Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"
Автор книги: Виктор Бакинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц)
Глава восьмая
ДВА БРАТА
1
Мертвый штиль. Володя от нечего делать сам с собой играл на палубе в альчики, сбивая их свинчаткой осторожно, чтоб не валились за борт. «Попутного ветра!» Знала бы, какое оно есть, море… Вон Алешка прижался к борту, глядит вдаль. Алешка всегда держит мысли при себе, он и правит ими, как кучер лошадьми, не дает заноситься. Не воображает себя командиром, волшебником или ученым. А лоб нахмурил. И брови изогнулись. Может… может, он тоже воображает?
В один из этих часов вынужденной праздности Володя улучил момент и спросил Ванюшку, чем вызвана такая к нему ненависть Бадмы, а отчасти и Сандыкова, и что означало: «Будет тебе воскресный базар!» И Ванюша, пугливо озираясь, пояснил, что однажды на воскресном базаре он слушал оратора-матроса и кричал: «Правильно!» – и с тех пор Бадма невзлюбил его. Сандыков и сам не знает, чего хочет, а Бадма ждет прихода белых. Николай Алексеевич Гуляев не велел Сандыкову брать Бадму, и Сандыков сам не думал брать, но Бадма приходится ему племянником, и родственники уговорили кормчего.
На этот раз облака на небе рисовали Володе не конников и пустыню, а тихие громады, похожие на Астраханскую крепость.
Подошел Алексей и, словно перехватив Володины мысли, сказал:
– А помнишь, как Одиннадцатая армия в город входила? – И добавил, не повышая голоса: – Может быть, из пяти мужиков, вместе с отцом, нас четверо осталось. Может, Саньки в живых нет.
– Живой он! Врачи вылечат.
– Интересно, где тот офицер… Помнишь, во время боев в городе зашел к нам. С казаком. «Это и есть гражданская война»… Тут на рыбнице тоже вроде гражданской войны.
…Вода прибыла вновь, но почти двое суток стоял штиль, паруса висели. Денечки, холера их возьми… Нет провианта, кончился провиант. Осталась половина большого калача, но Алексей не дает: еще неизвестно, сколько на мели сидеть.
Но вот паруса дрогнули, наполнились ветром. Вскоре рыбница достигла какого-то селения, пристани. Там стояло несколько реюшек, прибывших с разных промыслов. Сандыков и другие кормщики сгрудились на пристани и, оглядываясь по сторонам, о чем-то перешептывались. Солнце садилось в море, близилась ночь, а они все не наговорились.
Наконец Сандыков вернулся, как-то странно посмотрел на Алексея и сухо сказал:
– Белий армий из Гурьев пошел к промыслам, к Ганюшкин. Туда поедешь, обратно? Можешь пересесть другой рыбниц. – Он показал узловатым пальцем в сторону пристани.
На острове Ганюшкино (теперь море в этом районе обмелело, и он превратился в полуостров) расположен был промысел, на котором работал Николай Алексеевич Гуляев – отец.
Братья переглянулись. Алексей стоял с открытым ртом, будто его перехватили на бегу. Он сразу изменился в лице, потемнел. Затем губы его сжались. Брови были сдвинуты. Он долго молчал, потупясь. Словно боролся с думой и не мог одолеть. Реюшку покачивало, баюкало прибрежной волной.
– Надо поворачивать на Астрахань, – сказал Алексей.
Нет, не этого ожидал Володя. Он ожидал, что Алексей по своему всегдашнему упрямству будет настаивать: «Все одно поедем». И если Алешка дает обратный ход…
– Без надобности нам Астрахань, – неуверенно возразил Володя. – Может, белых и не пустят на промысел?
Алексей медленно уставил на него свои точно в густой синьке ополосканные зрачки, уставил грозно, из-под нахмуренных бровей, и выдавил:
– Тебе дело говорят или што?..
– А мне ништо. Поедем, и все тут. – Володю подхватило новое для него чувство, а может, тоже упрямство. – Решили еще в Астрахани… ну и говори меньше!
Теперь они оба вглядывались в море. Оно было рябое, чешуйчатое, и над ним плыли оранжевые облака. На небольшом внешнем выступе кубрика, на желтых досках отражались бегущие волны.
– Надо заворачивать, – повторил Алексей.
