Текст книги "Унтовое войско"

Автор книги: Виктор Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

****

Глава первая

Карл Васильевич Нессельроде из собственной оранжереи велел слугам брать цветы и ставить в серебряные вазы всюду, где только возможно, – от кабинета до столовой. Цветы, как ему представлялось, славили жизнь, бодрость, здравомыслие.

На белых изразцовых печах по его приказу придворные мастера-художники вывели розовых вакханок в венках, голубей и крылатых ангелочков. Чтобы все в апартаментах его светлости господина канцлера дышало молодостью, свежестью!

Из личных покоев канцлера слуги повытаскивали гипсовых амурчиков да грудастых богинь, прикрывающих фиговым листом стыдные места. Амурчики да богини разместились по залам, смотрели бельмами глаз на иностранных послов и посланников.

Странно и нелепо выглядел седенький живчик-канцлер посреди обилия пламенеющих георгин, розовых вакханок и серебряных, бронзовых и гипсовых статуэток.

Утром слуги принесли Карлу Васильевичу пакет, доставленный курьером из Пекина. В министерстве введено строгое правило – все, что из Пекина, подавалось его сиятельству вне всякой очередности.

Нессельроде отослал слуг, дрожащими руками отыскал на столе костяной нож, вскрыл пакет. Переводчик, незримо и неслышно стоявший у портьеры, по знаку канцлера шагнул к столу, развернул лист.

Канцлер полагал, что лист из трибунала внешних сношений, а оказался за подписями главных начальников китайских пограничных областей. Гиринский, амурский и ургинский амбани жаловались на Муравьева.

Карл Васильевич поежился, когда услышал, что китайцы опять вытащили на белый свет его, канцлера, лист, писанный сколько-то лет тому назад – не упомнишь… В том листе он обещал Китаю позаботиться о постановке пограничных столбов. «Везде одаривают тем листом, – подумал он с раздражением. – Покойному государю сие надоело, морщился, как от зубной боли. И новому государю про тот лист слушать не хочется. Придумали бы чего поновее… Сколько лет на одном и том же верблюде едут!»

Отмахнулся от своих мыслей, вслушался в чтение:

«Мы высылали чиновников для переговоров с генерал-губернатором Восточной Сибири, а он под всякими предлогами переговоры те оттягивал и чиновников наших по Амуру взад-вперед посылал понапрасну ехать неведомо зачем. Полагаем, что сие поведение вашего генерал-губернатора не есть достойное для подражания в мировой политике.

Затем ваш генерал-губернатор под предлогом защиты от нападения английского флота занял на реке Сунгари or моря несколько селений, издавна платящих дань нашему государю. Муравьев, как мы видим и убеждаемся, вовсе не заботится о поддержании дружественного согласия и твердого мира, а посему просим, ваше сиятельство, вразумить Муравьева…»

Нессельроде улыбался одними глазами:

«Вот-вот, следовало ожидать! Не иначе. Доложу государю. А как же? Этот выскочка Муравьев никак не втолкует себе, что крайний предел дипломатического искусства для него – испросить у китайцев право на свободное плавание по Амуру и учреждение на сей реке в некоторых пунктах станций для склада провизий и топлива. И не более того! А самое наивернейшее – плюнуть на Амур. Не связываться с Китаем. Война с Англией и Францией идет к концу. К бесславному, но все же концу. Скоро не окажется и причин к защите Камчатки и побережья… Что до Амура, так пусть себе как хотят… Если Англия пожелает владеть Амуром, пускай себе воюет с цинской империей. Нам встревать в чужие заботы ни к чему. В Европе дел по горло. Зачем еще лезть в глубины азиатские? Не ко времени, не по силам.

Пойду доложить государю. Эти трое амбаней весьма сердиты, и подогрел их пекинский трибунал».

