Текст книги "Унтовое войско"
Автор книги: Виктор Сергеев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)
Джигмита Ранжурова, Санжи Чагдурова и Очирку Цыцикова, избранных для похода на Амур, спешно снарядили в штаб городового полка, куда они прибыли благополучно на казенной подводе. Атаман полка осмотрел казаков и остался ими доволен.
«Сойдут в самый раз», – решил он и распорядился выдать старшему команды пятидесятнику Ранжурову и полковой кассы денег да из полкового амбара сухарей и мясной муки.
– Деньги, – сказал Куканов, – снесешь в лавку купца Ситникова. Там тебе выдадут водки, бус, пуговиц медных, зеркалец всяких, колечек да сукна синего и голубого куска два, да сукна «араго», да еще подкладочного холста. Подарки сии гольдам да гилякам презентуешь. Для племенных вождей хорошо бы серебряного прозументу. Аршин десять… Есть ли среди вас пьющие?
– Никак нет, ваше благородие!
– Ну и ладно. Вино вашему промыслу не товарищ. С гольдами либо гиляками ведите себя уважительно. Они в тех местах живут, и всякая тропка, всякая речка им родовая ведома. Помните, что верная указка не кулак, а ласка.
Казаков снарядили новыми капсульными ружьями. Наказали-: без нужды ружья в дело не пускать.
От Верхнеудинска до Нерчинска бурятские казаки ехали на лошадях. В Нерчинске по распоряжению сотника городового полка Гантимурова казаков посадили на катер, и они на нем спустились вниз по Шилке до Усть-Стрелки. Поселковый тамошний атаман ждал их вместе с гольдом-проводником. Гольд оказался низкорослым, кривоногим, в соломенной конусообразной шапке. С ним была легкая лодка-оморочка. Казаки дивились на его оружие – палка с ножом на конце, кожаный щит, деревянные латы. В лодке лежали лук со стрелами и копье.
Глаза гольда слезились, лицо в морщинах. Звали его Оро. Он поклонился казакам, прижимая кулаки к сердцу, и сразу же спросил:
– Табак ю?
Очирка отсыпал ему в медную трубку щепотку табаку, и тот весело заулыбался.
– На Мангму[21]21
Амур
[Закрыть] скоро едем?
– Как звезды высыпят на небо, так и в путь.
Казаков разбудили до рассвета. С атаманом пришел зауряд-сотник, плававший не раз по Амуру.
– Где скалы, того берега и держитесь, – напутствовал он. – Так безопаснее. Ладьте в тень забираться.
– Счастливо плыть! – произнес атаман. – Который тут из вас рябой?
– Я, – отозвался Цыциков, удивляясь, зачем он понадобился.
– Не хотел уж упреждать, да черта ли… Можа, и не встретимся боле. Бумага на тебя пришла…
– И что? – насторожился Ранжуров.
– Манджурца убил он, заграничного.
– Убил он хунхуза. Разбойника и вора.
– Наше дело сторона. А только в Урге шумят, жалуются. А выдать тебя, рябой… на великую беду, судить – засудят. И затолкают на Кару. Разгильдеев там свирепствует. Я скажу исправнику, что вас уже не застала эта бумага… С богом, рябой, ежели крещеный! Оспинка – божья щербинка, не обижайся.
– Кто ту бумагу привез? – спросил Ранжуров.
– Ваши же, пограничные. Ноне они бражничают у кабатчика.
– Ну, еще раз с богом! Плывите бережливо. Ваше дело такое, ребяты… Пришли безвестно и ушли безвестно. Поопаситесь. Тутотко один англичанка ладил вроде вас спуститься на Амур. Плот ему сколачивала острожная партия. Да, видать, бережливость не соблюдал, не поопасся. А скоренько поручик Ваганов с солдатами наехал от самого Николая Николаича Муравьева. За рыжую бороду того англичанку да в карету…
Ранжуров вспомнил:
«A-а… тот самый Кларк и есть. Выходит, что на Амуре мы с ним уже не повидаемся».
С темного проулка, как снег на голову, пала бурятская песня:
Застоялся мой ретивой,
Ноют мускулы мои.
Конь мой рыжий застоялся,
Не звенит моя стрела.
– Никак братские? – удивился поселковый атаман. – О чем это они?
