Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

Утром Муравьеву стало лучше. Узнав о приезде кораблестроительного инженера, он приказал доставить того к себе домой и принял весьма любезно. Инженер брался построить пароход за четыре месяца. Муравьев остался вполне доволен.

Кораблестроитель поведал генералу, что виделся со ссыльнопоселенцем Николаем Бестужевым… случайно… в гостинице. И тот Бестужев вошел к нему с прошением… за одаренного бурята: нельзя ли взять того бурята на Шилкинский завод?

Генерал усмехнулся:

– Ну, что же… Во всем вижу Бестужева. Да ты уж не откажи ему, поучи одаренного бурята корабельному делу. А кто он, откуда?

– Из мастерской младшего Бестужева… Михайлы. Будто бы весьма даровит. По имени… Абашеев Убугун.

Екатерина Николаевна заинтересовалась: где и чему учился тот бурят?

Инженер пожал плечами:

– Бестужев сокрушался, что в Сибири мало училищ и гимназий.

Муравьев посерьезнел, нахмурился:

– Знакомство с местной жизнью убедило меня в том, что сибирским уроженцам вредно состоять в дружбе с науками.

– Ваше превосходительство! Иркутская молодежь…

– Они, сударь, легко приобретают привычки своих родителей – во всем видеть выгоду для себя, но не для отечества. Гораздо полезнее приглашать на службу чиновников из глубины России. Вот почему я считаю излишним увеличивать здесь число губернских гимназий и уездных училищ.

…Вечером прибыла срочная эстафета о смерти Николая I. У царя было что-то с легкими… Врачи не очень-то опасались за его жизнь да допустили к нему флигель-адъютанта с сообщением о неудаче русских войск под Евпаторией. Царь вовсе пал духом, и силы оставили его.

Муравьев перекрестился, в глазах его стояли слезы.

– Господи! – прошептал он. – Помоги новому царю возвести Россию на ту ступень величия, которую мы все предполагаем ей.

Он сразу же ушел к себе в покои. Позвал жену.

– Катенька, не стало государя! Эта проклятая эстафета поразила меня, как громом. Господи! Будь милостив к России, укрепи нашего молодого государя, помоги ему оправдать слова манифеста!

Дела Хоринской конторы все чаще попадали к чиновнику по особым поручениям Доржи Банзарову.

Успевай запрашивать копии рапортов, прочитывать десятки страниц допросных листов.

Банзаров взял из стопы папок верхнюю. Полистал. Обычный случай… Зайсан обвинялся в отнятии лошади у казака. Верхнеудинский земский суд прописывал тому казаку ехать без малейшего промедления на Тугнуй, дабы в производстве дела не было остановки. Из Хоринской конторы ответствовали, что требуемый зайсан по общественной в родовом управлении надобности уехал на речку Агу.

«Вот, вот, – возмутился Банзаров, – старый прием: напакостить, а потом скрываться, врать, всячески изворачиваться, запутывать следы. Лошадь отняли, придравшись к какому-нибудь пустяку, а чтобы получить ее обратно, семь потов прольешь да и убыток немал… Собрать бы все дела подобные… изучить, осмыслить да с рапортом к генералу… Политично ли? А чиновники вражду в народе сеют. Это политично? Уж не по злому ли умыслу шуленги и зайсаны Хоринской конторы заводят ссоры с казаками?»

Банзаров, сжимая ладонями виски, прошелся по комнате. «Голова что-то часто болит. Уехать бы куда… С генерал-губернатором отношения натянутые. С преподобным Афанасием дела и вовсе худые. Вчера так и сказал ему: «Отец Афанасий, угнетены вы суетою и никогда не избавитесь от чертей и ведьм. Вы не только не в состоянии понять грехи и добродетели, но и не слыхали даже о десяти черных грехах и десяти белых добродетелях. Благочестивых людей среди попов очень мало. В этом и виден материальный мир. Ваши люди в рясах подобны опрокинутым сосудам, внутрь которых ничего не попадает. Да, вы читаете буддийские книги, но не понимаете их, а на ваших глазах надувают невинных, безгрешных и простодушных, сеют вражду между христианами и буддистами. Каждый богатый человек прибивает на свой дом железную доску с надписями: «Я продаю сапоги!», «Я делаю гробы», «Я убиваю быков», но никто еще из богатых мира сего не написал на стене своего дворца: «Я беру взятки», «Здесь совершаются подлоги», «Здесь убивают счастье».

