Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

***

Глава первая

Выборные четырех конных полков и двенадцати пеших батальонов выстроились квадратом на площади города Читы для принятия пожалованных царем знамен. Закончился торжественный молебен, вовсю пахло ладаном. Архиерей провозгласил, что «на сем месте будет заложена часовня с Иверской богоматерью».

Заиграла божественная музыка. Пронесли иконы божьей матери, святых угодников. Священнослужители раздавали выборным «Молитвослов» в синем коленкоровом переплете.

Наказной атаман, грузный, седоволосый, с пышными усами, тяжело прошествовал по разостланному паласу. Падал снежок. Усы и бороды казаков побелели, а отряхнуться не смей.

Атаман передохнул, вытер лоб платком.

Ударили барабаны, залились трубы, звуки марша поплыли в морозном воздухе. Атаман передал свите царскую грамоту.

Замолкли последние аккорды марша и полетели над площадью басовитые хрипы наказного атамана.

– Да будут казачьи знамена путеводителем к славе, когда повелит государь, и грозою его врагам! Да будут они в мирное время залогом воинского братства между вами, благоденствия в домах ваших и верной и усердной службы вашей великому нашему государю!

Снова грянула музыка. Офицеры закричали: «Ура-а! Слава государю!» Многие обнимались, целовались, у некоторых на глазах выступили слезы.

Продрогшие выборщики из полков и батальонов с облегчением услышали команду:

– На-а-пра-во! Ша-а-гом арш!

Скрипел под сотпяын унтов слежавшийся снег, колыхались закуржавевшие бараньи сивые папахи, поблескивали дула ружей.

– Песенники, начина-ай!

 
То не соколы крылаты
Чуют солнечный восход,
То удалые казаки
Собираются в поход!
 

Подхватили с присвистом простуженные и охрипшие глотки выборщиков. Галочья стая поднялась с берез в саду градоначальника, заметалась, загалдела в стынущем мареве негреющего зимнего солнца.

От Иркутска до Шилки и Аргуни – всюду передвижение казачьих частей: маневры, смотры, учения. Тянутся обозы с ружьями, порохом, снарядами. Скачут на перекладных посланные из российских городов офицеры и штаб-офицеры для подкрепления местных команд.

Унтовое войско развертывалось в грозную боевую силу. Эта сила была вспоена и вскормлена Николаем Николаевичем Муравьевым, любившим повторять: «Амур – цель. Забайкальское войско – средство. Муравьев – исполнитель». И в войсках, и в штабах, и в гражданских ведомствах появлялись люди, называвшие себя муравьевцами. Приписывая генералу славу возрожденца Забайкальского казачьего войска, они растаскивали ее для себя по кусочку – каждый в меру своих возможностей и своего ума.

Но как никто не видел, откуда питается водой горная река – то ли падающие с небес дожди и снега пополняют ее, то ли тающие льды в гольцах не дают ей пересохнуть, то ли подземные ручьи делают ее вечной в наших глазах – так и все эти люди, именующие себя муравьевцами, не видели и не понимали, что войско рождалось не только и не столько по велению Муравьева или царя, сколько по страстной тяге к воле недавно приписанных к заводам государевых крестьян, по неудержимому хотению сибирской вольницы, познавшей поборы и пытки, сорваться с места, бежать от всего этого куда глаза глядят, по желанию бурятских родовичей – ашебагатов, цонголов, атаганов, сортолов, не хотевших возвращаться в ясачную кабалу и не забывших старые обиды от маньчжурских отрядов. Вся эта разноплеменная и разнохарактерная сила, побуждаемая Муравьевым к походу на Амур, сама по себе всегда тяготела к этому походу, по причинам, во многом отличающимся от причин, коими руководствовался Муравьев.

Нетерпеливый, легко воспламеняющийся генерал неустанно убеждал дворцовые круги Петербурга, что соседний многолюдный Китай, бессильный ныне по своей отсталости, легко может сделаться опасным для России под влиянием и руководством иностранных держав, и тогда… не перестанет ли Сибирь быть русской?

«А чтобы сохранить Сибирь, необходимо ныне же утверждаться прочной силой на Камчатке, Сахалине, в устье Амура. Для всего этого теперь у нас есть силы. Тринадцать тысяч пехоты и конницы с двадцатью орудиями могут быть легко и свободно двинуты на границу, – писал Муравьев военному министру. И добавлял с веселой непосредственностью: – А граница наша от Камчатки до Харацая – десять тысяч верст!»

