Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

Месяц плавания позади.

Глава шестая

Новый кучер пришелся ко двору тайшинскому наследнику Дампилу. Молчалив, исполнителен. Догадывается, где быстро ехать, где рысью, где шагом. Если Дампилу ехать навстречу солнцу, круто поворачивает коренника – жаркие лучи скользят по стенке экипажа…

Кучер с умом выбирал коренников: чтоб повыше был пристяжных, чтоб обладал лебединой шеей и любил голову держать гордо, под ноги себе не смотрел. Тройка у него шла на разных аллюрах. Пристяжные мчались галопом, словно на крыльях, а коренник шел такой грациозной рысью, что со стороны поглядеть – не иначе наследник тайши летел по воздуху.

Взял его Дампил на службу охотно. Кучер не захотел числиться в казаках, сбежал в ясачные по своей воле от безденежья, от лихой пограничной повинности, от скорого на кулачную расправу пятидесятника. Кучер обещал привести за собой с десяток юрт с Шибертуя, Закалтуса… Почаще бы являлись такие кучера!

Коней тот кучер для экипажа Дампила выбирал в табуне самых диких. Сын тайши поначалу побаивался бешеных скачек по степям Хори, но пообвык, ничего… Да и нравилось ему, когда экипаж вылетал на улусную улицу. Все живое моментально пряталось, освобождая путь несущемуся, закусив удила, кореннику. Никто из стариков не помнил таких удалых троек, какие подбирал конюх тайшинского наследника.

Размахивая огромным кнутовищем, в замасленном халате на голом теле, вращая белками глаз, орал что есть мочи рябой кучер Дампила:

– Но-о-о, беспутные! Шевелись! Давай, давай!.. Овес близко! Сено близко! Улус близко! Шибче, шибче! Эгей-ей!.. Улус впереди!

…Ехали ныне без стражников. Те остались в Усть-Зазе выколачивать ясачные соболишки.

Дампилу без стражи непривычно, страшновато. Из оружия одна сабелька на перевязи, да что в ней проку? Кучер чего-то кричал: «Улус близко!», а улуса не видать, лес вывернулся из-за поворота и растянулся по всему горизонту. «Той ли дорогой едем? – забеспокоился Дампил. – Лесу быть вроде рано. До утра степью ехать!»

– Э-э-й, стой-ка! – закричал он кучеру. – Держи лошадей!

Кучер не услышал, напевая что-то себе под нос. Дампил снял сабельку, ткнул ею в спину кучера. Показал ему, что надо остановиться экипажу.

Дорога пошла под уклон, лошади, заупрямившись, перешли на галоп. Кучер бросил ненужные вожжи, поднялся с облучка, присел и прыгнул кореннику на спину. Тот рванул в сторону, сбивая и заваливая пристяжную.

Кучер тянул на себя изо всех сил вожжи. Тройка сбавила бег и встала у самой опушки леса.

Кучер снял с себя кушак, вытер мыло с коренника, завязал ему глаза тем же кушаком и спрыгнул на землю. Дампил тяжело дышал на мягких подушках, вытирал со лба обильно проступающий пот.

– Куда мы заехали, черт бы тебя побрал? – нахмурился Дампил.

– Слезай, мозглявый, рассчитаемся!

На Дампила смотрели в упор глаза, полыхавшие живой испепеляющей ненавистью.

– Слезай! Ну!

Крик подхлестнул Дампила, он неуклюже полез из экипажа, ища ногой подножку. Кучер сорвал с него саблю, швырнул в кипрейные кусты. Рябое лицо его кривилось, губы дергались…

Он велел сыну тайши вытащить штоф с водкой, разлить в фарфоровые пиалы себе и ему. Дампил исполнил беспрекословно все, что велел кучер.

– Помянем безвинно… убиенную из улуса Кижи… Бутыд Муртонову! Приняла муки мученические.

Дампил, подогнув ногу, ошалело мигал, раскрывая рот.

– Не было, не было! – замахал руками Дампил. – Наговоры на меня, врут завистники… прихлебатели. Не было, не было!

