Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

Глава одиннадцатая

Солнце стояло уже высоко, когда казаки, сопровождаемые лаем собак, въехали в деревню Выселки. Впереди смиренно-мудрый Лапаногов, за ним Аким. Лошадь Акима тащила наспех поделанную волокушу на слегах. В волокуше, покрытые шинелями, лежали мертвые тела. Позади ехал Митяй.

Выселки пусты вдоль всей улицы. С помощью ребятишек отыскали дом старосты. В избе их встретила простоволосая заспанная баба. Руки и губы ее тряслись, слова не могла вымолвить.

– Ты, хозяюшка, в дрожанку перестань играть, – проговорил Лапаногов. – Пойди-ка, сыщи мужа. Да попроворней оборачивайся.

Ту как ветром выдуло из избы.

Задами дворов подошла Дашутка. Ей велено было на деревне не выказывать себя. Убийцы могли знать ее в лицо.

Лапаногов ходил с перевальцем и воем встречным старикам и старухам пояснял, что на выселковских землях найдены убиенные, и деревня обязана снарядить подводу в Читу для доставки мертвяков по служебному назначению.

Казаки не успели помыться с дороги, как двор был облеплен разновозрастной толпой. Тут были и малолетние няньки с грудными детьми, и полуслепые и полуоглохшие старцы в азямах и с посохами, и их спутницы-старухи, и орава немытых мальчишек, забравшихся для лучшего обозрения на деревья, плетни и крыши.

В воротах стоял Митяй и никого не пускал. Да к нему никто и не обращался. Выселковские стояли молча, как воды в рот набрали.

Ближний от Митяя дед в сермяге, морщинистый, что яблоко печеное, брови лохматые, как поднял ладонь к уху, так и не отнимал ее. Все чего-то ждал услышать, но никто нигде звука не проронил. Он не сводил глубоко посаженных выцветших глаз с Митяя и всем своим видом как бы утверждал, что ничего хорошего он не ждет от наезжего казака.

Рядом у плетня притулилась девочка-малолетка с волоокими, широко открытыми, как бы застывшими глазами. Она не понимала, какую беду привезли в ее деревню, кто привез эту беду, но тревога толпы передалась ей, и она ждала покорно и настороженно, что будет. У высокой костлявой старухи с ребенком на руках металось в глазах недоумение. Иногда она начинала сильно качать ребенка и бормотала: «Ату! Агушеньки!»

Беспросветная тоска, вызванная неотвратимостью пришедшего в деревню несчастья, была на лицах у всех, кто хоть сколько-нибудь понимал, что означали для Выселок мертвые тела.

Жди теперь исправника с полицией, чинов судебных со следователем. Пойдут расспросы, допросы, ругательства, а то и побои. И всех чиновников надо кормить и поить обществом. Да еще как надумают они прислать сюда воинскую команду… Да хуже того, если розыск виновных пойдет медленно, а то и вовсе не пойдет. Обозленное неудачей начальство может по малейшему случайному поводу упечь на каторгу, кого захочет.

Толпа зашевелилась, расступаясь, и сквозь нее прошел шатающейся походкой в посконных грязных портах и неопределенного цвета рубахе, босой, без шапки чернявый мужик. Он ни на кого не смотрел, даже на Митяя не поднял головы, но тот его молча пропустил, поняв, что это и есть староста.

Толпа придвинулась, будто осмелела с появлением этого чернявого мужика, шум какой-то исходил от нее – не то от шепота, не то от вздохов и кашлей, слышно, как хлопнула дверь в сенях, и толпа снова немо замерла.

Герасим и Аким при входе старосты в избу отвернулись, будто ничего не заметили. Тот постоял, потоптался под притолокой, кашлянул.

– Кто там? – подал голос Лапаногов. – Проходи в горницу.

Хозяин шагнул в горницу, поклонился, кашлем прочистил горло и представился:

– Староста Выселков… Яким Неродов. Одежонки, обутки справной на мне нет. Как есть с покоса… Чем могу служить? Как гостей звать-величать не ведаю, темные мы, погоны ли, лампасы ли – не смыслим в них ничего. Крестьяне мы… пашем, сеем…

Лапаногов небрежно произнес, не теряя при этом смиренномудрия:

– Хорошая славушка на печи лежит, а худая по селу бежит.