Ранжуров усмехнулся про себя в темноте:
– Поют о том, что копи застоялись…
Пьяные голоса гулко ухали в узкой улочке:
Застоялся мой саврасый
Без свинца, кольчуги звона.
Вороной мой застоялся,
Не звенит моя стрела.
И вдруг сорвались голоса, заорали, запели вовсю, затряслась темная тихая улица, зашаталось небо над уснувшими домами:
– Давай-кося, паря, к реке трогай, – поторопил атаман. – Могут рябого опознать. Да и плыть время. Небо-то вызвездило. Самый раз… На стремнину как выскочите, и дуй – не стой.
– Пьяные поют, что слепые собаки лают, – зло отозвался Цыциков.
А песня подгоняла, била по головам, хлестала в спину, не давая задержаться на берегу:
Серебро «можо» – узда
С кармазинским сплошь сукном,
К канцелярии царя
Мы приписанный народ!
Серебро Руси – узда,
Красным крытая сукном,
К пограничным учрежденьям
Мы приписанный народ!
Едва начало на востоке отбеливать небо, вошли в Амур. На крепнущем ветре парус затрясся крылом раненой птицы, а приняв на себя тугую струю воздуха, понес лодку по мутной бурлящей стремнине.
Проводник Оро опустился на колени, шептал молитву, приговаривая:
– Му-андури[23]23
Бог воды
[Закрыть], пощади нас! О великий Мангму, не сердись, что мы пришли к тебе!
Казаки поглядывали по сторонам. Мангму и Му-андури они не боялись. У них был свой покровитель Уханхата. Он помогал им брать в реках и озерах рыбу. Можно было сплести из прутьев тальника морду или сеть из конских волос – хвоста и гривы – и тогда, побрызгав в воду тарасуна, полагаться на полную удачу. Но с собой у них не было ни морды, ни сети. Ныне в Нарин-Кундуе рыбу ловили редко. Ламы грозились: рыба – это водяной червь, от которого многие болезни приходят к буряту. Кто верил, кто не верил.
Ранжуров, поразмыслив, все же достал туес с тарасуном, побрызгал в Амур. Ламы ламами, а в дальней дороге по реке без рыбы никак нельзя. Взятого с собой провианта не хватит, а на охоту за козой потеряешь день, а то еще и ночь. Добытое же мясо в жару не сохранишь. Да и бродить по незнакомой тайге… Мало ли что может быть. Генерал-губернатор велел к сроку быть в устье с благополучием во всем. Поневоле тут забудешь о ламской проповеди. Рыбу же можно добыть тихо и легко стрелами, а то и острогами, что лежали у гольда в его оморочке. Оморочку пока привязали волосяной веревкой к паруснику. Она понадобится, если придет нужда проскочить по протоке или лиману.
Очирка Цыциков спросил пятидесятника:
– Что это могла быть за бумага про меня?
– Известно что… Раз из Троицкосавска то по иностранному ведомству. Убиенный-то из иноплеменной державы, за него и идет спрос.
– А как же Муравьев? Наобещал…
– Муравьев про то не знает. Если приказ его мы исполним, он тебя в обиду не даст. У него рука длинная. До самого Петербурга дотянет. Он с царем разговаривает вот так просто… как я с тобой.
– Ну уж и так… – засомневался Очирка.
– А что? Сам атаман сказывал. Не я выдумал.
Очирка прикрыл глаза, было холодно, пахло смоляным деревом. Сердце тревожно щемило, оно стало совсем маленьким, как у воробья. Прямо-таки щемящий комочек. Нет, не комочек, а крупинка. Махонькая такая. Остро щемящая. Да и сам-то Очирка, как воробей. И те, что с ним… И этот парусник… Куда они плывут? Зачем? Что ждет их?
Широкая мутная река раздольно пласталась среди серых гор и темного безграничья тайги. И ветер, и течение влекли парусник в эту неведомую Очирке ширь, навстречу пробивающемуся из облаков солнцу, туда, где горы все выше уходили в небо.
Солнечные лучи проклюнули тучи и забились в волнах, заплясали на перекатах, на стремнине. И Очирке показалось, что он дома. У него на Чикое разве не такая же густая кедровая тайга? Разве не такие же угрюмолобастые сопки? А разве на его великой Селенге не такая мутная и стремительная волна? И обуреваемый какими-то непонятными ему чувствами он вскочил и, размахивая ружьем, прокричал:
– Ого-го-го! Великая Селенга!