Хоть и чувствовал Карл Васильевич, что амурские сплавы ушли из-под его ведения, что Муравьев решает все дела с китайцами, минуя министерство, а все не мог удержаться от соблазна – вдруг клюнет молодой государь на письмо амбаней…

После приема у государя Карл Васильевич на минутку заскочил в кабинет, чтобы оставить там бумаги, и сразу же проследовал по внутренней галерее в собственные покои. Шагалось так легко! Словно господь бог вернул ему три десятка прожитых лет.

У себя в комнатах, среди голубого сияния обоев и мраморного блеска пилястров, Нессельроде вовсе вошел в приятное расположение духа. И было отчего. Молодой государь ласков и обходителен, захотел прочесть перевод листа китайских амбаней. По прочтении нахмурился, постучал пальцами о крышку стола.

– Что угодно предложить господину канцлеру? – спросил без раздражения, просто так… Как если бы спросил: что угодно заказать на ассамблее?

Канцлер взял да и предложил… Терять уж нечего. Муравьев, того и гляди, совсем сядет на шею либо переберется в Северную Пальмиру, займет канцлеровский кабинет – такой милый, уютный, в готическом стиле.

– Ну, что ж. Будь по-вашему, канцлер, – проговорил Александр II и вежливо улыбнулся. – Повелеваю вам приостановить всякие сношения с Китаем до получения от него ответа на наш запрос по листу китайских губернаторов.

Это для Карла Васильевича как ложка меда. Низко поклонился его величеству и молодцевато покинул царский кабинет.

Вот и кушать захотелось. А то ведь ранее и кушал-то как? Съедал какие-то крохи. Один лакей нес блюдо на подносе, спереди бежал с салфеткой другой, позади – третий с соусами, подливами… А граф, его сиятельство, ткнул серебряной вилочкой туда-сюда, пожевал через силу, проглотил, давясь, и сыт. Глядь – уж несут новое блюдо. Нет аппетита-с. Малоежка.

А тут выпил гоголь-моголь. Скушал цыпленка. И изволил долго-предолго беседовать со слугами о достоинствах венской кухни и о том, следует ли подавать после артишока спаржу и маслины…

Слухи о неуступчивости богдыхана, привезенные Ранжуровым в Иркутск, росли, как снежный ком. Китайские купцы, наезжавшие в Кяхту, сознательно раздували эти слухи.

Муравьев же, все игнорируя, готовился к третьему сплаву.

В январе 1856 года он писал Карсакову, назначенному атаманом Забайкальского казачьего войска:

«Поздравляю тебя, друг мой любезный. Вот ты уж и атаман, и генерал-майор! Государь утвердил тебя в чине. Отныне ты у меня самый молодой генерал и душевно рад бы тебя видеть в форме. Ну да всему свой черед. Ты спрашиваешь, как в Европе да как с Севастополем. Я имею здесь газеты только декабрьские, и потому знаю мало о европейских делах и баталиях в Крыму. Но то, что знаю, весьма неутешительно, и вижу только то, что мы падаем, падаем и падаем…

С Амура явился в Иркутск отряд зауряд-хорунжего Ранжурова. Ты его помнишь? От него узнал я, что англичане приходили в бухту Де-Кастри, но были отбиты и до берега не допущены. От него же узнал я про айгуньского амбаня, что тот гораздо добр к нам, да это из его же, амбаня, листа видно, в коем он меня по старой памяти чрезмерно прославляет.

А как ты теперь наказной атаман казачьего войска, то пока готовься к сплаву.

Сенат наш недавно отправил китайскому трибуналу письмо. Сенаторы, слава богу, категорически отвергли замечание китайцев о том, что вести сплав русских войск по Амуру «не совсем позволительно». Они снова напомнили трибуналу, что только свобода плавания русских судов по Амуру может оградить владения обоих государств от вторжения чуждых нам наций в эту реку.

Для пользы России желать надобно, чтобы переговоры с китайцами окончились дружелюбно.

Надо бы разведать, что делается по ту сторону границы. Но как? Китайцы допускают к себе в страну только курьеров из Петербурга с бумагами для Пекина. Представился бы какой случай, то я бы».

И вот случай сам явился в руки Муравьева.

