Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"
Автор книги: Виктор Бакинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)
Глава третья
КУНАКИ. ДЕЛО
1
Едва он успел отрешиться от лиц и картин, которые лепил в своем воображении, как его стало мучать, что он слишком благополучен, еще ни разу не попал в трудное положение, не ощутил опасности – а ведь только в минуты опасности проверяется душевная сила человека, самообладание.
Среди этих размышлений его застал Садо Мисербиев, торжественный, в черкеске с газырями, в вырезе которой виден был новый белый бешмет. Садо, смущаясь, чуть выкатывая глаза, сказал, что они с Толстым непременно должны стать кунаками, то есть друзьями, готовыми пойти один за другого на всякую жертву и делиться всем, что имеешь. Что ж, он согласен был стать Садо кунаком, и тот повел его с собой в аул. Лев Николаевич вновь залюбовался этими грудами камней, висящих на высоте, и шумным кипением воды возле мельниц, куда приходили местные женщины и ногами стирали белье. Татарки – здешние русские, будь то казаки или солдаты, зачастую всех мусульман, хотя бы и принадлежащих к разным народностям, называли татарами – были одеты бедно, но пестро, и среди них было много молодых и статных.
В сторонке группа женщин пела какую-то песню, и Лев Николаевич спросил:
– Что они поют?
– Эти женщины – из Дагестана, – ответил, вслушиваясь, Садо. – Они просят бога послать дождь. Они поют так:
Ты пойди, дождь, ты пойди. Аминь.
Пусть хлынет сверху вода. Аминь.
Ягнята просят травы. Аминь.
Дети просят хлеба. Аминь.
Проходя аулом, мимо домов с плоскими крышами, Лев Николаевич отметил про себя, что и на Кавказе одни бедны, а другие живут в достатке. И сакля Садо, вернее, его отца, была отнюдь не бедная. Широкий, хорошо устроенный двор, навес над входом, добротные ставни, внутри помещения ковры, диваны, оружие, серебро. И недвижимое, и движимое имущество было у старика Мисербиева в недурном состоянии.
Садо ввел своего нового друга в кунацкую. Тут было прохладно, немножко сумрачно. Садо вышел, затем внес в глиняных горшках и разлил по красивым расписным тарелкам жирный суп из баранины и рядом поставил тарелочки с очищенным луком. Садо энергично черпал ложкой, макал в тарелку кусок плоского белого хлеба и заедал луком, хрустевшим на зубах.
– Кушать надо, – сказал он. Скользнул в дверь. Тихо, незаметно, как-то боком вошел вновь, и на столе оказалась миска: плов из риса с кишмишом.
Из чеченцев одни не прикасались к вину, другие, нарушая запрет, пили. Садо слегка нарушал. И на столе появилось вино. Льву Николаевичу нравилась кавказская кухня. И он ел и пил.
Садо вывел его во двор, и Лев Николаевич увидел перед собой породистого кабардинского коня, привязанного к столбу. Конь выгибал шею и бил копытами. Сказочный конь. Из «Тысячи и одной ночи».
– Это твой! Возьми, – с возбуждением сказал Садо.
«Не иначе у кого-либо в округе увел», – подумал Лев Николаевич.
– Нет, – сказал он. – Это слишком дорогой подарок, мне будет неудобно перед офицерами. Я возьму только уздечку.
– Зачем обижаешь?! – сказал Садо, несколько картинно становясь перед ним.
Но Лев решительно повторил свое «нет». И Садо вновь повел его в помещение. Толстой хотел выбрать что-нибудь попроще, однако Садо заметно оскорбился. Садо снял со стены шашку в серебряных ножнах и поднес. Этой шашке цена была не менее ста целковых! Однако пришлось взять.
– У моего брата Сережи тоже породистые лошади, – сказал Лев, выходя из сакли вместе с Садо. – Он без ума от лошадей. Это его страсть. И он хорошо разбирается…
– Пусть он приедет сюда, – сказал Садо.
– Зачем же. Я сам поеду в Россию. Если хочешь, я возьму тебя с собой. – Эта мысль, неожиданно для Льва, вызвала у его кунака бурный подъем.
– О, – сказал Садо, – я ему привезу самого лучшего коня, какой только есть в наших горах! Пусть весь аул с кинжалами в руках сторожит, конь будет мой!
