Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"
Автор книги: Виктор Бакинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)
Человек в дождевике поговорил о чем-то с лоцманом, тот недовольно буркнул:
– Вон механик ваш осетра понес, – и тот, подобрав плащ, вернулся на катер, тотчас отчаливший.
– А я было и не узнал его, Ваську-механика, – сказал Кабачков, когда все вновь уселись в кружок.
– Что за начальник приезжал? – спросил Алеша.
– Да он нам и никакой прямой начальник, – ответил лоцман. – Он из Волжско-Каспийского пароходства. Они сами ездят тут, побираются. Вон Васька половину осетра себе засолит, половину гражданину этому уполномоченному отдаст, и обои довольны. А на другой рыбнице им, глядишь, ведерко судачков для ухи поднесут. А Васька – Васька известный холуй.
– Вот именно что, – сказал Кабачков, который никак не мог успокоиться после Васькиной выходки. – Холуй – он и есть холуй. Он, самое главное, только об своей шкуре думает. Отца-мать продаст. Мне дед говорил: «Думаешь, барин или главный начальник страшон? Не-е-т, брат, самый страшной человек – евонный холуй. Большой начальник, особенно ежели он в чем неправедный, без холуев как без рук. А холуя хочь в гимназиях учи, хочь на какой пост назначь, он на́большему будет поддакивать, наменьшему мозги вправлять и, значит, все равно останется холуем». Вот так, брат, – заключил Кабачков. И не удержался: – Ишь, сволочь какая! И как это мы враз обомлели?.. А ведь я для тебя держал, от всех прятал.
– А мы будто и не видели, что прячешь! – с усмешкой сказал старшой. – Да ладно, может, поутру другого выловим, еще богаче. А какую партию сегодня сдали! Порода!
– Нет, я ждать не буду, – сказал Алексей. – Как только встречная рыбница подойдет…
– Там видно будет. В крайнем случае судаков подсолим, в мешковину завернешь…
Рыбница, направлявшаяся в Астрахань, подошла как раз в тот момент, когда ловцы спускались в подчалок, чтобы подгрести к неводам. На рыбнице торопились, и Алексей, простясь с друзьями, подхватив плотно упакованную ловецкую посылку, перешагнул с борта на борт. Ветерок был ровный, неспадающий, и паруса надулись, у бортов забурлило.
Подъехав к Астрахани, он не прощался с морем: все же вымотался за время путины основательно и ног под собой не чуял, когда ступил на твердую землю.
3
Алешка сидел на кухне, полуголый, завернув штаны и опустив ноги в таз с теплой водой. Володя только тут ощутил оставшуюся за спиной разлуку, засмеялся:
– Хан татарский! – Толкнул его в плечо: – Ну как?
– Хорошо. Только ноги натер портянками.
– Сдюжил?
Но об этом не надо было и спрашивать. Алексей лишь повел бровью.
– Я судаков привез. Поставь воду греть. Мать придет, а у нас уха!
О подаренном осетре Алексей умолчал. Пес с ней, с царь-рыбой, и с этим холуем… Он стал рассказывать, как жил на рыбнице. То да се… Краткость у него была спартанская, Володя привык.
Так или иначе Володя представлял Каспий, расставленные сети, бьющуюся в ячеях рыбу, морскую пену, замешанную на водорослях. И собственную вчерашнюю злобу, протянувшуюся до звезд. Он слушал брата, сокрушаясь сердцем. И даже не очень верилось: он ли с ножом пошел? С ножом против голых кулаков, хотя бы то и были кулаки Абдуллы.
Все равно я не бросился бы с ножом, подумал он, оправдываясь. Я знал, что не кинусь…
– Послушай, я тут из «Чтеца-декламатора» выучил, – сказал он, стараясь победить это смятение свое. И стал читать «Белое покрывало». Потом, разохотившись, «Трубадура»: «Трубадур идет веселый, солнце ярко, жарок день…»
Образ Абдуллы отступил. Растаял.
Алексей слушал, не перебивал. Он поджал губы, в точности так, как ранее вообразил Володя, посматривал искоса.
Володя смолк, и Алексей, подняв голову, сказал:
– По-моему, у тебя получается. Пожалуй, не хуже, чем читают со сцены.
Это было бы высшей со стороны Алексея похвалой, если бы Володя не знал, что не все читанное со сцены брату нравилось.
– А если не сравнивать? – несмело спросил Володя. Алексей кивнул, сказал твердо:
– Хорошо!
Похвала брата вызвала в Володе некий ток, некий проблеск доверия, что ли, и он несколько туманно, полунамеками, поведал о своей тяжбе с Абдуллой.
Алексей поморщился. Построжал лицом.
– Может быть, и не зря все ругают Косу и нашу Артиллерийскую улицу. Безнадзорные, говорят. Так оно и есть.
Вове Артиллерийская чаще всего напоминала Саню. Кто-то из ребят засмеется Саниным смехом, ветер донесет звуки Саниного голоса. Или небо глянет доброй Саниной улыбкой.
– Мама сказала, во мне отчасти живет Санина душа. А в тебе?
Он ожидал, Лешка глянет на него презрительно и процедит свое обычное: «Чур меня, чур меня». Лешка открещивается от таких вещей. Но Алешка не открестился. Он подумал и сказал:
– Возможно, и во мне живет.
– Она говорит: добрая душа переселяется в родственную, а злая, если не находит подходящую для себя, то в змею, в волка…
Вот теперь Алешка глянул…
– Злая душа тоже найдет для себя родственную. Поставь воду! – скомандовал он.
Володя настрогал в прихожей щепу, развел огонь на шестке. Поставил на таганок чугун с водой. Алексей тем временем тщательно обтер чистой тряпкой ноги, потянулся, и это его потягивание означало: дома все же недурно. Он достал кисетик с махоркой, закурил, направляя дым в печь, в трубу: у матери тонкое обоняние – войдя, сразу учует.
– Ну, давай варить уху! – сказал Алексей и поднялся, убрал таз, табуретку. – Хорошо бы сюда лаврового листика! И чуть-чуть картошки, перчику.
Володя подивился Алешкиным крепким загорелым плечам. Пошире он стал, Алешка, расправился, что ли?
Раннее утро. Вовка повторил уроки, ощупал мышцы своих рук, приготовился. Однако Абдуллы не оказалось ни на первом, ни на последующих уроках. Только Стасик прошмыгнул мимо, и Володька презрительно кинул вслед:
– Не путайся под ногами, легавый!
Не было Абдуллы и на следующий день. А когда он появился наконец, то в переменку не выходил из-за парты. Подойти – он просто заслонится ногой. И над тобой посмеются. Так прошло три дня. Абдулла упорно отсиживался за партой все переменки, и тихий Вовкин приятель Петя Глухов сказал по окончании уроков:
– Оставь ты его, Вовка, в покое. Ему и самому надоело.
День был осенний, ветреный. Облетели цветы на клумбах, ветви берез и тополей шумели, клонясь, листья сыпались с них густо, устилая землю, а шум, грозный, разносился по городу. По небу мчались темные облака. Все проходит: и весна, цветение акаций, и летний жар, ягоды тутовника, гомон птиц. Лишь вороний грай… И у тебя минуется, Абдулла, Стаська… Все, все минуется. Для чего люди живут? Ждут небывалого. Разом согреет, развеселит…
Но этого чувства, этой тихой незрелой мудрости хватило ненадолго. Только позднее понял он, что крепко сидит в нем бешеное, гуляевское.
Седьмого ноября праздновали вторую годовщину революции, по улицам катили грузовые машины с чучелами Ллойд Джорджа и Клемансо – фрак на манекене или на палке, цилиндр на голове, уличная детвора набиралась в машины, в одну из них полезли Степка с Косым, и Степка крикнул:
– Здорово, мулла! Полезай к нам! – Но Володя в ответ:
– А иди ты… – и нехорошо выругался. Машина ушла. Алексей, стоя рядом, почему-то в одной сатиновой косоворотке, поеживаясь от холода, уперев руки в бока, сказал:
– Что ты лаешься… при больших?
– Не твое дело!
– Я говорю: не смей! – Тонкие брови Алексея сдвинулись.
– А я тебе говорю: не лезь!
Алексей сощурился и ударил его. И они схватились, катаясь по земле, и Владимир встал истерзанный. Сквозь разбитый рот он крикнул:
– Ненавижу! Ненавижу!.. – Побежал за Алексеем в дом, схватил первое, что попалось под руку – ножницы: Алексей кинулся вон, а он запустил ему ножницы в спину, те вонзились, Алексей изогнулся, руку за спину – вытащил лезвие, бросил на пол веранды, рубаха на спине его окрасилась кровью, и с этим расползшимся пятном на спине он сбежал по лестнице.
Владимир постоял, поднял ножницы, отер и снес в комнату. Вышел за калитку, огляделся: Алексея и след простыл.
Владимир побежал по улице, на углу столкнулся с Николашей. Тот давно не наведывался.
– Куда ты? – сказал Николаша, явно за эти месяцы вытянувшийся. – Алешка дома?
– Нет. Нет. Ушел. – И побежал куда глаза глядят, к Волге, лишь по пути сообразив, что Николашенька, наверно, шел к ним и это свинство, что так встретил брата, не пригласил, не повел домой.
Прибежал, стал над обрывом. Волга шумела под ногами, мутная, черная, голодно, зло облизывала камни, отбрасывая пену.
Давно ли заявился Алешка с Каспия, и он так несказанно, сам того не ожидая, обрадовался ему? Зачем же все так складывается? Может, нет у него, Володьки, цели в жизни? Может, он и вообще нестоящий, дрянь-человек и ему жить не следует?
Он смотрел на пенящиеся волны реки, пока не застыли ноги. Вернулся в надежде захватить Алексея дома, но напрасно…
Пришла мать, развела огонь в печи, а он взялся за «Овода», начатого еще накануне, устроился на кровати, поближе к теплу.
– Почитай вслух, – сказала мать. Она знала содержание книги.
Он начал читать, а ожидание таилось в нем, и едва стукнула дверь, он напрягся. Алексей, ничего не сказав, уселся в конце кровати, стал слушать, а он не успел разглядеть, что же у Алексея там, на спине, обсохло ли пятно?
Он дошел до последней главы из жизни Овода. Голос его задрожал. Мать оглянулась на него. Удивляясь себе, он передал книгу Алексею. Алексей спокойно продолжил чтение. До конца.
– Сейчас сядем ужинать, – сказала мать. – Мойте руки.
Алексей пошел в детскую, Вовка за ним. Остановясь на пороге, но прикрыв за собой дверь, Владимир спросил:
– Ну как?
– Ничего, – сказал Алексей. – Мне Симка перевязала. Где-то нашла бинты. – Он снял с себя рубаху: через широкую грудь и спину, в два-три слоя белым обручем – бинт. Под лопаткой бугорок, просвечивает желтым.
– Йодом смазала?
– Смазала и ватку подложила, – ответил Алексей, натягивая на себя старую отцовскую гимнастерку.
– Если хочешь, ударь меня… изо всей силы! По роже!
Алексей лишь посмотрел на него, усмехнулся. Володя облегченно перевел дыхание.
4
Володя преодолел себя и стал ходить на веранду к Шурочке, в первый этаж, принимать участие в играх, подставлять голову под Шурочкины удары, как это делал Степка, и с течением времени Шурочка простила ему грубые слова. Она стала доверчива с ним. Иногда даже отдавала ему преимущество перед Степкой, прохаживалась с ним по двору.
Однажды вечером, когда матери ее не было дома, она позвала его к себе. Подошла, как какая-нибудь царица Савская, и положила ему руки на плечи. Это ему не понравилось. Рядом с недетским влечением в нем проснулся непостижный страх, и что-то протестовало против этой комнаты и Шурочкиных дерзких рук. И он сказал:
– Я пойду, пожалуй. Мамка заругает.
Она убрала руки:
– Ну, иди. Моя мама тоже, наверно, скоро придет. – И на пороге, открыв ему дверь: – Мы с тобой еще маленькие, правда? Приходи играть. У меня новый песенник есть.
…Возвращаясь из школы, Володя нашел перед воротами Крепости серебряную монету. И на следующий день нашел. И теперь стал их искать, ибо уверовал в чудо, в существование несчастных гуляк, которые именно здесь разбрасывают серебро. И удивительное дело, почти каждый день находил, пока наконец ненормальные гуляки перестали сорить деньгами. Или удача покинула его. Или он исчерпал клад.
Он пришел в магазин и, вспотев от волнения, сказал:
– Мне ленту… для волос.
Продавщица за прилавком посмотрела на него.
– А какой цвет любит твоя невеста? Какие у нее волосы?
Слово «невеста», а главное то, что продавщица не крикнула, не выгнала вон, успокоило его. И он, надувшись, пояснил:
– Не темные и не очень светлые. Русые.
– А глаза?
– Голубые.
– Тебе нравятся только голубые? Сколько же тебе? Аршин? Или пол-аршина?
– На эти деньги, – сказал он, выставив на ладони свой капитал.
– Ты у нас, пожалуй, весь товар заберешь! – сказала продавщица, забирая деньги и отмеривая ему неправдоподобно яркую шелковую голубую ленту, которой хватило бы обмотать Шурочку от макушки до пят.
Он принес Шурочке свой подарок, сунул в руки и, быстро-быстро задышав ог волнения, убежал. Он убежал к мальчишкам и долго играл с ними в снежки.
Едва он переступил порог дома, Алексей, выйдя из комнаты и потягиваясь, сказал насмешливо:
– С Шурочкой водишься? Подарочки носишь? Степка тебя на дуэль вызовет. Он ходил тут, хныкал.
– Он девчатник, а я нет.
– Хм. А как это определяют?
…Играть – это можно. Но наедине с Шурочкой Вовка оставался только во дворе или на веранде.
В дни рождества улица оживилась, шатались, гикали ряженые. Вовка и в толпе ряженых узнал Шурочку. И Степку узнал. К Степке он ревновал жгуче и ждал случая. Случай представился. В середине дня он застал Степку возле Шурочкиных дверей и сказал ядовито:
– Шатаешься, как вор?
– Сам ты вор! – немедленно ответил Степка.
Он бросился на Степку. Драка завязалась отчаянная, и Степка пошел домой, громко плача, закрывая лицо ладонями.
А в глубине двора на веранде стояла Фаинка, презрительно-гордая. Степка скрылся в своей квартире. Фаинка, в светлом пальто, тотчас сошла вниз. Как ангел-хранитель.
– Набросился! – сказала она. – Забияка! Знаю, из-за кого… Она этого не стоит!
– Тебя не касается!
– Не стыдно? Степку побил. Из-за н е е. Водишься…
– Я и с тобой вожусь, разговариваю.
– Со мной иначе, – ответила она, опустив глаза. – Я не такая, как Шурка.
– Ну, ну! – сказал он, повысив голос. Фаинку, однако, этот окрик не испугал.
– Моя мама говорит: они с Алешкой много пережили, но оба еще совсем дети. Вовку некому ремнем пороть…
– А ты не повторяй чужие слова! – перебил он грозно.
Фаинка, помолчав, сказала:
– Я готова сколько угодно получать от тебя пощечин. – И у нее сквозь смуглоту кожи проступил на щеках густой-прегустой румянец.
Он с ужасом смотрел на нее. Ненормальная! Что делается с девчонками нашего двора?
– Мама говорит: на нашей улице испорченные дети, – продолжала она. – Но не все же испорченные?
– С тобой и с твоей мамой рехнуться можно! – сказал он. – Пойдем, посмотрим, как на пристани грузят лед.
– Холодно.
– Закаляться надо. Наш Саня любил себя закалять. – Он говорил что попало. Еще не пришел в себя. – Ладно, – сказал он вместо прощания. Как ни возмущался он нахальными словами Фаинкиной матери, в ином приходилось соглашаться. А с Фаинкой было просто. И само собой уходило то преждевременное, слишком взрослое и даже угнетающее, что являлось вместе с мыслями о Шурочке.
…А дни катились, полные остудных степных ветров. Сводки с фронтов были ошеломительные, победные, красные войска окружили Царицын, а в Каспийском море взяли тот слишком знакомый, злополучный остров Ганюшкино, и мать собралась было ехать отыскивать могилу отца, но городские власти ее отговорили. И так пришел новый, 1920 год. От Ильи не было вестей. Мать высматривала в окно старика почтальона. Нет вестей. Нет. Нет. Нет. Нет.
Глава одиннадцатая
ЧТО ЖДЕТ НАС ЗА ПОВОРОТОМ?
1
Прислушиваясь к тишине рассвета, Илья выгадывал мгновение. Он смотрел на Верочкино белое плечо, обнажившееся из-под простыни. Глупцы, думающие, что держите в руках истинную радость, посторонитесь. Истинная – на краю бед. За последние сутки пройден не весь круговорот с его полюсами счастье – страдание. Морда военного быта обернется, размелет тебя челюстями. Анархия! На грани бандитизма! На кого руку поднял! Медсестру похитил!
Он медлил, прислушиваясь к Верочкиному дыханию, словно вобравшему в себя сладость жизни в ее первородной чистоте: без злобы, без обманов. Ждал. Ждал, что упадет гром с неба. Возможно, в нем говорила все та же безоглядная гуляевская отчаянность. Спросится и с Верочки, а он не может ее без защиты оставить; он должен всю вину взять на себя. Канители самооправданий не будет!
Чутким ухом услышал он слабый звук рожка. Это был обычный рожок, в который добросовестно дул приземистый красноармеец в неважно пригнанной шинелишке, но для Ильи – тот гром, которого ждал.
Лагерь задвигался, засуетился, хотя передовые части еще до света ушли вперед, торопясь нанести окончательное, последнее поражение 1-му Кубанскому корпусу генерала Крыжановского, коннице Павлова.
Илья распоряжался погрузкой госпитального имущества и бегал по опустевшей территории, кого-то понукая отрывистым окриком, кого-то останавливая. В движении был сейчас для него весь смысл, вся надежда… Слаженная машина будней, вершащая свой суд, – она-то и была страшней вражеской пули, от нее только и было спасение – бой.
Раненые остались на месте либо были эвакуированы в глубокий тыл, и госпиталь двигался налегке. Еропкин откуда-то достал для Верочки пружинящую автомобильную скамью и усадил рядом с собой. Он ухаживал за ней с ловкостью бывалого солдата, который умеет достать огонь из-под земли, все видит, все знает.
В походе, в непрерывной работе Илья видел пусть призрачную, но все же защиту для Верочки. И для себя. Он дергался и бледнел, когда приходил чужой человек – кто-нибудь из штаба, ибо ему казалось: это за ними. Ах, хоть бы е е не трогали! И так в лихорадке проходил час за часом. А затем и день прошел, и другой.
Эти двое суток показались Илье бесконечными. Части 1-й Конной и ударной группы уходили вперед. Вновь отбросив кубанцев и павловцев, они заняли Средний Егорлык, станцию Песчанокопскую. Госпиталь обосновался было в Песчанокопской, затем перебрался в Белую Глину. По дороге гнали под конвоем толпы озлобленных, отчаявшихся, посеревших лицом, завшивевших пленных. Скрипели сани, груженные оружием и разным добром. Обоз тянулся, он был нескончаем. Здесь взяли в плен Гренадерскую дивизию – в ее солдатах, понурых, с опущенными плечами, трудно было ощутить мощь, представление о которой по традиции связывалось с этим названием, – захватили штаб 1-го Кубанского корпуса и корпусные тылы.
– Эва какая вереница людей да лошадей! – говорил Еропкин, на секунду отрываясь от дела. – Богатый трофей! Не часто увидишь. А деникинские гренадеры не похожи на царских, нет. Бывало, каждый с колокольню, идут молодец к молодцу: что рост, что стать – грудь колесом!
Раненых и убитых таскали полный день. Пленные зарывали своих вчерашних однополчан, песенников, рубак. Среди пленных нашлись и врачи, и санитары, и Илья приспособил их в своем госпитале. Он жил своей особенной жизнью, – по ту сторону обыкновенных радостей и печалей. И победа радует, и пламя ушло. С осуждением подумал о себе, как о постороннем: люди бессмысленно цепляются за жизнь, они хотят знать, что принесет новый день. А эти, лежащие в земле, узнали?
Свидания его с Верочкой были мимолетные. Верочка ловко перевязывала раненых, порой и таскала на себе, и он поражался: хрупкая, гибкая, а силе иной мужчина позавидует. Да ведь ей только прикоснуться к раненому, и он от этого одного повеселел, и боль, на которую жаловался, утихла… Или она не понимает, что ждет их обоих? Или умеет начисто забыть себя?
На сутки для армейцев вышла передышка, и опасения не обманули Илью, хотя он ожидал удара совсем не с той стороны. В разгар работы сонный красноармеец, постучав подошвами сапог о приступку, вошел и вручил самолично, под расписку, тоненький клочок бумаги, писульку, предписывающую срочно явиться в Особый отдел ударной группы.
Почему же в Особый? – изумился Илья. Разве им там заниматься нечем? Он придет, а добрый и гладкий дяденька, которого он видел всего раза три, посмотрит сытыми глазами, поспрошает, сколько ему заплатила Антанта за его дикие выходки, и… «ввиду всего содеянного в боевой обстановке…» И после запишут в реестрик. Что запишут?! А разве ты не виноват? Виноват. А ты в бой ходил, тебе грудь разорвало осколком? Нет? А чем ты лучше других?.. Повинную голову меч не сечет. Врешь, сечет. А что ты воевал, тифозную горячку одолевая, на это наплевать и забыть. Мы воевали, кровь проливали…
Нет, добрый дяденька, не пойду я к тебе своей волей, не прибавлю тебе заслуг перед революцией.
Он нацарапал на имя начсанслужбы ударной группы рапорт с просьбой перевести медсестру такую-то туда-то, приложил Верочкин рапортишко. И тут же четким полупечатным шрифтом написал еще одно прошение – на имя начдива: разрешить ему формальный брак…
Рапорт в штаб ударной группы он отправил с посыльным, а начдиву передал через адъютанта.
Начдив, затерявшийся между конями и повозками, на ходу прочитал бумажонку Ильи Гуляева, вскинул из-под нахлобученной папахи глаза на адъютанта:
– Это еще что за шутки! Белены он объелся? Может, ему еще привести батюшку с крестом на пузе? И что ему приспичило в разгар боев?
Однако он тут же, положив бумагу на командирскую сумку, обломком красного карандаша начертал на рапорте Ильи:
«Разрешаю, коли не озорство».
– Я его давно к награде представил, считал, такого доктора ни в одном полку, ни в одной дивизии нет. Эскулап! Однако не знал, что он малость того… – сказал начдив, повертев пальцем у виска.
А, Илье приспичило желание хоть в малой мере – пусть задним числом – оправдать похищение медсестры и как-то оборонить ее.
Знакомцы, прослышав о женитьбе, наскоро достали трофейной водки, с улыбкой намекая, однако, что вроде бы не время женихаться. А ему тем тягостней были поздравления, что ничегошеньки эта свадьба не решала, а оттяжка времени могла лишь прибавить к одной вине другую…
Ночь была как ночь, полная хлопот, но Илья удивлялся щедрости судьбы, вновь пославшей ему час уединения с женщиной, женой.
– Я виновата, знаю. Но мне страшно только за тебя. Если бы я могла искупить за обоих… – сказала Верочка. Но он старался утешить ее. Им дана вечность…
Фонарев был судьбой Гуляева. Именно к нему Еропкин, мигом смекнувший, откуда тот сонный красноармеец, по какой надобности, направил Верочку. И результатом было то, что Фонарев ночью пробился к начдиву и, отчитавшись о боевой готовности, числе штыков в полку и прочем, поведал о нелепых странностях гуляевской судьбы. И начдив сказал, не отрывая глаз от карты, разостланной на квадратном деревянном столе:
– Посмотрим, как все мы будем выглядеть завтра. Генерал Павлов перешел в контрнаступление. – Помедлил и добавил: – А что прикажешь с награждением делать? Значит, вручил Гуляеву именные серебряные часы и – в военный трибунал? Во всех приказах говорится: дисциплина!
2
Илья спал в одежде и проснулся на рассвете. Рассвет был слабый, робкий, словно боялся распахнуть небо во всю ширь, а прокрадывался сторожко по краешку горизонта. И повалило раненых со всех сторон, не поймешь, где и бои идут. И послушаешь их – один другому противоречит. Так и ранее бывало, да редко. Но самым страшным из всех было известие о том, что противник захватил Средний Егорлык и несметная белая конница, оттеснив наших, скачет прямо на Белую Глину. И кто же скачет? Павлов. Считали, битый-перебитый, а он на поверку живой да быстрый, как сама смерть.
Илья выбежал из избы вон и прошагал туда, где рвались снаряды и свистали пули, и далее, где сгрудились кони, прошагал не хоронясь, не кланяясь пулям, и на поле боя стал делать перевязки раненым, оттаскивать, передавая санитарам. Он выпрямился, являя собой зримую мишень, но смерть, видно, не хотела принять его. Сверкало солнце, отражаясь на стали оружия, и все было как на картине, и сам Илья был слишком для всех заметный. И эта его работа длилась до тех пор, пока неизвестный ему командир роты наскочил на него и заорал, перекрывая шум боя:
– Разве здесь твое место, так твою…? Разве без тебя не управятся? Там раненые без врачебной помощи умирают… А если ты смерти ищешь, сумасшедший доктор, то мы ее тебе дадим, только погодя немного!
Илья ошалело посмотрел на бойцов, что залегли цепью, на комроты, откуда-то, должно быть, знавшего его.
– Ступай! – заорал комроты. – Ступай, в госпитале раненые паникуют!.. – И выставил револьвер, возможно, лишь для того, чтобы напугать доктора.
И Илья поплелся по направлению к госпиталю. Вот она – война, подумалось ему. От пуль прячешься – плохо. Под пули идешь – тоже плохо.
Комроты – он был из казаков – оказался прав. Смятение волной прошло среди раненых и больных, особенно среди тех, которые не слишком были закалены в превратностях войны, оно отчасти охватило и подчиненных Ильи. Оно глядело из всех углов, и самые потолки мазанок, в которых разместился госпиталь, словно бы снизились. Только в Верочке да в таких, как Еропкин и Аншутов, Илья обнаружил хотя бы наружное спокойствие. И опыт подсказал ему: не подави он смятения, паники вовремя, и больные расползутся кто куда, на верную погибель, и разнесут страх, как болезнь, как эпидемию, по всей округе.
Он делал операции, перевязки, как будто никакой угрозы не было и в помине, деловито покрикивая, выговаривал санитарам и медбрату за нерасторопность, даже Верочку слегка побранил.
Недавно прибывший раненый, с забинтованной головой, приподнялся ему навстречу, сказал громко:
– Ты не скрывай: белая конница прямиком на нас скачет! Ты прямо скажи, а? Я тебя спрашиваю? Всех порубают! Молчишь, медперсонал? Молчишь?!
Илья прошел было мимо, но раненый схватил его за руку:
– А чего скрывать? Мы приготовиться должны!
Все стихло в ожидании, раненые, повернув головы, болезненно блестя глазами, уставились на врача. И среди этой напряженной тишины Илья, чуть шепелявя, почти не разжимая губ, как и во всех случаях, когда он был занят своей работой, ответил словно невзначай:
– Это страх твой скачет, паникерство твое. Я уже забеременел от тебя и твоих вопросов.
У него вырвались эти слова сами собой, без желания рассмешить, но оттого улыбки и поползли по бледным щекам больных, и напряженности как не бывало. Иные прыснули, давя смех уголком одеяла. Доктор, согнувшийся над койкой, в оттопыренном на животе белом халате, пожалуй и верно был похож… И фраза его пошла гулять среди раненых.
Но были мгновения, когда Илья грозил малодушным военно-полевым судом.
Вместе с тем госпиталь никогда не обладал таким количеством белья, медикаментов, как теперь, когда ему достались трофеи.
Часы темной предвесенней ночи все же тянулись медленно, точно подразделение, переходящее реку по горло в воде. Беспокойство не затихало, сон не спускался на отяжелевшие головы больных. Кто поднимется на койке, оглядываясь по сторонам, кто вскрикнет в бреду дурным голосом, кому воздуха не хватило и он приковылял в сени, кто крестится или шепотом говорит соседу по койке об оставленной семье, детишках. А кто вспомнил детство и слишком быстро протекшую, не успевшую расцвесть юность.
Прошла и вторая ночь тревог, но как все изменилось вокруг с приходом дня! Солнце выблеснуло вызывающе, в воздухе разлилась сладость подкрадывающейся весны. Принесли обед. И соль стала казаться ядреней, и хлеб вкусней, и негусто помасленная пшенная каша медовей. И не то чтобы меньше стало поступать раненых, нет, их было много, не управиться, и класть некуда. Но победа изменила для раненых климат кубанской земли. Белая конница была отброшена.
– Я очень даже хорошо знаю: это сделала наша ударная группа, – сказал молодой боец, который еще накануне так упорно допрашивал Илью относительно движения белых.
Илья выбежал за околицу встретить новый сантранспорт. С телег, из фургона вытаскивали раненых и убитых. И вот пронесли большое тело, накрытое кавалерийской шинелью: Илья оглянулся с неизъяснимым смущением. Подле себя он увидел казака, обросшего бородой, скорбно шествующего за носилками, на которых покоилось недвижное тело, и узнал в нем ординарца своего недавнего врага.
– Что с ним? – спросил он, хотя и сам знал, догадывался…
– Полголовы снесло, – ответил один из санитаров.
Он пошел по направлению к госпиталю. Протоптанная дорожка под ногами, подтаявший снег, в глазах рябит от света, одинаково равнодушного к мертвым и живым. В бессонном мозгу полумысль о том, что война уравняла его счеты с тем человеком. Слишком жестоко уравняла, но для того все кончено, а для него нет, и еще неизвестно: что впереди?
Так дошел до калитки своего домика и не сразу услышал оклик, а только быстрые шаги догнавшего его начальника Особого отдела. Тот поздоровался, грубовато сказал:
– Что же не пришел на вызов?
– Некогда было, – ответил он.
– Некогда! А нам есть время ждать? – Помедлил. Спросил: – Где твой отец?
– Отец? – Илья посмотрел на него. – В земле мой отец.
– Вот то-то, что в земле! А кто его в землю уложил?
– Белые, – просто сказал Илья.
Начальник поморщился досадливо:
– Без тебя знаем. Я спрашиваю, кто именно. По фамилиям. Запрос был. Блуждал, блуждал и через все бои до нас дошел, согласно твоему местоположению.
– Откуда мне знать, – ответил Илья.
– Что за народ! – с укоризной сказал начальник. – Отца убили, а он и в толк не взял, не поинтересовался…
– У кого мне было спросить?
– У кого… Интеллигенция!
– Я попал в Астрахань, когда белые угрожали городу, – сказал Илья.
Но начальник не стал слушать и, пробормотав себе под нос:
– Тюхи и есть тюхи, – пошел прочь.
При иных обстоятельствах напоминание о погибшем отце омрачило бы Илью. Но не в эту минуту. Впервые за эти дни у него отлегло от сердца. Неужели тот, убитый в бою, не пожаловался? – подумалось невольно. По он, вымотанный чрезмерно, еще не верил: не сон ли эта встреча? И не простая ли случайность то, что начальник Особого отдела не знает о его вине?
Егорлыкская все еще была в руках белых, и началось новое передвижение ударной группы. В районе Егорлыкской и станции Атаман белых, по уверениям штабных работников, было до черта: и терские казаки, и павловцы, частью повернувшие вспять, и донцы из 1-го Донского корпуса, и пехота из Добровольческого, о котором ранее штабники говорили, что тот более не существует. Да плюс бронепоезда. А уже пришел март месяц, началась оттепель, на реках вздувался лед, и они вот-вот вскроются. И повсюду грязь, глина, колеса застревают, артиллерия движется со скрипом, еле-еле.
Бой был встречный, один из тех боев ранней весны 1920 года, которые должны были положить конец деникинской армии.
Бой кончился, и командиры, с которыми Илье удавалось перекинуться фразой-другой, уверяли, что на этот раз все, каюк, белой коннице уже не оправиться от ударов. Ближайшая цель – станция Кавказская, а на правом берегу Тихорецкая – крепкий орешек, который еще ранее намеревались разгрызть, да контрнаступление павловцев помешало.
В тесной избе на окраине казачьей станицы Илья, выпив с устатка по чарке с тем чубатым командиром, что, грозя револьвером, прогнал его с поля боя, нечаянно упомянул Верочку, и тот, тронув свои ровные светлые усы, сказал:
– А зря ты на него, на Митяшу, этаким соколом!.. Ударный был человек! И погиб.
Илья удивился, он и не знал, какой такой Митяша, но оказалось, речь идет о прощенном обидчике его.
– Теперь поздно гутарить, – сказал казак, командир, как видно, скорый и на слово и на руку. – Может, говоря по рассудку, и не зря, а обида получилась для обоих. Во всяком случа́е, лихом поминать посовестись, доктор.