Архиерей сидел бледный, с горящими глазами. Стал ругать «Черную веру…». Мол, автор сего труда сам не понял шаманства. «Да и кто его поймет? – вопрошал отец Афанасий. – Шаманство первобытно. Спроси любого бурята о шаманстве – ответит нелепыми измышлениями о том, что луна – великий император, а солнце – мать луны. А во главу всего поставит небо. Покровительство вечного неба – вот в чем человеческое счастье, с которым ничто не может сравниться. Небо, небо! А ведь небо-то сотворено богочеловеком! Да кто про сие из шаманов помыслит. От них на спросе толку не добьешься».

Банзаров не удержался, заспорил с архиереем, сгоряча сказал: «Вы, отец Афанасий, скользите по поверхности, критикуя «Черную веру».

Спорили они долго и разошлись недовольные друг другом.

…Вечером Доржи Банзарова нашли мертвым в постели. Смерть наступила скоропостижно. По какой причине? Иркутск терялся в догадках. Ламы не разрешили анатомировать труп. Ходили слухи, что Банзарова отравили попы.

Гроб с телом Банзарова везли на богатой колеснице. Скорбная, но величественная фигура хамбо-ламы, десятки лам в желтых одеждах, читающих буддийские молитвы, – все это было зрелищем, дотоле здесь не виданным. Весь Иркутск стекся на похороны.

Глава десятая

Муравьев вместе с женой отправился в путь в конце марта. На перепряжках подавались лошади с ямщиками-бурятами. В повозку впрягали до пяти полудиких лошадей. Неслись вскачь. У Екатерины Николаевны дух захватывало. Горничная, взятая губернаторшей в путешествие затягивать госпоже корсеты, ахала и крестилась.

Муравьев посмеивался над женой:

– Сидела бы в своем зимнем саду, как царица-римлянка, и читала «Моды Парижа», а то будешь в Верхнеудинске клопов кормить в нумере.

– Зато целый год не увижу «губернских индюшек», – отвечала она, смеясь.

В Верхнеудинске к Муравьеву присоединился зауряд-есаул с сотней конных казаков.

– Есть ли у тебя камчатские герои в сотне? – спросил генерал.

– Казаки из Шарагольской станицы. Да вот тут… Кудеяров! – есаул повернулся к конной группе. – Кудеяров! К генералу!

Подъехал Иван Кудеяров. Светлоусый, загорелый.

– Не боялся в бою?

– Бояться-то боялся, – замялся казак, поглядывая то на генерала, то на есаула. – Это, ваше пред-дит-ство, страх-то душит перед боем, а уж как пошло… бомбы полетели, пули… тут про все забудешь, как в горячке весь находишься. Лезешь и под пулю, и на штык и делаешь, как велит командир. Присяга – одно слово.

Муравьев подозвал своего шеф-повара, велел подать казаку чарку вина.

По всем дорогам на Читу и Шилку, Сретенск и Усть-Стрелку, в Кяхту и Иркутск летели курьеры, фельдъегери, офицеры и чиновники с казенными подорожными листами.

В Чите надо разыскать свинец, предназначавшийся на плашкоут первого рейса. Свинец тот по нераспорядительности атамана послали бог весть куда. Муравьев метал громы и молнии – небу стало жарко. Повелел атамана арестовать, но потом передумал, отпустил на пенсион с миром в Иркутск.

В Чите генерал обнаружил, что никто здесь ничего не знает, и неизвестно, кто, где и чем распоряжается.

Карсаков задерживался на Шилке, метался там по берегам с конными патрулями, чтобы успеть осмотреть всю реку и сказать генералу, какие есть препятствия к проплыву и где именно. Генерал строго-настрого наказал, чтобы во главе патрулей стояли расторопные урядники и чтобы они все пространство проехали верхом и все увидели своими глазами.

Генерал при всегдашней спешке и суматохе успевал вникать во все, что касалось сплава, от его внимательного ока не ускользало ничего. Побывав в конторе у кораблестроителя-петербуржца не более полудня, все заметил, все оценил и принял свои соображения и меры. Уж подумаешь, какая персона в конторе писарь, но и тот не остался без внимания генерала. Читая письмо, сочиненное генералом в дороге спустя несколько дней после отъезда его из конторы, инженер только удивленно качал головой: «Посылаю тебе лучшего писаря, а твой писарь, как я убедился, не завиден для писарской должности. Он хорошая «прачка» и только, а тебе в Шилкинском заводе нужно такого писуна иметь, который умел бы писать, и чтобы не надобно было ни ему самому стирать написанное, ни тебе стирать после него».