– Собственный запах человеку неизвестен. Скажи, кто ее бил кнутом?

– Не я, не я! Меня не было, ничего не знаю.

– Ноги следуют за головой…

– Ее били… Эти самые… из конторы.

– Кто? Да не мели вздор.

– Вспомню. Дай вспомнить. Ох, и напугался я! Будто сердце окоротало… А я не виноват. Любил я ее, как любил! Мог ли я ее ударить? Да при мне ни один волосок не упал бы с ее головы. А хлестал ее плеткой Гурдарма Ишеев. И… кто еще? Тогмитов Цыжип, с ним и Дарибазаров. Как его звать? Из памяти ушло, не вспомню никак.

– Большая собака залаяла, а за ней и маленькие!

Кучер выпил водку, не закусывая, долил еще в пиалу.

Дампил, опираясь рукой о стенку эпикажа, тихонько выл, предчувствуя для себя беду.

– Брось мяукать! Для лягушки нет океана больше ее болота. Буду я тебя казнить той же казнью… кнутом. Кнутобойцев насмотрелся на каторге, умею обходиться… Той же монетой отплачу тебе.

– По какому праву? – взвизгнул Дампил, размазывая слезы по лицу.

– Камень, брошенный тобой вверх, упадет на твою же голову!

– А-а-а! – закричал Дампил и побежал на кучера, то ли не понимая, что делает, то ли с отчаяния.

…Тело его корчилось в пыли под ударами свистящего кнута. Вот он передернулся весь, судороги отпустили его, вытянулся, перестал стонать.

Цыциков снял с него пояс, где были зашиты деньги. Труп он оттащил в кусты. Огляделся. Пошатываясь, подошел к пристяжной… положил руку на спину лошади, устало склонил голову.

Глава седьмая

Осенью в низовьях Амура Муравьев встретил у Невельского высокого гостя из Петербурга – адмирала Ефимия Васильевича Путятина. Муравьеву гость не понравился. Один из приятелей Нессельроде… Надо держать с ним ухо востро.

Полномочий вмешиваться в амурские дела Путятин не имел, он был недавно в Японии с дипломатической миссией, и Муравьев из вежливости провел с ним день на фрегате, а затем занялся дислокацией войск.

Полубатальон солдат он высадил на берегу озера Кизи и отправил его через хребет в бухту Де-Кастри. Здесь солдат поджидали транспорты «Иртыш» и «Диана». Они должны доставить полубатальон в Петропавловский порт для усиления тамошней воинской команды. Шарагольские казаки приданы к солдатам, едущим на Камчатку. Основные казачьи силы оставались в Мариинском посту. При них два орудия. Это на случай, если противник атакует бухту Де-Кастри.

Остальные войска Муравьев доставил в устье Амура – на Николаевский пост.

Сам генерал со штабом пешком пошел по берегу речки Табой, текущей из хребта в озеро Кизи… Путь пролегал через поляны, заросшие папоротником. Часто встречались багульниковые заросли и березовые рощи.

Муравьев расспрашивал Невельского о здешней жизни.

– Богатства тут бесподобные, ваше превосходительство, – отвечал Невельской. – Горы, озера, леса по всему бассейну низового Амура, и повсюду ничего не исследовано. А еще более важным считаю я… Для графа Нессельроде – это все равно, что нож к горлу…

– А что такое? Обрадовать ты меня хочешь? – спросил генерал.

– Есть чему порадоваться, ваше превосходительство. Мои люди доказали… семьсот верст прошли, ночуя под открытым небом… доказали, что в здешних краях никаких пограничных столбов или знаков нет и никогда не существовало!

Муравьев воскликнул:

– Выходит, что Китай не может считать весь Приамурский край своей территорией!

– А он и не считает… Это все выдумки нашего канцлера. – Невельской улыбнулся. – Министра «нерусских дел».

– При Путятине лишнее не скажи. Знаю я тебя.

Невельской скорчил гримасу:

– Нужен мне этот адъютантик канцлера!

– А что слышно у вас о манджурах?