В Иркутске получили из Петербурга лист в китайский трибунал внешних сношений. Генерал-губернатор велел явиться Михаилу Волконскому.

– Вот что, любезный, сделай мне дружбу, поезжай с петербургским листом в Ургу к амбаням, – объявил Муравьев своему чиновнику по особым поручениям. – Отправляем мы тебя как посланца от кяхтинского градоначальника, но не должен ты скрывать и то, что служишь чиновником у генерал-губернатора Восточной Сибири, что бывал с ним на Амуре и ему довольно-де близок. Передай от меня амбаням дружеский поклон да скажи им о нашей дружбе в городе Айгуне с Фуль Хунтой. Намекни ургинским начальникам, что у Фуль Хунги ума палата, он иначе ведет себя, чем его предшественник Юй Чень. Да почаще напоминай им о нашей дружбе с Китаем.

Волконский поклонился:

– Будет исполнено, ваше превосходительство!

– А главное, узнай, готовы ли китайцы препятствовать нам в сплаве по Амуру. Понял ли, как я учу?

– Так точно!

– С тем дознанием воротись без задержек. А если не застанешь меня в Иркутске, то поспешай за мной в Петербург. Там и доклад твой я выслушаю.

Михаил Волконский, зная нрав генерала, не заставил себя долго ждать. Он выехал со всеми бумагами в Кяхту, где взял переводчика, казаков, знающих по-монгольски, подарки и препроводительное письмо к амбаням от кяхтинского комиссара.

Зима стояла холодная и многоснежная. Волконский и люди его отправились в Ургу верхом на лошадях. При коротком дне Волконский стремился удлинить переходы.

На девятый день пути приехали в Ургу.

Среди белых войлочных куполов юрт там и сям возвышались монгольские и китайские кумирни. На каждом шагу попадались ламы с желтой либо красной лентой через плечо. Их было так много на улицах и площадях, что казаки чувствовали себя как в дацане на религиозном празднике.

Жили ламы в восточной части Священного стойбища. Простых смертных туда не допускали. Еще бы! Здесь жил высший святитель Монголии – хутухта. После далай-ламы третье лицо…

В Урге правили амбань-маньчжур Сектунга и амбань-монгол Дорджи. Три дня они отказывались принимать Волконского под всякими предлогами. Таков уж китайский этикет: не вести серьезные переговоры с иностранцами ранее трех дней после приезда тех в империю цинов.

Оказалось, что Сектунга знаком бурятским казакам, бывал наездами в Кяхте, когда служил дзаргучеем в Маймачене. В его возвышение свою лепту внес Муравьев. Генерал не раз в своих листах китайскому правительству отзывался о Сектунге с похвалой. Монгол Дорджи, по происхождению князь, был в дружбе с самим богдыханом. В Урге он слыл дельным, образованным чиновником. Пограничные дела без него в Пекине не решались.

Еще в Кяхте купцы учили Волконского, как поступать на переговорах в Урге. Если китайский чиновник отказал тебе в чем-то, то ты, советовали купцы, после третьей чашки чая скажи ему, что он пополнел и разбогател, а ты, мол, рад этому и в доме его видишь благодать неба. И добавь, что ты хорошо знаешь его приличие и благородство, хоть и прибыл издалека. Чиновник, надо ожидать, велит слугам подать к столу сластей и сделается несколько сговорчивее.

Волконский так и держал себя с амбанями. Амбани пили чай, угощали русского посланника, дружески улыбались, в знак признательности и уважения подносили руки к груди, охотно вспоминали о первых двух русских сплавах по Амуру, но как только речь заходила о третьем сплаве – они умолкали и делали вид, что ничего не слыхали или ничего не поняли. Волконский упорно гнул свое – расхваливал амбаней, город Ургу, китайские кумирни и монгольские дацаны.

Вторую аудиенцию он получил снова через три дня. И опять все повторилось.