Екатерина Николаевна пожимала плечами:

– Николя, ну что тебе за нужда возиться с писарями?

– Плохо составленная бумага ведет к плохому исполнению дела.

– Да отдохни ты хоть немного, твое здоровье не внушает мне спокойствия. Размягчи сердце.

– И то верно, – отшучивался Николай Николаевич. – Мой покойный батюшка любил повторять: «Мешай дело с бездельем – с ума не сойдешь».

Но тут же он посерьезнел, озабоченна пересмотрел донесения с Шилки.

– Ну, какой тут отдых? Вот размысли… – Он дочитал бумагу. Бросил ее на стол. – Подумай, что творится… А если всеми силами грузить не семьдесят плашкоутов, а хотя бы треть их и так же, в той очередности, спускать их на воду, то не трудно будет выйти в сплав на третий день, как разойдется лед. А никто – раззявы! – думать про то не хочет, я же, пойми, тороплюсь в Кизи да и в Де-Кастри мне полезно быть ранее Завойко.

Он не открылся жене, что во все дни пути у него из ума не выходил Петропавловский порт. Прибыл ли туда гонец? Исполнен ли его, Муравьева, приказ о снятии порта со всеми укреплениями? Ведь Завойко мог заартачиться. От государя-то согласия на эвакуацию нет. Правда, на Завойко не похоже, чтобы он заартачился. Раздружиться с генерал-губернатором? Кому охота?..

Муравьев приказал – надо выполнять, не ожидая ни от кого иного приказа. Но приказ приказом, а вот успеть срыть укрепления, вооружить все тамошние суда, забрать гарнизон, казенное имущество, присутственные места и должностных лиц, взять семьи и выйти в море, как только Авачинская губа очистится ото льда.

Губа во все годы в первой неделе апреля бывала свободна для плавания. Тогда, стало быть… Если все идет, как он задумал, как приказал, то эскадра Завойко уже вышла в открытое море.

Прежнего государя опасаться за самовольное оставление Петропавловского порта не приходилось… Новому же государю, может, не до этого, не до Муравьева, не до Камчатки… А там, глядишь, забудется, пройдет, обойдется. Черт не выдаст, свинья не съест.

В Сретенске Муравьев получил известие, что к городу подходят два транспорта собственных его превосходительства вещей.

– Что за вещи? Кто собрал, приказал? – обратился он к жене.

– Надо распаковать, – невинно пожимала плечами Екатерина Николаевна.

– Это вы все с Карсаковым подстроили… что-то он мне хвастался комфортом плашкоута. Дворец на воде устроить вздумали? Разубраться захотели?

У генерала задергалось веко, он быстро заходил по комнате.

Вошел гонец от Карсакова и протянул генералу письмо. Муравьев прочитал, расстроился вовсе, забыв о транспортах с вещами.

– Какое несчастье, Катенька! Три топографа ушли под лед и вместе с ними весь инструмент. Опрометчивость и неосторожность очевидная: плыть ночью по реке, когда лед идет… А ведь берегом есть дорога.

Дежурный адъютант вставил:

– Эта дорога весьма опасна, ваше превосходительство. Даже местные туземцы…

– Ах, оставьте! Всякая дорога, она на то и дорога, чтобы по ней передвигаться. Кто-то же ее протоптал, не архангелы же с херувимами…

Похрустел суставами пальцев, нахмурился:

– Но уж прошлого не воротим. А остается только по возможности снабдить экспедицию нашу полными средствами топографическими и команду из топографов вызвать сюда взамен тех… А я отправляюсь в Нерчинск. Там строятся суда, все решается там.

Екатерина Николаевна округлила глаза:

– Но всюду плывет лед. Как же ты?

– А я верхом.

– Но господин адъютант опасается, что…

Муравьев встал, одернул походный сюртук и проговорил по-французски:

– А мы, милая моя, не на пикник собрались. Война-с! Сидела бы дома с этими… индюшками, болтала бы там о достоинстве духов фирмы «Гарлен», примеряла бы шляпки от мадемуазель Лежен. Да и то еще добавлю… пора тебе, душа моя, перечесываться. В сплаве не до бальных причесок, не до пеньюаров и папильоток!