И указал хозяину место. Тот поспешно подскочил, торкаясь коленями, словно в чужой избе, и – плюх на лавку.

– Ну вот, Яким, – начал Лапаногов. – Как по батюшке-то?

– Степанычи мы… – Неродов подумал и повторил: – Степанычи.

– На ваших выселковских землях подняты три трупа. Они тута во дворе, привезены. Убиты надзиратель да казак. Оба с Карийской каторги. Третий труп купецкий.

Староста испуганно моргал, елозя ладонями по остро выпирающим из портков коленям и плохо запоминал, что ему втолковывал Лапаногов.

– Мертвяков этих… что во дворе… надоть отвезти в Читу. Снарядите без проволочек подводу.

– В Читу? Отвезем, ваше благородие, как есть отвезем. Только прикажите, а мы уж со всем усердием. Постараемся.

Староста перестал моргать и елозить ладонями, слабая улыбка тронула его губы. Он начал сознавать, что от упокойников можно легко отделаться, а это в его понимании значило многое.

– А кто мог их убить? – спросил Лапаногов, – Нет ли у тебя кого на подозрении? Нашли мы трупы возлё озера, у дороги. Не слыхать ли чео о беглых, о всяких побродягах? Да и в Выселках ваших что за народ? Можа, убивцы-то из своих, а? Из своих, спрашиваю? А?

– Спаси и помилуй! – Неродов побожился, – Мы, крестьяне, ничего не понимаем… пашем, сеем…

– «Не понимаем…» – усмехнулся Лапаногов, и в его маслянистых глазах проступила жестковатая наволочь, – А каторга-то, еловая твоя голова, из кого компонуется? Из благородных, что ли? Из крестьян она и компонуется.

– Не могим знать, ваше благородие. По мне, так как хотите… сделайте божескую милость. Как пожелаете, так и окажется.

– А ты, Яким, ведаешь ли, с кем говоришь?

– С вашим благородием, господин казак! – выпалил хрипло староста.

– Что же, Яким Степаныч, у тебя никого на подозрении не изрисовывается? Можа, есть такие баловники? В каторге не сиживал ли кто? Думай хорошенько. А то наедут к вам солдаты с розгами, палками, шпицрутенами. Живо вспомянешь. Не пляши под чужую дудку.

Староста заморгал, заежился. Лоб его собрался морщинами, щеки и подбородок побелели.

– В каторге был кто из ваших?

– В каторге? – Неродов погладил столешницу скрюченными пальцами и вдруг оживился, улыбнулся и облегченно вздохнул:

– А как же, ваше благородие! Вы как в воду глядели. Был! Сидка в каторге. Архаровец… Нам-то, темным, и невдомек, а вы сразу изволили заметить, как в воду…

– Обожди ты. Толмачишь одно и то же. У кого сидка в каторге? Имя, фамилия?

– Дак кто… Яков Ванин. Летось он, ваше благородие, подкатился в Выселки. Освобожден… Срок его окончился. С гумагой прибыл, ваше благородие, по всей форме. Урядник наш в известности. Побей меня бог. Как же. У нас по всей форме. Форма соблюдается.

Лапаногов обернулся к Акиму:

– Что-то свербит в ушах. Поснедаем да и отдых возьмем в холодке.

Аким поддакнул.

Ему давно наскучило утомительное приставание Лапаногова к старосте, и, прикрывая ладонью зевоту, он все думал о купеческом саквояже – что в нем, деньги или золото, и сколько?

– Вели-ка, Неродов, сын Степанов, сготовить нам чего-то горяченького.

Староста пошел распорядиться об обеде.

Мужиков удалось собрать уже при вечерней прохладе. За избами, за огородами мычало стадо, вернувшееся с выпасов. Пахло молоком, медуницей, парующей землей. Тени, вытягиваясь, ложились по улице. Тревожно-призывно блеяли овцы в проулках, потерявшие своих ягнят. Солнышко, задев краем горный кряж, играло зайчиками по крышам и верхушкам сосен.

Мужики и парни сгрудились возле прясла старостиной избы, глухо переговаривались, обсуждая случившееся. Женщины и дети стояли на дороге, смотрели на мужей, отцов и братьев, боясь за них и не смея подойти к ним.

