Я на сию выемку отозвался отказом, отписал им, что сей паспорт отослан в Санкт-Петербург наследнику-цесаревичу вместе с жалобой.

– А зачем атаману твой паспорт?

– Я так полагаю, что они боялись, как бы я при паспорте снова не утопал в Санкт-Петербург.

– Это верно, что боялись.

– Не отдал я паспорта. Является ко мне на квартиру сотник. Но уже по другой причине. Мешает ворону с ястребом… Вчинил мне приказ прибыть в городскую управу. Нужен-де я Верхнеудинскому духовному правлению. Я сказался больным.

На следующей седмице он опять заявляется. Я решительно отозвался на свое слабое здоровье: мол, идти в управу не в силах. И еще добавил сотенному командиру, что предмет требования моего идти в управу мне уже известен. Познал я, что духовенство чрез городскую управу хочет отобрать у меня шнуровую книгу. А тую книгу получил я в иркутской духовной консистории для сбору средств на богоугодное заведение от усердствующих лиц. Задумали они отнять у меня сколько есть собранных денег. Но, уповая на преосвященного отца Нила, решился я до сроку никому отчета о сборе денег не давать. Сотнику я сказал, что со мною бывают болезненные припадки, и он счел оставить меня до особого начальственного распоряжения.

– Ну-у! Эк, куда метнул!

– Ну, и Андрюха! Выкамаривать ты мастак!

– Дак… замызгался я с ними, поистрепал нервишки. Да и где мне от них высудить? Стряпчий поспрошал атамана да и умолк… рожи не кажет. Поддедюлили мне… в губернском правлении все обернулось супротив меня. Они там одним миром мазаны. Что скажет атаман, то и воистину. Получаю снова вызовы в управу. Не иду. Ссылаюсь на глазную болезнь. Тут опять грозное письмо в полк. Нужен, мол, Назимов управе по вновь открывающемуся важному делу. Ну, я-то знаю, что меня это дело по боку ударит. А тут еще начались запросы из Иркутска-города: «Как да почему Назимов очутился в Санкт-Петербурге и кто надоумил его пойти туда к царю?»

Не подивитесь, братцы, на меня. Дело мое подходит к концу, – невесело усмехнулся Назимов. – Что еще досказать? О приговоре губернского совета… Он признал жалобы мои надуманными и не подверг атамана никакому взысканию.

– Жалобы твои все похоронены?

– Назвали их доносами… бездоказательными, а то и вовсе несправедливыми и взыскали с меня подорожные, оплаченные судебным чинам за сию докуку. А меня окрестили лгуном до мозга костей.

Дело мое было отослано в Верхнеудинский окружной суд для окончательного заключения, да какое уж там… Ждать чео-либо хорошего мне не приходилось. Так оно и вышло. Всю осень получал я бумаги из управы с требованием явки. Повальный обыск мне учинили. Просил я в тот повальный обыск ввести не одних казаков, а и купцов, и мещан, и разночинцев. Отказали. Поняли, что из Санкт-Петербурга никто мне не поможет. Съели бы живьем, свели в могилу, да тут вдруг атаман помер. Назначили нового атамана.

Выздоровел я вроде, через силу сволокся с постели да и отправился на службу. Куканов принял меня, вывел за усердие и грамоту в урядники, да ненадолго.

Вот и весь мой сказ. Судите-рядите сами: легкую ли ношу взвалил я на свои плечи? Недолго и с ума своротить.

Казаки повздыхали, поохали, дивясь настырности и упорству Андрея Назимова.

– Оно так и есть… испокон века… С сильным не борись, с богатым не судись, – произнес Евграф Алганаев. – Выдерут так, что своих не узнаешь.

– Ох-хо-хо! Жизнь прожить – не поле перейти, – вздохнул Назимов. – А ноне уж я, можно сказать, отставной козы барабанщик. Жил на виду, а теперя па галерке.

Казаки стали укладываться спать. С утра опять шагистика. Нравный штаб-офицер оренбуржский помучает ноженьки. Гоголем не походишь. Возболят плац-парадные косточки.