Проводник вскинул на него слезящиеся глаза.
– Это великий Мангму, – упрямо сказал он. – Оро знает, куда он привел вас по приказу начальника лоча.
– Что за лоча?
– Манджуры так прозвали русских казаков. Лоча, по-ихнему, как дьявол, злой дух. А по-нашему, лоча – это добрый дух.
Цыциков рассмеялся и крикнул:
– Великая сестра Селенга шлет привет великому брату Амуру!
Свесившись с борта, Очирка глядел, как лучи солнца игриво колыхались в воде. Они то мелкими блестками скользили по верху, золоча все вокруг, то узкими желтыми нитями вились вглубь, и тогда отовсюду к ним тянулись, так же игриво колыхаясь, стебли водорослей. Они обвивались вокруг лучей, и вода зеленела.
Ранжуров, Чагдуров и Цыциков вышли на нос парусника. Холодный ветер обтекал разгоряченные лица, скрипела мачта. Нос парусника рассекал темную рябь. Судно уходило все дальше от Усть-Стрелки. Солнце багровым шаром выкатилось над горизонтом, и вся тайга как бы изнутри высветилась и подобрела перед гостями своими.
Ранжуров правил ближе к берегу, в тень нависающих над рекой угрюмых выступов скал. Лучи пропали, не видно и водорослей. Темная угрюмая волна ударяла в борт и с шелестом откатывалась к замшелым камням.
После того как пятидесятник побывал у генерал-губернатора, заметил у себя седую прядь на голове. Добро боролось со злом, а он посередке болтался… Вроде бы добро взяло верх. Небо помогло? Или его превосходительство? Скорее его превосходительство…
«А как понять, откуда добро и зло? – мучился Ранжуров. – Кто скажет? Муравьев мог на Кару сослать, а не сослал. Почему? Умному хватило бы и намека, а дурака бей хворостиной. Ничего не понимаю… без хворостины. Очирка вот сделал добро – убил хунхуза, а к нему зло подослали. Хорошо хоть и то, что зло сие с деревянными клыками оказалось. Успел Очирка вырваться… Волк и овца вместе жить не могут. Пограничный комиссар и Цыциков вместе жить не могут.
Зло и добро борются повсюду, а люди между ними посередине болтаются. Куда течением прибьет… К добру прибьет – радуйся. Ко злу? Пойдешь за злом – угодишь в пропасть».
Ночью казаки пристали к берегу на отдых. Разожгли малый огонь, чтобы отогнать комаров. Оро нарубил сухой сосновой щепы, взял острогу, и они пошли с Очиркой лучить рыбу.
Выбрали тихую протоку, обросшую зарослями тальника. Оро ловко правил оморочкой вдоль крутого ската берега, освещая воду горящей лучиной. Очирка, затаив дыхание, осторожно ступал босыми ногами сбочь оморочки, держа наготове острогу. Вода жгла ноги, но Очирка терпел и помалкивал, шарил глазами среди камней и коряг.
Пламя с лодки качнулось, с легким шипением упали угли… Шевельнулась трава у берега, угли утонули на дно и там черной змеей потянули в сторону… И тут же Очирка метнул острогу. Забормотала, зашумела протока. Всплески и шлепанье ног… Огонь погас. В оморочке не то ругался, не то смеялся проводник Оро.
Очирка бросил в оморочку сома. Оро примерился к рыбе веслом, замотал головой, защелкал языком:
– Ца-ца-ца! Очирка не хуже гольда. Великий рыбак!
Сома зажарили на рожне. Все скоро насытились жирной рыбой и повеселели. Ранжуров наблюдал за проводником. Что-то с ним происходило… Обычно сдержанный и безучастный ко всему, нынче Оро был возбужден. Он мало поел и почти не сидел у костра, то спускался к воде и долго стоял там, вглядываясь в противоположный берег, то бродил неподалеку в кустах, бормоча что-то по-своему.
– Что с тобой? – спросил его пятидесятник.