Лапаногов велел всем живущим на одном порядке со старостой остаться у прясла, остальным отойти к воротам. Дождавшись, когда мужики заняли свои места, он спросил старосту, все ли пришли, нет ли ослушников или больных. Староста заверил, что пришли все.

– Мужики! – громко прокричал Лапаногов. – Оглядитесь, поищите в толпе каждый… Прибыли ли на сход твои соседи? Ежели прибыли, вздыми руку. За недогляд и укрытие… Каторгой пахнет.

Обе толпы пришли в движение, люди искали друг друга, вытягивали шеи, становились на носки, выкликали имена, фамилии, клички. То там, то здесь поднимались руки. Гул голосов стихал.

– Все нашли своих соседев?

– Все, – облегченно вздохнул староста.

– Знаете ли, почему мы, казаки, здесь? – спросил Лапаногов. – Знаете ли, зачем вы понадобились?

Мужики угрюмо и настороженно молчали.

– Ну? Смирите свою плоть!

Послышались вразнобой негромкие ответы:

– Да чео уж… знамо… Како дело!

– Придет беда в дом, хоть и двери на запоре.

Лапаногов прошелся взад-вперед, выпячивая грудь, как есаул Гюне, подражая ему, неопределенно протянул:

– Тэкс! Тэкс!

Крестьяне понуро ждали.

– Можа, кто из вас укажет на преступников? – спросил Лапаногов. – Можа, кто у кого на примете? Поимейте в мыслях своих, мужики. Не отыщутся душегубы – всей деревней страдать, отдуваться. Не будьте торопливы, будьте памятливы. Спереди не суйся, да и сзади не оставайся.

Лапаногов чувствовал себя, как рыба в воде. Откуда что бралось у него… Какая-то волна захлестнула и понесла…

– Ну так как, есть, нет ли подозрительные? – повышая голос, спросил он. – Кто впал в плотоугодие? Кто скверновец?

– Нетути таких. Не видали, не слыхали.

Лапаногов усмехнулся, скроил такую рожу, что ах! «Было б болото, а черти найдутся». Шепнул Акиму: «Веди Дашутку».

Появление Акима с Дашуткой, одетой не по-деревенскому, привело в полное смятение крестьян. То были на уме убитые, а тут живая девка из благородных. Кто она такая? Откуда взялась?

То, что она имела прямое касательство к убитым – это поняли все. И то, что она усугубит чье-то положение, подведет кого-то к пляске смерти – это тоже поняли все, хотя никто и не мог бы предсказать, что произойдет.

Лапаногов привлек к себе Дашутку, успокаивая ее и шепча:

– Гляди… все они тут. Нет ли среди них того… скрытника, знакомца? Который, убивал Луку Феоктистыча. Помнишь?

– Чео с нее взять-то? – выкрикнули из женской толпы. – Молода… Сплошает!

– Ум меряют не по бороде, – отозвался Лапаногов и, повернувшись к бабам, крикнул: – Цыть у меня! Не мешать! А то живо в арестную! Ишь, раскудахтались. Погоди у меня! Голь, перекати-поле!

– Хоть и гол, да не вор, – упрямо гнул свое тот же бабий голос.

Герасим хотел искать дерзновенную, но рука Дашутки удержала его.

– Ты чео?

– Нашла я… дядя Герасим. Он…

Ее снова лихорадил озноб, так знакомый Лапаногову.

– Кого нашла?

До того неожиданно все случилось, что Лапаногов растерялся.

– Поспешайте, дядя Герасим, – торопила его девчонка. – Сбежит он… У прясла хоронится. В синей рубахе он, и вчера был в ней.

Лапаногов подозвал старосту, показал на синюю рубаху: «Кто таков?»

– Ванин, он и есть, ваше благородие. Каторга…

Лапаногов поднял руку:

– Ванин! Эй ты! Который тут Ванин? Выходь!

Толпа у прясла качнулась, по ней прошли будто сохой, она развалилась пополам, а посредине, на пустом месте, остался он – коренастый, лысоголовый, в серой щетине волос от лба до подбородка.

– Ну и паук! – подивился Аким.

– Был бы темный угол, пауки привьются, – ответил Герасим. – Зови его сюда, староста.