Волконский намекнул на то, что айгуньский амбань куда более благосклонен к русским, что хотя русские и понимают, что здешним амбаням труднее проявить свою симпатию к ним и антипатию к англичанам, поскольку война ведется далеко от Урги, но все же он надеется… Не зря же генерал-губернатор Муравьев и кяхтинское общество так высоко оценили деловитость Сектунги в Маймачене. Русские высоко оценивают и деловитость Дорджи, которого так любезно выслушивают в Пекине.

– Да, – подчеркнул Волконский, – мне поручено генерал-губернатором Восточной Сибири передать вам, что последовавший два года назад разрыв с Англией и Францией вынудил наше правительство усилить свои укрепления на берегах Восточного океана. Но это возможно было сделать единственно лишь сплавом по Амуру. Нынешним летом мы опять готовим сплав и доставим в устье Амура войска и оружие. Мне поручено лично и своевременно уведомить вас об этом, господа амбани.

Беседа то шла о сплавах русских, то о здоровье русского императора и китайского богдыхана. Затем Волконский похвалил дворец амбаней, и тогда Дорджи, не переставая учтиво улыбаться, заговорил о том, что по интересующему русских вопросу не худо бы кое-что выяснить у старшего монгольского секретаря.

– Что же выяснить у него? – удивился Волконский. – Он всего лишь секретарь у вас и не более.

– Да, это так. Но он у нас первым получает бумаги из Пекина. Все могло быть… Мы спросим у него, нет ли чего нового.

А Сектунга добавил:

– Через трое суток мы счастливы вас видеть, господин Волконский!

Волконский уже понял, что делать. На базаре купили бархатную шубу и отрез камки на золотой нитке. Подарок отнесли в войлочную юрту, опушенную красным сукном, где проживал старший монгольский секретарь. Из беседы с секретарем, оказавшимся, кстати, любимцем амбаня Дорджи, Волконскому удалось вывести заключение, что китайцы не будут препятствовать третьему сплаву русских, что слухи об указе богдыхана выдуманы, чтобы успокоить некоторые иностранные державы и некоторые слишком горячие головы в пекинском кабинете.

Санжи Чагдуров и Пурбо Ухнаев, все дни пропадавшие на базаре, в лавках, дацанах, кумирнях, встречали купцов, знакомых им по Кяхте. Завели кое-какое знакомство с ламами. От них-то они и получили успокоительные сведения о том, что никакие военные приготовления в Монголии не делаются.

Видели они вблизи китайскую крепость. Ничего особенного. Крепость – так себе… Глиняная. Пальни из единорога – песок рассыпется, пыль к небу.

На крыше Зимнего дворца полоскался на морозном ветру золотой штандарт с черным орлом: «Царь дома!»

Муравьев, чувствуя, как замирает сердце, проследовал из кареты через Дворцовую площадь, гулко стуча каблуками по каменным квадратам.

Он уже знал о том, что Александр II распорядился прекратить всякие сношения с Китаем и что это его решение принято после аудиенции, данной государем всесильному канцлеру.

Генерал-губернатору сказали, что молодой государь примет его на нижнем этаже в рабочем кабинете, где обычно вел прием министров и сановников Николай I. Ну, что же… С Николаем I генерал умел ладить. Крут был Незабвенный, что и говорить! Да ведь не кто иной, как он посылал Муравьева в Восточную Сибирь. А раз сам посылал, вопреки мнению министров, то сам и выручал. А как он, Александр II? Пока был наследником-цесаревичем, поддерживал Николая Николаевича. Почему поддерживал? Хорошо, если из собственных убеждений, а если только из-за страха перед монархом? От этой мысли делалось мерзко на душе, побаливала печень и набухали мешки под глазами.

На государя мог повлиять в пользу Муравьева великий князь Константин.

Великий князь при жизни Николая I на лесть и заигрывания вельмож отвечал осторожностью. А на прямо и откровенно поставленные вопросы не отвечал. Каков-то он нынче?