– Они сюда редко наезжают. Гиляки их ненавидят, но страшатся.

– Что они за народ, эти гиляки?

Невельской развел руками, подумал.

– Откровенно замечу… Поначалу в деревню приедешь к ним… не разглядишь ни одного открытого и ясного лица. Глаза так и светятся мрачным блеском. Ну… пожили тут, попривыкли друг к другу. Они видят, что мы их не обижаем, не притесняем. Вроде как оттаяли, подобрели. Но не признают никаких властей. Их можно взять только уговором, попросить, как следует. Подчиняются лишь своим обычаям. И все же мы находим с ними общий язык. Я уже писал вам, Николай Николаич…

– Да, рапорты твои читал с удовольствием. И Петербург уведомлял.

– С гольдами у нас просто хорошо. Они показались мне робкими и боязливыми, но это все из-за манджур. Как только мы манджурам укорот произвели, гольды смело встали на нашу сторону. Ко мне приходили посланцы из гольдских селений южнее Амура. Они уверяли меня, что там земли ничейные и порты не замерзающие. Они как могут воюют с китобоями. Те плавают на судах возле берегов и бывает, что обижают гольдов. А манджуры, так те и вовсе… Могут обвинить гольда в нечестной торговле и обрезать ему уши, а то и живьем зарыть в землю. Если гольд надумал жениться, то он обязан просить разрешения у манджурского купца, и тот продает ему за немалую цену какую-то желтую бумагу. Без той бумаги жениться нельзя.

Я твердо убежден, что нам ни в коем случае нельзя умалять своих усилий по освоению здешнего края, и я… – Невельской помолчал, оглядывая дубовый лесок на склоне холма. По низу склона тянулся кедровый стланик. Вблизи тропы громоздились каменные валуны, а между валунами росли крупные сыроежки, коих раньше Невельскому видеть никогда не приходилось. Розовые, зеленые, желтые, бело-голубые зонтичные шляпки грибов торчали там и тут из травы и никак реально не воспринимались. Думалось, что сыроежки эти не настоящие, что кто-то их смастерил, разукрасил и натыкал между камней для красоты.

– Вот их сколько тут наросло! – проговорил он, показывая генералу на сыроежки. – У нас под Москвой такие не растут. Тут много такого, что нашим людям в диковину. – Невельской потер лоб, собираясь с мыслями. – Я, Николай Николаич, ваше превосходительство, считаю, что нельзя умалять усилий по освоению здешнего края.

– А кто же из нас иначе считает, Геннадий Иваныч? – вступил в разговор Казакевич, до сих пор молча слушавший старших по чину.

– Кто – определенно ответить не могу, Петр Васильевич. А только полубатальон солдат уже грузится на «Иртыш» и «Диану». Эти солдаты, смею думать, ваше превосходительство, Николай Николаич, нужны более здесь, на Амуре, чем в богом забытой Камчатке. Ну, что Камчатка? – неожиданно загорячился Невельской. – Ну что? Холода, туманы, голые скалы. Дикие камчадалы со своими тюленями… Жизни там нет и не будет. Хлеб привозной, картошка привозная. Цинга… Чего и кого там оборонять? Да пусть ее берут англичане, если она им нужна!

Муравьев нахмурился. Он вспомнил о том, что Невельской уже высказывался о подчиненной роли Камчатки перед Амуром.

«Молод и горяч, в политике не сведущ, – подумал генерал. – Открыл устье Амура для России и знать более ничего не хочет».

– Зачем же отдавать Камчатку англичанам? Где это принято разбрасываться приобретенными землями? Они нам достались не за так, не за здорово живешь, – проговорил Муравьев сердито.

– Поверьте, ваше превосходительство, приплывут англичане в Петропавловск, – не сдавался Невельской. – Померзнут там, от злости спалят рыбные амбары российско-американской компании и возвернутся восвояси. Что им там делать? Пополнять крестами местное кладбище? Заготовлять для метрополии юколу?