Ванин тяжело ступал босыми ногами по горячему песку, исподлобья поглядывая то на Лапаногова, то на старосту.

– Зачем звать изволили?

– Ну и попался ты на гол-крючок! – крикнул Герасим.

– Понапрасну обижаешь, казак.

– Угадал казака?

– С каторгой да с казаками много годов околачивался. Как не знать… Их повадки известны.

– Ты купца смерти предал?

– Не моих рук дело. Зачем напраслину возводить? Не трогал я вашего аршинника.

– Повадился кувшин по воду ходить… Куда деньги попрятал, куда золото? Кончай валять! Повалял и хватит.

– Знать ничего не знаю. Живу так… Хоть сухая корка, да своя волька. С каторгой завязал навеки.

Лапаногов чего-то узрил своими маслянистыми ласковыми глазами, в один прыжок подскочил к Ванину – хвать за карман и вынул оттуда табакерку.

– Это откудова?

– Ха! – опешил Ванин. – Откудова? Все оттудова. Прикупил, когда волю получил.

– «Прикупил…» – протянул Герасим и повел бровями. – Кто из вас видел табакерку у Якова Ванина? – обратился он к мужикам. – Кто? Я вас спрашиваю?

Тишина вязкая поползла от толпы к толпе, добралась до Ванина…

– Не показывал никому, не довелось, – проговорил он тихо.

– Врете! – раздался звонкий девичий крик. – Это дядина табакерка! – Дашутка тяжело дышала, слезы текли из ее глаз.

– Сама врешь! – прохрипел Ванин. – Прикупил я…

– На табакерке герб иркутский, – проговорила Дашутка.

– Во! – Лапаногов с протянутой ладонью, на которой лежала табакерка, подошел к крестьянам.

– Видите? А? Это как? Откуда бы девчонке угадать, кабы она не племяшка убиенного купца, советника коммерции Луки Феоктистыча Кутькова? Я вас спрашиваю? – заорал Лапаногов. – Ироды, варнаки, башибузуки!

Толпа у прясла в ужасе отшатнулась от него.

– Деревня не убивала купца, ваше благородие, – превозмогая страх, произнес староста. – Убивал Ванин, пускай он и покается перед богом, отведет напраслину от деревни.

Мужики и бабы враз зашумели, подступая к Ванину:

– Пускай кается!

– Сознавайся, Яков!

Лапаногов кое-как навел тишину. Ванин стоял, опустив голову, не смея взглянуть на крестьян. По бороде его стекали грязные слезы, руки тряслись.

– Казнил-резал, так не плакал… – послышалось из женской толпы. – Самосудом его, варнака! Дрекольем! А этот-то… Как он табакер-то узрил – в два счета. Яков и моргнуть не успел.

Блекли тени на дороге, отовсюду неслось мычание недоенных коров. За домами, в низинках, копился туман. Крестьяне мало-помалу успокаивались: убивал-то не кто-нибудь, а бывшая каторга – Ванин… неча было оттель его выпускать, а выпустили, так глядеть надоть. И все, что скопилось за день – и то, что от сенокоса оторвали, когда трава пересыхает, и то, что страху натерпелись, узнав, что подняты мертвецы на их земле, и то, что подводу надо гнать в Читу да и не одну и не только сегодня – все это вылилось в ненависть к Ванину.

Кричали и бабы, и мужики:

– Смерть ему, убивцу! Жигануть чем…

– Покарать его! Одним давком!..

Лапаногов, опасаясь самосуда, подошел к Ванину, взял его за подбородок, заглядывая в его глаза с помутнениями в зрачках, зашептал:

– Ви-ишь, что деется! Говори, с кем был, не один же ты там стрелял. Выдавай сообщников! Кто был с тобой? Не скажешь – порешат тебя бабы. Скажешь… на тех гнев перекинется. О тебе забудут. Гляди! Не упрямься. Про деньги и золото помалкивай. Никому! Ни душе! Называй сообщников. Ну!

Ванин закрыл глаза, перекрестился:

– Покарай меня, господи!

Лапаногов поднял ружье, взвел курок.