Константин занимал пост в Главном морском штабе и имел чин генерал-адмирала. По всем делам флота Муравьеву приходилось писать великому князю. Тот мечтал о крупном русском флоте в Восточном океане. С ним был полностью солидарен и Муравьев. Тут пути их сходились. Муравьев и поныне рассчитывал на поддержку Константина. Именно ему он и сказал по приезде в Петербург;

– Ваше высочество! Начальник города Айгуня принял мой отряд казаков весьма ласково и всеми мерами содействовал скорейшему отправлению его в Усть-Стрелку, снабдив провизией и лошадьми. Замечу, ваше высочество, что местное китайское начальство содействовало всем лицам и командам, поднимавшимся в прошлом лете вверх по Амуру, снабжая их всем необходимым безденежно. Такое бескорыстное участие к русским, постоянно принимаемое китайским начальством на Амуре в то время, когда вопрос о разграничении поставлен нами ясно и определенно, есть доброе предзнаменование успешного его разрешения.

– Твердое ли это мнение? – спросил Константин.

– Начальник города Айгуня Фуль Хунга еще той весной предупредил меня, что есть распоряжение китайского правительства на будущее время запретить нам плавать по Амуру. Есть даже якобы указ богдыхана. Я не сомневаюсь, что мера эта изменится. Не соизволите ли вы, ваше высочество, признать полезным исходатайствовать у государя императора для начальника города Айгуня орден Святой Анны второй степени, алмазами украшенный, который бы я доставил ему через его правительство в приличное время.

Великий князь обещал походатайствовать перед государем и слово сдержал. А теперь, после приезда в Петербург Михаила Волконского, когда стало совершенно ясно, что указа богдыхана о запрещении русским сплава по Амуру просто не существует, отпала всякая нужда в замораживании сношений с Китаем.

Муравьеву удалось довольно быстро уговорить царя принять его сторону. Маятник качнулся от Нессельроде к Муравьеву.

– Канцлер слишком стар, чтобы проводить новую политику, – заметил великий князь Константин.

– Да, надобно подумать о его отставке, – согласился царь.

Муравьев счел нужным вступить в разговор:

– Обстановка повсюду меняется со скоростью, не всегда предвиденной. Россия накануне переговоров о мире с Англией и Францией. Китай еще не ведает про это, но всему свой черед. Дойдет и до него… Тогда, государь, потребуются срочные и важные решения. Дружеский тон последних листов пекинского трибунала доказывает, что китайское правительство, несмотря на слухи о запрете плавания наших судов по Амуру, отнюдь не желает поставить себя во враждебные отношения с нами. Говоря кое-когда о неприкосновенности Амура, как своего достояния, Пекин защищает реку только потому, что доселе ясно и определенно нами не была высказана необходимость, заставляющая русское правительство поставить Амур граничной чертой между двумя государствами.

Царь живо отозвался:

– Вам и карты в руки! Кто еще лучше вас может высказать ясно и определенно эту самую… необходимость? Пожалуйте!

– Заготовлен проект, ваше величество.

– Ну так мы послушаем с его высочеством.

Александр II прохаживался по ковру, вслушивался в глуховатый, взволнованный голос Муравьева:

«Важные причины побуждают нас поставить на вид трибунала, что для пользы обоих государств плавание по Амуру до самого моря должно быть признано постоянно свободным только для ваших и наших судов. Только плаванием русских судов по Амуру и защитой его устья могут быть обеспечены владения Китая и России от вторжения чуждых нам наций в эту реку, и мы долгом своим поставляем предупредить вас, что мы отнюдь не можем допустить какую-либо из других наций проникать на Амур.

Все это дружески сообщаем китайскому правительству на его размышление и не сомневаемся, что этот лист послужит ясным и твердым доказательством любезного и искреннего расположения всемилостивейшего государя императора к его богдыханову величеству».

Муравьев умолк и взглянул на царя. Тот покосился на Константина.

– Я полагаю, что составлено недурно, – отозвался великий князь. – Убеждения ваши, генерал, весьма ясны и точны.

– Не чересчур ли твердо? – усомнился царь.

– В самый раз, ваше величество.