Старик затряс головой, – прижимая к груди кулаки:
– Гольды давно ждут возвращения лоча на Мангму, чтобы прогнать отсюда злых и жадных манджурских купцов. Мы пугали купцов: «Лоча, лоча!» А никого из лоча давно не было… Мы просто пугали, нам радостно было от этого.
– Они что… эти манджурцы, боятся русских? Даже здесь, на Амуре? – удивился Очирка.
– А как же не бояться? – в свою очередь удивился Оро. – Лоча здесь жил, пахал долину, ловил рыбу, зверя. Строил крепости. Лоча здесь, как дома, а манджур – вор, пришлый грабитель. Один казак-лоча со своим ружьём прогонит хищную майму с купцом и его стражниками.
– Ну уж один… – усомнился Очирка.
– И орочоны, и манягры, и солоны, и шляки – все верят, что самый высокий богатырь-властитель живет далеко на западе. Это белый хан, милостиво и доброжелательно мыслящий. Законы его справедливы и мудры. Голов там никому не снимают. Избы там из белого-пребелого камня, а есть даже из серебра и золота. У белого хана даже собаки из белых серебряных чашек едят. Многосемейным утеснения нет, про бедных там и не слышали. Все жители милосердие и милость друг другу оказывают. Маслом огонь разжигая, живут. Все наши гольды хотят стать подданными огромной страны лоча.
Казаки молчали, не зная, что и ответить простодушному старику. Сказать, что у самих лоча бедных не меньше, чем звезд на небе? Сказать, что и там, в стране лоча, головы кое-кому снимают? Язык не поворачивается… Ну, как скажешь? Да и зачем? Он ведь, Оро, половину не поймет или не поверит ни во что. Он, может, только этим и дышит, что вот придут на Мангму лоча, и жизнь переменится, и гольды заживут счастливо. Старик, а как ребенок… Ну, а они, казаки, много ли знают о жизни?' Что они знают о царе – белом хане? Вчера вот пели пьяные пограничники из Троицкосавска: «К канцелярии царя мы приписанный народ». Приписанный – это верно. Но что из того? Служба тяжелая, денег же от казны нет. Казаки обносились, обнищали. Мясо видят разве что по праздникам. Вот жизнь…
А все равно они не знали, что сказать старику Оро.
Истекал припозднившимися влажными и душными сумерками пятый день сплава по Амуру. Полумесяцем тускло выбеливало выветренное от туч небо на северо-востоке. Там-то и заметил дымки доброзрячий Очирка Цыциков. Парусник, подставляя волне смоленый борт, потянул к берегу. Казаки сели на весла.
Все молчали. Эти дни ждали, что вот-вот кого-то встретят, готовились ко всему… Ну вот и дождались. Спаси и помилуй, бурхан. Кто там, на мысу, костры палит? Враг или…
– Гольда! Гольда! – уверял проводник. – Наша гольда!
– Откуда тебе известно? – спрашивал у него Очирка.
– А дым! Это наш дым!
На берег уходил один Оро. Ему наказали узнать, что за людишки у костров, и если мирные гольды, то посигналить горящей головней.
Проводник, взмахивая веслом, ходко погнал оморочку по мелководью. Какое-то время он темнел на воде неясным пятном, а у берега пятно слилось с кустами. Всплеснула вода раз-другой, и стихло все.
Черная щетина горного леса, врезываясь зубцами в закрайку опалового неба, была неподвижна и величаво спокойна. На ближний луг опускалась темень, она густела и ширилась, вбирая в себя сонную дремоту окрестностей.
Казаки переговаривались шепотом:
– Не сбежал бы этот…
– Не схочет. Он стар-стар, но его на гол крючок не словишь. Знает, кака приманка…
Всплеснула крупная рыба. Разводья по воде аж до борта докатывались. Со стремнины наплывал на берег туман, пряча и кусты, и луг, и дальние горы.
«Тиу-тиу-тиу!» – прокричала птица нехотя и успокаивающе.
Верхушки кустов и деревьев еще чернели между небом и туманом, но этой черноты оставалось все меньше, а там, где разлился Амур, клубилось молочное облако, и было холодно на душе и зябко.
Блуждающий огонек в тумане казаки увидели враз. Тихо опуская весла в непроглядную воду, поплыли на огонь, то и дело вслушиваясь в ночные звуки.