– Замолчать! – полетел его крик над дорогой – Замолчать, говорю! Тихо-о! А то стрелю! Ванин назовет тех, с кем был…

В женской толпе ахнули и замерли. Мужики попятились – кто к воротам, кто к пряслу. Готовые только что к расправе над Ваниным, выселковцы теперь боялись его пуще всего. Каждый норовил спрятаться за кого-либо, понимая, что Якову ничего не стоит выкрикнуть первого, кто попадется ему на глаза.

– Смилуйтесь, люди добрые, – вымолвил Ванин, кланяясь крестьянам. – Купца не трогал я, казака не трогал. Надзирателя Пимона убил. Нашей он каторги. Карийской. Загубил тамотко душ несчетно. Вся камера просила меня: «Убей, Яков, Пимона, на том свете зачтется тебе». Не мог я камере отказать, справедливое наказание вынесла камера палачу Пимону. И меня просила…

– Называй тех, с кем был, – приказал Лапаногов.

Ванин повел невидящими глазами по толпе у прясла, и толпа попятилась от него, кто-то упал и пополз, его схватили, подняли и вытолкали вперед, чтобы не скрывался от Ванина. Но тот молчал и смотрел на мужиков, сгрудившихся у ворот дома старосты. И эта толпа, не выдержав, дрогнула и попятилась. Кто-то закричал в ней заячьим голосом, кто-то кого-то хватал, бил, тащил.

Из толпы вытолкнули плюгавенького мужичонку в лаптях, со всклокоченной рыжей бородой.

– Бежать сдумал. Сами пымали.

– Макуха? Это ты, Макуха? – спрашивал староста плюгавца, сам бледнея и еле держась на ногах.

Слабогрудый мужичонка обернулся к толпе, хриплым срывающимся голосом позвал:

– Ионов! А, Ионов? Выходи, чео уж… Бес попутал. Повихнулись умом. Чео уж… – бормотал он, утирая рукавом бескровные губы и подтягивая сползающие порты. – Нищета довела… Разве бы пошел на большую дорогу с берданом? Детки голодные, жена болезная, умирает… – Он разорвал ворот рубахи. – В грехах родились, в грехах и помрем! Простите, люди добрые! Ежели можете… Простите Тимофея Макуху. В аршинника стрелял я… он в масле купался, на сахаре катался… И я схотел… Грешен, грешен перед богом! Казните, не милуйте… простите!

Из толпы вытолкнули Ионова, высокого, костлявого мужика, с болезненно-жгучим блеском в застывших глазах.

Женский крик заглушил его слова, и Ионов беспомощно закрутился, вытягивая шею, пытаясь разглядеть, кто из баб голосит по нему: жена, мать или сестра…

– Староста! – позвал Лапаногов. – Вели связать соловьев-разбойников. Повезем их в полицию, там разберутся.

– Мужики, вожжи несите! – крикнул староста. – Господи благослови, царица небесная! Ослобони нас поскореича от всего этото… Спаси и помилуй! Плоть наша немощна… Жаль и Макуху, и Ионова. Грешили все перед богом, а придет судный час… Вожжи несите, долго ждать еще? Где десятский? Подводы занаряжайте! Чья очередь ехать, собирайтесь! Чео? Собирайтесь без ругливости! А то я у тебя зубы посчитаю… Дождешься, скотинка!

Выселки гудели, как потревоженный улей. Повинившихся вязали вожжами, запрягали лошадей, готовили харчи для казаков, возниц и арестованных.

Дашутку отправили домой на почтовых.

Арестованные лежали в телеге молча, пока Лапаногов и Митяй ехали рядом. Когда же раскуривали цигарки, телега отъехала, и тогда Ионов, вздохнув, сказал:

– Не надо было на сход идтить. Это все ты, Яков: «Пойдем, пойдем…» Вот и пришли… Палачу в карман.

– По обычаю ранее времени не бегают. Сразу подозренье… Обычай, что рог бычий.

Ехавший впереди подводы Аким обернулся:

– Эй, вы, сударики разговористые! Помалкивайте!

В лесу быстро смеркалось. Со всех сторон к дороге подступали коричневые стволы сосен, перемежаемые крапчатыми белыми березами. По земле, сколь было видно, тянулись кусты папоротника, волчьей ягоды, шиповника.

Лапаногов подъехал к Акиму, шепнул на ухо:

– Скачите с братом версты две, тамотко повертка дороги, и никого сюды не пропускайте.