Возвратясь, Лев стал обсуждать с Николенькой, чем ему отблагодарить кунака. И они порешили: Николенькиными серебряными часами!
Этот обмен подарками навел Льва на мысль, и он написал тетеньке Ергольской – они переписывались на французском, – что дарит своей сестре Машеньке и ее мужу Валерьяну фортепьяно и чтобы они непременно взяли, не отказывались, потому что ему оно все равно не нужно.
В тот же вечер, после долгих раздумий, он принял решение остаться на Кавказе и поступить если не на военную, то на гражданскую службу.
Облака, освещенные заходящим солнцем, или звездное небо везде одинаковы. Но здесь все полно особого значения. Здесь – Кавказ. Толстой вглядывался в далекие синие звезды и думал о том, что словами не передать всех чувств, которые рождаются в человеке. Он не представлял себе, как вернется он ко всем условностям прежнего своего быта, к светской болтовне, утомительным балам и обязательным визитам, к ночам цыганерства и ко всей праздности и суете, отупляющей ум…
2
Татьяна Ергольская, жившая в доме Толстых и некогда на время заменившая детям мать, недаром сказала, о юном Льве – «человек, испытывающий себя». Едва Лев Николаевич услышал о готовящемся набеге, он стал напрашиваться. Он должен наконец побывать в деле, увидеть кавказскую войну своими глазами.
Из 4-й восьмиорудийной батареи в набеге принимали участие лишь четыре орудия, которыми командовали капитан Хилковский и подпоручик Сулимовский, и Лев отправлялся один, без Николеньки, в своей обычной, штатской одежде, нахлобучив на лоб фуражку с козырьком. Помимо Хилковского и Сулимовского, прозванного между офицерами волком Изегримом по роману Гёте «Рейнеке-Лис», в отряде были и другие знакомые Льву Толстому офицеры: подпоручик Ладыженский, стоявший во главе ракетной команды, капитан Янов – начальник легкой 5-й батареи, подпоручик Кнорринг со своим взводом.
Льва Толстого не одолевали привычные искушения тщеславия. Все на Кавказе было куда будничней, нежели представлялось там, в Москве, перед отъездом. Неоткуда им было взяться – еще недавно встававшим в воображении подвигам, которые он совершает, бегущей впереди него молве, славе… Иные, в том числе Хилковский, ставший более года спустя прототипом капитана Хлопова в рассказе «Набег», отговаривали Толстого от участия в набеге. Некоторые из доводов Лев Николаевич вложил в уста Хлопова. Хлопов же упоминает вскользь, двумя словами, о походе «в Дарги». Между тем сейчас старослужащие, окружавшие Толстого, то и дело вспоминали об этом походе. (Событие шестилетней давности, да было что вспомнить!)
Поход в Андию, в Дарго возглавил сам князь Михаил Семенович Воронцов. Он говорил: «Покончим с мюридизмом одним ударом штыка!» Еще бы! Там, в Дарго, укрылся имам Шамиль. Воронцов и думал достать имама штыком. Однако неудачный был поход. Шли через ичкерийские леса, то и дело наталкивались на засады горцев, оказывавших ожесточенное сопротивление, и потеряли много крови. Еще Ермолов предупреждал против дальних экспедиций, а вот поди ж ты. За один только день шестого июля потеряли одного генерала, двух обер-офицеров и тридцать два рядовых убитыми, двенадцать офицеров и триста десять солдат ранеными и контужеными.
В жаркий июльский день подошли наконец к Дарго, но уже издали увидели кровавое зарево, снопы искр и летающие головешки. Дым, гарь, от которых щекочет в глотке. Селение, подожженное по приказу Шамиля, вместе с дворцом имама охвачено густым пламенем. В этих трепещущих языках пламени было словно злое демонское торжество над усталыми солдатами, над командирами, надеявшимися добыть победу. Но самое драматическое поджидало на обратном пути. В Дарго отряду Воронцова нечего было делать. Боевые и продовольственные припасы были истощены. Оставалось одно – уходить. Решено было идти на Герзель-аул. И только тут выяснилось, где он, Шамиль, с массою своих войск. Он расставил их, скрыл в лесах, на путях отступления далеко растянувшегося отряда. Засады Шамиля открыли убийственный огонь, а где и наскакивали, рубили шашками.
Для отряда и его командира графа Воронцова это были трудные времена.
«Я имел ужасные минуты сомнений, – писал Воронцов военному министру, – разумеется, не за себя лично, потому что в нашем ремесле, и особенно в мои годы, было бы стыдно думать о себе – но я боялся за наших раненых».
Да, поход был неудачный, плачевный. Отряд Воронцова был почти уничтожен. Всего за время похода он потерял до четырех тысяч солдат и до двухсот офицеров убитыми и ранеными. Смерть и ранения настигли и начальников из высшего состава: было убито три генерала. В их числе генерал Пассек тридцати семи лет от роду. Вот почему, вспоминая Даргинский поход, тот или другой из старых служак подчас задумывался.
А молодые не задумывались. И Толстой не задумывался. Он был полон самой горячей готовности. Война есть война…
Без разрешения высокого начальства все равно нечего было думать об участии в походе, а высокое начальство в лице князя Барятинского находилось в крепости Грозной. Но Грозную отряду так или иначе было не миновать.
Крепость Грозная, расположенная на берегу Сунжи, была построена сравнительно недавно, в 1818 году. Однако вокруг разрослись не только аулы, но и поселения семейных солдат, и Толстому бросилось в глаза оживление, царившее неподалеку от крепости. Тут шла бойкая торговля, стоял гомон, бегали дети, русские и нерусские. Перед крепостью – широкий ров, через ров – деревянный мост с перилами. Он вел к деревянным воротам. Крепостной вал был невысокий. Из амбразур бастионов глядели дула пушек. Бастионов было шесть и столько же стен – крепость являла собой шестиугольник. Через Сунжу, по направлению к ущелью Хан-Кале, также был деревянный мост с перилами, а еще до моста со стороны ущелья – люнет.
Первый дом в Грозной, низенький, тесный, с камышовой крышей, был построен для генерала Ермолова. А затем выросли и другие дома.
Толстой был не первый из русских писателей, оказавшихся в Грозной. Здесь двадцать второго января 1826 года по приказанию Николая I арестовали Грибоедова. Его увезли на следующий день. Но Ермолову он был близок и дорог. Ермолов предупредил его, и Грибоедов успел сжечь свои бумаги.
Не миновал крепости Грозной и отданный царем в солдаты студент Московского университета, несчастный поэт Полежаев. Весной 1830 года Московский полк, куда Полежаева перевели после годов страданий и мытарств, расположился возле Грозной. Поэт сказал об этом лагере под крепостью: «Эфирный город из палаток». И в «эфирном городе из палаток», и в самой крепости нередко раздавался сигнал тревоги.
Едва зацарствовала дружба —
Как вдруг, о тягостная служба! —
Приказ по лагерю идет:
Сейчас готовиться в поход.
Как вражья пуля, пролетела
Сия убийственная весть…
Из крепости Грозной двадцать пятого мая 1832 года Полежаев послал другу А. П. Лозовскому свою большую кавказскую поэму «Чир-Юрт», по его словам, сложившуюся в воображении «среди ежедневных стычек и сражений при разных местах в Чечне, в шуму лагеря, под кровом одинокой палатки, в 12 и 15 градусов мороза, на снегу…».
А затем и Лермонтов… Опальный. Вторично высланный на Кавказ. На этот раз – за дуэль с сыном французского посланника де Баранта. Лермонтов защищал честь русского дворянина и офицера. Он воевал на левом фланге Кавказской линии, куда одиннадцать лет спустя предстояло прибыть Льву Толстому. Экспедиция – то из Ставрополя, то из Грозной – следовала за экспедицией, одна опаснее другой. Семнадцатого июня 1840 года Лермонтов шутливо писал из Ставрополя Алексею Лопухину: «Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню, брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке».
С постройкой крепости Воздвиженской (в 1844 году) Грозная оказалась под более надежной защитой и отчасти – в тылу.
3
По прибытии отряда в Грозную Толстой отправился к начальнику левого фланга Кавказской линии генералу князю Барятинскому. Собственно, Барятинский, командир гренадерской бригады, лишь временно исполнял обязанности начальника левого фланга вместо старого генерала Козловского, находившегося в длительном отпуску. Князь Барятинский родился под счастливой звездой. Он происходил из очень знатной и богатой семьи. Связи при дворе у него были исключительные. И красив он был исключительно. Молод и красив. И успех у женщин имел исключительный. Он был щедр, пожалуй расточителен. Даже в Грозной он давал пышные обеды, пиры, оплачивал музыкантов, игравших на бульваре, приглашал на свои пиры много военных и штатских. Но в то же время он знал свое дело, был храбр и обладал незаурядными военными способностями. Он был участником экспедиции 1845 года в Дарго и, хотя экспедиция в целом была неудачной, сумел проявить себя и получил Георгиевский офицерский крест. В этом походе он командовал батальоном Кабардинского полка. Перед ним был отчаянно смелый противник, но и он командовал отлично и с завидною отвагой. Уже через два года он был флигель-адъютантом и командиром того же Кабардинского полка, затем командиром гренадерской бригады, генералом, исполняющим обязанности начальника, а спустя короткое время начальником левого фланга. Впоследствии Барятинский стал фельдмаршалом.
Лев Николаевич вошел в приемную и стал ждать. Из комнаты вышел блестящий генерал, и Лев Николаевич смутился. Он изложил свою просьбу несколько сбивчиво.
Барятинский, которому уже доложили о приезжем молодом графе, посмотрел на него оценивающе, как бы удивляясь: «Этому-то зачем?..» Но генерал был светский человек и сказал любезно:
– Я вас понимаю… Я ничего не имею против…
Лев Николаевич лишь позднее разобрался в своем чувстве, но странное это было чувство. «Отчего же я так смутился, оробел перед генералом? – думал он с обычной беспощадностью к себе. – Не оттого ли, что я так ничтожен и ничего в жизни не сделал? Видно, одно дело – презирать богатство, знатность, власть, а другое – доказать это на деле!..»
Он был очень огорчен.
Штатская фигура Льва Николаевича непрестанно обращала на себя внимание и молодых, и старослужащих, можно сказать, поседевших в боях на Кавказе, а потому и называвшихся кавказцами, и ему пришлось выдержать не один неприятный разговор.
Генеральская свита была многочисленная. О свитских офицерах новые приятели Толстого иначе не отзывались, как о бездельниках, приехавших за наградами и повышением в чине. Свитские были и обмундированы хорошо. Кавказцы же в большинстве своем, даже и получая двойной оклад, жили бедно. Очередного жалованья хватало лишь на то, чтобы рассчитаться с маркитантами, продавцами, у которых они всегда были в долгу. И это волонтер Толстой очень ясно увидел и описал как в «Набеге», так и – два года спустя – в «Рубке леса».
Отряд состоял из пехоты и кавалерии, на вооружении которой было около двадцати орудий. Двигался отряд в направлении к селениям Автуры и Герменчук. Артиллерией отряда командовал полковник из Кавказской гренадерской бригады Левин. Среди офицеров обращал на себя внимание прапорщик Буемский, очень юный и славный. Наряду с другими прототипами тех же героев, это был будущий Володя Козельцов из третьего севастопольского рассказа и Петя Ростов из «Войны и мира», хотя не было еще Севастопольской битвы и в сознании писателя не мелькала и мысль о романе. Одним из героев рассказа «Набег» Буемскому предстояло оказаться вскоре.
И генеральскую свиту, и генерала Барятинского, который умел под пулями шутить, но с жутким спокойствием дать разрешение грабить и жечь, и то поразительное для него открытие, что Шамиля – народного вожака! – простому горцу увидеть невозможно, так как имама окружает целый полк телохранителей, и многое другое Лев Николаевич также описал в «Набеге». А пока он лишь наблюдал, порой ужасался…
На всем пути следования к аулу нельзя было не заметить поручика Пистолькорса, рота которого шла обок с ротой Хилковского, Бравому Пистолькорсу в свою очередь суждено было попасть в толстовский рассказ.
Лев Николаевич спустился на лошади с горы, откуда был ясно виден наполовину выгоревший аул. Генерал Барятинский дал приказ отступать. Драгуны, казаки, солдаты подтягивались, началось движение вспять. Толстой, трясясь на своей лошаденке, думал о горцах, о войне… Мысли были противоречивые. Они роились в голове, и не было на них ответа. Только сомнения. Пока в нем преобладало то, чему он сам дал имя: «молодечество войны». Но в душе было не одно только это чувство.
В Старом Юрте после возвращения отряда только и было разговоров что о набеге, об удачных действиях капитана Янова, а затем и о дерзком рейде Хаджи-Мурата, одного из ближайших сподвижников Шамиля в Дагестане.
Говорили, что еще в апреле Хаджи-Мурат с восьмитысячным ополчением горцев прошел весь прибрежный Дагестан. В Табасарани и в других местах он навел немало страха на солдат генерал-адъютанта князя Моисея Захаровича Аргутинского-Долгорукого, командовавшего войсками Прикаспийского края. Войска Аргутинского, в составе которых была и 20-я артиллерийская бригада под командой генерал-майора Граматина, оттеснили Хаджи-Мурата. Превосходство в артиллерии у князя Аргутинского было несравнимое.
Однако во второй половине июня Шамиль прибыл из новой своей резиденции Ведено, чтобы заняться делами в Дагестане. В начале июля аварцы и другие горцы вновь появились на гамашинских высотах и на хребте Турчи-даге. Хаджи-Мурат с семьюстами своих джигитов вновь вторгся в Табасарань и Кайтаг. В течение каких-нибудь тридцати часов он прошел со своим конным отрядом по горам и оврагам между постами Аргутинского сто пятьдесят верст. Его конники появлялись затем в губденских лесах, в Буйнаке – владении шамхала Тарковского в прикаспийской полосе, на дороге между Дербентом и Темир-Хан-Шурой, в тылу укреплений князя Аргутинского. Рейд по тылам противника не был для Хаджи-Мурата и Шамиля самоцелью. Цель была – увлечь за собой и поднять на восстание значительные массы местного населения. Аргутинскому пришлось мобилизовать все свои ресурсы. Но, так или иначе, расчет Шамиля и его наиба не оправдался. Группы Хаджи-Мурата и все войско Шамиля были вытеснены из прибрежного Дагестана. Хаджи-Мурат долго лавировал между отдельными отрядами Аргутинского, едва не попал в окружение и не погиб и, лишь потеряв половину отряда, яростно бросаясь впереди своих джигитов, раненный, после месяца непрерывных боев достиг Аварии.
Едва пришли сведения об июльских делах в Дагестане, разнесся слух, что Шамиль остался недоволен Хаджи-Муратом (многие произносили его имя как Гаджи-Мурат), поскольку Мурат не сумел поднять восстание и только разочаровал табасаранских жителей, тем более что и табасаранцы, и сам он со своим отрядом потеряли много людей. Говорили также, что Шамиль сместил Хаджи-Мурата с наибства и потребовал все деньги и ценности, добытые во время рейда в Буйнаке, но что Хаджи-Мурат дал лишь половину и ушел из Хунзаха в аул Бетлагач, где в случае чего легче было защищаться от Шамиля. Он попросил Шамиля отпустить его в Чечню. Влиятельный наиб Кибит-Магома будто бы пытался примирить Шамиля с Хаджи-Муратом, но Шамиль отказал Хаджи-Мурату в его просьбе, и тот понимает, что отныне жизнь его находится в опасности, и, кажется, готов перейти на сторону командования Кавказского корпуса.
Многие уже тогда весьма сомневались в подлинности крупной ссоры между Шамилем и Хаджи-Муратом: и Шамилю не было выгоды терять одного из своих лучших помощников, и Хаджи-Мурат знал, что русские вряд ли ему поверят, а если поверят и не казнят, то в России его ждет скучная и бесславная жизнь в какой-нибудь губернии. Когда позднее Хаджи-Мурат все же перекинулся на сторону Кавказской армии, многие остались при мнении, что переход этот готовился и был осуществлен с согласия Шамиля и с разведывательными целями. Наместник Воронцов получил сведения на этот счет и, хотя не очень хотел им верить, в письме к Барятинскому просил не подпускать Хаджи-Мурата к отряду и к Воздвиженской. Находившийся в Воздвиженской сын Воронцова Семен, командир Куринского полка, явно благоволил к перебежчику, а «такой отпетый разбойник, как Хаджи-Мурат, – писал Воронцов, – легко может нанести Воздвиженской какой-нибудь скверный удар, который возвратит ему благоволение Шамиля, держащего в руках его семью». Князь Воронцов требовал, чтобы к Хаджи-Мурату приставили двадцать – тридцать отборнейших, деятельных, отважных и проверенных казаков.
Истинная причина перехода Хаджи-Мурата на сторону русских войск вызывала много споров. Но пока переход не совершился, и Лев Николаевич просто прислушивался к тому, что говорили о Хаджи-Мурате как о человеке незаурядном даже в среде самых отважных и предприимчивых людей.