– Ну что же, быть так. Я утверждаю этот проект, генерал, – ответил Александр II. – И сделаю повеление министерству иностранных дел, чтобы оно снабдило вас полномочиями для переговоров с китайцами. Плавание по Амуру велю продолжить, но воздерживаться от всяких насильственных мер. Применять открытую силу разве только для освобождения русских, если таковые будут схвачены китайцами в плен.

– Ваше величество! – заговорил Муравьев. – Китаю за его разумную позицию мы могли бы предложить артиллерию. Она у них весьма плоха.

– Сделайте представление военному министру. Ну уж раз… если ты, генерал, так добр до китайцев, то не откажи в просьбе и своему государю. Нерчинские заводы мы снова взяли к себе…

– Да, государь. Все заводы с имуществом переданы кабинету его величества, – отозвался Муравьев.

– Ты не забыл, что они все же оставлены на твою ответственность?

– Помню, ваше величество! Держи в узде горное правление и горные конторы и всех прочих… Мы на тебя во всем надеемся. А просьба к тебе вот о чем. Мои министры досаждают мне проектами… Они внушают мне, чтоб высочайше было соизволено часть земель по левому берегу Амура отдать в собственность кабинета его величества… как бы… ну… в вознаграждение, что ли, за отпуск горных рабочих и крестьян в казаки вместе с землей. Уж я не знаю как и поступить.

Царь деланно засмеялся, испытывая неловкость перед Муравьевым:

– Услуга за услугу…

– Пока я никак не вижу, что я могу сделать для кабинета его величества, – сказал Муравьев.

– Вы хорошо знаете те земли… по левому берегу Амура. Вот и подберите по своему усмотрению.

Муравьев, не задумываясь, ответил:

– Я больше, государь, находился при сплавах на воде, нежели на суше. Прикажите полковнику Ахтэ составить проект. Он бывал на тех землях с экспедицией и лучше меня разбирается…

– Ну так я тебя больше не задерживаю, – с холодком заключил царь и повернулся к Константину, взял его под руку и повел к окну, оживленно о чем-то спрашивая.

В Париже в конце марта воюющие стороны подписали мирный договор. Это известие задержало Муравьева в Петербурге. Сразу же встал вопрос: как поступить с войсками, сосредоточенными в устье Амура? Муравьев написал письмо наказному атаману Забайкальского казачьего войска Михаилу Семеновичу Корсакову. Проводить или не проводить сплав? У Муравьева никаких сомнений: проводить! Письмо звучало категорично:

«Ты сумеешь обойтись с китайцами по высочайшей воле и, если они вздумают загородить тебе дорогу джонками, ссылаясь на мирный договор в Париже, то продолжай идти безостановочно, не делая, однако же, им вреда. А если они станут стрелять, то скажи им… что они ответят за сие перед своим богдыханом.

Странно мне отправлять Амурскую экспедицию без себя, но я хорошо сделал, что остался здесь. Буду свидетелем всех перемен, которые должны совершиться. Нессельроде уйдет и с ним еще кое-кто. А новые министры пока неизвестны. До сих пор все очень неопределенно. Мы тут впотьмах бродим.

Ныне я распечатываю русские газеты не с любопытством, а с огорчением. Войну проиграли… Наше же с тобой утешение одно: отомстили у себя неприятелю за Севастополь».

За месяц до сплава пришло в Читу предписание от Муравьева: войска с Амура возвратить, оставив в устье лишь один батальон. Карсаков, как военный губернатор и наказной атаман, начал готовить три транспорта с продовольствием, чтобы обеспечить пищей возвращающихся с устья Амура солдат и казаков. В штабе велись подсчеты, сколько потребуется скота на забой, сухарей, крупы, соли, спирта. Уточнялось, какой провиант разгрузить на Усть-Стрелке, какой – на Кумарском карауле, какой – в устье Зеи.

Муравьев полагал быть в Иркутске в начале лета, но боли в печени и груди заставили его обратиться к врачу. Вместо Сибири пришлось ехать в Мариенбад. Николай Николаевич во всем слушался врачей и лечился весьма прилежно. Он понимал, что с его болезнью шутить нельзя, и надеялся, что воды Мариенбада принесут ему облегчение. Поражение в Крыму подействовало на него угнетающе, он так волновался при чтении газет, что врачи опасались, как бы с ним не случился удар.