– Напрасно так дурно обо мне судишь, я этого не заслужила, – с обидой отозвалась Екатерина Николаевна. – Я жена солдата, и мне те индюшки не компания.

– Ну вот и славно! – вдруг повеселел Муравьев. – Собирайся принимать свои транспорты и распорядись, что и куда сгружать. Раз жена солдата… мешай дело с бездельем – с ума не сойдешь. А я завтра же отправлюсь в Нерчинск.

Муравьев ехал верхом в генеральской шинели с малиновым подкладом и собольим воротником. Сверху надел брезентовую разлетайку. Глаза у него припухли от усталости. Который день в седле… Впереди на низкорослой лошаденке сутулился казак-проводник.

Тропа извивалась среди сосен, накрапывал дождь, клочья тумана висели на гребнях скал, на ветках деревьев. Чем выше поднимались путники, тем сильнее редел лес. Скоро начали попадаться в изобилии камни. Вершина горы была вся сплошь усеяна глыбами гранита. Дождь, поливший как из ведра, не вызвал, однако, ни ручьев, ни озерков, ни потоков. Вода сразу же терялась между глыбами и текла под камнями и разлапистыми кореньями давно поваленных бурей сосен, спадая куда-то по склонам.

При спуске сошли с лошадей, повели их в поводу. Муравьев увидел совсем близко пенный поток, кативший с громом камни, куски льда и обломки деревьев.

Внизу шумела горная река. Дно ее сплошь покрыто льдом, вода бурлила, стремительные ее струи были опасны. Проводник, перекрестясь, вошел в воду. Лошадь его заупрямилась, он крикнул на нее:

– Но-о, побалуй у меня! Лешой!

Муравьев, прежде чем сделать шаг, смотрел, куда ставить ногу. Надо искать подводный камень или корягу или затонувшее дерево, чтобы было на что опереться, а если собьет течением, то и было бы за что ухватиться.

Зеленоватая прозрачная вода летела между камней, выплескивала седые волны, вихристые буруны крутились на стрежне, неподалеку от брода, где двигались проводник и генерал.

На берегу генерал спросил у проводника, давно ли тот служит и не бывает ли тут каких бед.

– Служу-то я давно, ваше пред-дит-ство. Кордонные казаки мы. Испокон веку обязаны выставлять пристойное число проводников. А беды у нас какие? Рази неурожай, либо кто помре…

– Я не о том. На тропах тут, на реках… Не бывало ли чего?

Проводник расправил бороду, подумал.

– Тут-то? Дак ведь… Как не бывало! У нас туточко всяко бывало!

Они расседлали лошадей и пустили их пастись.

После того как загорел костер, проводник заговорил:

– Знал я одного, барин, ваше генеральское величество, офицера. Не скажу, чтобы он сердит был или со злым умыслом, не-ет. А что за ним водилось? Пра слово – водилось. Звали его Петр Ильич Ваганов. Из поручиков он. Все чего-то на реках да в тайге искал, мерял… В бумагу помещал то, что его занимало, то, что ему любопытственно.

– Петр Ильич? Ваганов?

– Истинно. Отродясь не врал, барин, ваше генеральское…

– Зови меня просто – Николай Николаевич. Мы тут вдвоем.

– Как угодно, слушаюсь! Знавал я, Егорыч, того Ваганова. Служил он у меня.

– Ну-у?! – покрутил-повертел головой проводник. – Можа, мне и не сказывать далее?

Муравьев улыбнулся, подавая проводнику папуху табаку.

– Отчего же? Сказывай.

Проводник раскурил трубку, покосился на пасущихся лошадей, перекрестил в зевоте рот.

– Он не худ офицер был, царство ему небесное, а только более я бы с ним не поехал. Он мне, Николай Николаич, однех патронов подарил на весь патронташ, а я бы все едино с ним не поехал. Да-а.

– Да что было-то у тебя с ним?