Но Володю совсем сбили с толку эти облака, и простор, и бегущие волны… Сознание опасности разбудило в нем какую-то отчаянность. Сандыков, замкнувшийся, выжидал безучастно.
– Я тебе говорю: вернемся! – с силой сказал Алексей.
Отчаянность, бунтовавшая в Володе, за него ответила твердо:
– Я поеду. Я батьку хочу повидать.
Синие зрачки Алексея, разгоревшиеся было, притуманились. Действие слов младшего брата было неожиданным для него. Они – эти слова – точно задели в Алеше затаенное, не совсем понятное самому…
– Батьку повидать… – отозвался Алексей строго, задумчиво, немножко даже печально. – Смотри, чтоб нам не спавши да беду не наспать, – добавил он зловеще и, махнув рукой, отвернулся.
Тотчас Сандыков что-то крикнул Бадме, находившемуся у кормы, и рыбница снялась с места – ее толкнуло ветром.
С этого часа отношение Сандыкова и Бадмы к Гуляевым резко изменилось. Они почти не разговаривали с подростками, проходили мимо, не замечая, точно те были вещью, да еще и ненужной. Ну и пусть! Володя с Алексеем не засиживались в кубрике. Держась за ванты, они следили за набегающей иссиня-зеленой волной. А появятся лоцман или его помощник, Алексей нехотя сплюнет сквозь зубы. И навстречу им пойдет – тоже сплюнет. Урывками Володя читал «Робинзона Крузо». Ванюша же присмирел.
На следующий вечер Бадма предложил Гуляевым сыграть в карты на деньги. А что ж – в карты так в карты. Лишь бы время скоротать. Есть у них кое-какие деньжонки. Эвона чем удивил! Игрывали они в орлянку, и в двадцать одно, и во что хочешь! На улице росли, не за мамкиными юбками.
– Гляди, не зевай! – предупредил Володю Алексей.
Вчетвером они расселись на нарах, а Ванюша, покачав головой, заступил на вахту. Как Бадма с Сандыковым ни перемигивались, как ни подталкивали друг друга локтями, Гуляевы обыграли их. Сражались до поздней ночи. Горела керосиновая лампа, блики менялись, и темные лица игроков тоже менялись. Один раз во время раскладки Алексей двинул Бадму плечом:
– Ты не плутуй, не то я карты брошу!
– Некароший вы малчики. Нека-рашо деткам карта играть, – заметил Сандыков.
– Кабы не проигрался, сказал бы: хорошо. А кто позвал играть? – ответил Алексей.
…Сквозь сон Володя слышал удары волны по обшивке, и ему снились промысел, солнце над морем, отец, освещенный закатом.
Когда Володя протер глаза, он увидел Алексея сидящим по-татарски, поджав ноги крест-накрест. Больше в кубрике никого не было. Руки Алексея были засунуты в карманы.
– Все как есть вытащили, – сказал Алексей. – Рубля не оставили. Это Бадма, тут и думать нечего. Посмотри-ка у себя.
Володя нашарил в своих карманах лишь альчики да перочинный нож.
– Хорошо поспали, – сказал Алексей. Он спрыгнул с нар и заглянул в зембиль. – Зря мы оставляли половину калача. Нету. А все потому – чуженины мы здесь…
Владимир выскочил из каюты, угодил навстречу волне, перехлестнувшей через борт и окатившей его по пояс. Но и этот удар волны не охладил его возмущения. Минуту спустя, наливаясь злобой, он сказал подошедшему Алексею:
– Я им этого не спущу, уркам. Так и скажу: верни наши деньги, а за калач отдавай баранками. У них много баранок в ларе, я видел. Потому и запирают ларь.
– Дожидайся. А не хочешь, чтоб, как тухлую селедку, – за борт?.. Вот так Сандыков!.. А еще Кузьмой называется. Сука он, не Кузьма. Но я не верю. Это – Бадма!..
С этой минуты что-то переломилось в Володе, и чем сильней свистел ветер в снастях, подгоняя судно, тем нетерпеливей мысль его стремилась вперед, к промыслу. Она опережала и ветер, и миллионы солнечных отсветов, которыми море было точно иллюминировано. Как далеко было теперешнее беспокойное состояние его от того чувства радости и любования, которое испытывал он, когда они только что вышли на морской рейд.