«Оставить службу и удалиться как можно далее от источников всех бедствий моего отечества? – думал он, находясь в одиночестве в беседке мариенбадского парка. – Один порядочный губернатор на всю Россию, да и того измотали, издергали, шагу не дают ступить. А он, этот порядочный, ко всему еще болен. Да, да, страшно болен. К черту! Бросить все и удалиться, оставить службу, не видеть и не слышать ни министров, ни членов сената… не подлаживаться под великого князя, под государя. Тогда я буду покоен, кровь и желчь тревожить меня не станут. Я вылечился бы одним временем и без всяких вод».

Но вскоре раздражение и гнев проходили, душа остывала, и ему уже не хотелось, чтобы Россия лишилась единственного хорошего генерал-губернатора.

«Нет, нет, – твердил он себе. – Мне покоя не надо, безделья терпеть не могу, я оставляю этот способ лечения до будущего… утешаясь надеждой, что мы, русские, не останемся вечно в том унизительном состоянии, в коем мы находимся нынче после этого ужасного поражения, после этого дурного мирного вердикта. Во всяком случае… уж где-где, а в Восточной Сибири, пока я там, поражения не будет, позора и стыда не будет. Пока я там…».

Как ни прилежно лечился Муравьев, болезнь отступала медленно, а жить в Мариенбаде до осени он не мог. Надо спешить в Москву на коронацию Александра II.

Над московскими крышами, среди зелени, светились лазурные в звездах купола. Церквушки поскромнее блистали оловянными маковками. Каменные, кирпичные, деревянные здания всяких цветов и оттенков, с росписями, балконами, колоннадами выглядели свежо и впечатляюще. Их будто бы только что умыли дождем и теперь высвечивали солнцем.

Чета Муравьевых любовалась Москвой. Кучер погонял лошадь, не спрашивая ни о чем пассажиров, как будто ему заранее было известно, что Муравьевым хотелось бы попасть в гостиницу «Шеврие».

Прокатив с ветерком несколько перекрестков, кучер лишь тогда счел нужным спросить, куда угодно господам ехать, и снова погнал упряжку, воинственно размахивая кнутом.

В гостиничном номере Муравьевы отдыхали недолго. Назавтра ожидался въезд государя в Москву, и Николай Николаевич отправился к обер-церемониймейстеру двора, чтобы узнать, как положено представлять себя в дни коронации государя его превосходительству генерал-лейтенанту и генерал-губернатору Восточной Сибири, кавалеру орденов разных… Какого числа и куда прибыть, где встать, где сесть, подходить ли близко к государю и его семье, заводить ли разговор с августейшими особами? Надлежит ли прибыть в Успенский собор и где встать? Быть ли на балу в Колонном зале Дворянского собрания?

…Московская неделя началась и заканчивалась для Николая Николаевича прескверно.

Кто бы мог подумать!? При въезде царя в Москву для Муравьева не предусмотрели особого места. Обер-церемониймейстер недоуменно выпячивал губы, пожимал узкими плечами, бормотал что-то невнятное о Мариенбаде, как будто бы он не получал оттуда сведений. Сам же с легкой ухмылкой прятал глаза.

О нем, о Муравьеве, просто-напросто забыли. Его не оказалось ни в каких списках. Члены комиссии по коронации деланно удивлялись, отсылали справиться то к военному министру, то к министру двора, то к великому князю. Бесчисленные обманы, недомолвки, полуулыбки… Постоянные нарушения принятого порядка… Он все же генерал-лейтенант, командующий всеми силами России на Востоке. Труса не праздновал. С заслугами в амурском деле! А о нем забыли. Иные при встрече еле-еле кивали, цедили сквозь зубы. Да кто бы… А то ничтожества – паркетные шаркуны, диванные клопики в ливреях и фраках. И его лишают праздника!