Муравьева особенно раздражала медлительность переписки Петербурга с Пекином. На всякий пустяк уходили месяцы, а то и годы.

Существовали три вида сношений с Китаем. Низший – это сношения между кяхтинским пограничным комиссаром и маймаченским дзергучеем. Средний – между кяхтинским градоначальником и ургинскими правителями. Высший вид сношений – между петербургским правительствующим сенатом и пекинским трибуналом.

Муравьев настойчиво просил царя, чтобы высший вид сношений с Китаем передали ему. При себе генерал хотел иметь советника по дипломатической части, секретаря и двух переводчиков с маньчжурского и китайского.

Случай сыграл на руку Муравьеву. Китайцы после ноты Нессельроде не просто на словах изъявили желание ставить пограничные столбы восточнее Горбицы, но и образовали комиссию. Комиссия съехалась в Урге. Кяхтинский градоначальник донес о комиссии в Иркутское губернаторство, но, желая поиграть в дипломатию и пользуясь правом на средний вид сношений с Китаем, послал письмо Нессельроде. Градоначальник просил прислать ему все документы, касающиеся границы, и уверял министра, что переговоры с китайской комиссией могут вызвать волнения в Монголии. Градоначальник ссылался при этом на монгольского ламу, который-де проболтался ему о симпатиях монголов к русским. Нессельроде принял суть письма кяхтинского доморощенного дипломата за дело великой важности и затеял с ним серьезную переписку. Муравьев без труда доказал царю, что от такой дипломатии ничего хорошего ждать не приходится.

Получив право вести переговоры с китайцами на высшем уровне, Муравьев послал из Петербурга в Кяхту указание, чтобы там ограничивались одной учтивостью с китайцами.

Ехать в Ургу самолично Николай Николаевич не пожелал. «Нечего им давать аванс!» – говорил он.

Между тем в Петербурге ждали со дня на день вступления англо-французов в войну с Россией. Николай I пребывал в большом недоумении. «Где начнется война? – спрашивал он министров, – В Архангельске, Петербурге, на Камчатке или в Крыму?» Муравьев неустанно внушал царю, что есть вполне очевидная опасность атаки англо-французов на побережье Восточного океана.

И вот настала та решительная минута, которую Россия давно ожидала… Правительствующим сенатом было решено: «Плыть но Амуру!»

В Пекин послали уведомление о предстоящем сплаве войск в устья Амура. По указу царя сплав велено было проводить Муравьеву.

Пребывающий в сомнениях и неуверенности Николай I все же не преминул предупредить Муравьева: «Но чтобы и не пахло порохом».

Николай Николаевич выехал из Петербурга в Иркутск. Подполковник Карсаков отбыл раньше генерала: надо было ускорить подготовку к сплаву. Он-то и привез в Иркутск весть о решении правительствующего сената.

Иркутское начальство ждало Муравьева с трепетом. Спокойное житье кончилось… Теперь знай себе двигай на Шилку войска и провиант, а за малейшее упущение, за всякий недосмотр не жди поблажек от генерал-губернатора. Заместители у Муравьева – господа благородные, мягкие, с известной долей неповоротливости. С ними всем тихо жилось в Иркутске. А тут приехал на курьерских одержимый Карсаков, лица на нем нет, напугал всех: «Готовиться к сплаву!»

Прорытые в горе штольни не принесли золота Разгильдееву. Чародей Серапион Вафоломейский опростоволосился. За облыжное сновиденье, песбывшийся посул провели его по «зеленой улице». Да так отчесали… Старец свалился на песок, его поднимали, обливали водой. Губы его прерывисто шептали: «Страдаем от беззакония, ваше сиятельство, всесветлый господин. Пропадаем, умираем, отчирикали свое, откукарекали…» Перед тем, как уже совсем не подняться, крикнул дребезжащим, надтреснутым голоском: «Помилосердствуйте, отцы-святители!»

Палач Фролка зацепил мертвого Серапиона крючком, поволок в сторону.