Появился, словно вырос рядом, Сандыков.
Алексей стоял против кормщика. Он стоял, расставив ноги, уперев руки в бока, не спуская с кормщика строгих глаз. Чуть покачиваясь, покривил рот, спросил:
– Ты за революцию или против?
Алексей казался таким легким, тоненьким в сравнении с Сандыковым, с его широкими дугами плеч…
Сандыков разглаживал шершавой ладонью свои желтые морщины. Он был хмур.
– Зачем так гаваришь? Зачем один чалавек убивать другой? Зачем гражданский война?..
Зачем… Уж, верно, не у нас спрашивать, когда сам щеками дергаешь. Зачем… На душе у братьев было темно, сумно, как, должно быть, и у этого неторопкого лоцмана. Что и понятно сердцу, не выскажешь словами. Алексей посмотрел на Бадму. Но тот молчал. Бадма, с этими его продолговатыми, как крупные миндалины, глазами, чему-то радовался.
…Почему Сандыков решил продолжать путь к промыслу? Почему он держался возможно мористей? Волга в дельте образует множество рукавов и проток, которые расходятся широким веером. Рукавами и протоками – кратчайший путь к острову Ганюшкино. Это братья знали из рассказов отца. Почему же Сандыков избрал обходный морской путь?
И тот же бесхитростный Ванюшка, стараясь жестами помочь себе, разъяснил загадку. Сандыков возит товары с промыслов в Астрахань. А из Астрахани на промыслы. И продает, барыш имеет. В дельте есть красные военные катера, есть белые катера. Зачем Сандыкову с ними встречаться? Он осторожный.
– Выгода своя знает. Кормиться нада. А больше ничего не знает, – закончил Ванюша.
Братья вырывали из просмоленных щелей паклю и свертывали козьи ножки. Все курят. Кроме команды рыбницы. Впрочем, у Сандыкова целый запас махорки, И тут лоцман, будто угадав Алешкину мысль, отсыпал им полпачки.
В трюме рыбницы, еще по выходе из Астрахани, в слегка просоленной воде плавало с десяток-другой мертвой разбухшей воблы. Алексей вытаскивал ее железным ведром, прикрепленным к шесту. Братья ели воблу сырой, разрывая зубами полураспавшуюся мякоть и сплевывая чешую. Но и это не смущало их. Рыбница, разрезая воду, шла вперед, к промыслу – вот что главное. Однако Володя догадывался: Алексей по-прежнему чует беду.
Вечерами их с головы до ног одевал лунный блеск, по морю разлито было сияние, и они смотрели в морскую даль: ведь каждый всплеск волн, уходящих от борта, приближает их к цели.
Когда до промысла оставалось полсуток пути, Алексей подошел к Сандыкову, требовательно сказал:
– Дай нам баранок, отец отдаст.
К удивлению Володи, кормщик молча полез в ларь, вытащил связку, обрезал веревку и отсчитал двенадцать розовых, хорошо пропеченных баранок. Благодарность подступила Володе к горлу. Он изголодался. Ему захотелось протянуть Сандыкову руку. Но что-то еще разделяло его с кормщиком. И он не протянул руки. Он только сказал: «Спасибо».
– И что за человек Сандыков? – сказал он, оставшись с братом.
– Или ему отчитываться перед отцом, или нас самих пожалел – загадка, – отвечал Алексей. Но Володя не стал долго ломать голову. Баранки были подсохшие, а в рот положил – растаяли.
Они проезжали между реюшкой, стоявшей на якоре, и поселком, небольшим – десятка три домов. До промысла было недалеко. По борту реюшки шагали вооруженные казаки, а на берегу толпились женщины. Они смотрели в сторону реюшки, и у некоторых были распущены волосы – в знак несчастья.
Казаки с реюшки что-то закричали, наставили на Сандыкова и команду берданки, и тут не только Сандыков, но и Бадма с Ванюшей заметались, подтянули грот. Рыбница накренилась, взбурлив воду, и проскочила, оставив реюшку позади. Сандыков вздохнул облегченно, но все еще оглядывался на реюшку. У Алексея было бледное-бледное вытянувшееся лицо. Братья и без объяснений Сандыкова поняли, что пришли белые, похватали людей из окрестных мест, заперли в трюм реюшки, и те ожидают своей участи. А на берегу – жены, матери, сестры заключенных. На душе у братьев стало тяжело.