– Чует моя печенка, – попробовал отшутиться Муравьёв, – что Англия скоро заявится в Петропавловский порт. Печенка, Геннадий Иваныч, – мой внутренний враг, а Англия – мой внешний враг. Они между собой старые союзники.

– Но я не вовсе против Камчатки, – поспешно ответил Невельской. – Я только за то, чтобы…

– Нет, Геннадий Иваныч! На Амуре мы пока стоим шатко. Тут кругом у нас тонко, кругом рвется. Камчатка – вот что даст нам опору! Я и в Петербурге о том твержу. Война с Англией открылась. Не нынче, так завтра и мы встанем под пули. Противника жди отовсюду. И мимо Камчатки он не пройдет. Быть штурму Петропавловского порта! Камчатка помогла мне внушить государю, что нужен сплав по Амуру. Она заставила умолкнуть Нессельроде. Пока хотя бы… Спасая Камчатку через Амур, мы будем питать и осваивать Амур благодаря той же Камчатке!

– Вот и давайте поддерживать Камчатку с Амура! – воскликнул Невельской.

– Что-я и делаю, – отозвался Муравьев.

– Поддерживать Камчатку не отправкой туда войск, а присутствием этих войск на Амуре.

– Но Англия пойдет на Камчатку!

– Ваше превосходительство! – Невельской устало вытер возбужденное лицо. – Англия пойдет туда, где окажутся наши войска и суда. Ее утешит лишь разгром русской военной силы на побережье Восточного океана. Это для нее все. А занять скалистые пустыни… Согласитесь, ваше превосходительство…

«Тебе бы в мою шкуру, – подумал Муравьев. – Позаседал бы в комитетах у Нессельроде и Меншикова…»

– На Амуре нас неприятель не возьмет ни с какого бока, – продолжал Невельской. – У нас удобные и надежные пути снабжения. Есть куда спрятать эскадру, если к тому нужда объявится. А Петропавловский порт отрезан… В море вражеские корабли перекроют пути подхода, а с суши… Горы, тундра, бездорожье.

Муравьев, не отвечая Невельскому, повернулся к конвою и приказал остановиться.

Речка, берегом которой они шли, обмелела. Всюду в бурливой воде торчали острые камни. Заросли кедрового стланика становились все гуще, и там, где кустарники смыкались невысокой, без просвету, чащей, вода текла узким ручьем из-под старого корневища.

Подошел проводник-гиляк с угрюмым лицом и густой черной бородой. На голове у него шляпа из бересты с какими-то черными и красными знаками, в толстых губах зажата длинная трубка из бамбука с маленькой медной чашечкой, в которой дымился табак.

Проводник поклонился генералу, прикладывая руку к груди. Из его слов Муравьев узнал, что на переход от этой реки, что терялась в кедровом стланике, до другой реки, впадающей в залив бухты Де-Кастри, времени уйдет не более чем на то, чтобы ему, проводнику, выкурить две трубки. Проводник добавил, что после дождей, когда везде много воды, гиляки перетаскивают здесь на себе лодки, если им нужно из озера Кизи добраться до великого моря.

Бухта Де-Кастри Муравьеву понравилась.

Весь день с Невельским, Казакевичем и Карсаковым генерал бродил по заливчикам, забирался на мыс, указывая, где желательно ставить пушки для отражения неприятельских судов. Сев в вельбот, он побывал на островах, обследовал песчаные мели, подолгу любовался тихими водами рейда.

– Бухта может служить пристанищем для многих флотов, – восторженно сказал он своим спутникам.

– Смею уверить, ваше превосходительство, – отвечал Невельской, – южные гавани куда более удобны. Здесь мы можем держать лишь суда, неглубоко сидящие в воде.

Казакевич поддержал генерала:

– Положение Де-Кастри в соседстве с Амуром сделает эту бухту рано или поздно действительно важной. И я верю, ваше превосходительство, что ее рейд и ее бухточки, защищенные мелями и островами, покроются со временем, даст бог, многочисленными судами.

– Вот и защищайте ее как следует! Неприятель не преминет посетить эти берега.