Иван Евграфович приуныл. Сто пудов золота, обещанных Муравьеву, никак не намывалось. Спасибо, выручил есаул Афанасий Петрович Ситников, ведающий карийскими казаками. «Ты, Иван Евграфович, – говорил он, – дай мазу[41]41
  Взятка.


[Закрыть] начальнику золотого отдела. Всякий подьячий любит принос горячий. Он исправит одну цифирь, и все будут довольны: ты, Муравьев и государь император». И верно, маза так смазала все колеса канцелярии, что Иван Евграфович вместо опалы получил чин подполковника.

От удачи до удачи – руку протянуть…

На Каре объявился подрядчик Егор Андриянович Лапаногов, и все заботы о постройке зданий горного управления свалились с плеч Ивана Евграфовича. Поначалу Лапаногов показался ему сиволапой деревней, пнем-колодой, но уж как недели через две по большой воде поплыли плоты заготовленного Лапаноговым леса, Иван Евграфович подобрел к подрядчику.

Среди служащих управления, офицеров и унтер-офицеров сводного казачьего батальона Лапаногов быстро прослыл хлебосолом. Особенно часто у него бывали есаул Ситников и Фролка-палач. Разгильдеев недоумевал. То, что купец ластился к есаулу, о том много думать было нечего, а вот зачем Лапаногову понадобился «попечитель порядка», первый каторжный палач, управляющий никак в толк взять не мог.

Ну, да все вскоре открылось.

Иван Евграфович с офицерами коротали вечер за штоссом, а Лапаногов со штейгерами сидели да попивали, выкладывали друг перед другом новости – кто что видел, кто что знал. Но новостей на Каре кот наплакал, и гости все чаще налегали на спиртное, а вскоре кое-кто и притоптывать сапожком начал, и всякие куплеты высвистывать.

За штоссом тоже скучать не приходилось. Подносы с водкой и вином стояли тут же – протяни руку, не вставая.

Разгильдеев сказал невезучему на игру Ситникову:

– Моя карта опять взяла, милейший, в обмен просите у меня чего хотите… окромя карт, разумеется. В таких делах я пас! – Он захохотал, откинулся на спинку кресла. – Вы меня от генерала спасли, у него рука тяжелая. Хлопнет и – любой из нас пропащая душа!

Разгильдеев был уже крепко подшефе, хорохорился, великодушничал: «Ах, карточка, ай, кралечка! Разрешаю сдать по новой…»

– Что же я могу у вас просить, Иван Евграфович? – силился сообразить Ситников, как всегда надушенный v женственный, но с бледностью на щеках, сменившей прежний румянец. – Мне ровным счетом ничего не требуется. Вот разве… разве еще стопочку!

– Да я для вас что угодно!

– Па-азвольтс, па-a-звольте! – возражал опьяневший есаул. – Мне с вас полагается сто-по-чка!

– Чадо мое любезное! Откушайте!

– А здорово вы, Иван Евграфович, обмундировали этого самого… чародея-паскудника. Постонал, постонал да и того-с… Теперь уж не обманет его высокое благородие, господина подполковника! – Гости реготали вволю, – Обмундировали на сто плетей – лучше не придумаешь!

– Ставлю ребром последнюю копейку! – бормотал Ситников. Чародей-то распоп преставился, – вздохнул хазяин. – А вот был у нас, господа, еще один каторжник неповторимого свойства.

– Кто же он? Не томите, Иван Евграфович!

– Имел он, господа, ханское происхождение. С секретным сплавом на Амур хаживал, и чуть к нам в камеру-секретку не угодил. Вот был великий ракалия, хамово отродье, почище чародея Серапиона. Из инородцев, а представьте… Ну да я не рассиропился.

– Па-азвольте, Иван Евграфович! Скажите, пожалуйста! А был ли ракалия-то? – спрашивал, тараща глаза, Ситников. – Я помню… в штаб Куканова Потапа Ионыча приезжали инородцы с поручением от генерала… Николая Николаича. Да, да, господа. Они ехали инкогнито. Это было… Дай бог памяти. Год с лишним. Два? Уж не из тех инородцев ваш ханский родственник?

Разгильдеев поперхнулся, быстро затасовал колоду.

– Пошутил я, господа. Позволил себе… В нашу богом проклятую Кару ни один сколько-нибудь примечательный арестант не попадет.