И вот они оказались вблизи промысла. Володя сунул за пазуху своего «Робинзона». Смеркалось. У мола и свай, покрытых водорослями, было мелко, и команда парусника спустила плеснувшую о воду лодку. Ванюшка остался на рыбнице до утра. Они поплыли к берегу, показавшемуся братьям таким чужим, мрачным, затаившимся!
Внезапно в воздухе зарокотало, они услышали стук поршней – навстречу шла моторка. Моторка остановилась возле них. Она была переполнена людьми. Стало совсем темно, – не различить лиц. Когда незнакомцы с моторки узнали, кого везет Сандыков, из темноты, точно из морской глуби, раздался голос:
– Эх, не вовремя, на горе свое приехали вы, ребята.
Кто-то несмело предложил взять детей Николая Алексеевича с собой, другой голос возразил, что суденышко и без того затонет, а угрюмый бас с кормы, должно быть принадлежавший мотористу, огрызнулся, и моторка толчком вырвалась вперед, задев лодку бортом, и скрылась во мгле. Гуляевы лишь могли догадаться, что это бежали с промыслов отпущенные или просто укрывшиеся от колчаковского командования служащие. Недалеко ушли они. Едва взошел день, встречный белогвардейский катер пустил моторку ко дну.
2
Пошатываясь, Гуляевы вышли на берег. Они поняли, что опоздали. Их встретили рабочие – должно быть, те, что провожали моторку и еще не успели разойтись. Рабочие стояли тесной кучкой, в руках одного из них был фонарь «летучая мышь», отбрасывавший на землю желтые пятна. Гуляевых приняли тем же печальным возгласом:
– Лучше бы вы, ребятки, не приезжали. Недобрый час… Отца вашего сегодня утром казаки забрали.
Рабочие принялись обсуждать положение «ребяток», а высокий юноша, посвечивая фонарем, шепнул Алексею:
– Переночуете, а там видно будет. Я на рассвете дам знать о себе. Не робей… На всяку беду страха не напасешься. Если ночью что случится, передайте, чтоб позвали Василия Ширшова.
Они двинулись во мраке, с каждым шагом удаляясь от моря. Море роптало глуше, глуше, будто прощалось с ними.
– Всем вместе идти незачем, – сказал Ширшов, остановив группу. Он поднял фонарь и точно вырвал из мрака угрюмые черты кормщика и скрытый, уклончивый взгляд Бадмы. – О приезде ребят никто не должен знать, – продолжал Ширшов. – А ты, Сандыков, забирай Бадму и с рассветом выходите в море. Из наших рыбаков возьмешь… – Он назвал три фамилии.
Сандыков начал было возражать, но Ширшов нетерпеливо махнул рукой:
– Это я тебе от имени советской власти говорю. Думаешь, теперь твое начальство офицеры да казаки? Просчитаешься!.. Захватите соль, запас у нас есть, и выйдите в море. Привезете рыбы, хотя бы рабочих накормим. Рыбаки-то в большинстве разбрелись по поселкам. А сети не выбраны.
Рядом с Володей, освещаемая фонарем, стояла девушка – смуглая, с темными глазами. И в этих темных, устремленных на Ширшова и странно блестевших зрачках Володя увидел беспокойство и что-то еще, чего он не мог распознать.
Гуляевы попрощались с Сандыковым, и Алексей вспомнил:
– Мы тебе баранки должны…
Но Сандыков только покачал головой и растаял в темноте.
Их отвели в избу, состоявшую из двух комнат: одну в последнее время занимал отец, другую – хозяйка. Отец переехал в избу недавно. К нему ходило много народу, а прежняя горенка была тесна. Он бы и не переехал: люди настояли. Не ожидал он появления белого генерала с его злодейской армией.
Все это скороговоркой сообщил Алексею с Володей Ширшов.
– А он ждал вас, это верно, – сказал Ширшов. И добавил: – У нас на промысле в большинстве остались приезжие хохлушки, иначе говоря – с Украины они. И новая хозяйка тоже с Украины. Аграфеной зовут. Вот и все, что знаем о ней. Да вам недолго с ней хлеб-соль делить.
– А почему отец послал за нами Сандыкова, не кого другого? – тихо спросил Алексей.