Невельской, ехидно улыбаясь во весь рот, не утерпел, ляпнул генералу про то, что наболело на душе:

– А чем ее защищать, ваше превосходительство?

Не отводя улыбчивого лица от построжавших генеральских глаз, добавил:

– Полубатальон-то вы изволили отослать на Камчатку. Хвать-похвать, а сил нет.

– Опять ты, братец, за свое. Не пори горячку. Ну да нынче я надолго добрый, а то ты бы давно рассердил и обидел меня.

– Что вы, ваше превосходительство!

– Скажу вам, господа, что Камчатка велением государя выделяется в особую область. С губернатором, как положено…

– В особую область?! – с неудовольствием протянул Невельской. – Ни на что не похоже. Да это же помеха всему амурскому делу! Порох даром тратим.

– Какая же в том помеха?

– Деньги, оружие, штаты – все повезут на Камчатку. Чиновников, попов, купцов повезут. Раз в министерствах и департаментах будет обозначена новая область, то о ней и забота будет. На Амур махнут рукой. Попомните мои слова!

– Камчатка Амуру не помешает, – вставил Казакевич.

Подполковник Карсаков Высказался определеннее:

– На Амуре государь разрешил содержать покалишь Николаевский пост. О портах Амура нынче и заикаться нечего, Геннадий Иваныч.

– Но дело Амура захиреет!

– А мы его будем питать Камчаткой, и дело сие не захиреет! – заметил Муравьев. – Нам всем Амур дорог и желанен, не одному тебе, господин капитан первого ранга.

Николай Николаевич про себя думал:

«Чего воду в ступе толочь? Невельской весь ослеплен своим открытием Амура для России, он листы пекинского трибунала не читал… Для него Камчатка помеха. А того не хочет понять, что станет Камчатка областью, и тогда в Петербурге от нее не отвертятся, расходы на нее по всем статьям пойдут, хочешь не хочешь, а заводи там губернское правление и все подобающие ему присутственные места, хочешь не хочешь, а думай, как ее от неприятеля уберечь, как и какое ей развитие дать. Ну, не без того… То, что бы следовало Амуру, пойдет туда. И зря пойдет. Да что поделать, если иного выхода нет? Без Камчатки никто в Петербурге Амуром заниматься не будет. Не-ет… Через Камчатку только и на Амуре можно утвердиться. Побьем англичанина в Петропавловске… Ну, тогда все! Тогда песенка Нессельроде считай что спета. А как же! Если побьем, да. Спета, спета! Спросите-ка тогда: почему побили англичан в Петропавловске? Легко ответить. Куда как легко. Сплавили по Амуру солдат, пушки, порох, провиант. Для Камчатки. Для Петропавловского порта. Вот и побили англичан. А без Амура не вышло бы. Без Амура… Вот какая политика, Геннадий Иваныч! Долой ум заскорузлый!»

Все эти мысли бродили в голове Муравьева, когда он смотрел на недовольного и растерянного Невельского. Но генерал и не подумал делиться всем со своими спутниками. Он доверял только подполковнику Михаилу Семеновичу Карсакову. Михаил Семенович с полуслова понимал генерала, при исполнении его распоряжений был всегда точен. Кто бы мог подумать, что из беспечного гвардейского офицера Семеновского полка так скоро под опекой губернатора выйдет образцовый чиновник по особым поручениям, готовый за Николая Николаевича в огонь и в воду! Первое время в Иркутске ходили слухи, что Карсакову просто везет, что он родственник губернатора, а отсюда и всякое такое… То, что Мишенька любезный – родственник, это верно. Но только скоро все поняли, что на одних родственных чувствах с генералом кашу не сваришь.

Поглядывая на высокого, плечистого и ловкого подполковника, Муравьев решил:

«Вот кого надобно отправить в Петербург с рапортом об окончании сплава».

Карсаков в сопровождении нескольких офицеров штаба сел на шхуну «Восток» и отбыл в Аян.

Муравьев с Невельским и Казакевичем готовились к пешему переходу в Николаевский пост. Генерал торопился осмотреть этот пост, лежащий в устье Амура. Здесь предполагалось строительство земляных укреплений, площадок под батареи и казарменных помещений для сводного батальона солдат и матросов.

Погода быстро портилась. Небо хмурое, со зловещими клочьями темных облаков. Они низко неслись над бухтой под ударами ураганного ветра. Темно-серые волны с глухим рокотом бились о берег. Мрачные тупоголовые горы отвесно высились над самой водой. В сажени над урезом воды – голый, иссеченный волнами и ветрами камень, наслоенный друг на друга террасами. Выше террас – черная грива хвойных деревьев, как огромная меховая обшивка гор. Еще выше густые заросли кедрового стланика, обрывистые, головокружительные кручи, заросшие ползучими растениями. Всюду причудливые и хаотические нагромождения камней, обломков скал и вывороченных с корнем деревьев.

Яростные волны с шипением разбивались о подковообразную скалу, чудом уцелевшую среди необузданного напора океанских бурь. Своей дальней частью подковы эта скала упиралась в каменный постамент, временами оголяемый волнами, ближняя же часть подковы сращивалась со скальным берегом. Между дальней и ближней частями скалы-подковы зиял огромный овальный проход – то ли обвалилась порода при сильной буре, то ли землетрясение вырвало утробу у этой скалы. По ее верху тянулись заросли колючего кустарника с ярко-красными цветами – того же самого, что рос по склону береговой, сопки.

Муравьев поежился, увидев лукоморье при непогоде. Он подумал о том, что тут мрачно и дико и что на Николаевском посту, куда он скоро отправляется, тоже мрачно и дико, и было страшно оставаться одному перед безбрежным свирепым морем, перед неприступной высотой горных вершин, перед хмурым, нелюдимым урманом, росшим на полуденных скатах холмов.

Пока добрались до Николаевского поста, Муравьев и его спутники изрядно натерпелись. Продирались через чащи травянистых растений, пустив вперед оленей с гиляками. Гиляки пробивали тропу, размахивали чадящими дымом факелами. В воздухе роились тучи гнуса и мошкары. По берегам, островам и протокам Амура тянулись нескончаемо травяные заросли из зонтичных растений и тростника.

Возле болот тростник перемешивался своими стеблями с ветками чернобыльника и наползающими отовсюду лианами. Все, что росло тут, переплеталось в бесконечную сеть… И не раз, и не два проводники и казаки брались за топоры и сабли, чтобы проложить путь каравану.

В Николаевском посту – три домика для офицеров и магазин российско-американской компании. На высоком шесте развевался русский флаг. Дымились костры с подвешенной рыбой. Всюду ошкуренные бревна, смоляной запах щепы.

На берегу стояла казарма. Сарай не сарай, а что-то вроде… Пять маленьких окон, закрытых миткалью, глядело на реку. Стелить полы некогда. Наспех сварганили пол. Ни коридора, ни сеней, ни отхожего места. Печи без вьюшек. Крыльца и того не успели поставить.

Сам генерал явился в казарму. Матросов и казаков поставили во фронт вдоль стены.

Священник прочел проповедь. Нижние чины пропели молитвы «Верую» и «Отче наш».

Генерал поблагодарил их за службу, велел вдоль нар поставить столы, выдать всем двойную чарку водки с закуской.

Когда выпили и закусили, генерал захотел послушать песню.

За столами дружно затянули:

 
Как на дубчике
Два голубчика сидят…
 

Певцы намекали на Муравьева и Невельского. И когда последовал неожиданный припев: «Еще нет такого молодца, как Геннадий Иванович!», то генерал захлопал в ладоши, а расчувствовавшийся капитан приказал от себя выдать команде еще по чарке.

Матросы и казаки, развеселившись, плясали вприсядку.

Обедал Муравьев в домике у Невельского. Гостей набилось столько, что заняли обе небольшие комнаты. Невельской все еще был радостно возбужден от песни и нет-нет да и бормотал про себя: «Еще нет такого молодца…»

Выпив шампанского, он и вовсе разошелся, вспомнил Петербург, заседания Сибирского комитета. Начал ругать канцлера Нессельроде. Да как ругать! Повышал голос до того, что у гостей в ушах звенело. «Надо повесить его! – кричал капитан. – Нессельроде – кисель вроде!» Старший офицер дергал его за сюртук. Муравьев недовольно морщился. За столом напротив сидел Путятин – вполне мог донести на Невельского в Петербург. Генерал, чтобы отвлечь Геннадия Ивановича, заговорил о фарватере для прохода судов в Амур. Невельской собрал со всего стола рюмки, чашки, ложки, горячо стал доказывать проходимость фарватера, расставляя посуду и показывая, что вот эта рюмка – такой-то мыс, а эта чашка – такая-то коса, и при всем том не забывая помянуть чертом «карлика Нессельроде, изменника и подлеца».

Путятин краснел, пыхтел, пытался оправдать министра иностранных дел, вырывал из рук Невельского свою рюмку, ставя ее на прежнее место. Но Невельской, как бы не замечая адмирала, снова хватал у него рюмку и ставил туда, где проходил по столу воображаемый фарватер.

Муравьев весь обед просидел как на иголках. «Донесут царю, и на меня тень падет», – думал он.

Вечером в Николаевск приплыли на джонке маньчжуры – чиновник и два младших офицера. Они привезли письмо от цзилиньского гусайды. Указом богдыхана этот гусайда был назначен полномочным представителем Китая для осмотра и разграничения мест, сопредельных с Россией. Он писал Муравьеву:

«Сам я из города Сан-Сина отправился на лодках вниз по Сунгари, но, узнав, что вы, ваше превосходительство, проплыли далее, остановился в деревне на берегу Амура и шлю чиновника и капралов для извещения о таковом указе богдыхана, а сам я, гусайда Фунянги, по прибытии русских чинов готов отправиться осматривать пограничные места».

Муравьев сидел в кресле, поставленном неподалеку от костров. Слушал переводчика, размышлял, что ответить гусайде. Маньчжуры стояли перед ним с обнаженными головами и никак не соглашались сесть на скамью, поставленную для них.

«Ну, что ему отписать, этому цзилиньскому полковнику? – размышлял генерал. – Перед сплавом со специальным курьером мы послали лист в трибунал китайский. Не соизволили ответить. Полтора месяца прошло. Приплыли в Айгунь – там о том листе знать ничего не знают. На носу уже зима, а они только спохватились. Ох, уж этот китайский этикет! Никакого дела сразу не решают».

– Плыть вверх по Амуру для встречи с гусайдой у меня нет времени, – проговорил Муравьев. – Я заранее уведомлял листом пекинский трибунал внешних сношений. Сплав мой прошел… Что же еще? У нас война с Англией и Францией. Вернусь в Иркутск – отпишу в трибунал. Пусть ваши пограничные амбани ведут переговоры с Кяхтинским градоначальником. На те переговоры он нами уполномочен.

Маньчжурские дипломаты стали собираться в обратный путь. Вид у них удрученный. Боялись разогорчить своего полковника. За худые для себя вести цзилиньский гусайда мог по настроению наказать и чиновника, и капралов бамбуковыми палками.

Муравьев за неделю облазил все острова в дельте Амура, осмотрел протоки, мыски, бухточки. Матросы вели промер глубин, уточняли фарватер для судов. В ленивых водах озер и в живых струях проток часто наблюдали резвящихся кашалотов, зашедших сюда с моря.

Между устьем Амура и Сахалином нашли во множестве песчаные мели. Но между мелями оказались глубины, нужные для проплыва тяжелых судов. Невельской захотел проверить, каковы глубины в проливе и у входа в устье Амура во время бури. Узнали, что судоходные фарватеры при неспокойном море перемещаются, и все отклонения нанесли на карту.

Муравьев ушел отдыхать в каюту. Невельской поднялся на капитанский мостик. На палубе остался адмирал Путятин. Он отдал приказ вахтенному следовать курсом на Амур.

Невельской сорвался с мостика, закричал, покрываясь румянцем:

– Не туда! Не туда! Куда вы лезете? Влево!