– А куда же подевался тот инородец? – спросил любопытный Ситников. – Антнресно! Он же вам делал рандеву. Или рылом не вышел?

– Бежал он из лазарета, господа. Рыцарь большой дороги… Проник в мертвецкую, его и вывезли заместо покойника. Ох, и напугал он могильщиков! Как пошел стрекать-скакать в гору! Никакой он не секретный, Афанасий Петрович. Обыкновенная каторга… Пороли, да не допороли. Мало отсыпали горячих.

– Известно… Каторга, она, что собака на цепи. Протяни руку – укусит.

– Каторга на приковке, что медведь у цыгана.

– Не везет в карты, – бурчал Ситников, – Я нынче останусь при пустых карманах… напрошусь к вам, Иван Евграфович, в долги.

Но хозяин уже не слушал есаула. Был он в малине – хорошем выигрыше. Подвигая к себе горку рублей и трешек, умильно покрикивал:

– Деньги идут к деньгам!

И тут – какой пассаж! – карточное счастье отвернулось от Разгильдеева. Он все еще продолжал хорохориться и сыпать прибаутками, но деньги уходили от него, и он постепенно накалялся, крыл по матушке и мрачнел. Отхотел пить. Думал поправить счастье.

Есаул Ситников, проигравшись ранее, подсел к Лапаногову, заговорил о том, что ему бы красненькую и он бы тотчас отыгрался. Купец, не раздумывая, вытащил портмоне, отсчитывая ассигнации, спросил будто невзначай:

– О каком, ваше благородие, инородце господа офицеры вспоминали?

– О каком? Да был тут один… Я уж даже подумал, не из тех ли, кого его превосходительство на Амур отсылал тайным сплавом. Да вряд ли.

От стола пошатываясь подошел «попечитель порядка» Фролка.

– А так и было, ваше благородие, – сказал он. – Мне покойный Пимон, царство ему небесное, о том каторжном буряте все как есть выложил. Тот бурят напросился на прием к управляющему и про тайный сплав упоминал. При Пимоне было дело-то. Да вся каторга о том знала. Бурята пороли за его наветные слова при всех артелях.

Лапаногов, тяжело дыша, уставился на Фролку:

– А фамилию помните того бурята? Как звали?

– А чего помнить, зачем?

– От нашей станицы Шарагольской были посланы на Амур трое. Инородцы все, из Нарин-Кундуя.

Фролка наморщил лоб:

– Фамилия его? Что-то такое… Цыц… Цык…

– Цыциков? – выкрикнул Лапаногов.

– Во. Он и есть. Нашел земляка! Выпьем за все хорошее!

Ситников ушел играть в штосс, а Лапаногов, сославшись на боли в голове, вышел на крыльцо в тревожно-радостном возбуждении.

«Господи! – шептал Егор Андриянович, вглядываясь в высокое звездное небо. – Осени меня, дай мне разума. Самородки вижу! Во сне и наяву вижу. Храм поставлю, господи! Осени меня. Храм… три купола золоченые поставлю».

Ему пришла мысль о том, что грешно просить у бога золото, и он испугался, прикрыл веки и опустил голову. Он старался не думать о боге, а думать только о золоте. У него не было в мыслях ничего определенного, но всем своим нутром, всем своим существом он чувствовал, что сегодня вечером наконец-то отыскалось последнее колечко той цепочки, которую он все эти дни тянул и тянул, не видя, где ее конец, а без последнего колечка и цепочка не цепочка… Это все равно что пойти поглядеть, как казаки есаула Ситникова грузят на подводы кованые сундуки с золотым песком, поглядеть и уйти прочь, бормоча про себя проклятья.

А вот теперь он уже видел с закрытыми глазами всю ту цепочку – от первого до последнего колечка. Он слышал о том, что бывало, когда артельщики находили в породе самородок. Набегали часовые, надсмотрщики. Приходил «попечитель порядка» палач Фролка, звали есаула Ситникова. Вот так тянулась цепочка… Дальше канцелярия… Кладовые… А еще дальше? Сам управляющий Иван Евграфович Разгильдеев. Последнее колечко у цепочки… И вот она, вся цепочка, в его руках, в руках Егора Андрияновича Лапаногова.