– А ты?

– Я один на один покалякаю с Ваниным. Он у них заправила. Развяжу его. Скажу, чтоб показал, где деньги и золото Кутькова. Скажу: «Покажешь – отпустим на все четыре стороны. Не покажешь – сдадим властям. Там живехонько укомплектуют в смертники».

– Ну, а если…

– Чео «если?» – перебил сердито Герасим. – Я за вас все уж сдумал. Получите свою долю. Попомни, Аким, другого такого случая не припадет. Провороним – всю жизнь сокрушаться… этакое богатство само в руки лезет.

Аким и Митяй ускакали. Лапаногов спешился, привязал коня к задку телеги.

Ни слова не говоря, вынул саблю, нашарил ремни и освободил ноги Ванина от пут. Тот ошалело глядел на Лапаногова.

– Слезавай.

– Зачем? Никуда я не полезу.

– Я, можа, на свободу тебя отпущу, – усмехнулся Герасим.

– Ой, ли? На то ты и казак.

– Не все, что со шляпкой, грибком называется. Некогда мне, Яков. О деле время говорить. С глазу на глаз. Слезавай.

Ванин с трудом приподнялся на корточки. Ноги затекли, он растер их и кое-как спустился с телеги.

– Саквояж далеко зарыт?

– Здеся… но и не так уж, чтоб близко.

– То-то и оно… Тебе из того саквояжа третья часть. Соглашайся. Так и так – ничего не теряешь.

– А мне ничего и не надо. Я с серебром да с золотом всю жизнь провел… в рудниках, в шурфах. Ни золотником никогда не побаловался. Убил палача Пимона не за золото. Камера постановила, камера просила… На следствии, на суде это зачтется.

– Жди, как же. «Зачтется…» Думай, Ванин.

– Я и то думаю. – Ванин мотнул бородой. – А эти мужики как? Без доли?

– Кто? Ионов с Макухой? Жирно им будет.

– Ружжо оставь, с ружжом не пойду, – отрезал Ванин. – Я вырою клад, а ты курочки взведешь…

– Оставлю, – согласился Лапаногов.

– И саблю оставь.

– Казак без сабли хуже бабы.

– Ниче. Ты с саблей-то, можа, поопаснее, чем с ружжом. Стрелишь, да мимо, а срубишь под корень.

– Ладно, пойду безоружным.

– Ну вот, сговорились. Богачество хорошо, а согласье лучше.

Лапаногов пошел привязывать повозочную лошадь. Он свернул с дороги в лес, проехал малость и остановился.

– Славненько тут отдохнете, – сказал он Макухе и Ионову. – Как у господа бога в гостях. Воздух пьешь, воздухом закусываешь. Дайкося я вас стащу на травушку. Посидите, пождите нас. Развязывать не могу, рано. А потом развяжу. Вот управимся с саквояжем и тогда уж…

Он ушел вместе с Ваниным в кусты, Макуха и Ионов знали, куда те направились, и на лицах у них появилось оживление. Надежда на то, что они останутся в живых, проросла в их душах маленьким росточком. Они поминутно озирались и чутко прислушивались к треску и шороху леса.

…Шаги Лапаногова заставили их встрепенуться. Они стали подниматься с земли, кряхтя и охая от боли в теле. Увидя, что Лапаногов один, Макуха спросил в тревоге:

– А где Яков?

– Яков-то? – задумчиво переспросил Лапаногов, доставая из телеги шашку. – Яков-то на воле-волюшке.

– Стрекача такого задал – заяц не догонит. Да-а… Эх вы, горемыки-разбойнички! Сидели бы на печи да ели калачи. А вы туда же… Высокопробного золота табакерку захотели!

– А где Яков? – упрямо повторил Макуха.

– Вот ведь какой ты привередливый! Подай ему Якова да и только. А где я его добуду? А? Ну, где?

Разговаривая сам с собой, Герасим повел плечом, вынул саблю из ножен, попробовал острие пальцем, пробормотал:

– Богу помолись и за дело берись. И-эх, соколики!

Он перекрестился, переложил саблю в правую руку и со всей силой тилиснул Макуху в стык шеи с плечом. Макуха обмяк, повалился…

Ионов, закричав дурным голосом, запрыгал от телеги, как кузнечик, но и его свалила сабля…

Алганаевы ожидали Лапаногова на свертке дороги.