– Вот эти беды-то и были. О чем вы меня спрошали давеча. Меня ранее-то в тайге пальцем никто не трагивал, а тут довелось пережить-вынести… Лет эдак пять тому назад, осенью уж, повадился он в здешние места кажин день наезжать. По обычаю своему, все что-то ищет да в книжку, как дьячок за здравие либо за упокой, вписывает. – Казак оглянулся на лошадей, крикнул более по привычке, нежели по нужде: – Тпр-ры! Стой, лешой! – Он вздохнул, опять перекрестил в зевке густо заросший волосами рот и продолжил: – Ехали мы с ним как-то… недалече тут. Он и бает мне: «Сходил бы ты, Егорыч, на гари, убил тетерева. Что-то мяса тетерочного душа просит». Ну я и отвечаю ему: «Отчего, барин, не сходить, схожу, раз душа просит». А самому что-то неохота идти на гари. Сердце недоброе чует. Петр Ильич посмеивается: «Ты вернешься, а я чай вскипячу, жареной воды напьемся». Пошел я за тетеревом, а угодил в медвежью ловушку…

– Но-о! – удивленно воскликнул Муравьев, подвигаясь ближе к рассказчику.

– Да-а, в самую ловушку. И как я ее не разглядел, до се в толк не возьму. А вот как теперяче думаю, что это нечистая сила повела. Она всегда за Петром Ильичем хаживала, эта нечистая сила. Пазгануло как меня по спине… свету белого не взвидел. По всей правде хрястнуло. Сверху-то на меня пали два бревна. Поставлены на матерого медведя, а угодили в меня. Только и спасло от смерти, что скользом одно бревно чикнуло. Да и то ведь я стоймя шел, а медведко-то должон появиться тут на всех своих четырех. Ну, тут уж не до тетерки. Еле-еле-елешеньки добрался я до Петра Ильича. Ноги вовсе почитай что отказались служить. Какой где ярик, взгорбок – хожу по-пластунски. На кордоне отлежался. Казаки в бане меня парили, кости отогревали, мяли, давили, растягивали. Ниче, выжил. Наш брат живучий.

Вдругорядь приезжает как-то Петр Ильич с монгольской границы. Сказывает, что послан в Нерчинск для срочного заказа. В Агинском селении лошадь его попала ногой в сусличью нору. В степной думе нарядили ему лошадь с телегой и ямщиком. Доехали они до нашего этапа. Петр Ильич ямщика отпустил, вознаградив его милостиво и достойно. «Хочу, – говорит, – Егорыч, с тобой поехать. Проведи самой короткой тропой до Нерчинска. Надо мне там заморскую птицу пымать, как бы не улетела за границу».

– То был мой приказ, – вставил Муравьев.

– Но-о?! – удивился проводник. – Ишь ты, како дело! А нам-то где про это знать? Ваганов пошептался с нашим хорунжим, мне показал палец на губах: «Чи-чи! Молчок!» Спозаранку выехали. До речки Зергелей мшанными болотами кое-как доплюхтались, и тут у меня опять сердце чует неладное. Речка разлилась, сроду такой воды не видывал. А тут еще Петр Ильич заприбаливать начал в пути. То в голове жар, то холодно ему. «Верхами, – баю, – не поедем, барин, остудиться недолго. Близко тут буряты кочуют, либо орочоны, дымок я видел, возьму у них телегу». Он согласился. Добыл я телегу у кочующего бурята, а сердце все едино вещует – добром не кончится переправа. «Может, – советую, – двинем выше по Зергелею, тамотко верстах в тридцати лавы есть, подобру-поздорову переберемся» – «Нет, – отвечает, – как бы не опоздать в Нерчинск, я тороплюсь».

Ну, что делать? Тронулись. Переезжая через тую речку, оба едва спасли жизни. Стрежень опрокинул телегу, нас вывалило в воду. Ладно, хоть сами уцелели. Но пистолет у Петра Ильича был утоплен, да сверх того войлок и подушка. Пистолет, раздемшись, всяко ощупывал я на дне, но никак не отыскал. Да и где отыщешь? При такой-то воде.

Опосля Петр Ильич сказывал, что начальство усмотрело в утрате казенного пистолета вину его и взыскало с него двадцать пять рублей ассигнациями на заведение нового пистолета.

– Не слыхал я… – возбужденно заговорил Муравьев. – Я бы заставил те деньги вернуть.

– Истинно по справедливости поступили бы.

В котелке вскипел чай. Проводник сготовил на разостланной скатерти ужин из дорожных харчей. Разогревая знобящее тело чаем, продолжал рассказывать:

– Прошло сколько-то времени… Вдругорядь приезжает на кордон Петр Ильич. «Не напостыло вам, барин, – говорю, – мыкаться по горам да лесам? Дома-то жена, детишки. Сменили бы службу. Поотдохнули бы». Он знай себе посмеивается. Бает мне про Амур, будто бы он земли те поедет осматривать, приглядеться, где что посеять можно, где какую деревню выстроить, где какую дорогу проложить. Да-а. И зовет меня. «Доставь меня, – просит, – до Усть-Стрелочного селения». А сам весь исхудалый, как иной бычина по весне. Сухой – жидель на жиделе. А мне ехать с ним неохота. Чую, что чего-нибудь да случится. Не без этого. Уж раз пошла эта нечистая сила за ним ходить… А как ему отказать? Человек он до меня добрый, обходительный. А тут еще… Забегу я в своем рассказе назад. С неделю как до приезда Петра Ильича возвращался я с караула и вышел мне встреч… Кто он? По обличью вроде как бурят. И бает мне, что тут недалеко бродит убийца. Разыскивается-де кяхтинским пограничным комиссаром. Бежал-де он с Карийских рудников. За поимку его обещана награда. Зовут его Цыциков Очир, а среди беглых и каторжан известен он Очир-ханом. Приметы его главные – это оспины на роже, лошадь под ним вороная. С оружием он, и взять его не просто. Да, может, он и не один, а с такими же беглецами.

Вознамерился я того встречного бурята прищучить да отвесть к хорунжему для спроса, а он – пырк-мырк…

В кусты, в кусты и – от лешой, ну и лешой! Как скрозь землю провалился. Да. Но я его запомнил. Его нельзя не запомнить. Глаза выворочены, как навроде белками зыркал в разные стороны. По сторонам глядел, а прямо на меня не глядел. Да-а.

И что мне странно показалось… Близко от кордона появились конные орочоны. Те орочоны кочуют к нам, бывало, как трава в долинах подрастет, а тут прикочевали из Монголии, не иначе… на одну ветошь. Никогда такого не случалось с имя.

В тую пору я ни об чем таком не подумал, хотя сердце чуяло недоброе.

Выехали мы с Петром Ильичем, как и завсегда, спозаранок. Ну, на что уж я востроглаз, а никакой опасности не примечаю. Едем один по за одному. Петр Ильич песенку про себя замурлыкал, а у меня что-то из головы те орочоны не выходят. Еду и думаю: «Чео они тут ошиваются, возле кордона? Надо бы хорунжему доложить».

Вдруг слышу – ойкнул вроде кто-то. Застонал. Глянул, а впереди-то меня Петр Ильич валится с седла. Медленно так валится, а меж лопаток у него оперенная стрела. Лошадь испугалась, шарахнулась в чапыжник. Сердце во мне взлягнуло: «Ну вот… орочоны!» Дале – боле. Гляжу: батюшки-светы! Тот бурят косоглазый и два орочона. Все на конях. Они на меня смотрят, я на них. Тот, косоглазый, меня узнал, криво так улыбнулся, молчит. Я потихонечку ружьишко с плеча сымаю. Косоглазый проговорил что-то орочонам, те луки подняли… И тут выстрел! Кто, откуда, зачем – не пойму. Весь из ума вышел, из памяти. Ниче не вижу, не слышу. Жив – помер? Не разберу. Куда девалась сок-сила? Сколько так со мной было – не знаю, а очухался я на тропе – ружжо наизготовку, опустился на колено, прислушался.

Затрещали сучки неподалеку. Кричит кто-то. Зовет: «Эй, казак, где ты? Не стрель? Офицер твой живой ли?»

Молчу. А он не отстает. И голос-то как у русского. Орочоны так не могут, и тот косоглазый по-русски чисто не умел.

Кричу ему: «Кто ты и чево тебе надо?» Отвечает:

«Хотел твово офицера спасти!»

Ну, чео мне делать? Не сидеть же до ночи в чапыжнике. Да и с Петром Ильичем как… можа, он жив, какая помощь ему нужна? «Надо выходить», – решаю. Поднялся. Огляделся. Смотрю, выходит из-за кустов бурят в рваной одеже, а оружие на нем в серебряной чеканке. И сабля, и пистолет. В руке штуцерное ружжо. «Меня, – говорит, – не опасайся, я сам за тем косоглазым давно охочусь, лазутчик он манджурский, конокрад и хунхуз. Где, – спрашивает, – твой офицер и что с ним?» Подошел я к Петру Ильичу. Лежит он на боку, будто уснул. Щека бела, как полотенчишко. Глаза закрыты, не дышит. Мертв, как есть. Снял я шапку, и тот бурят снял. «Упокоился, – говорит, – твой офицер, вези его на кордон. Скажи, что тех орочон манджурская стража выдаст». – «Да как же она выдаст? – спрашиваю. – Ни за что не выдаст». – «Это, – отвечает, – мое дело, я послежу, чтобы выдала». – «Да кто же ты таков, чтобы тя стража манджуров послушалась?» – «Скажи начальству обо мне так… Был-де это беглый хан. Того косоглазого я убил, у меня с ним старые счеты по амурскому плаванию. Жалею, что не уберег офицера… Они его убили за то, что он арестовал английского шпиона, а теперя ехал то ли на Амур, то ли еще куда, а они не хотели, чтобы он туда ехал».

Сказал так, свистнул тихонько, и лошадь к нему черная… подбежала и ржет.

Как на исповеди, господин генерал, не вру, бог не даст соврать. Гляжу-у, а у него на роже-то оспины. Тот косоглазый верно сказывал, что у беглого главная примета – оспины. Жутко мне сделалось, осенил себя крестным знамением. Он и пропал, беглый-то этот. Уж верьте, не верьте, господин генерал, а это и была нечистая сила. Она меня в медвежью ловушку толкнула, она и пистолет тот утопила, она и Петра Ильича до смерти довела.

– Что ж ты, дурья твоя голова Егорыч, не донес по начальству? – огорченно спросил Муравьев.

– Как не донес? Донес. Я пока мертвого Ваганова доставил, понамотал слез да сопель на кулак. Выпил с горя чарку из запасов… Не берет проклятая. Проглотил я вторительную. Еду и плачу. Всю флягу распотчевал. Рззлимонило. До начальства явился выпимши. Мне и не поверили. Ни едину слову. «Поблазнило тебе, дурак, спьяну», – сказало начальство.

Муравьев поднялся от костра, велел проводнику собираться в путь.

С деревьев капало, ветер шелестел в вершинах седых елей. Солнца не видать, но оно угадывалось за тучами, высвечивая их по-над зубчатой гривкой урмана.

– А ты знаешь, Егорыч, что манджуры-то выдали орочон? – спросил Муравьев проводника, седлавшего лошадей.

– Ну-у?!

Проводник даже выпустил из рук уздечку, полоротым ртом уставился на генерала.

– Ой, сатана! – восхищенно проговорил он. – Ой, лешой!

– Ты кого это честишь?

– Да тую нечистую силу. Ой, разлихая сатана!

Муравьев не стал переубеждать простодушного и доверчивого проводника. Некогда. Еще час-другой, и день будет на избыве. Надо успеть засветло в Шилкинскую гавань.

Сытые кони шли ходко, екали селезенками. Муравьев думал о покойном Ваганове, о тех орочонах, его убивших. В Кяхте на следствии они показали, что косоглазый баргут с маньчжурской полицией приехали к ним в стойбище, отобрали пятерых орочон и велели им ехать за кордон, делать то, что прикажет им баргут. Если будут слушаться и исполнять его волю, получат по табуну коней и по горшку серебряных ланов. Если выйдут из повиновения, семьи их будут казнены – всем поотрубают головы.

«А вот этот беглый хан… Помнится, что-то говорил о каком-то «хане» Карсаков. И еще кто-то говорил. Кто же? Да, да. Будто бы он бежал с Кары. Ну, дак это же из Кяхты писали. И вроде как он… Вроде, вроде. Из казачьей команды Ранжурова. Да, да. Верно говорит Егорыч: нечистая сила… Англичанин Остен, пробирающийся на Амур, какой-то косоглазый баргут, получивший задание убить поручика Петра Ильича Ваганова. И вот, пожалуйте – беглый каторжник, казак с Чикоя… Зачем-то понадобилось ему убить манджурского лазутчика. Уж не в Айгуне ли они встречались? Ведь тот «хан» был там в плену. Надобно не забыть и расспросить айгуньского амбаня. Загадочно и любопытно сие».