Оро стоял по колено в воде, засучив порты. Слышались его радостные выкрики:
– Гольда! Наша гольда!
По берегу двинулись тени, приглушенные голоса гудели в тальнике.
– Вот туда… туда, господин пятидесятник, – показал проводник.
За тальником открывался неглубокий заливчик, на берегах его пролизывали темноту ночи языки костров..
Казаки вычалили лодку на берег.
У берестяного балагана их ожидал старшина племени. Это был пожилой гольд в халате из голубого шелка, в носу и ушах его тускло отсвечивали серебряные кольца. Кожа его лба и щек вся в морщинах. На голове грибовидная шапка из соломы. Он поклонился гостям, прижимая к груди костлявые бронзовые кулаки. В маленьких светлых глазах старшины угадывалось любопытство и дружелюбие.
– Лоча! Лоча! – проговорил старшина, широко улыбаясь и разводя руки, приглашая казаков к очагу.
Передай ему, что мы едем с миром, – сказал Ранжуров своему проводнику. – Передай ему, что мы не добываем соболя на его земле. Нам он не нужен.
Оро быстро заговорил, а старшина закивал головой, продолжая улыбаться. Из балагана вышла женщина с деревянной чашей в руках. В чаше – рыбные кушанья. Ранжуров достал из ящика, припасенного еще в Верхнеудинске, два штофа водки. Очирка полой чекменя протер фарфоровые чашечки. Первую чашечку поднесли старшине племени.
Оро сказал, что здесь кочует племя байну, их родовая речка на восток отсюда. Один день пешего хода. Нынче в речке много рыбы, и люди из страны лоча могут вдоволь запастись свежениной. Хватит до конца пути. Старшину зовут Панда. У него две дочери, но нет ни одного сына. Однако же приезду посланцев белого царя он рад даже больше, чем если бы у него родился сын.
Глотнув из чашечки, Панда от умиления закрыл глаза, крякнул и рассмеялся.
– Он считает, что пил генеральский ханьшин, – перевел Оро. – Никогда такой крепкой не пил.
Панда все никак не мог понять, что же ищут на Мангму люди белого царя, если они отказываются от соболя. От соболя еще никто и никогда не отказывался. Это хорошо знал Панда и все его родовичи. Оро сказал ему, что это воины из племени бурят, они служат правителям лоча и плывут… Куда? Он, Оро, ничего не знает.
Панда выслушал, на миг на лбу его разгладились, морщины от удивления, и он что-то приказал женщине, подававшей еду. Та скрылась, а вскоре подошел молодой гольд и протянул старшине маньчжурский фитильный мушкет.
– Вот! – сказал Панда, поднимая мушкет и хмурясь.
– Спроси, откуда у него это ружье? – обратился Ранжуров к проводнику.
– У них живет китаец.
– Как китаец? Откуда он вылупился?
– Это пленный… хороший китаец, – проговорил Оро.
– Хорошая китая, хорошая! – поддержал его Панда.
Прошлой осенью, по рассказу Панды, в стойбище байну приковылял китайский стражник. Силы его гасли. Был он в изодранном мундире, весь в синяках и крови, голодный. Приковылял и, увидев гольдов, свалился, как мертвый. Его душа выскочила из тела и побежала странствовать по тайге. Пока стражник лежал в шалаше у шамана, за душой пришельца гонялся амба[24]24
Злой дух
[Закрыть]. Гольды слышали плач и стоны. Это плакала и охала душа, никак не даваясь амбе.
Душа возвратилась в тело пришельца и перестала плакать. Но амба долго еще караулил душу, он хотел проскочить в тело, давил больного за горло, раздувал в его груди огонь. Душа от этого не спала и не давала спать телу. Она успокоилась лишь перед холодами, когда у берегов Мангму заплавали льдинки со снегом.
Пришельца звали Цзян Дун, он из провинции Гуанси, служил артиллеристом в крепости Айгунь. Его принуждали пойти на казнь вместо богатого маньчжурца, обвиненного в убийстве. Семье Цзян Дуна были обещаны деньги для того, чтобы она смогла купить участок земли.
– Спроси старосту, можем ли мы видеть того китайца? – обратился Ранжуров к Оро.
Панда любезно закивал головой.
– Налей ему еще чашку, – велел Ранжуров Очирке. – Пускай глушит водку, раз нам добра желает.
К костру подсел Цзян Дун. Погрел над головешкой узловатые тонкие пальцы. На нем старый халат с обгоревшим подолом. Впалые щеки, грустные с поволокой глаза. Сам высокий, костлявый.
– Спроси его, почему от своих убежал? – обратился Ранжуров к Оро. – Как ему тут живется?
Проводник заговорил с китайцем. Тот отвечал непривычным для казаков писклявым лающим голосом, будто плакать собирался или жаловаться на кого-то гневному небу.
Цзян Дун подтвердил, что ему было велено командиром роты взять на себя чужое убийство. Его бы, Цзян Дуна, казнили – отрубили голову. А убийца – богатый шеньши[25]25
Помещик
[Закрыть] – купил бы его семье участок земли.
Казаки только таращили гляделки. Такого им слыхать не приходилось. Оро бесстрастно переводил то, о чем вспоминал айгуньский артиллерист. Проводнику, видать, все это было не в диковину.
За отказ признать себя виновным Цзян Дуна колотили бамбуковыми палками. Он дезертировал. Выломал кирпичи в глухом окне. Через тот вылом и вышмыгнул на волю. Так и так забили бы до смерти.
– Лишился кожи, – добавил китаец, – на чем же шерсти держаться?
Ранжуров поинтересовался:
– Хорошо ли тебе у гольдов?
– Всем хорошо, да у них нет риса. А даже хорошей хозяйке трудно сварить пищу без риса. Они же едят рыбу гольем, без приправы.
– Не скучаешь ли о жене, о детях?
Лицо китайца окаменело, чуть дрогнули веки.
– Что же будет с семьей за твое дезертирство из армии?
– Наш шеньши может оставить ее совсем без земли. Он такой злой, такой злой… Крестьяне уверяют, что ему, спящему, заползла когда-то в рот змея и поселилась в его теле. С тех пор шеньши, выполняя все желания заползшего в него гада, сам стал хуже змеи.
От костра летели в стылое небо и гасли искорки-светлячки. Лиственки будто отодвинулись от шалашей гольдов, шагнули на огонь – погреться хотят… Из водной расщелины, оттуда, где Амур раздвигал надвое хмурый урман[26]26
Хвойный лес
[Закрыть], начал выбеливаться мутный рассвет.
Ранжуров потер ладонью лоб, соображая, как ему спрашивать об Айгуньской крепости. «Может не ответить, а то еще наврет… согрешит против правды. Муравьев потом взыщет с меня же. Ну да ладно. Как-то же надо…».
И тут как раз китаец увидел капсульное ружье у Цыцикова и смотрел на ружье, не отрываясь.
– Спроси, что он знает про такое оружие?
Оро заговорил с китайцем и стал переводить.
– Про капсульные ружья они слышали, но в руках держать не довелось. У них в крепости ружья с фитилями, и тех немного. Да и выпалы делать из них мало кто умеет, хотя выбранных застрельщиков-фитильщиков обучают каждодневно всю осень… после уборки полей и огородов.
– Обучают только по осени? – спросил Ранжуров.
Заметив недоверие на лице Ранжурова, Цзян Дун пояснил, что зимой холодно, а солдаты одеты легко, весной да и летом они обрабатывают земельные участки офицеров.
– В чем же тогда видят в вашем государстве главное достоинство солдата?
– В меткой стрельбе из лука, – подумав, ответил китаец.
– И как же они стреляют, ваши солдаты?
– Отдельные солдаты и даже роты… Отлично стреляют из лука.
– Ну, а все войско? – Ранжуров широко развел руками, показывая, о чем он спрашивает.
– Манджурские восьмизнаменные войска очень плохо владеют луком… да и копьем, – неожиданно заявил китаец.
– Может ли это быть? – не поверил Ранжуров.
– Китаец: никого никогда не обманывал. Китаец всегда говорил одну правду. Грешно на меня худо думать. – Цзян Дун приложил ладони к груди и поклонился.
Старшина здешнего племени сказывал, что в Айгуне ты был приставлен к пушкам. Верно ли это? И много ли там пушек? И стреляли ли вы по мишеням?
Цзян Дун сказал, что пушки в крепости чугунные и медные, а числом не более пальцев на, руках и ногах у одного человека. И тут же добавил, что редкая пушка пригодна для стрельбы.
– Давно ли были учебные стрельбы?
– Китаец ответил, что осенью. Не все пушки кидали ядра до северного берега реки Черный дракон[27]27
Китайское название Амура.
[Закрыть]. Две батареи вывезли поближе к реке – в поле, помучились изрядно…
Ранжуров вызнал, что обычных лафетов в крепости нет, пушки артиллеристы привязывали веревками к деревянным брусьям, уложенным плашмя на землю, а иные стволы ставили на одноколках. Чтобы не вышло сильного отката, колеса до половины зарывали. Пристрелка велась на глаз.
– Много ли солдат в карауле на городской стене? – поинтересовался Ранжуров.
– Для караульной службы, – перевел Оро, – каждая рота выделяет до десяти солдат. Но дежурят не все Не зря говорят, что когда много каменщиков, дом у них кривобокий. По ночам выходят трое, а то и двое от роты. Остальные записываются в лодыри. Восьмизнаменные солдаты жалуются, что не привыкли долго стоять на посту в темноте, да и стрелять многие не умеют.
Появился у костра старшина Панда, уходивший позаботиться о ночлеге для гостей. Ранжуров ночевать отказался.
– Орла зовет высота, мужчину – дорога, – уклонился он от прямого спроса, почему буряты спешат.
Позади старшины прятались девушки в платьях из дабы, в берестяных шапочках. Когда на углях вспыхивал сухостой, на платьях девушек высвечивались не то птички, не то цветочки.
– Мои дочери, – проговорил старшина. – Эта вот Хунгалика, а эта Гаки.
– Червяк и Ворона, – перевел Оро.
– Почему такие некрасивые имена у красивых Дочерей вождя байну?
– Племя боится злых духов. Здесь редкий ребенок выживает. Панда придумал… У Гольдов считается, что злые духи пуще всего боятся червей в гниющей рыбе. А мало ли гниет рыбы при спаде воды… Злые духи зато уважают ворону, поедающую такую рыбу. Панда уверен, что его дочери остались живы только потому, что носят имена Хунгалика и Гаки.
Ранжуров и Очирка поднялись. Пора. Уже занималась заря.
– Наш народ говорит: «Имеешь друзей – широк, как степь, не имеешь – узок, как ладонь». – Ранжуров развел руками над огнем. – Отныне племя байну наши друзья! – Он соединил пальцы рук, затем развел руки до отказа, до хруста в плечах.
Раздались громкие голоса:
– Батига-фу!
– Батьго![28]28
Приветствия гольдов.
[Закрыть]
Полулежа на корме под одеялом из сохачьей шкуры, пятидесятник Джигмит Ранжуров окончательно уверовал в то, что надо слать лазутчика и Айгунь. «Цзян Дун наговорил много такого, что усладисто прозвучит для ушей генерал-губернатора. А ну, как приврал китайский перебежчик? Да и перебежчик ли он? Не посыльщик ли айгуньского воеводы? Цинский двор мог прознать о замыслах Муравьева. А он пятидесятник Цонголова полка, рот разинул до ушей, поверил безвестному беглецу. Да и гольду не всякому надо верить. Манджурцам ничего не стоит подкупить старшину, а то и просто припугнуть… Они, гольды, тебе маслом по губам помажут, а после надуют, введут в обман перед генералом.
Послать разве Очирку в Айгунь? Кого еще пошлешь… Казак он бывалый, из какой хошь беды выкрутится, по Монголии не единожды шатался и пешим, и конным. Вот в языках чужих… жаль… не силен. Одного его в Айгунь пускать никак не можно. Слать его надо с проводником Оро.
Вернется Очирка из разведки – смело можно глядеть в светлые очи его превосходительства. Жди тогда благ и почестей, какие только есть…».
…До Айгуня оставался один ночной переход, когда гонкая лодка казаков, с тихим всплеском рассекая волну, ткнулась в тени о скалистую боковину сопки.
– Попомни, Цыциков, – напутствовал его Ранжуров. – Глупец, побывав в чужой стороне, рассказывает: о том, что он ел там, а мудрец рассказывает о том, что он там видел.
Условились, что если Очирка и Оро не возвратятся через двое суток, лодка уйдет без них.