Он еще раз убедился, как не ценили его при дворе, как мало считались с его заслугами и почти ни в чем не доверяли.

Его положение на церемониях коронации царя становилось невозможным, он чувствовал себя связанным по рукам и ногам и, не выдержав, явился за разъяснениями к военному министру.

– Ваше высокопревосходительство, – обратился Муравьев с легким поклоном к министру, – я уж давненько в Москве и вижу, что не могу рассчитывать на полное доверие…

Тот поморщился досадливо:

– Что вы, батюшка! Что вы! Мы полагаем, что ваша болезнь и все, что связано с лечением…

– Я не в такой уж степени болен, чтоб не мог доехать до Москвы. Я могу доехать и до Иркутска. Но смею и должен повторить здесь, что без особенного доверия государя я буду там для сибирского края бесполезен, а для себя вреден.

Министр заулыбался, белыми пухлыми пальцами пригладил бакенбарды, понес празднословие:

– Полноте, Николай Николаич! Мы уж не чаяли вас и видеть в Москве. А государь о вас справлялся, о вашем здоровье. Как же! Только так могло и быть.

Разгоряченный и взвинченный, Муравьев почти не слушал министра.

– Слабое здоровье мое легче перенесет трудности и лишения дальнего пути, чем неприятности, проистекающие или от неполноты доверия ко мне или от незначительности положения моего или, наконец, от чьего-то желания уменьшить значение того, что сделалось в Восточной Сибири в девять последних лет.

– Да успокойтесь, Николай Николаич! Вот уж нет причин, чтоб так расстраиваться. Ваши заслуги общеизвестны и признаны государем. Поверьте мне. Давайте присядем.

Муравьев, будто не слыша министра, продолжал:

– Главный начальник Восточной Сибири должен быть облечен особым доверием государя, а этого я не вижу. Имею честь подать вам, ваше высокопревосходительство, рапорт об отставке. – Муравьев подал министру запечатанный конверт. – Присовокупить считаю нужным, что лета и болезни ослабили дух мой и я уже не в состоянии повторить то, что делал прежде. Имею честь!

Муравьев раскланялся и вышел, хотя министр и уговаривал его остаться и побеседовать по душам. Чего уж там!

Получив запоздалое приглашение посетить Успенский собор при коронации царя, Николай Николаевич заколебался: ехать – не ехать?

Жена настояла: ехать.

В соборе Муравьев старался быть незаметным, стоял в полумраке под каменными сводами.

Служил митрополит в золотом саккосе и пурпурном омофоре. Басовито гудели попы, слова молитвы тяжелым эхом падали с каменных потолков и стен, отзываясь звоном в голове.

Перед возложением порфиры и короны Александр II низко наклонил голову, и митрополит тут же покрыл ее концом омофора. «А ведь этого не было при коронации Николая I, – подумал Муравьев. – Угодить хотят, стараются…» О покойном императоре он сейчас ой как пожалел! Молодой государь был чем-то неприятен. Не из-за омофора же!

После коронации огласили манифест. Муравьев запомнил одно: политические преступники – декабристы – помилованы. «Вот рады будут в Иркутске, – пронеслось у него в мыслях. – Завтра же отправлю Мишеньку Волконского в Иркутск курьером со столь приятной новостью».

При оглашении указов о присвоении чинов и наград Муравьеву нанесли весьма чувствительный и тонко рассчитанный удар.

Государь возвысил бездарного придворного, дав ему полного генерала. Николай Николаевич схватился за голову, слезы навертывались на глаза от обиды: «За что? За плац-парады? За шагистику? Какие у него доблести, какие заслуги перед отечеством? Он же по всему ниже меня. Господи! Что это делается?»

Муравьева пожаловали орденом Александра Невского, украшенным бриллиантами…

Обиженный и оскорбленный поехал он назавтра к великому князю.

Великий князь был все тот же. Любезен, учтив, уклончив: ничего ясного, конкретного. Вокруг да около…

Николай Николаевич высказывал великому князю свои обиды: