Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"

Автор книги: Виктор Бакинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

Глава третья
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

1

Барышня не пропала, как комета в небе, след ее не затерялся, нет. Выпал снег, в городе замерзли лужи, пруды. Пора катанья на салазках, на коньках. И вот она явилась, горя щеками, глаза весело блестят – словно праздник вошел в комнаты, осветил углы.

Через неделю снова пришла. А в декабре, перед рождеством, когда в городе еще не умолкли разговоры об убийстве Распутина, мать встретила ее возле Крепости, да не одну, с отцом, с виду человеком угрюмого склада. Так получилось, что они все пошли в сторону Артиллерийской, и, делать нечего, мать сказала:

– Если желаете, зайдите погреться.

А барышня словно того и ждала:

– Мне очень нравится у вас. Зайдем, папа. Ну, зайдем же!

Однако разговора с учителем у матери не получилось. Вовка, который накануне доказывал, что теперь вокруг этого Распутина много можно наплести, особенно в заголовках, или «шапках», как их называют в конторе, орал за стеной:

– «Новые подробности убийства Распутина»! «Тайны убийства Распутина»! «Кто были родители Распутина?»!

Алексей громко поддразнивал:

– Раньше умней придумывал, когда контору держал!

Матери пришлось выйти унять обоих. А когда вернулась в зал, учитель заметил, что детей надо, держать строго, влияние отовсюду дурное, и она подумала: было бы у тебя четверо, посмотрела бы я, как ты их держишь!

При отце и Верочка была сдержанней и, отчасти чтобы замять неловкость, вежливо осведомилась, есть ли письма от мужа. Мать ответила: от Ильи писем нет, а от мужа есть, из госпиталя: немецкая пуля прошила ему мякоть ноги, и это, по его словам, даже облегчение – с легким ранением полежать в госпитале. На самом деле она смягчила выражения мужниного письма; письмо было злое, и там многое надо было читать между строк, например о том, что после госпиталя ему, Гуляеву, снова под пулями расхлебывать кашу, которую не он заварил… Но после этих ее слов обеим вновь стало неловко, потому что учитель заметил сухо:

– Кто-то должен защищать отечество.

Матери подумалось: наверно, трудно Верочке с вдовцом этим, сухарем.

Сухарь тем временем разглядывал через оконное стекло громадного идола из снега, слепленного во дворе Алешкой. Идол был страшный: желтые стеклянные глаза, ощеренные зубы железными гвоздями торчат, ногти огромные, нарезанные из жестяной банки, и поперек груди буквами для галош: «Бог войны». Учитель спросил, кто слепил такого, мать ответила: «Сын» – и начала накрывать на стол. Гость, однако, не унимался:

– А вы не думаете, что зайдет городовой и разнесет творение вашего сына на куски?

– В наши дворы городовой не захаживает. Тут, мол, рядом с порядочными гражданами разбойники проживают.

Вошли Вова с Алешей, за ними Саня с котелком в руке – дети свели дружбу с солдатами местного гарнизона и хаживали к ним за гречневой или пшенной кашей: голодновато стало в городе. Саня, увидев Верочку, смутился, пробормотал:

– Скоро будем рождество справлять.

– Под малиновый звон, – вставил Алексей.

– К дяде Осипу пойдем, Алешка говорит, это наш дядя устроил мировую войну, – сказал Вова.

Мать осторожно глянула на учителя. Тот усмехался, глаза были острые, в лице читалось: разбитные, но – улица!

Напрасно Илья связался с барышней, подумала мать, она под отцовской властью, а он больно суров, не подступись.

Гость есть гость, и мать затопила печь, то и дело заглядывая в комнату: при учителе дети присмирели, но надолго ли? Оказалось, ненадолго. Заявился Николашенька – этот что-то зачастил, – под мышкой у него пачка книг, перевязанная бечевкой, и он с порога закричал во весь голос:

– Привет астраханским индейцам!

Дети выбежали и также во всю мочь, перебивая друг друга:

– Хоу, хоу, кто пришел!

– Ого-го-го! Это что у тебя?!

А Николашенька кричит, словно глухим:

– Луи Буссенар, Купер, Жаколио, Дюма-отец! Это Алешке!

Мать с трудом успокоила их, и Саня спросил, как дела дома. Николаша, махнув рукой, ответил:

– Хуже некуда. Отец почти что банкрот.

Мать улучила момент, сказала:

– Передай матери… может, зайдет? Все же мы сестры.

Дело в том, что к своей сестре Марусе мать не ходила с прошлого года. С того самого времени, когда она по приглашению сестры ездила к ней на дачу в Ессентуки. Возила она и Вову с собой. Случилось, она там целых два дня пекла, варила, даром что у Маруси и прислуга была, с ног сбилась, ночь не спала – дядя Осип ждал важных гостей. А собрались гости, Гуляеву даже к столу не пригласили. И она на следующий день забрала Вову – и была такова. В то время дядя Осип имел приличную долю в одной промысловой компании. Но с тех пор дела его сильно пошатнулись, и он предпринимал отчаянные усилия, чтобы удержаться на поверхности. Он даже сказал как-то: у разорившегося промышленника, если он благородный человек, только один выход – пустить себе пулю в лоб. Но, верно, у него не хватило либо благородства, либо решимости.

В комнате стало жарко, дети открыли форточку, а Вовку уже вынесло зачем-то на улицу, и оттуда донесся его звонкий голос: «Распутин!» Санька глянул в окно и выбежал вон. Это Вовка бросил Горке в лицо «Распутин», и быть бы ему на этот раз избитым нещадно… Саня взял Горку железной рукой и основательно встряхнул. Тот вырвался, перебежал на другую сторону улицы, и в открытую форточку камнем влетел его злой крик:

– Пролетарии! Голь! Беспортошные! Я вам всем припомню!

По лицу учителя пробежала кислая гримаса, но мать уже решила про себя: шут с ним, так и так с ним детей не крестить: война! Да и молоды оба – и Илья, и гимназисточка эта. А все же было от встречи и досадно и тревожно. И вроде – обидно как-то.

Едва она проводила барышню с учителем, пожаловал, остановив сани перед воротами, совсем необычный гость – сам рыбопромышленник Лариков.

Испокон веку приказчики приходили хозяев поздравлять, а тут хозяин приехал навестить – и не какого-нибудь большого приказчика, а простую работницу. Правда, отец на Ларикова десять лет работал, и заехал старик лишь на минуту и потому только, по его словам, что Гуляев мастер своего дела и за малую провинность на фронт угодил при четырех-то несовершеннолетних детях, в то время как иные балбесы и ветрогоны и воевать не воюют, и работать не работают.

Лариков скинул в прихожей дорогую шубу, погладил бритый подбородок, перекрестился на образа. Глаза у него были быстрые, смотрели они из-под крутого лба бойко. Взгляд был веселый и бегучий, мигом обежал и детей, и обстановку в комнате.

– Значит, так и живете. Справно, – сказал он.

Мать спросила, не выкушает ли он рюмочку вина, он сказал: «С удовольствием» – и выкушал, закусив пирожком. Потрепал по щеке Володьку, велел кликнуть кучера – тот принес пакет, в котором оказались елочные украшения, – спросил, учатся ли ребята, удивился, что все учатся, похвалил, сунул матери пятирублевую бумажку и пошел к двери. Мать сказала:

– Денег-то и не надо бы…

Но старик оборвал строго:

– Ты гордая, я знаю, и муж твой гордый, да ты не об себе только, ты об детях думай. Я от тебя больше зарабатываю. И сыновья наши вместе в гимназии учились.

Идя следом за стариком, мать с тревогой спросила, какие дела на фронте.

– Какие там дела! Не сегодня-завтра вовсе развалятся! Кругом одно предательство да казнокрадство! – ответил старик сердито и с этими словами отбыл.

Со двора его провожал соседский мальчишка Степка, который, кривляясь, пел:

 
Когда я был аркадским принцем,
Я во дворце недурно жил,
Гулял я с Гришкой Распутинцем,
Вино и пиво с ним я пил.
 

– Знать, и вправду плохи дела, коли старик Лариков забеспокоился, ко мне в гости пожаловал! – сказала мать. – Вот он пять-шесть домов объедет, а по городу слух: «Старик Лариков о семьях фронтовиков, своих бывших ловцов, заботится». Он и раньше посылал подарки для ловецких женушек и детей. А сам, передают, среди своих, промышленников, говаривал: «Если ловец не просит денег вперед, значит рыбы наворовал. А если на баню просит, знай, украл вдвое». Бо-ольно хитер!

Санька с Алешкой и Николашенькой собрались кататься на салазках. О самом младшем и забыли. И младший был уязвлен. Лишь напоследок Алексей вспомнил:

– Айда, «Астраханский вестник»!

– Не пойду, – сказал Вова, глядя в пол.

Братья ушли. Ему стало одиноко. Едва не заплакал от обиды. Со вздохом сел за книгу «Жизнеописание русских царей».

– Ты чего остался, мой маленький? – сказала мать.

– Просто так, – ответил он, отворачиваясь. – Про какого царя ни читаешь, написано: «Почил в Бозе». Почему они все умирают в Бозе? Или их туда свозят умирать? А где она – Боза?

– Ты у Алексея или у Саньки спроси, Вова.

– Они говорят, Боза – это имение или дворец. Где же, говорят, им умирать, как не во дворце? Но я не верю. Сами не знают. Только драться умеют…

– Не грусти. Я тебя в обиду не дам. Я знаю: ты мне хотел помочь, когда продавал газеты.

Она обняла его и прижала к себе, словно хотела защитить от всех настоящих и будущих бед, от всех ветров и всего зла…

Прошло рождество. Печать передавала обнадеживающие сообщения Штаба Верховного Главнокомандующего, но конец войны… конец войны терялся в туманной дали. В тылу была дороговизна и общее недовольство.

Однако улица жила. И, как всегда, манила братьев Гуляевых.

…Санька первый ринулся вон из дому, перевернулся в воздухе, словно какой циркач. Алешка засмеялся. И Вова. И пошли все трое, с снежками в руках, против ремесленников. Потеха!

Потеха, да не для всех. Снежки, летая во все стороны, как будто щадили, как будто не хотели задевать Бельских – Славу и Мишу, одиноко стоявших в стороне. Им не до снежков. У них отец с фронта нагрянул, а радости прибавилось немного.

Саня отряхнулся, отер снег с лица. Сунув руку в варежку, взял Славу за плечо и повернул. Они пошли вперед. За ними – Миша на костылях, Алешка с Вовой.

– Что же сказал отец? – спрашивал Саня.

– У него с матерью много было разговоров. Расходятся. Уже разошлись. Мы будем жить отдельно.

– Кто это «мы»? – всполошился Саня.

– Мать с отцом призвали нас с Мишкой и давай каждого по очереди спрашивать: с кем хочешь жить?

– Ну?..

– Мишка будто отрезал: «Как Слава, так и я». Да он знал заранее.

– «Мишка отрезал»! А ты что?!

– Я сказал: «С отцом». И Мишка тут же: «И я с отцом». Отец враз переменился, не узнать. Засмеялся, обхватил нас руками. «Вот, говорит, единственное богатство, которое у меня не отняла война». Он уже и квартиру подыскал.

– А мать?

– В слезы. Мы с Мишкой стали свои пожитки собирать – отец из имущества ничего не захотел взять, – она уткнулась в дверной косяк, плачет. Но за нами не пошла.

– Значит, вы с Артиллерийской съезжаете? Куда?

– На Малые Исады. Мы обещали матери навещать ее.

Слава с Мишкой остались у ворот.

Гуляевы шли домой молча. Тутовые деревья махали им голыми ветвями. И Вова сказал:

– Никогда я от мамы не уйду!

Братья посмотрели на него. В один голос, но не очень уверенно:

– Много ты понимаешь!

Вова не ответил.

– А их отец? – сказал Саня не столько для Вовы, сколько для себя и Алешки. – Воевал, гнил в окопах, вернулся и…

– Я ни за что не уйду от мамы! – повышая голос, повторил Вова.

2

В дом Гуляевых тихо постучали, и вошел человек в шинели, опираясь на палку.

– Вот и я! – сказал он из прихожей. И словно раздался благовест.

– Кто это? – спросила мать дрогнувшим голосом, привстав из-за стола.

– У вас угол не сдается демобилизованному?

– Смотря кому, – сказал Вова, не отрываясь от приключений Жюля Верна.

Мать выбежала на этот благовест в прихожую, смеясь и плача.

– Мальчики, отец приехал!

Санька с Алешкой грохнули стульями и ветром пронеслись по комнате. Отец затерялся среди поднятых рук. Вова подошел последним, и отец подумал, что тому не хватило места, он притянул маленького и поднял, заглядывая ему в лицо – ведь он тоже не нажил богатства и оно было все тут, в этих четверых. В смуглом смышленом лице младшего он увидел не столько радость, сколько замешательство и страх, но не стал разгадывать: он явился с края полуночи, и как тут не испугаться мальчишке, играющему, только играющему в войну?

Наконец они все оказались в комнате и стали разглядывать друг друга.

– Подросли как, а, мать? Не узнал бы, не узнал… Какая гвардия у меня, – сказал отец.

Дети удивились его густому голосу и обветренному лицу, в котором радость напряглась и еще не нашла выхода… То, что он, возвратясь с этой бесконечной войны, мог шутить – это располагало… Да и как иначе?

Только в глазах младшего все еще было недоверие, и отец заметил. И задумался, словно бы нашел не совсем то, чего ожидал. Конечно, ему не хотелось показывать невольного огорчения и сомнения своего. Он, вновь оглядев жену и детей быстрым, испытующим взглядом, с некоторой опаской сказал:

– Ну так как, Вова? Сдашь мне угол или в другом месте искать?

Это был голос странника. Есть ли он у меня – дом? И внезапная пауза была ощутимо весомой, как если бы набежавшая густая туча остановилась, грозясь, над самой крышей.

– Ну полно, полно, – сказала мать.

– А ты с мамой не разойдешься? Как у Славки мать с отцом, – сказал Вова.

– Что?! – сказал отец.

В комнате все замерло. И Вова понял.

– Это у тебя Георгиевский крест? – спросил Вова при полном молчании остальных.

– Да. Да… Был моментами и у меня мальчишеский азарт, – отчасти воспрянув духом, ответил странник; нет, не странник, отец.

– «Русский народ непобедим, – сказал кавалер Георгиевского креста рядовой Николай Гуляев».

– Это еще что? – спросил отец, оборачиваясь к матери, у которой улыбка засветилась в глазах.

– Это шапка, – сказал Вова.

– При чем тут шапка? – сказал отец.

– Какой ты непонимающий! – ответил Вова. – Это не та шапка, которую надевают на голову, а газетная.

– Ах, вот оно что! – догадался отец. – Ну, друг, я едва порог переступил, а ты меня ошарашиваешь загадками, одна труднее другой.

– Это он любит, – отводя последние тучки, сказал Алешка. – Он у нас на весь город прославился: воскресил из мертвых генерала Половцева и наводнил астраханские улицы разбойниками. И еще у нас в запасе прорицательница…

Отец засмеялся. Он только начал приходить в себя.

– Бойкий у меня сын растет. Шапки кроит. Ну ладно, когда-нибудь и я вас удивлю. Расскажу, что такое война. И что значит газы. А пока поговорим о мире. Как вы тут без меня?

– Учимся, – сказал Саня, как старший.

– Вижу, ученые стали. Мать не обижаете? Вас трое, она одна.

Отец стал ходить по комнатам, смотреть. А Санька как раз за последние дни отовсюду нахватал книжечек про Ната Пинкертона, Ника Картера и Шерлока Холмса, и они валялись кипами в зале, в прихожей и особенно в детской; их было столько – на возу не увезешь.

Отец ворошил, ворошил эти блистательные сочинения голодных студентов, зарабатывающих свой хлеб насущный, и спросил:

– Кто же это натаскал? Экая уйма, с ума сойти!

Дети молчали. Затем Санька, покраснев:

– Это я, папа.

– Да разве по этим книгам чему научишься?

– Их все астраханские ученики читают.

– Город, значит, особенный! В Астрахани, говорят, пленным австрийским офицерам разрешали со шпагой ходить, И по гостям шлёндать. Это за какие заслуги? За верность своему монарху? – сказал отец.

– Я читал «Синее знамя», – сказал Саня, осмелев, – и знаешь, батя, даже во время нашествия у татар тоже были люди! И у нас, конечно.

Отец посмотрел на него:

– Люди есть в каждом роду-племени. Однако татарское нашествие проклинают из века в век. А книжки про Ников Картеров человеком не сделают!

– Так он же не только про Ников Картеров, он ученые книги читает, – вмешался Алешка, во второй раз взяв на себя роль громоотвода. Но и дух противоречия сидел в Алешке крепко, и он сказал еще: – А я прочитал роман «Кола ди Риензи – последний римский трибун». Это книга! Не «Синее знамя», где на каждой странице кони ржут.

Санька сверкнул на него глазами:

– А что еще коням делать? О римском трибуне читать? У татар только и было: кони да стрелы!

– А реалисты по-прежнему дерутся с гимназистами? – сказал отец, желая прекратить спор между сыновьями.

– Дерутся, – ответил Санька. – И с коммерческим училищем… А на Артиллерийскую нашу все боятся заглядывать. У нас ребята из пекарни один к одному, да из ремесленного…

– А мне мать писала, ты хочешь ехать пропавшего в Ледовитом океане Русанова искать, – сказал отец, строго-задумчиво взглянув на Саньку.

– Ну и что?! – тут же сказал Алешка. – Санька – он тот же Русанов или Седов, и он же купец Калашников!

– А ты кто? – быстро отозвался Санька. – Кирибеевич?

Вова посмотрел на тонкий Алешкин нос, густые светлые волосы и залюбовался. «Кири… надо будет прочитать». Но и Санька с его темными и блестящими, как у матери, глазами был хорош собой.

– Ладно, ребята, – примирительно сказал отец. – Что ни слово, то у вас спор. – И стал спрашивать об Илье. Он ловил каждую подробность. А потом сказал:

– Снимите-ка с меня сапоги.

Дети бросились разом, но мать оттеснила их, ловко присела и этак сноровисто стащила с отца один сапог и другой. Ей, наверно, понравилось это, потому что она поднялась, как бы повеселев, и у нее румянец, который оттеняла белая блузка, так и заиграл на щеках.

Отец пошел мыть ноги в корыте, а Володька, скинув свои чеботы, надел его сапоги и бацал в них по зале.

Потом мать приготовила чай, и отец сказал:

– Почти два года, как мы в последний раз сидели вместе за этим столом. Страшно подумать… А дети-то – куда образованней нас с тобой растут, – сказал отец, с улыбкой обращаясь к матери, и видно было: это он мать благодарит за то, что дети растут образованными. Для детей эти слова отца и его улыбка были в новинку: раньше он как-то не очень ценил образование. Раньше он твердил одно: старшие должны работать.

– Ты уж не томи нас, скажи: насовсем вернулся? – спросила мать, и в тревожной ноте ее таилось: не отпускник ли ты, и не пролетный ли миг – твой приезд?

– Списан вчистую. Однако сказать, чтобы окончательно… Россия словно на вулкане, и я, несмотря на ранение свое…

– Ладно тебе, – перебила мать, мудро отстраняя от себя преждевременную заботу. – Поживем – увидим. – И, полная решимости не упустить минуту счастья, вновь посветлела лицом.

Володя убежал на улицу, а Саня, уединившись в детской, думал об отце. Ему представился отец, каким тот приезжал с промысла: вначале порадуется встрече с женой, с детьми, а потом чуть что – широкие темные брови подымутся вверх, глаза загорятся гневом. Очень переменчивый был, крутой. Солдаты, что возвращаются с фронта, почти все ожесточенные, а батя хоть и говорит, что в груди накипело, однако задумывается и вроде присмирел. К семье переменился.

Вошел Алексей и словно угадал течение Саниных мыслей.

– Мать показала ему мою гимназическую куртку, – сказал Алексей, – а батя: «Добротный материал. А учится хорошо?» И потом: «Один в университет попал, другой в реальное училище, третий в гимназии. Не станут ли они нам чужими?» – «Не станут, отвечает мать, ведь Илья не стал…» – «Это, говорит он, надо еще проверить». А она: «Я не слепая, вижу человека». Ему не понравилось, что Илья не поехал к началу занятий, но особенно ей не выговаривал. А еще отец мне этак строго: «Тебе, как гимназисту, не годится площадная брань и даже такие слова: клёвое, плёвое».

– За отметки определенно начнет спрашивать, – в раздумье сказал Саня. – С математикой у меня туда-сюда… А сочинения… Эх, Илюшки нет! Может, батя и прав: немного он чужеватый, Илья.

Алексей усмехнулся:

– Тем, что в стенке на стенку не дерется? Из возраста вышел… Ты на грамматику, на синтаксис налегай.

– Учитель нашелся! На сочинения – налегай! На историю – налегай! На мифологию – налегай!

– А ты знаешь, кто был Сатурн?

– Сатурн?.. Сатурн… – повторял Саня, смешавшись.

– Бог бесконечного времени, – сказал Алексей.

– Если учить про всех сатурнов… А ты в бога веришь? В нашего, христианского? В бога-троицу?

– Не знаю… – ответил Алеша. – Иисуса Христа могу представить, а бога-отца и бога – святого духа – ну никак!

– Вот и я тоже! – подхватил Саня. – Иисус, ну, был проповедник. Были и до него и после. Конечно, необыкновенный человек! Лечить умел. Но почему – сын божий?.. А в бессмертие души веришь?

Алексей посмотрел на него. Поколебавшись, сказал:

– Когда в церкви стою, вроде начинаю верить. Настроение такое охватывает. А как вышел на улицу – из головы выскочило.

Саня засмеялся:

– Много ты бываешь в церкви!

3

Какой год, какой день на дворе? За окнами бурлило и шумело, словно река радостно хлынула на город. Рано утром Санька разбудил своих братьев:

– Черти, проспите революцию!

Они оделись впопыхах и выбежали на улицу. Неслась толпа – черно-серая лавина. Мимо неслись лица, лица с огромными, радостно-буйными глазами.

Солдаты в шинелях, студенческие курточки, мастеровые, какие-то невиданные прежде люди, ютящиеся на окраине, – эта река разом поднялась со всех улиц, из всех домов, подвалов, казарм и с лозунгами, криками текла мимо. Мальчишки спрыгнули с крыльца, и река подхватила их.

– Царь отрекся.

– Самодержавие пало.

– Товарищи, свобода!

– Ура!

Кто-то рядом заплакал, кто-то засмеялся. Протяжными взмывающими голосами пела «Марсельезу» долгожданная народная воля. Пела перед раскрытыми ставнями особняков, перед витринами магазинов и красочно блиставшими вывесками. Город менялся на глазах. Даже раненые, опираясь на палки и костыли, вышли из госпиталей, делились табачком и обнимались.

Площадь была запружена народом. Где-то далеко был стол, и на нем уже возвышался оратор.

Алешке с Вовкой ничего не видать – по малости роста.

– Полезли на фонарь! – скомандовал Санька.

Оратор – маленький, беловолосый, без шапки, словно нарисованный на фоне плотно-синего дня – взмахнул рукой и крикнул:

– По-здра-вляю народное собрание с завоеванной свободой!

Над толпой взлетели шапки. А стоявший рядом с фонарным столбом пожилой солдат сказал, обратясь к соседу, тоже в шинели: «Что, раз так дело повернулось, то уже на фронт, товарищ, не пойдем?» – «Войне каюк!» – убежденно, с достоинством ответил сосед.

– Самодержавие свергнуто, свобода завоевана, – продолжал оратор. – Но ее еще надо защитить. Есть лишь один путь – путь единения всего народа…

– Санька, ура! – завопил Вовка старшему брату.

А там, над толпой уже стоял другой оратор.

– Смотри-ка, – крикнул Алексей, – ведь это наш батя! Батя!

В толпе зашевелились, зашикали:

– Тише, вы там! Населись, как воробьи!

Батя, распахнув шинель, словно вознесся, словно остановил половодье, что шумело под его ногами.

– Товарищи! Братья!

Ах, как хорошо это у него получилось: «Братья!», «Братья!..». Все люди – братья! Вот как они, Гуляевы! Нет, лучше конечно! Они дерутся. Старший бьет младшего. «Революция победила…», «Бра-атья! Ура-а!..», «…народную власть», «Годы страданий…». Ну что за человек – наш батя! Да он ли это? Не он, ей-богу… «…рабочих, солдат, крестьян».

– Ну и батя! – сказал Алексей и с гордостью посмотрел на окружающих.

Но в этот момент в стороне раздались гневные крики, многие бросились туда, завертелись, как в водовороте, и над толпой пронзительно: «Шпи-и-к… Бей его, бей его!» Шпика сбили с ног, и он страшно закричал. Все стихли, отрезвев, и Вовка увидел сверху, как его батя растолкал ряды, приказывая:

– Товарищи, спокойно, арестуйте его и уведите в управу. Там разберемся.

Река неслась играючи, половодье было расцвечено флагами, мелодией «Варшавянки», выпеваемой молодыми и страстными женскими голосами, вчерашние мечтания выстроились на знаменах золотом букв. Ораторы сменяли друг друга на трибунах. В морозном предвесеннем воздухе, напоенном свободой, невероятной, как внезапное цветение маков, перекрывая все иные, трепетала одна нота: конец войне! По улице бродили до поздней зари толпы. На стенах еще догорали плакаты: «Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил отрекся в пользу народа».

– А что, – говорили в кучке собравшихся солдат, – ведь и в Писании было сказано про возмущение народов.

– Будя тебе! – ответил другой солдат. – Кабы не затеяли войну… Распутин был чумазая рожа, а и тот говорил: ни к чему стране война! Гиблое дело – эта война, она нужна только генералам: сидя на теплых местечках, детей наплодили, и надо их вытаскивать; ну, и деньги и чины нужны! А уж вору война лучше ярмарки: грабь сколь хочешь! Им она нужна, говорит, а для папы, – они промеж себя царя с царицей называли папой и мамой, – папе, говорит, война погибель! Дождется, говорит, дождется папа красных флажков! От японской войны папа, говорит, чирьями отделался, а тут головы не снесет!

– Ты на Распутина не оглядывайся, – сказал третий солдат, свертывая громадную самокрутку. – Хорошая была царская собака, костогрыз! С придворными курвами и с самой царицей спал.

– А тебе жалко?

– Всей Расее позор!

– Позор – полбеды. А вот от Кшышынской, царской канарейки, был государству разор! Говаривали: имеет вкус к царскому телу. Сперва с самим папой, а потом с великим князем Сергеем Михайловичем любовь крутила. Она с этим князем полмиллиона хапнула! А с каких сумм? Этого на театре не вытанцуешь! Князек артиллерией ведал, да на фронте снарядов нет, от германских пуль солдат гнилой картошкой отбивайся, а у балеринки тем часом под Ярославом имение выросло да жемчуга на шее, а им цена двести пятьдесят тысяч рублев!

– А тебе откуда известно? Ты не из царской ли псарни?

– В дворцовой охране был, наслушался. Да царская монополька сгубила. Напился, наболтал чего-то и марш-марш под немецкую шрапнель. Дорожка укатанная!

Подошел солдат-киргиз:

– Нас офицер ругала: «Карсак – черт, скула!» Теперь вся равна: русская, калмык, киргиз, чуваш…

– Яман офицер, – сказал кто-то.

– «Ваше бла-а-родие!», «Шапки долой!». На-кось, выкуси!

– Ой, братцы, до бабы соскучал, спину ломит!

– А все равно воевать велят. Наш поручик Христом-богом молит: «Ребята, царя спихнули, это счастье… А родину – неужто теперь немцам отдадим!»

– Долдонит!

– Не бреши. Большая выходит загвоздка!

– Солдатские комитеты решат. Загорелся костер, ой жарко ему гореть!

– Помещики широким задом на земле сидели. Попущают им красного петуха!

– Землю возьмем.

– Пахать разучились.

– А этот где – из дворцовой команды? Небось при дворце ряшку наел?

– Оставь его. Он по бабе скучает.

– Все скучают.

– Распутина вспомнил! Святого старца!

– А Сухомлинов, продажная шкура, лучше был?

– Всех на одном дереве… Никому теперь с народом не справиться, никакой Родзянке!..

– Или ты Родзянку в бабы произвел?

– Баба и есть. Из буржуазов он. Нет, теперь им с нами не совладать. Говорю тебе: зачалась буря-пожар, большое полымя!..

…Для братьев Гуляевых тоже настала свобода: школа заброшена, городовых бояться не надо. Батя выбран в Совет и в какой-то комиссариат, заправляющий целым районом. Комиссариат заседал сутки напролет в доме, где помещались прежде артисты разъездного цирка.

Алешкин идол войны, слепленный в теневой стороне двора, расползся от весеннего тепла, оплыл; однако глазищи были точно живые, смотрели злобно, и весь он стал страшнее прежнего. И было дивно, что дворовые мальчишки его до сей поры не разрушили.

Весна – время переменчивое: ветры, почерневший снег… На Волге, над толщенным льдом – студеная вода. По городу люди двигаются чуть разомлев, и кто кутается еще по-зимнему, а у кого пальто легкое и нараспашку.

Три брата шли по улице. На углу – пролетка, кучер в тулупе, широкий в заду и восседает на козлах, как царь. Вовка не удержался:

– Извозчик, свободен?

– Свободен, – отозвался тулуп, не поворачивая головы, и чуть тронул вожжи.

– Да здравствует свобода! – звонко крикнул Вовка и проворно отбежал в сторону. Тулуп пригрозил кнутовищем и густо вслед:

– Безотцовщина! Пораспущались, босяки!

Санька с Алешей были уже далеко, и Володя не стал их догонять. Он загляделся на одинокую лошаденку, которая, без узды, чуть пошатываясь и вроде пританцовывая, пересекала улицу. Не из цирка ли сбежала? Володя подошел, и она посмотрела на него смеющимися глазами. Он погладил ее по гриве и, эко чудо, лошадь – пьяная! Вовка догадался, что где-то разгромили винный склад.

Он свернул за угол и увидел подводы, на которых стояли ящики.

– Это что, дяденька? – спросил он у солдата.

– Вот реквизировали склад у спекулянта. Везем в комиссариат.

– Склад-то далеко?

– Да вон за углом.

Из склада вытекал темно-красный ручей. Какой-то старик, присев на корточки, пил из него пригоршнями. Из подвала выбежал парень, недурно одетый, с большим красным чемоданом в руке, и, кренясь под тяжестью, но ускоряя шаги, юркнул в подворотню.

Чемодан мелькнул перед Вовой и пропал во дворе. Вовка остановился посреди двора, озираясь. По лестнице спускался тот же франтоватый человек, но уже без чемодана. Это был Горка.

– Ты чего, шкет, потерял здесь?

– Ничего.

– По улицам собак гоняете, комиссаровы щенки?

– Темный элемент! – огрызнулся Вовка.

– Ах ты… – Он сделал Вовке легкую смазь и пошел со двора. И сразу исчез, точно сквозь землю провалился.

А потом Вова слонялся по улицам… Навстречу отец и дурачок Афоня с красной повязкой на рукаве.

– Здравствуй, Вова, – сказал отец.

– Ты пожарник? Или казак с плетью? – сказал Афоня.

– А что у тебя за красная повязка?

– Король нищих! Кара-барасом, пойдем за квасом. Огонь! – закричал Афоня и лег, пряча голову за водосточную трубу, протянув руки, будто целясь из винтовки.

– Ну, полно, – сказал отец и поднял Афоню. – Никто не стреляет.

– А меня дразнить не будут? – сказал Афоня, поправляя шапку, налезшую на лоб.

– Не будут, Афоня.

– «Сиять огнем сво-их лу-чей!» – запел Афоня и побежал вприпрыжку.

Саня с Алешкой не успели свернуть на Артиллерийскую, как уловили гул толпы. Это была слитная толпа, дышавшая одной общей глоткой, и лицо у нее было общее, как застывшая маска, бесчувственное, жестокое, без всякого выражения лицо. Братья бросились вперед, старший, опережая среднего, в неистовом рвении, распиравшем грудь.

Наконец Санька увидел несчастную цель толпы, жертву: спотыкающегося на булыжной мостовой, выдохшегося Машеньку – и кинулся бегущим наперерез. Сторукая толпа смахнула его, отбросила на тротуар. А Мордухай упал на мостовую, и его не видно было между топочущими ногами. Санька, ошалелый, с разбитыми скулами, рванулся вновь, и чудище с застывшей маской вместо лица вновь отбросило его.

Алексей – раздутые ноздри, тяжелое дыхание – стоял неподвижно, вцепившись в деревянный столбик, отделявший тротуар от мостовой, но только стоял и смотрел. Быть может, он знал и понимал детским умом больше, чем его старший брат.

Толпа, сделав свое дело, схлынула, разлетелась, точно ее и не было, охваченная уже иным чувством – страхом возмездия, и мостовая внезапно очистилась, опустела. Только истерзанное тело воришки, куча лохмотьев… Санька, отирая кровь со щеки, подошел, склонился. Взял Мордухаеву руку и опустил. Приподнял его голову.

– Они убили его, – сказал Саня.