Геннадий Иванович был в таком состоянии, что не помнил, что кричал.

Путятин, высокий, сутулый, с грудью кавалергарда, весь побагровел от негодования, но сдержанно отвечал:

– Прошу вас не вмешиваться в мои распоряжения!

Невельской замахал руками, спустился по лесенке, пробежал мимо каюты генерала, ругаясь:

– Какой-то адмирал-адъютантик, сукин сын! Тоже мне, командует на Амуре!

Палубный люк был открыт, и ругань Геннадия Ивановича слышал не только генерал, но и матросы на палубе.

Из Аяна вернулась шхуна, отвозившая Карсакова. Муравьев, отдав последние распоряжения Невельскому о сооружении батарейных площадок и солдатских казарм, отплыл через пролив в Охотское море, намереваясь достигнуть Аяна раньше, чем в море покажется англо-французская эскадра. Американские китобои передавали, что ту эскадру скоро надо ждать на подходе к берегам Камчатки.

Плавание Муравьева завершилось успешно.

Из Аяна генерал и часть его штаба на лошадях и оленях скорым маршем двинулись на Якутск, куда и прибыли в последних числах августа.

Разболевшаяся печень задержала генерала в городе на несколько дней, но его неспокойная натура не могла ни дня пребывать в бездействии. Лежа в постели в номере губернской гостиницы, Муравьев вызвал чиновника по особым поручениям Михаила Волконского и велел ему отправляться в Иркутск и готовить первых переселенцев на Амур.

– Поедешь по уездам и выбери до пятидесяти семей для переселения. Пусть изготовятся. Зимой на земских подводах двинутся к Шялке. Весной сплав… – Муравьез прикрыл глаза, поморщился от боли. – О льготах переселяемым поясняй. Освобождаем от воинской повинности, передвижение, само собой, за счет губернаторства, казенное пайковое довольствие… скажи, что три, нет… скажи, что два года пайковое довольствие бесплатное. На обзаведение хозяйственными предметами до полусотни рублей на семейство.

Все ли запомнил, что сказано? А запомнил, так не держу, ступай, дорога у тебя не близкая. Уразумей меня – переселение на Амур… не прихоть моя, а дело государственное. Ступай. Дай руку… попрощаться с тобой.

Михаил Волконский, сын опального князя-декабриста, после гимназии служил при губернаторе. Муравьев приблизил его к себе, благоволил ему, давая понять обществу, что он, генерал-губернатор, не лишен ни гуманности, ни трезвых либеральных взглядов и не склонен строго выполнять инструкции департамента полиции.

Молодой Волконский души не чаял в своем покровителе. Выйдя от генерала с повлажневшими глазами, он подошел к окну, шепча для себя то, что переполняло его душу:

– Какой человек! Какая энергия, сила воли! Какая широта взглядов, боже мой! А смелость… Ведь еще нет указа правительственного сената о переселенцах на Амур, а он уже обо всем позаботился, все определил и верит, что так и будет, как он порешил, что государь его поддержит. И это с его болезнями… Счастлив тот, кто служит с ним, кто успеет вглядеться в него, наслушаться его речей о намерениях и целях. Это неугасающий огонь. Перец, а не человек! Это отважный борец и в речи, и в движениях, и в делах. Подумать только, слыхано ли где еще такое?! Генерал-губернатор едет на баркасе в рискованное плавание по неведомой реке, на лошадях пускается по якутской тундре, бороздит просторы Охотского моря. Мог быть убит спесивыми манджурами, взят в плен английской эскадрой, не добравшись до Аяна. Мог не раз заболеть, не имея никакой надежды на спасение. А ведь болезни посещают его постоянно. Чем только не переболел за зиму! То горячка, то грудная боль с одышкой, то желчные припадки. Боже мой!

Волконский огляделся. Никто не видел его переживаний, не слышал его шепота. Он облегченно вздохнул. Спускаясь по лестнице, перескакивал через ступеньку, твердил одно: «Сегодня же еду! Сегодня же…»