Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

Глава девятая

Айгуньский гусайда[29]29
  Полковник.


[Закрыть] Юй Чен был из тех офицеров, кто твердо верил в победоносность восьмизнаменных войск Поднебесной империи. Юй Чен всю жизнь провел в походах, командуя то полком, то бригадой. Приходилось нести и караульную службу.

Небольшого роста, коренастый, грубого мускулистого сложения, с короткой шеей и суровым загорелым лицом, он походил на старого воина, хотя ему не было и сорока пяти.

Гусайда требовал от офицеров и солдат полного соблюдения устава цинских войск. На учебных смотрах любил поговорить о быстрых и смелых маньчжурских воинах, которые появляются подобно вихрю и исчезают подобно молнии.

Солдатам он внушал, что сплетенная ива служит для них домом, а войлочная циновка – крышей, и тогда при восхождении на склоны гор и спуске с них, при входе в горные реки и выходе из них цинским знаменным не будет равных.

Но вот что обидно и горчайше думать… Если трудно нарисовать кости дракона, то еще труднее узнать, что на сердце у человека. Сами знаменные – и офицеры, и солдаты – совсем не торопились следовать зову гусайды. Дисциплина падала… Вся армия – как дерево, источенное червем. Мундиры и халаты у многих поизносились, на коленях да локтях нитки повысеклись, проглядывает голое тело.

Про Айгунь что и говорить… Он на краю земли. Но когда в Пекине нет дисциплины и порядка, тогда что же делать? Прошлой осенью император надумал устроить смотр войскам, и иные воины вырядились на смотр с саблями, в спешке вырезанными из листового железа, которым торговали русские купцы в Калгане. Позор, какого еще не видело непобедимое восьмизнаменное войско! Вычеркнуть бы из памяти сей грязный и вонючий день. Иные солдаты, оплешивели по болезни, не имеют на голове кос, обовшивели, опаршивели, от их давно не мытых тел дурно пахнет.

В Пекине можно купить чуть ли не любой воинский чин, а уж гражданскую либо монастырскую должность наверняка.

Офицеры присваивают солдатские деньги и пайки. Куда ни пойди – везде и всечасно взяточничество и казнокрадство. Не попусту можно услышать от крестьян: «Кто украдет монету, того ждет казнь, кто же украдет государство, того ждет чин князя».

Гусайда заскрипел зубами, сжал рукоять сабли так, что пальцы побелели.

«Нужен военачальник, имеющий зубы тигра! Не-ет, не все еще пошатнулось, не все развалилось», – размышлял, успокаивая себя, командир айгуньского гарнизона.

Во двор военной канцелярии въехал кожаный возок, легко подпрыгивая на ухабах. «Кто бы это мог? Возок позапылился, лошади в мыле… Издалека едут, не иначе».

Гусайда приблизился к окну, пытаясь разглядеть приехавшего. Мешала стена казенного амбара.

Над Айгунем клубились серые облака, меж них тянулись языкастые темные змейки.

«Эти облака подобны варварам. Облака соберутся вместе – становятся дождем. Варвары соберутся вместе – становятся войском», – подумал Юй Чен, вспомнив о донесениях ургинского амбаня-маньчжура. Амбань писал императору, что среди монгольских племен усиливается движение за отход к России. «Этому не бывать! Лучше будет, если варвары рассеются, тогда случится то же, что и с разошедшимися облаками – дождя не будет, и на небе разгуляется солнце. А если пойдет дождь, то поздно будет бежать за зонтом».

Юй Чен, потирая ладони, вспомнил об утреннем донесении начальника караула. Схвачен какой-то гольд… старик и с ним молодой бурят. Оба бродили в торговых рядах и схвачены по доносу ургинского лазутчика… баргута. Да, да. По доносу этого баргута косоглазого. Баргут уверял начальника караула, что опознанный им молодой бурят состоит па службе русской пограничной стражи. Он, гусайда, утром пропустил мимо ушей эти вздорные подозрения. А почему вздорные? Гусайда вдруг почувствовал в себе страстное желание – во что бы то ни стало обнаружить в Айгуие русского разведчика, Какой был бы подарок императору! Глядишь, исчезли бы последние сомнения о намерениях русских вторгнуться на реку Черный дракон.

Если пойманный бурят не есть бурят, то почему бы его не сделать им? Если он вовсе не из русской пограничной стражи, то почему бы его не зачислить туда? Кто сказал, что пустой мешок не поставишь стоймя? Он, гусайда, поставит!

Но это – в крайнем случае. Подкуп – последнее средство. Если уж ничего другого не останется, как собирать разлитую воду… «Разлитую воду не соберешь…» Это любит повторять айгуньский амбань. Трус… набухший от соленого моря бамбук, он готов кланяться в ноги русскому губернатору Мур-фу-фу…

А почему бы этому схваченному буряту не быть доподлинным русским пограничником? Разве баргут так ненадежен? Ургинский амбань-монгол ему вполне доверяет.

Скрипнула дверь. Из коридора просунулся слуга.

– Господин! Приехал миссионер католической церкви, английский подданный Джон Гиль. Просит принять.

«Так вот чей это возок», – вспомнил Юй Чен.

Он распорядился разыскать Косорину, послать надежных солдат для доставки арестованных в торговых рядах гольда и бурята и велел проводить к себе в кабинет английского подданного.

«Увидеть лучше, чем услышать, – размышлял гусайда, – познать лучше, чем увидеть, осуществить в дело лучше, чем познать».

У Очирки Цыцикова – чем жил – все оборвалось, кончилось… Где-то далеко в небытии – Нарин-Кундуй. Кисловатый запах кизячного дыма. Ржанье жеребят – тонконогих, со звездами на лбу, с молочной пеной на шелковистых губах. Запавший в улыбке беззубый рот состарившейся матери… Тянущаяся к горсти овса морда преданной Хатархи. Смеющиеся глаза Бутыд в волнистой быстротечной родниковой воде… Никогда уж больше не встретит он Бутыд, ничего не подарит ей из того, что обещал. Никогда не застигнет на китайской линии вора Бадаршу, не погонит его на аркане… И никогда не плыть ему по Амуру…

Джигмит Ранжуров и Санжи Чагдуров ждут его и старика-гольда в тальниковых зарослях возле крутобокой скалистой сопки. Ждут и не дождутся. Тихо помянут за упокой – снимут шапки, вздохнут, наденут голицы и сядут за весла.

«Кто-то выдал, не иначе, – шептал Очирка разбитыми опухшими губами. – Избавился от волосяного недоуздка белого царя, попал в железную узду китайского мандарина».

Он лежал на ворохе соломы в темной и сырой, без окон, клети. Руки и ноги, стянутые ремнями, болели.

Цыциков помнил, что перед тем как его арестовали, перед тем как на него кинулась стража, ударив чем-то по голове, он смотрел на обвалившийся угол глинобитной крепостной стены, где в деревянном ящике торчал пушечный ствол чугунный. У богатых красным товаром лавок с крутыми крышами и лепными украшениями послышались возбужденные крики, и выскочили на площадь усатые солдаты с саблями, а сзади уже кто-то тяжелый повис у него на спине, заламывая руки. Всю ночь в глазах у Очирки маячил этот обвалившийся угол глинобитной стены с пушкой…

«Я страдаю и мучаюсь, – подумал Очирка, – вроде как съел ядовитый гриб и потому потерпел неудачу. Бежал от дыма, да попал в огонь. Грудь моя истерзана, а где-то близко от меня нирвана и сам бурхан».

Он пытался представить себе бога, вспомнил, каким выдавал его бродячий лама: «Руки и ноги у бурхана мягкие и пухлые, как у молодого, пальцы рук длинные, пятки ног широкие, тело массивное и прямое, голени, как у рыжей антилопы. Кожа…». Какая же кожа? Ах, да. «Золотистая, нежная и тонкая. Каждый волосок завит в правую сторону». А почему в правую? Надо было бы тогда спросить у ламы. Теперь не спросишь… Бурхан умеет превращать неприятный вкус в приятный. Вот у меня во рту как плохо, как неприятно. Может, попросить бога? Пусть сделает, чтобы во рту была холодная вода, чтобы освежило хоть немного. Услышать бы его голос – «мягкий, нежный, приятный для души и тела, для слуха… нежный, смиренный, не резкий. Не причиняющий вреда, боли». Ах, как болит тело! Душу мне мучают, она не лежит на месте. Где же мой бог? Почему он не поможет?

Он все время думал о боге, добрых духах, нирване, мысленно прощаясь с тем неблагодарным к нему миром, в котором он прожил так мало и, не веря в свое избавление, готовил себя к пыткам и смерти.

«Я уж подавился, а меня все еще бьют», – подумал он.

Английский подданный Джон Гиль, пухлый, с румяными щеками, в черной сутане, казалось, вовсе не испытывал на себе последствий дорожного переезда из Пекина в Айгунь. Можно бы плыть по рекам, по Сунгари хотя бы… Гиринский амбань предлагал быстроходную сампунку[30]30
  Парусное судно.


[Закрыть], но миссионер, соблюдая внешний декорум, любезно отказался. Что увидишь с борта сампунки? Соломенные крыши китайских фанз. И только. А ведь цинский двор усилил оборону в приморских провинциях. Спешно сооружаются морские и речные джонки, отливаются пушки разного калибра, закупаются ружья, обучаются войска… Правда, перевооружение проходит не столь уж рьяно, даже медленно, с присущей цинскому двору ленью и нерасторопностью, когда нередко все делается с пятого на десятое. Но все же… лишний раз посмотреть никогда не помешает.

Побывав в приморских провинциях, Джон Гиль надумал съездить на Амур. Повода искать не нужно было. Для миссионера, обращающего в веру господнюю дикие народы, не знающие благ цивилизации, все пути открыты.

Джон Гиль очень надеялся, что будет принят в Айгуне с почтением и величайшим любопытством. Как же! Как же! Не столь уж давно он был проездом при дворе иркутского генерал-губернатора Муравьева, чье тяготение к бассейну Амура общеизвестно.

Похоже на то, что русские расколют «амурский орех» и войдут в воды этой странной реки, будто бы не имеющей достаточно глубокого устья. Достоверно известно, что капитан Невельской, отплыв на Камчатку, имеет благосклонное разрешение Муравьева разведать устье Амура, и вполне может случиться, что там есть проходимость для морских судов и тогда… Нежелательно, совсем плохо.

Айгуньский гусайда вежливо, с долготерпением слушал гостя о его впечатлениях от губернаторского дома с чугунной колоннадой, с хищной лепной птицей на фронтоне.

– Как здоровье у генерала Мур-фу-фу? – спросил гусайда и улыбнулся. – Маньчжуры переиначивают европейские фамилии на свой лад. Это бывает… Генерала Муравьева мы зовем Мур-фу-фу. Он многим внушает страх и уважение. Так ли это? Верно ли, что во всей Сибири нет более энергичного властелина?

– Муравьев, как всегда, бодр, горяч, энергия у него бьет ключом. В обширном сибирском крае нет властелина более самоуверенного и храброго. Его может попридержать лишь царь. Но есть доказательства, что царь вполне одобряет чаяния своего губернатора.

– Какие чаяния?

– Он мечтает о великой реке Черного дракона.

– Неужели это правда? – прикинулся несведущим Юй Чен.

– Его транспорт «Байкал» скоро достигнет устья Амура. И если окажется, что устье судоходно, то все можно ожидать… Русские поспешат с военной акцией.

Гусайда улыбнулся, про себя подумал: «Нашелся мне советчик и доказчик…». Он налил себе, и гостю чай в фарфоровые чашечки, приказал слуге подогреть вино.

– Ваша мысль подобна золоту, только оно остается чистым и не ржавеет, – улыбнулся хозяин. – И еще она подобна луне, когда та постепенно увеличивается из состояния ущерба до полнолуния. Но извините, господин миссионер… Как и повсюду в мире, в Петербурге и Пекине противоборствуют различные чиновники и военные. Олень и тигр вместе не ходят. Плетки, и те бывают двухвостки. А у простых смертных в постоянстве двоедушие… противоречивые взгляды на значение и роль Амура. Не все подданные цинского императора напоминают мне алмаз… Ведь нет же леса без кривого дерева. Хотя несокрушимость веры в Будду позволяет всем нам объединиться в своих сокровенных, желаниях и стать двужильными. Диву даюсь… Я знаю нескольких амбаней, кои напоминают мне реку, поскольку она помогает всем – хорошим и плохим. Как река дает свои воды всем безразлично, так и они безразличны к судьбе Амура и даже склонны поделить его с русскими. Можно бы подумать, что они впали в детство, хотя малое дитя и то не склонно делить свои игрушки.

О безразличии некоторых чиновников к судьбам Амура гусайда упомянул не без умысла и был доволен тем, что английский подданный явно беспокоился. Гусайда не поверил ни одному слову гостя, когда тот пояснял причины своего появления в Айгуне тем, что миссия обеспокоена существованием в отдаленных уголках мира сего некоторых племен, лишенных всякой цивилизации. Он, Джон Гиль, спустится вниз по Амуру к посетит дикие племена гольдов, орочонов, гиляков. Будет дарить им медные крестики и склонять к католической вере. Нужны ему эти гольды… Ему Амур нужен, Китай нужен – вот что! Дерзче не скажешь, не придумаешь. Но все это так. Была бы власть у гусайды, этого миссионера он утопил бы в водах Черного дракона. Европейские львы подбираются к восточным портам, уже навязали кабальные договоры Пекину. Поневоле будешь улыбаться пришлому миссионеру, выказывать добронравие и добросердечие.

В кожаной рубашке и белых меховых чулках жарко, но гусайда даже не расстегнул на вороте ни одной медной пуговицы – надо показать гостю, что он, Юй Чен, закаленный воин, привык к пограничной крепостной службе.

– У генерала Муравьева, – проговорил после некоторого молчания гость, – есть достойный противник в самой столице.

– Кто такой? – оживился Юй Чен.

– Министр иностранных дел Карл Нессельроде.

– Он достаточно влиятелен?

– Во внешней политике царь полагается на него, хотя и сам влюблен в эту самую внешнюю политику, как в декольтированную красавицу. Он считает себя искусным стратегом в политике.

– Господин миссионер лично виделся с Карлом Нессельроде? О-о! Я вам завидую, вы столько ездите, наблюдаете выдающихся людей нашего времени. Мне думается, что эти люди похожи на горы. Как и горы, они не меняют своего положения, своей цели и стоят твердо на уготованном им месте.

Гость извиняюще улыбнулся и махнул пухлыми пальцами:

– Что вы, господин полковник? Карл Нессельроде вовсе не напоминает собой высокую и могучую горную вершину. Он слаб и немощен телом. Узок головой и тонок шеей. Глаза навыкате. Вызывает жалость и сострадание. Но умом светел и в европейской, а равно и в азиатской политике отменно разбирается. Подлинная сокровищница для царя Николая.

– Какие же добродетели и мудрости у сей сокровищницы?

– Он надеется, что устье Амура несудоходно.

– Как знать… Как знать… А если у Нессельроде в рукаве сидит свой дурак? – спросил Юй Чен по-английски, размешал сахар в чашечке и отпил глоток. Заговорил на маньчжурском: – Сдается мне, что генерал Мур-фу-фу от нынешнего великого воздержания познать истину переходит к великому познанию истины. Он обладает прозорливым разумом. Вся беда, что мы никогда не знаем, пока не высох колодец, насколько нам нужна вода, – добавил полковник по-английски.

– Пока мудрость на стороне достодолжного Карла Нессельроде, – не сдавался миссионер, с удивлением отмечая про себя, что полковник знает английский.

– Пока я не слышал, в чем же она, эта мудрость?

– По буддийскому учению, в котором вы осведомлены лучше меня, господин полковник, существует одиннадцать объектов для размышления. Помните? Благоприятные объекты, неблагоприятные… Нейтральные объекты, не мирские, мирские… Оскверненные объекты, неоскверненные… Так вот… Русский министр внушает царю, что Сибирь полна оскверненных субъектов и объектов. Это так и есть. Там столько тюрем, каторжных крепостей, поселений для сосланных преступников! «Сибирь – это мешок, в который мы складываем свои грехи». Вот что заявил министр своему царю. Это разве не так?

– Ну и что из того?

– Мешок, полный русских грехов! – рассмеялся гость. – И Нессельроде убеждает царя в том, что Амур распорет этот мешок. Само собой… Он послужит, как вы любите ярко и красиво выражаться, большой тропой для русских грехов, а всякая тропа куда-то кого-то уводит и с кем-то сводит. Сибирь может, опираясь на ту тропу, порвать с Петербургом, выделиться из состава России. Разве это не мудрая мысль?

– Она подобна пению, она приятна, как сладостная мелодия проповеди учения Будды. Но… преждевременна. Только когда наступает холодное время года, мы узнаем, что сосна и кипарис вечнозеленые деревья.

Джон Гиль заметил с некоторым вызовом и раздражением:

– Муравьев – это… По-китайски: пустили тигра в горы!

– Он новый губернатор…

– Когда новый ботинок начинает жать, вспоминаешь старый ботинок.

– Мы любим повторять, что всякая поспешность губит славные дела, великие замыслы. – Гусайда склонил голову, как бы предлагая прервать беседу.

– Я вижу, что вы не только храбрый военный, но и мудрый философ. Изучаете английский…

«Кто меня хвалит в лицо, тот меня презирает, – подумал Юй Чен. – Кто меня оговаривает тайком, тот меня боится».

Гость заговорил о поездке по Амуру. Юй Чен обещал ему содействие в изыскании парусного судна, проводника и охраны.

После ухода миссионера гусайда поднял руки на уровне лица и, полузакрыв глаза, зашептал:

– О, Будда, да придет всем нам благоденствие! О Будда, озаряющий лучами ста тысяч солнц, одетый в одеяние, неуязвимое для оружия злых духов, соблаговоли сделать так, чтобы по всей империи нашей распространилась волна улыбки благодеяния твоего!

Затем он распорядился, чтобы к нему привели баргута и арестованного бурята.

«Мне бы не в Айгуне служить, – подумал гусайда. – Нашли кем заткнуть здешнюю дыру… головотяпы пекинские! Большая кисть пишет большие иероглифы, большой человек делает большие дела».

Два страдника с саблями наголо ввели в кабинет гусайды Очирку Цыцикова. Еще в тюрьме с него сняли ременные путы и накормили. Что он ел – не разобрал. Не то коренья, не то трава какая-то в суповом наваре. Язык и губы его распухли и кровоточили, он с трудом проглатывал пищу, не ощущая вкуса. И все же он почувствовал себя лучше, и та отрешенность от жизни, которая только что заполняла его душу и мысли, стала слабеть и отдаляться от него.

«Попал в ад – считай, что и в аду хорошо», – решил он.

Жажда жизни, проснувшись, в нем, обострила все его чувства. И страх перед неизвестностью, не сулившей ему ничего хорошего, и настороженность в ожидании любой беды и опасности, и жалость к себе за свою неудачливую судьбу, и беззащитность перед многочисленными, враждебно настроенными к нему маньчжурами – все это заставляло его лихорадочно искать пути спасения.

– Посмотри со вниманием и зоркостью на пенного, – приказал гусайда баргуту. – Тот ли это человек?

Косорина шагнул к Цыцикову. Прищурившись, долго ощупывал его жадным косящим взглядом.

– Это бурят из улуса Нарин-Кундуй, казак…

– А что такое казак?

– Это лоча. Вор, дьявол. Злой дух. Пограничный стражник.

Гусайда недоверчиво покосился на баргута.

– Да, мой господин. Это лоча… пограничный стражник. Я его хорошо запомнил. Я неграмотен, но хорошо памятен. Он был на вороной кобыле…

Баргут стал вспоминать стычку хунхузов с бурятскими казаками.

– Почему он перешел границу?

Баргут повернулся к гусайде:

– Если всегда стоять на берегу реки, то нельзя не промочить ноги. Не иначе, как он разведчик.

Гусайда подумал и вынул из кармана куртки янчан[31]31
  Китайская монета.


[Закрыть].

– Скажи пленному, что на одной стороне янчана изображен толстый и сердитый мандарин. У мандарина много власти и денег. У него никакой обед не обходится без сладостей и фруктов. Если пленный сознается во всем и будет верно служить мне, айгуньскому военачальнику, то я обещаю, что он скоро станет вот таким же толстым мандарином, и кошелек его раздуется от таких вот янчанов. Если же он будет молчать… Я прикажу, чтобы ему отрезали язык. – Гусайда заулыбался. – Зачем такому молчаливому буряту язык? Если этот пленный бурят не видит, что перед ним маньчжурский гусайда, не видит, что он находится в Айгуне, где на стенах пушки, а у пушек непобедимое восьмизнаменное войско, то, спрашивается, зачем тогда ему глаза? Я прикажу, чтобы ему выкололи глаза. А когда он останется без языка и без глаз, то… Вот на другой стороне янчана изображены зубастые и многоголовые драконы. Я прикажу, чтобы его втолкнули в клетку к драконам. Не считаешь ли ты, мой любезный, что мои слова подобны огню, так как они сжигают все, что мешает совершенствованию души человека? Как огонь сжигает дрова, так и мои слова… – Юй Чен заулыбался, разглаживая усы.

Цыциков ответил баргуту, что из Кяхты в его улус была доставлена бумага с приказом арестовать его, Очира Цыцикова, за убийство хунхуза. Он, Очир Цыциков, опасаясь наказания, бежал на реку Шилку, но сюда за ним пришла та же бумага, и в Усть-Стрелке его могли бы схватить. Он выкрал лодку и спустился на ней в Амур. Пристал к гольдам. Но у них кормиться было нечем. Стойбище посетили злые духи, они забирались в души стариков, женщин, детей, вызывали красноту на теле, боль… Гольды умирали. Живые сидели в холодных ярангах, жевали ремни, варили старые шкуры, собирали по высохшим озерам мертвую рыбу. Чтобы не умереть, он ушел от них на той же лодке. В Айгуне хотел наняться к купцам или пойти слугой к господину.

Гусайда, выслушав перевод Косорины, спросил, далеко ли от Айгуня до гольдов, попавших в беду. Очирка подумал, вспомнил, что от стойбища племени байну они плыли пять суток. «Сказать ему, что был у байну? Гостем старшины племени?»

– Что за старик был с тобой? – спросил гусайда.

– Не знаю никакого старика. Я был один.

Баргут завращал белками глаз:

– Не ври! Ты ходил с ним, разговаривал с ним. Я все видел.

– Какой-то старик подходил ко мне. Но я не знаю его языка, а он не знает моего.

– Где твоя лодка?

– Я продал ее рыбакам. Они дали рыбу… с красным мясом. В нашей Селенге я не ловил таких рыб никогда. Я ругался, что они дешево заплатили за лодку. А они смеялись надо мной. Один заехал мне по шее, и я убежал. Красное рыбье мясо есть боязно, и я променял рыбу на базаре… – Очирка тараторил, захлебываясь от полноты чувств. Сам удивлялся, как это быстро приходили в голову такие складные мысли.

Гусайда стукнул ножнами сабли об пол и проворчал:

– Полный чайник молчит, наполовину пустой шумит.

«Молод и глуп, – подумал он о пленном буряте. – Стоит, как ни в чем не бывало, будто в своей вонючей юрте. Верно, что новорожденному теленку и тигр не страшен. Но как же с ним быть?»

Косорина понял, о чем задумался гусайда, заговорил мягко и вкрадчиво, чтобы не обидеть Юй Чена:

– Мой господин! Видит бурхан, что за годы службы в восьмизнаменных войсках вы пролили потоки добрых благодеяний, чем облегчили страдания всех нас, простых слуг императора. Но этот бурят не слуга императора. Вы всегда учили нас: «Если утром посадил дерево, не думай, что в полдень оно даст тень». Зачем спешить с решением? Завтра купец Ци Шань со взводом солдат отплывает по реке Черный дракон. На пятые сутки мы высадимся у стойбища байну и установим, прав ли этот бурят. Мой господин, я не верю ни одному слову этого человека. Приверженность бурят к России мне хорошо известна. Если бы его преследовали власти за убийство начальника хунхузов, то ему незачем было бы тащиться в такую даль. С реки Чикой на реку Шилку… С Шилки на Амур… Трудно, просто невозможно поверить, мой господин. Его улус Нарин-Кундуй у самой китайской линии. Проехать урочище Абалай, урочище Ангар Хоты… Вы не успеете выкурить и одной ганзы, как ваша лошадь достигнет Нарин-Кундуя. Граница у острова Дархан ему известна до каждого кустика. Ему ничего не стоит прийти на пост Ван Чи и сдаться страже. А он, изволили слышать, бегал по всему Забайкалью, словно нарочно хотел, чтобы его изловили. Мой господин! – Баргут поклонился. – Этот бурят совсем не глупец. Он не раз переходил китайскую границу и угонял скот и лошадей у монгольских князей. Согласитесь, мой господин, что дурак и глупец не способен…

– Да, да, – перебил его гусайда. – Я вижу, что ты ревностный слуга императора, а этот, бурят давно промок под дождем и не ему бояться росы. Твои мысли, баргут, порождены моими мыслями, а мои мысли, подобно солнцу, освещают тебе путь и способствуют развитию твоего воображения. Ты завтра поедешь с купцом Ди Шанем, прихватив с собой пленного бурята.

Гусайда дал знак стражникам увести арестованного.

Двухмачтовая майма Ци Шаня легко скользила в мутных волнах Амура. Вторую ночь дул попутный ветер. Ци Шань повелел рулевым держать ближе к берегу и не зажигать огней. А то бывали случаи… Гольды, завидев огни «купца», снимались со стойбища и бежали в тайгу.

Длинной остроносой щукой рыскала майма по великой реке в поисках легкой наживы. В ее трюмах – ящики с ханьшином, табаком, перцем, бусами, серьгами, зеркальцами, кусками дешевой далембы. Команда судна и солдаты от нечего делать целыми днями играли в карты, попивали вино, закусывая свининой с фасолью и соевым соусом.

Очирку Цыцикова поместили в кормовом отсеке, повесили ему на шею деревянную колодку с замком. От замка тянулась железная цепь к скобе, вбитой в борт маймы. Ключ от замка в кармане караульного. Косорина менял караулы утром, в полдень и вечером.

Цыциков думал об одном: бежать! Еще две ночи – и майма бросит якорь возле стойбища байну. И тогда Косорина получит все доказательства того, что пойманный им бурят – русский лазутчик.

Гусайда обещал ему отрезать язык, выколоть глаза и бросить в клетку к драконам. Вчера Косорина приходил сюда, в кормовой отсек, смеялся над Очиркой: «Это не драконы, a тигры! У гусайды нет драконов. Зато он содержит в глубокой яме голодных тигров».

Очирка пробовал крепость скобы. Днем, пока за ним не наблюдали, или ночью, когда солдат не мог чего-либо заметить, он подолгу давил на скобу, пытаясь ее раскачать. Но скоба была-глубоко забита в борт.

«Если смерть придет, то и тысячи бурханов не помогут, – подумал он. – Разбить бы колодку… Но как, чем? Была бы палка с ножом…» Вот такая, какую он видел у проводника Оро. Но кто же принесет ему палку с ножом? Она осталась в лодке у казаков, а ее владелец Оро неизвестно где. В айгуньской тюрьме… А может, где-то поблизости, на майме. Маньчжуры ни разу не сводили их вместе, держали порознь.

«Надо завладеть ключом, – решил Очирка. – Иного пути к спасению нет. Как завладеть? Позвать солдата, дать ему знать, что я хочу что-то-ему передать. Солдат подумает, что деньги… Покажу ему зажатый кулак и буду тыкать пальцем по кулаку: «Твое, мое». А как он подойдет, попробую схватить за дыхало. Нет… не выйдет… помешает колодка. Помешает… Вот проклятая! А что если… Что если схвачу солдата за голову и одним духом жигану об колодку…»

Он вздрогнул, ему стало страшно, будто кто-то мог разгадать его замысел. Сердце екало, как загнанное. С палубы доносился хохот полупьяных маньчжур, занятых досужей болтовней. Караульный дылда сидел на витке каната и дремал, держа между ног фитильное ружье.

Соломенные паруса скрипели и шелестели под крепнущим ветром. Лошадиной подковой висел в темном пугающем небе месяц. Очирке показалось, что месяц улыбался. Дрожь в руках прекратилась.

…На палубе никто из маньчжуров не слышал ни сдавленного стона, ни всплеска упавшего за борт тела.

Министры Николая I попросили высочайшего приема, чуть ли не всем кабинетом. Они доложили царю о дерзновенном поступке генерала Муравьева, задержавшего в Иркутске экспедицию Ахтэ. «Не было заботы, государь, да вот видите как…»

Кабинет бы и сам мог… через военного министра распорядиться по делу Муравьева, поскольку генерал-губернатор Восточной Сибири был причислен всего лишь к должности корпусного командира. Но… военный министр побаивался этого «корпусного» и предпочитал действовать интригами.

Представ перед Николаем I, министры высказали разочарование и сожаление по поводу поступка Муравьева. У них от обиды даже бакенбарды отвисли как-то удручающе и на щеках проступили красные пятна.

– Этот поступок самовольный, ваше величество. Муравьев мнит себя высокоумным. Забрал в руки непосильную для себя власть.

Николай выслушал жалобу со вниманием и уставился холодными немигающими глазами на министров.

Прошла минута… Царь, не мигая, смотрел на военного министра. И пока тот не опустил веки, царь все смотрел.

Николай часто пользовался «гипнозом», принимая посетителей. В душе царь хотел походить на Петра Великого. По суеверным мотивам приблизил даже к себе князя Меншикова… Но что князь? Дряхлый старец, одна фамилия знаменитая.

Надо было «прорубать окно». Куда? А почему бы не в Тихий океан?

Император, всегда доверявший Нессельроде, заколебался. Лишить предерзостного генерал-губернатора должности и чинов? Но без Муравьева некуда «прорубать окно». Муравьев смелее графа, да и сидит ближе к Амуру. Знать, веские доводы у Муравьева, чтобы ослушаться…

– Оставьте, господа, это дело. Я верю, что генерал-губернатор прежде всего думал и заботился о государстве нашем, о его благе и процветании. До прибытия Муравьева в Петербург ничего решать не соизвольте.

Министры ушли, не солоно хлебавши.

Николай остался доволен собой и принятым решением. «За границей про меня пишут, что я холоден и жесток, – размышлял он, – да еще и злопамятен, что во мне живет единая страсть повелевать, что ум мой узок, а сердца вовсе нет. Что скажут вольнолюбивые иностранцы теперь? Какой им выйдет пассаж!»

В Охотском море пути Невельского, Муравьева и генеральского адъютанта долгое время никак не могли скреститься.

Адъютант прибыл в Охотск в нужный день, а порт был закрыт льдами. Но вот и лед расчистился, а «Байкала» нигде не было видно.

Невельской явился в Охотское море с опережением всех сроков и отправился в Петропавловский порт, где и вручил ему начальник Камчатки злополучное письмо Муравьева о том, что разрешения от царя на исследование амурского лимана нет.

Невельской оказался смелее Муравьева. Он на свой страх и риск, закончив разгрузку транспорта, взял курс на юг… к лиману Амура. Его вера в то, что Амур судоходен в своем устье, была так велика, что он не посмотрел ни на что. Ждать год? А вдруг англичане опередят? Что тогда?

«Благо России куда выше и дороже личного блага, – думал Геннадий Иванович. – Будь, что будет».

Муравьев прибыл на берега Охотского моря в середине лета. Адъютанта в Охотске уже не было. Генерал на транспорте «Иртыш» выехал на Камчатку, а оттуда в Аян.

У Муравьева дня не проходило, чтобы он не вспоминал об устье Амура. А говоря об Амуре, он никогда не забывал про Англию.

«Не встала бы в устье Амура английская крепость, – беспокоился он. – А то английские пароходы пойдут по Амуру на Нерчинск и в Читу».

В Аяне его ждали письма от гражданского губернатора и подполковника Ахтэ.

Гражданский губернатор писал, что Ахтэ «в смятении превеликом, не ведает, как ему быть перед государем».

«Не ведает, – ухмыльнулся Муравьев. – Врет все. Донесенье уже фельдъегери привезли в Петербург. На высочайшее усмотрение… «Муравьев-де власть завысил, с указами его императорского величества считаться не соизволил».

«Поглядим, чем он меня умасливает»; Надорвал конверт, пахнуло духами, зашуршала атласная бумага с царскими орлами и штемпелем военного департамента. Представил себе галантного и надушенного господина с бутоньеркой и во фраке.