– На Выселки никто не правил? – спросил тот братьев.

– Не. На Петровский завод проезжали, на Мухоршибирь, а на Выселки не.

– А ты что, один ли, че ли?

– Один, – криво усмехнулся Герасим.

Аким, с коня заглядывая в телегу, присвистнул:

– Фыот-ти! Это чео тамотко? Кто они? Кровь…

Лапаногов, не глядя на телегу, хмуро обронил:

– Бежать сдумали… сердяги. Вот я и сделал из двоих четверых. Послал в тусветиый мир.

Аким побледнел, снял фуражку, перекрестился.

– Ну и наделал ты делов, Герасим! Середки ни в чем не знаешь. Пустился во все тяжкие.

– Вместе замышляли. Чео серчать? Иль труса празднуете?

– Ванин где? Деньжата, золото? – торопливо спрашивал Аким.

Лапаногов нехотя ответил:

– Омманул он меня. Сжулил. Пошли откапывать саквояж безоружные. Я думал, придушу его… А он, сиволап, возле клада тесак хранил. «Не подходи, – упреждает, – башку снесу».

– И что же? – срывающимся голосом крикнул Аким.

– Половину отдал. И ушел Ванин… хвост трубой. Тю-тю!

Аким выругался, шумно засопел.

– Как же это ты, Герасим, попустился? Не ожидал от тебя. Обставил все натурально, как надоть, а напоследок промахнулся.

Лапаногов махнул рукой:

– Да ну че! Не все потеряно. Молчи, коль тя бог убил! Слушай. Я повезу этих в полицию, скажу, что… ну, скажу, что побег устроили. Двоих я побил, третий утек. Главарь… Братья Алганаевы ищут его по всему лесу. Найдут! Ванину жрать, пить захочется – выползет на дорогу. А вы вот что… В лесу его не ищите, время зазря не теряйте. Правьте прямиком на Хатагайские горы. Через горы тамотко одна тропа, ему ее не миновать. Деться Ванину некуда, туда выйдет. Тамотко засаду учините. Долго ли поддеть на уду? Труп заройте, чтоб никаких следов. Ни-ни. Жить надо без узлов. Дело закончите, езжайте в Шарагол. Поняли?

Чео тут не понять – поняли. Только сумлеваюсь я.

– В чем?

– Ты бы, Герасим, поделился с нами той половинкой. А?

Это зачем еще? Неча попусту полошиться.

– Ну как «зачем»? Настигнем мы Ванина или нет – это еще бабушка надвое сказала. Поплутаем по тайге да по горам, впустую и вернемся ни с чем. У тебя деньги, а у нас шиш. Омманешь!

– Ах, Аким, Аким! – покачал головой Лапаногов. – Ты че? Полудурье, че ли? Ты сначала живи своим умом, а потом уж чужим добром. Допусти я то, что вы с Митяем окажетесь при капитале… Да в Шараголе вас захапают в два счета. Таких денег вы, турецкие святые, в руках не держали, не смыслите, что с имя и делать, как поступить. Врюхаетесь да и только, и меня потащите за собой. Тут обмозговать надоть как следоват. Тихий воз всегда будет на горе, а смекалка во всяком деле выручит. И еще подумай. Ну, как я вас омману? Как? Турусы на колесах… Или мы не одной веревочкой повязаны?

Аким почесал в затылке, успокаиваясь:

– Да одной вроде бы.

– Ну вот, договорились. Слушай. Уж зачали мы стрелять-рубить сорок да ворон, доберемся и до белого лебедя. И еще вот что. Может так произойтить, что заарестуют меня.

– Неужели тебя заарестуют? – обеспокоился Митяй.

– Могут. Как-никак, а превышение власти. Напрут на то, что один варнак утек и саквояжик Луки Феоктистыча не разыскан. С пристрастием допросют. Да все трын-трава. Я на себя надеюсь. Где заскрипит – подмажу… Кое-какие деньги пущу по усам да по бородам. Ублажить я умею. Езжайте с богом!

Мягко застучали копыта по густо затравевшему лугу. Всхрапнула лошадь. Зашелестели ветки, треснул сук где-то. Стихло все…