Он пойдет к Разгильдееву… хотя бы завтра и выложит ему те денежки, что управляющий проиграл в штосс. «Надо найти только какой-то предлог, как-то пояснить все, чтобы было по-благородному, пристойно. Ну, что такое сказать ему? Да хотя бы вот… скажу, что контора ошибочно переплатила за лес, что деньги эти так и так… тянут карман, Ехать же в Нерчинск за перерасчетом некогда. «Не откажите в просьбе, уважаемый Иван Евграфович, примите эту сумму от меня, занесите в экономическую книгу, а еще лучше… храните так… где-нибудь при себе». Да что-нибудь еще доскажу. Это не труд. Получить деньги – труд. И тяжелый. А отдавать – не труд.

А вот уж потом, как подружимся мы с Иваном Евграфовичем, тут я ему при случае и скажу о том беглом буряте Цыцикове, что ведь бы, уважаемый Иван Евграфович, допустили промашку. Надо было запросить начальство, а вы чуть было не забили до смерти того секретного бурята, и где он теперь со своими секретами, никому не ведомо. Ну, как об этом узнает его превосходительство? Что будет-то? Вот и будет тут подцеплено последнее колечко у цепочки. Некуда деться Ивану Евграфовичу.

Ай да Крюкин! Ну и Крюкин! Вот удружил с подряд дом, так удружил. Приехал строить деревянные дома, Егор Андриянович, а выходит, что возносишь ты золотую хоромину! Только кому?»

Лапаногов, все еще не остыв от возбуждения, тихо открыл дверь и прошел в комнаты.

Игроки уже храпели на диване и в кресле, и даже на полу в коридоре – всюду, где застала гостя последняя рюмка.

Ситников, оттопав ноги в плясе, пытался петь:

 
Разбей бокал,
В нем нет вина…
Коль нет вина,
То нет и песен!
 

Лапаногов незаметно для гостей оделся и вышел.

Поутру Разгильдеев поднялся в черной меланхолии – готов ризы на себе разодрать. Приказал вывести на площадь горных рабочих, мастеров, штейгеров, надзирателей, каторжан. Хватит милосердствовать! Довольно потачек! Каторга думала, что конец Разгильдееву – ан ошиблась!

Он мигом вспрыгнул на сиденье тарантаса, оглядел молчаливых артельщиков, шеренги казаков при ружьях с примкнутыми штыками.

Будем золото добывать или нет? – выкрикнул он в толпу. – Наше золото для войска Забайкальского! Понимаете ли вы, оглашенные, как надо шуровать? Не жалея живота своего… А вам, прощелыгам, лохмотникам, ничего не стоит раздробить пальцы кайлой или ломом, натереть глаза известкой, а то и золой, лишь бы не идти в разрез, оставить наше войско, наших защитников отечества без средств. Я этого не потерплю! Обломаю кому хошь рога! Буду карать самым беспощадным образом. Запорю всех, сгною в карцерах! Пощады не ждите!

Разгильдев вытаращил глаза:

– Фролка! По списку выкликай провинившихся с объявкой меры наказания. Массовая экзекуция! Чтоб по всей форме, при всей каторге… Ни кожи, ни рожи не оставлю! С богом! Начинайте!

Толпа затихла, лица окаменели, вытянулись.

Глава вторая

Муравьев приказал выстроить на полковом плацу офицеров, зауряд-офицеров и казаков, отправляемых на переподготовку в Оренбуржье.

– По указу государя нашего Незабвенного, – произнес громко генерал, – отправляетесь вы в путь неближний, но для блага родного отечества весьма необходимый. Помните, казаки, что за богом молитва, а за царем служба не пропадут. Будьте верны присяге, храните честь и достоинство Забайкальского войска, коему судьбой предназначено вскорости подняться на гребень истории. Слушайтесь во всем отцов-командиров, наставников-учителей, познайте в совершенстве закон божий, грамматику, арифметику до тройного правила, чистописание, военный артикул и фронтовое образование.

Верю, что с пользою для войска и для себя проведете вы время отлучки от дома, вернетесь храбрыми и знающими воинами, верными слугами царя и отечества нашего любезного.

– С богом, казаки! В путь!

Заиграл горнист. Послышалась команда:

– Справа по одному! Песенники, вперед! Ша-а-а-гом а-арш!

Офицеры Оренбургского гарнизона, всецело занятые своими полками и ротами, мало обращали внимания на воинскую команду из Забайкалья. Случались дни, когда казаки, ничем не обремененные, слонялись по городу или лежали по койкам в казарме.

Шагистикой с ними занимался штаб-офицер, с седыми бакенбардами, толстым синюшным носом. Он громогласно объявил учебной команде, что в парадировании и щеголянии на смотрах и парадах его еще никто не превзошел.

Особенно донимал штаб-офицер кижинцев и нарин-кундуйцев, плохо разбиравшихся в его командах.

После утомительной маршировки штаб-офицер показывал сабельные приемы.

– Дистанция два шага! – кричал он хрипло. – Делай! С тихим протяжением… со всего плеча… наотмашь… Муртонов! Куда прешь? Монсорун Муртонов! – Он поискал глазами, чем бы припугнуть нерасторопного казака. Ни фухтеля, ни шпицрутена под рукой не было, и разъяренный офицер ударил обнаженной саблей казака по мягкому месту. Хорошо, что угодил плашмя… – Не думайте, что бесчеловечно ударил, – объявил он казакам. – А истинно по вине его…

Муртонов же не вынес обиды, выскочил из фронта и обругал офицера по-бурятски. Тот вызвал караул. Муртонова арестовали и увели в казарму.

Штаб-офицер гонял казаков-забайкадьцев по плацу, обязав каждого надеть на спину солдатский ранец с жестяной манеркой. Ранцы эти он отыскал в корпусном амуничном складе, где они без надобности лежали после наполеоновских войн.

Поскольку капсульных ружей в Оренбурге было мало, штаб-офицер разжился старыми кремневками. Казакам не хватало только головного кивера с козырьком, чтобы во всем походить на пехотных солдат.

Что солдат, что казак – разницы нету, – объяснял он забайкальцам. – Вам надо знать маршировку, военный артикул, маневры… Вот вы пограничные казаки, – обращался он к шарагольцам. – Нужна ли шагистика на границе? Какой из тебя пограничник, если ты ходить не разумеешь?! Жарков, а, Жарков! Продери глаза, – выкрикивал он. – Поспишь в казарме. На плацу ногами работай. Высылай прямые ноги… от бедра назад и вверх! Сбился с ноги… Ногу давай!

Выстроив казаков на плацу, он командовал:

– Шеренга, за-а-амри! Поднять правые ноги! Вытянуть носки к земле! Не вижу молодецкого вида!

У казаков в глазах помрачнение, в коленях мозжит, дышать нечем.

– Куда ногу пялишь? Куда? Эй ты, правофланговый! Чего мнешься! Убирай ногу, убирай! Нишкни! Замри, ни шель-шевель. Нос убери! Эй, длинноносый! Мямля! Ра-аз, два-а, три! Левую ногу к земле! Правую… делай! Эй, кто там волочится нога за ногу? Пошевеливайсь! Не сбивай шаг! Не сбивай! По-о-бежали! В штыки!

Закончив пробежку, офицер-оренбуржец командовал перерыв для обалдевших казаков. Посмеиваясь и покручивая усы, успокоительно добавлял, что в старые времена учили жестче, вытворялось всякое:

– Прошествует начальство по фронту, ног под собой не чует, все замечает, нимало не мешкает. С первых годов службы не выходит у меня из головы полковой… Царство ему небесное. Вытянутся, бывало, в нитку солдаты, замрут, дыхания не слыхать. Подскочит на цыпочках полковой командир… Замрет, устремляется глазами далеко-о, присядет, тут же опять на носочки вскинется. Ежели ниоткуда сбоя не видать, предоволен. Прищурится, посмотрит, а солдаты нипочем… Да-а. И то случалось, что перед смотром начальство приголубит графинчик водки, то уж не пожалеет шинельки с атласной подкладкой, сбросит, ляжет на нее – высматривает, ровно ли, не вылез ли у кого сапог, ружейный приклад. Вынюхает все, что ему нужно, высмотрит… А мы стоим по нитке. Строй в линеечку, ухо в ухо, рыло в рыло. Чем лучше стоим, тем дольше смотрит. Гаркнет полковой: «Спасибо, ребята!» Перекрестишься: «Ну, слава богу, пронесло!» А то ведь если что – беда, выпорет за милую душу. Неделями не выходили из побоев… из синяков.