Проводник остановил лошадь, поджидая генерала.

– Ну, а далее, барин-генерал Николай Николаич, сторожко поедем, а то, неровен час, жена ваша останется холостяжничать… Не приведи бог, спаси и помилуй нас! Отдышались, отпышкались, едучи по горам, а теперича – по самой обрывине тронемся. Одно шатанье не туда, в сторону – и считай, ушел из жизни. Царица небесная!

Тропа тянулась вдоль отвесной скалы. Далеко внизу текла Шилка, ворочая льдами. Ползучие кустарники нависали над головой. Муравьев старался не смотреть вниз, вдавливал стремена под пузо лошади, а оно нет-нет да и царапало камень скалы. А другое стремя – он это чувствовал – висело над бездной… Оттуда тянуло сырой промозглостью.

Дорога то сворачивала по сторонам, то спускалась, то поднималась, а Муравьеву казалось, что он попал в какой-то нереальный, потусторонний мир, что его несла над пропастью какая-то сила, что он только думал, что еще жив, а на самом деле он уже разбился и лежал на дне горной реки, а ехал не он, а дух его…

Тропа будто стала шире, внизу послышался шум реки, и уже видна сутулая спина проводника. Его лошадь вовсю мотала репицей и переступала бойчее.

Муравьев, не заглядывая в контору, проследовал прямо в гавань и увидел там по всему берегу бесчисленные брусья стропил, штабеля бревен, костры с чугунными чанами кипящей смолы. Серые армяки каторжников перемежались с зеленоватыми куртками линейных солдат. Всюду визжали пилы, стучали топоры и конопатки. Плотники заняты распилом, обтесом, сплоткой бревен. Пахло дымом, смолой, дегтем, сырым деревом…

Подбежал майор Чекрыжев, коренастый, седоусый, в бороде застрял завиток сосновой стружки. Побледнел, опознав генерала. Но в глазах страха нет. Дрогнули в сдержанной улыбке губы.

– Не ожидал?

– Никак нет, ваше пред-дит-ство! Мы думали, пароходом… ждали, а вы…

– А я с неба свалился. Докладывай. Что, как? Сколько строишь?

– Сто тридцать судов. Народишку собрал тут… Батальон солдат, каторжан пригнали.

– Ну и как?

– Суда почти что готовы, ваше превосходительство. Где какая доделка, зачистка, покраска.

Генерал соскочил с лошади, снял разлетайку, бросил на седло. Прихрамывая от долгой езды, подошел к майору, обнял и расцеловал. У того текли по щекам слезы, глаза блестели, рот кривился жалко и в то же время счастливо.

– Будешь подполковником! – пообещал генерал.

Отовсюду со стапелей сбегались офицеры, урядники, надзиратели, мастера заводские, солдаты, арестанты.

Муравьев, поддерживаемый под руки Чекрыжевым, взобрался на бревенчатую сплотку. Оглядев людское море, бурлившее вокруг, поднял руку. Толпа затихла. Все разглядывали жадно невысокого генерала, с набрякшими веками, усталым, чуть бледным лицом, рыжеватыми бакенбардами.

Легкий, шелестящий вздох прошел по рядам людей. Чекрыжеву показалось, что этот вздох обозначал разочарование, и ему стало обидно за генерала, а в душе возникло ощущение вражды и неприязни к тем, с кем он проводил тут дни и ночи, снаряжая суда для экспедиции.

Но вот Муравьев заговорил. Пылкие, горячечные слова полетели в толпу, заставили ее насторожиться.

– За неудачи в Крыму мы отплатили неприятелю победой на Камчатке! – выкрикивал генерал. – А новые победы не за горами. Я вижу чудо ваших рук – флот, который тронется на Амур. Забудет ли Россия ваши деяния? Нет, нет и нет!

Ликующие, призывные слова зажгли толпу. Она закачалась, как море перед бурей.

– Я и царю говорил о вас, казаки. Говорил, что неказисто вы одеты, не всегда сыты бываете. А я бы свое родное Забайкальское войско и на гвардию петербургскую не променял.

Офицеры-белоручки да купцы-аршинники величают вас унтовым войском…

– Русского мужика не токмо унтами – кнутами не прошибешь! – выкрикнули из толпы.

– Слава унтовому войску!