– Сандыков, какой он ни есть, человек исполнительный, верный своему слову, – так же тихо ответил Ширшов. – А людей мало, среди рыбницких команд разброд.
– Отец на Фонарева надеялся, – вспомнил Алексей.
Ширшов в избу не пошел, только пошептался с Алексеем. Повели братьев в избу черноглазая Наталья, что несколько минут назад так приковалась глазами к Ширшову, и один старик рабочий.
Хозяйка избы была рослая полнотелая женщина, не старая, как показалось братьям, и не молодая. Волосы у нее рыжеватые, с глянцем, говорит Аграфена по-русски, но звук «г» произносит по-особенному, как и ее товарки. Говорит она мало. Выслушала рабочего и Наталью, молча затопила печь, молча расставила тарелки. Двигается Груша как-то деревянно, не сгибаясь, и лицо у нее сытое, неподвижное, равнодушное. Когда же она стоит близко, возле стола, от гладко причесанных толстых и густых волос ее исходит запах лампадного масла.
Аграфена лишь на секунду остановила на юных Гуляевых взгляд спокойных, полусонных глаз и разлила по тарелкам уху из осетрины. Такой груды осетрины братья никогда еще не видели перед собой. Белая да сочная. Ничего нет вкусней! Всем рыбам рыба! Они глотали жадно, давясь, ловя на себе сочувственные взгляды старика рабочего, Наташи и молодой рябенькой Катерины, которую застали в избе.
Утомленные, братья задремали за столом. Аграфена разостлала им на полатях тулуп, и они, ткнувшись в теплый мех, заснули мгновенно, точно в колодец провалились.
Володя проспал часов пять, не более. Он и во сне чувствовал тоску-тревогу. Сквозь сон дошел до его сознания шепот. То, что он услышал, было так неожиданно, что он невольно сел на лежанке. Алексей дышал ровно, веки его были плотно сомкнуты. Глухо верещал сверчок за печью. Крохотный паук прял паутину в уголке под потолком. Под иконкой божьей матери горела лампада.
Вот что, как позднее узнали со слов новых знакомцев Володя и Алеша, произошло в течение ночи, пока оба брата спали.
Когда Наташа и старый рабочий ушли, Аграфена удержала Катерину – единственную на всем промысле подругу свою, Катерина была сиротой. Она происходила из одного села с Аграфеной и, говаривали, во всем ее слушалась. Да и бедна она была. А у Груши и корова, а вообще хозяйство неплохое. И сироте кое-что перепадало в сухой рот.
Оставшись наедине с подругой, Аграфена подперла кулаком тяжелый подбородок и долго со злостью смотрела в темное окно. А затем негромко сказала:
– Я из-за этих гуляевских щенят рисковать не стану. Я и того басурмана, безбожника едва терпела. А ноне терпеть не желаю. Ты сиди здесь, а я пойду, доложу. Пусть на Сандыкова с Бадмой подумают: ребят-то они привезли. С них, чертей, не много возьмут. А и возьмут – пес с ними.
Катерина растерялась. Только и сказала:
– Куда ж ты ночью?..
– Ничего. Там и ночью дежурство. И казаки гуляют – слышишь? В крайности – казакам докажу. Я их гневить не хочу.
Казаки и в самом деле гуляли. Буйно гуляли – с песнями и руганью.
Аграфена накинула платок на плечи и оставила Катерину одну. Катерина посидела минут пятнадцать. Страх ли проснулся в ней или совесть человеческая, но только она заметалась по горнице, как птица, вслепую натыкаясь на стены, выскочила в темноту и помчалась к избам. Догадавшись, метнулась к Наташе.
Наташа еще не ложилась. Она всю ночь стояла у плетня с Василием Ширшовым. Василий собирался уйти с промысла. Куда – никто не знал. И Наташа просилась с ним, но он боялся за нее. На промысле он был новым человеком.
– Вернусь я, – говорил он. – Покончим с белыми, навсегда будем вместе.
Катерина наткнулась на них, охнула и, не дав опомниться ни себе, ни молодым, все рассказала. Наташа разбудила подруг, и те, полуодетые, сонные, полетели на соседний промысел к штабу командования белогвардейских войск. Стремглав полетели, на бегу в клочья раздирая о сучья и кусты свои сарафанчики.
До соседнего промысла верст пять, не менее. Наташа с подругами не догнали Грушу, да случай помог. Дежурный отлучился, и Аграфена, кутаясь в платок, сидела на стуле возле двери. Вытянула ноги, руки сложила на коленях, ждала. Наташа схватила ее за руки, девушки – за плечи и силой увели…
И вот сейчас, сидя на лежанке, почти упираясь головой в потолок, Володя ясно различил шепот Наташи:
– …Тогда на себя пеняй. Придут наши – это уж верное дело. Да мы и дожидаться не станем. Море – вон оно, близко. Сами засудим. На себя грех возьмем. Да и какой это грех?..
Володя опустился на локоть и из-за плеча Алексея незаметно наблюдал. Наташа прошла по комнате; глаза горят, а сама такая красивая да и страшная.
Наташа вздохнула.
– Спят детки, не знают, какая беда вокруг… – сказала она и повернулась к Аграфене: – Осетровой ухой кормила… Два года таилась ты, Аграфена, никто о тебе плохо подумать не мог, да теперь вся открылась. Или ты заране на нас, девушек, докажешь? Да где у тебя свидетели? А нас много: весь промысел. Троих возьмут – остальные злее казнят.
Володя видел прямой пробор на склоненной голове Аграфены, остылый взгляд ее, следивший за Наташей.
– Казаки про Ширшова шепчутся, – сказала Аграфена ровным голосом. – Да не зря шепчутся. А если я про любовь твою с ним докажу?
Темные глаза Наташи заблестели пуще прежнего.
– Что ж, доказывай! А детей не тронь. Душегуб ты…
С этими словами она переступила порог. Аграфена следом вышла из комнаты, затем вернулась. По стене двигалась ее тень. И Володе вдруг захотелось спрыгнуть с лежанки и разметать все, что находится в избе, вместе с этой тенью, скользящей по стене.
Но вот слабо зазвенело стекло в раме. Это был сигнал. Алексей вскочил, мгновенно отряхнул сон, и через несколько минут братья, с зембилем в руках, оказались позади избы. Они прошли огородом, а подалее, в кустах, мокрых от росы, их поджидал Ширшов.
– Идите за мной, тихо, – прошептал он.
Не успели они пройти и ста шагов, как послышался грубый мужской голос. На пороге избы, отделенной от них деревьями и сараем, должно быть сидели двое. Мужской голос говорил:
– И до чего женщины немозглый народ! Да разве в этаких случаях кто живой остается? Пущай этот… как его… Гуляев и бросился на наших – так ему и руку и голову напрочь… А здоров был… Веревку порвал, бык бешеный… Одно слово – красный, с головы до ног красный…
Голос говорящего был заглушен восклицанием, похожим на вздох. Ширшов дернул Володю за локоть, осторожно повел вперед. И у братьев было чувство, будто ночь с ее звездным куполом налегла им на плечи. Володя схватил Алексея за руку – рука холодная. Тоска разливалась по жилам Володи медленно, словно накрыла его с головой, и в темной пустоте, сжимаясь, тукало сердце.
В вышине тек, низвергался белесый Млечный Путь. Володе хотелось стать пылинкой и слиться с этой ночью. Он еще не верил в смерть отца. Он просто боролся со своим смятением и ждал, что кто-то толкнет его и скажет: вставай! А Алексей? Этот подавлял в себе все чувства и был полон решимости, одной только решимости.
Поселок остался далеко позади. Они шли степью, в молочном тумане, среди влажной осоки и полыни, шумевшей под ногами. Степь всюду была ровная, но Ширшов на ощупь отыскал ложбинку, раздвинул высокую траву, которая росла оазисами, и разостлал на земле одеяло. Он привел Гуляевых к их становищу. На одеяло положил туго набитую холщовую сумку.
Дикое было становище. Степь голая, высохшая, ничего не родящая, трава растет островками, более всего – серая колючка, полынь… И ночь черная, безнадежная, и где-то вдали, глухо очень собаки плачут, заливаются.
Перемогаясь, стояли они в вымершей степи, где не заметно дороги. Многие созвездия успели уйти за горизонт, когда Ширшов сказал:
– Здесь будете скрываться. Травы выше не найти, а эта вам по грудь, значит днем надо поопасываться, во весь рост не вставать. Степь… Видимость большая.
Братья молчали. Страшно было оставаться одним: тот казак словно сидел рядом, прячась в темноте, и говорил свои жестокие слова.
А Ширшов тем временем продолжал:
– Проведают или не проведают, захотят искать либо нет, а ваше дело – подалее быть от людских глаз. Лютые пришли казачишки да офицеры, сами видите.
Ширшов ждал, видно, – Гуляевы заплачут, а от этого бывает легче, это разрядка; а может, понял, догадался: слезы давно уже у ребят мальчишеским презрением осуждены и даже непрошенно не появятся, забыты. И он поторопился досказать то, что было неотложно:
– Наши работницы, артельщиц пятнадцать, еще до прихода белых собирались уехать в Астрахань. С утра пойдут к извергам этим хлопотать разрешение. Вот туда, на рыбницу, и вас мечтаем переправить втайне. Еда, питье тут в сумке, две фляги с водой, а после Наташа еще принесет – вы ее видели, она вас к Аграфене провожала.
– Значит, это правда… – сказал наконец Алексей.
Ширшов поколебался, возможно у него мелькнула мысль замять, отвести правду от ребят, но, верно, передумал, решил: пустая надежда – тлен. Да и как ее, правду, отведешь, когда все о ней кричит. И он ответил, помедлив:
– Ты ж слышал…
– Может, он врет…
– Нет, Леша, не врет. Нет вашего отца. Людей увели, а вернулся один конвой. И выстрелы услышали наши ребята, как раз степью шли. А ввечеру, напившись, казаки сами по поселку разнесли… Ты пойми: война! гражданская!.. – Он особенно произнес это слово: «война!» – и рукой в воздухе потряс. – Мертвого не воскресишь, да вы не думайте о нем как об мертвом, думайте как об живом, – будто он ушел степью и идет себе, идет потихонечку, рукой от жары обмахивается. И где-нибудь странником стал жить, как бы отшельником. Но больше вы теперь о себе должны думать!
В той проклятой степи стояла тишина. Такая тишина, будто все умерло на многие сотни верст. А возможно, степью идет человек, оставшийся невредимым от пуль, и душа его вновь воскресла.
– Безвинно люди погибли, – сказал Ширшов. – Оружия в руках не держали. Ну, про вашего отца того не скажу. Да, впрочем, теперь сами знаете.
– Нет, ты расскажи, – тихо, но твердо сказал Алексей.
И Ширшов повиновался:
– Казаки да офицеры налетели на рассвете, как татаровья, и похватали людей. Ну, а Гуляев, Николай Алексеич, тот отстреливался. Этакий здоровый был у него маузер. Говорят, перед смертью признался, что хотел один патрон для себя оставить, однако забыл, все расстрелял. Да и ранен был в плечо. Тут и его взяли. Бледный идет, а смотрит прямо да страшно – сила. Коротко говоря, отвели их за девять верст…
– Это в какой стороне? – перебил Алексей.
– В той, – и Ширшов в темноте протянул руку по направлению к промыслу. – Вам туда идти не к чему, себя погубите. Фамилия офицера, что производил расстрел, – Ставицкий. Происхождением из Астрахани. С белыми объявился и молодой Лариков, его отец владел в нашей округе несколькими промыслами.
– Лариковых мы знаем, – вновь перебил Алексей.
– Этот Лариков при расстреле тут же был. И даже спас от смерти одного арестованного, служащего промысла. Ведь они, сволочи, быстро всех скрутили и разбираться не стали. А Лариков со Ставицким – друзья, на «ты» разговаривают. Лариков объяснил Ставицкому, что, мол, «это наш человек, я с ним в гимназии учился, беру на поруки», и тому приказали отойти в сторону. А тем временем с арестованных сняли веревки и велели… рыть могилу. Только у отца вашего локти еще были связаны. Лариков этак пристально смотрит на Николая Алексеича, а Николай Алексеич и скажи: «Что уставился, ваше благородие, али узнал? За что безоружных убиваете?» – и головой показывает на остальных. Лариков позеленел, и в ответ: «Вы заложников расстреливаете, людей в концлагеря загоняете!..» А Николай Алексеич гулко так отвечает: «И вы наших расстреливаете, да еще глумитесь при этом! Вы через казацкие плетки самосуд ввели, а мы отменили. И никого не заставляем самим себе могилы рыть…» Сказал, а сам черный весь. Пока привели к месту, много крови потерял. Лариков еще ладно, а Ставицкий едва успел выслушать, взбесился. Кричит: «Ну и получай, подлец, за всех!..» И тут такое началось!.. Николай Алексеич вдруг порвал веревки, бросился на Ставицкого. С голыми-то руками! Тот в сторону, хватается за кобуру, прячется за спиной казаков. А казаки наперерез да с визгом – к Гуляеву. Ну, пятерых-шестерых скинул, поразбросал, с остальными не справиться. Казаки уж и ружья вскинули. Тут двое подскочили и порубили вашего отца. Да авось мы их имена узнаем.
– А что остальные? – чуть слышно спросил Алексей.
– Расстреляли тотчас. И сапоги с мертвых, одежду поснимали. И даже золотые коронки изо рта прикладами повыбивали. Каратели!
Ширшов вздохнул и после долгого, угрюмого молчания добавил:
– А Николая Алексеича и убитого подняли с опаской, с опаской в братскую могилу бросили. Что за человек пропал! Великая сила в землю ушла!
И та же тишина над степью; в траве – слабое шевеленье, в воздухе изредка сонный крик птицы. Ширшов помялся и объявил:
– Ну, теперь я пойду. Ухожу с промысла.
– Куда? – спросил Володя.
– Дорог много, да знай оглядывайся: смерть врасплох берет. Надо кое-кого найти из настоящих ребят.
– Возьмите нас с собой.
– Не могу, ребята. И для вас риск немалый, и для меня, правду сказать, обременительно. Лучше вам не выказываться. Чаю, свидимся еще.
Он обнял Гуляевых. Под его ногами прошумела трава и смолкла.
3
Настал день, томящий, знойный. Где-то далеко глухо шумело море. Степь дышала в лицо. В кустах жалобно застонал перепел, – должно быть, бился в когтях павшего с высоты голодного коршуна.
Лежа бок о бок, братья открыли было знакомые страницы «Робинзона Крузо», но нет, душа их и на миг не погрузилась в детский сон. Знали: не растворит, не рассеет думу заманчивый свободный вымысел. Вот он перед глазами – неведомый остров. Образ их батьки, шагающего в своих солдатских сапогах, вставал над дикими травами его..
Да и очень начитаешься, когда солнце печет. Кабы встряхнуться, выпрямиться во весь рост, ноги размять!
К середине дня Володя вовсе изнемог. Голая степь кругом, солончаковая… Однако с той минуты, как скрылся из глаз Ширшов, у Володи зародилась одна мысль, и она все более крепла в нем.
– Всего лучше, – сказал он, – пешими побежать… все на запад, на запад. Ночей за пять и добежали бы до красноармейских постов. Дотянемся до проток, а там лодку сыщем. А где земля настоящая, то есть с высокой травой, то можно и днем… – Володя говорил, а сам и верить не смел такой удаче…
– А питаться чем будешь? Травой?
– Чего Василий принес, за два дня не съесть. А потом у калмыков попросим. Живут же они в своих кибитках где-либо?
– А если они нас выдадут?
Выдадут… Какая за ним с Алексеем вина такая?.. Или же люди, бывает, без вины виноватые? Но с этим он не мог согласиться. Угрюмое чувство словно обволокло его. И он с неожиданно для себя созревшей злобой сказал:
– Ножами отбиваться станем.
Но жила в Володе странная надежда: встретить отца в степи – живого. Случалось ему слышать о разных самых диковинных случаях… Может, отца и не порубил никто, и застрелить не успели…
– Черкес какой! – ответил Алексей. – Не пробраться нам. Надо ждать; возможно, работниц отпустят, тогда и мы с ними. Я уже один раз послушал тебя! – В этих словах Алексея слышался горький упрек.
Так спорили они с перерывами до наступления ночи. Ночь была душная и влажная. На траве, на кустах осела роса.
И постепенно Володей завладело новое чувство: он уносился мыслью и сердцем в Астрахань – к матери, к близким. Неужели он и с матерью не увидится? Тоска, как болезнь, сушила его. Не было другого желания, как на мать хоть одним глазом взглянуть.