Раньше не то, что теперь. Роты и эскадроны, бывало, как подбирали? Помню… его превосходительство подбирали рябых к рябым, курносых к курносым. Всякий дурак не полезет не па свое место. Шеренги стояли… по цвету волос, солдата от солдата не отличишь, длина усов либо бороды одинакова… ни на шматок волосинок мене или боле. У нас части на парадах бывали незаменимые.

Вы от кремневого ружья рожи воротите, а я еще при Александре Благословенном обучался на нем ружейным приемам! Клац! Пли! В ранешние времена внушали: «Пуля – дура, штык – молодец!» А ныне что?

Штаб-офицер тер ладонью лоб что-то вспоминал, лицо его растаивало в улыбке, глаза сверкали, он командовал казаками:

– Левое плечо вперед! Правое плечо вперед! На плечо!

Оренбуржец весь трясся, краснота заливала щеки, он взмахивал рукой, показывая, как делать ружейные приемы.

С утра до вечерних сумерек только и слышали казаки от штаб-офицера, что у солдата сила в шагистике, в строе, в ногах…

– В ногах, в ногах, в ногах! – вдалбливал он забайкальцам.

Вдоль шеренг летели его зычные команды, окрики, замечания:

– Без ног!.. Дай ногу! Делай! Валяться вам в ногах… Под ногами посма-атривай! Кверху ноги задеру! Опять, никудышник, сбился с ноги! Ходи по ниточке! – Ничего-о, на Урале привыкнете, а на Амуре отвыкнете, – ободрял оп забайкальцев. – Привыкать да отвыкать – солдату не в диковинку. В том свычаи и обычаи наши.

Вечером в казарме казаки избавлялись от скуки картами. Играли в дурачка.

Пока Евграф Алганаев тасовал колоду, Жарков завел разговор о беглых:

– Дело было такое… Находились мы с отцом в поле… суслоны ставили. Ну вот… а тут прибегает малолеток пастух из нашей станицы Егорка. Испуганный во-,все. «Видел, – грит, – двоих чужих людей возле леса». Ну, думаем, не иначе беглые. Кому же еще быть? A в ту пору у нас поворовывать начали в станице. То бабы курей не досчитывают, то в поле кто-то картошку подкопает. Овцы зачали пропадать из стада. Ну, не иначе это балуют беглые. При свете ловить их в лесу пустое занятие. Надо ждать ночи. Они в темноте костер запалят, вот и иди тогда на огонь. Дождались мы… Потухла заря. Взяли мы с батей топоры, по стяжку вырубили. Какого иного орудия у нас не имелось. Долго ли, коротко ли бродили по чаще, а только по костру нашли. Было их шестеро, сидели – пекли картошку в золе. Подошли мы тихо. Боязно, мать честная. Двое нас да малолеток Егорка. Трясется, как осиновый лист. Я его надоумил: «Побегай тут по лесу и поори погромче, будто зовешь казаков». Ну, он и почал сигать по кустам да как заорет: «Здеся они! Сюды-ы! Сюды-ы!»

Вышли мы с батей на огонь, стоим, молча разглядываем их. Трое сразу выбегли от костра на нас, палками замахиваются. Видят, что поимщиков, не густо, осмелели. А Егорка, знай себе, надрывается: «Здеся они! Окружай!» Один… лопоухий, с рыжей бородой… близко надвинулся на нас. Изловчился я – вышиб у него палку, занес топор, он и на колени… Тут и остальные побросали колья. Дали себя связать.

Казаки и про карты забыли.

– Ловко вдвоем-то!

– На бога взяли.

– А как угадать – беглые они или нет?

– По одежде, по обутке… Мы как-то на масленицу двоих повязали. Глядим, а у их рукавицы из лоскутков диких коз. У одного тулуп жеребячьей кожи – заплата на заплате. На втором сермяжка ветхая – только втачки да вшивки и видать. Шапки из суконных лоскутьев, порты дырявые. Думали-рядили и отпустили их со Христом, хлеба на дорогу сунули, махорки. Вины за ними никакой не оказалось. Из Расеи они, помещик с исправником засудили… за здорово живешь.

– Беглые-то, они, паря, всяких кровей бывают, – заговорил Евграф Алганаев. – Вот у меня было… Проезжал я с западу от Петровского Завода по лесам и повстречался с беглым. Не дав ему ни малейшей свободы ни к сопротивлению, ни к побегу, решительно наступая на него с ружьем, пригнал его в каторгу. Не дал дурака ломать.

– Эка невидаль!

– То двоечком на шестерых, то один на один…

– А знали бы вы того беглого лобака. По мужеству и телесным силам был он первым из всех тамошних злодеев и носил воровскую кличку Туз. Саженного росту и имел при поимке крепкий и длинный стяг, но бросил его без употребления, меня испугался.

– Тебя испугаешься!

– А вспомните, казаки, что вёснами деется? Бродяжничество во множестве открывается на Петровском Заводе. Тамошние буряты беспрерывно преследуют поисками и ловлей тех беглых. До того имают, пока не выведут… А новой весной опять…

– Вот я страху натерпелся, так это уж не забудется… – заговорил Герасим Лапаногов. – Это уж было… чуть не убивство.

– Неужто ты, Герасим, страху подвержен? – спросил Жарков. – Я уж, грешный, думал, что у тебя заместо сердца ледышка.

– Э-э… ледышка-то что!? Полетит пуля в тебя – тогда узнаешь. А вот эти беглые… Я на них смотреть не могу. В глазах темнит. А тогда было… чуть не убивство. Поутру узнал я от проезжего купца, что, минуя казачий пикет, в шести верстах вверх по Уде проехали верхами четверо политических беглых с ружьями. Те, что супротив самого царя… Отрядили мы за подмогой в Никольское селение, оттуда после полудня приехала полиция. Вызнали у пастухов, куда подевались политические. Подъехали к зимовьям, уже темнело. Гляжу, выбегли двое, лошадь отбившуюся хватают. Ну и они нас углядели, дали знать остальным. Началась погоня. Скачем наизволок. Конь подо мной добрый, выезженный. Настигаю я заднего, кричу, чтобы сдавался, а он обернулся: «Накось, выкуси!» – да в меня тычет этакой пикой… К шесту нож привязан… Такое у него орудие. Ну, я ему баловаться не дал. Прикладом карабина огрел по макушке, сшиб с лошади. Скричал полиции, чтобы того злодея они взяли, а сам погнался за другим отставшим… Да-а. Гнал я его версты три. Он стрелял в меня, пуля увильнула возле уха.

При темноте разглядел я всех политических на угорье. Оглянулся – близко от меня едет полицейский, более никого не видать, отстали. Дождичек зачал покрапывать. Покушался я выпалить наобум из карабина или пистолета, но от сырости выпалить не смог. И политические покушались раза четыре выпалить в меня, но тоже не сумели из-за сырости оружия, а то бы убивство было. Постоял я… Что делать? Давай кричать: «Беглые здеся, окружайте!» От моего крика те пустились в густоту леса. А я с тремя полицейскими скакал за ними неподалеку. Беглые забежали в самый густняк, а там крутой подгорок. Отпустив лошадей, побежали по самой густоте деревьев. Выдрались мы из чащи, забрали лошадей, кинутых беглецами. Погнали их к зимовьям, где и нашли остальных полицейских и казаков. У огня грелись. Которые уже водочки налимонились и сидя уснули. А меня трясет. Гусиная кожа по всему телу… От злости трясет.

– А тот политический, которого ты сшиб?..

– Тот-то? Упустили его. По темноте уполз под яр, вплынь по реке сбег. Где его сыщешь?

– Лошадьми токмо и попользовались?

– Это уж как бог свят.

Не утерпел, вступил в разговор Ванюшка Кудеяров:

– А я, право, не жалею, что ты, Герасим, не попользовался удачей.

– Что это так? Или зол на меня, не угодил я тебе чем?

– Сдается мне, что поубивал бы ты их, попадись они тебе в полон.

– Ха!.. Супротив самого царя-батюшки замахиваются, а мы, казаки, что?.. Потачку им давать? За тую убиенную головушку царь наградит, бог простит.

– А ежели бы с теми политическими оказался Лосев либо Мансуров?

– Все едино.

– Казаки же они! Служили вместе…

– Ноне они не казаки, обозначены клеймом.

– То-то Петька давеча сказывал, что в груди у тебя заместо сердца…