Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"
Автор книги: Виктор Бакинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 38 страниц)
Глава вторая
БЕЗОТЦОВЩИНА
1
На столе у Ильи стопой лежали «Нормальная анатомия», «Неорганическая химия», «Органическая химия» и еще кое-какие книги, не медицинские. Он с утра погрузился в чтение.
– Хорошо учиться в университете. Можно и на занятия не ходить, – сказал Санька. – Не то что в приходской школе или реальном училище. А тебя не выгонят, Илья?
Мать, услышав эти слова, сказала:
– Погубит тебя твоя барышня, Илюша. Езжал бы ты…
Что ж, если это погибель – пусть так.
– Я останусь с вами, – ответил он, стараясь не смотреть на мать. Зато, подняв глаза, встретил отчужденные взгляды Саньки и Алексея.
– Кем же ты будешь? – сдержанно спросил Санька.
– На завод пойду. Или землекопом. Санитаром в госпиталь!
– Санитаром?.. Лучше водовозом! Будешь на бочке сидеть, – сказал Алексей.
– Его в солдаты возьмут.
Только мать молчала. Она стояла у печи, как распятие – раскинув руки. Руки сползли, опустились вдоль туловища. Значит, рухнула ее надежда.
– Ну вот что, – сказала мать сухо. – Пойдите сегодня по гостям. Двоюродного брата Колюшку навестите. Надо и мне день отдохнуть. Не все мотаться по закоулкам порта, принимать рыбу, шить мешки… Ты и на счетах считай, и пол мой, и тару готовь, и дома детей накорми. Кто ее, проклятую, выдумал – войну?
– Войны вели еще дикие племена, – сказал Санька. – И даже съедали пленников. А потом рыцари, короли, императоры… Что же мы, так вчетвером и ввалимся? Да они взбесятся!
– Ты с Ильей к тете Ане пойди. И заодно к тете Саше. Квартиры – рядом. А Леша с Вовой – к тете Марусе.
Дети все ждали, не скажет ли она чего насчет Илюшкиного сумасшедшего решения не ехать в Казань, бросить университет, но мать словно и не слыхала тех шальных слов. Только видно было: ожесточилась враз.
– Слава богу, что у тебя не дюжина сестер, а лишь четыре! – сказал Алексей. – Еще счастье, что тетя Феня живет в Саратове. Бабушка нарожала, а мы навещай разных теток, дядей, двоюродных белоподкладочников и дурочек с косичками! По полу в сапогах не топай, рот ладошкой не вытирай, мясо руками не бери. А уж скука – помереть можно.
Мать заставила Володю натянуть какие-то особенно короткие штанишки и шерстяные чулки, матроску, видно для того и купленную, а ему все это была противно до ужаса, и когда, Алексей, посмотрев сбоку, презрительно фыркнул, Володя мигом сорвал с себя и чулки и матроску, облачился в привычные линялые штаны и суконную косоворотку.
– Неужто Илюшка не поедет учиться? – дорогой сказал Вова.
– Дурак он! – отрезал Алешка.
– Есть хотите? – спросила тетя Маруся. Она всегда встречала их как сирот из приюта.
Алеша с Володей переглянулись.
– Гуси, гуси… – начал Володя.
– Га-га-га, – откликнулся Алеша.
– Есть хотите?
– Да-да-да.
– Будет, будет, – сказала тетя Маруся и проводила их в столовую. Завтрак был хоть куда – пирожки и прочее, но у чужих Гуляевы стеснялись.
Двоюродный брат Николашенька, белокурый, стройный, восторженный, оставшись с Вовкой и Алешкой, неожиданно спросил:
– А вы в карты играете?
– У кого деньги есть, с тем играем, – спокойно ответил Алешка.
– Деньги? Ах, вы на деньги? – растерялся Николашенька. – У меня есть немного на подарок Нюрке – нашей двоюродной сестре.
– Запомнишь их – всех двоюродных сестер! – небрежно сказал Алексей.
Они мигом обыграли Николашеньку в очко.
– У меня есть марки и старые монеты, – вздохнув, сказал Николашенька. – Целый альбом марок. Давайте еще играть. Мама не узнает. Скажу: потерял.
– Ты вот что, Николка, – со своим неподражаемым спокойствием сказал Алешка, – никогда не старайся отыграться! И не прикупай к семнадцати очкам. А родителям врать нехорошо, – прибавил он, хотя сам порой врал напропалую.
Еще по дороге к тете Марусе Вовка с Алешкой набрали на улице окурков, а потом высыпали в Алешкин кисетик, который он тщательно прятал от матери. Николка забыл свою досаду и просто задрожал от восторга, узнав, что его братья курят, и они втроем отпросились погулять. Алешка свернул Николаше аккуратную сигарку – он все делал удивительно точно и аккуратно: и лодочки вытачивал, и паял, и умел сделать деревянный пистолет – и Николка, кашляя, задыхаясь, стал тянуть.
– Хорошо? – спросил Алексей.
– Ах, какая прелесть! – давясь дымом и вытирая слезы, ответил Николашенька.
Они вышли к Кутуму, и Николашенька спросил, хорошо ли они плавают, и Володька удивился вопросу: он поверить не мог, что Николка, почти ровесник Алешке, не умеет плавать.
– Давай научу, – сказал Володька.
– Ну что ты! – в свою очередь изумился Николашенька. – В такой холод! Воспаление легких схватишь!
Воспаление легких! Вовка слышал про такую болезнь, но для него это были пустые слова.
– Мы и в октябре купаемся, – сказал он. И скинул рубаху.
– Некоторые круглый год закаляются, – сказал Николка. – А где же у тебя сорочка?
– Какая еще сорочка? Зачем? – Володя засмеялся: – Круглый год закаляются, а ходят в сорочке! – Он взбежал на баржу, уперся ногами о выступ. – А ты в одеже когда-нибудь купался? – сказал он. – Эх, ты… – Прыгнул и сразу вынырнул, тряхнул головой.
– Ну, как водичка? – спросил Алексей.
– Дерет и фамилии не спрашивает! – ответил Володька и запустил грубым словечком, от которого Николашка вновь пришел в восторг.
– Как грузчик! – сказал Николашенька.
Володька вылез и стал отряхиваться, как отряхиваются после купанья собаки.
– Холодно? – спросил Николашенька. – Вытерся бы…
– Дашь сорочку – вытрусь.
– Меня мама заругает, – сказал Николашенька. – Думаешь, мне жалко? На, возьми, пожалуйста…
– Не надо, – сказал Володька, но Николашенька уже снял с себя куртку, а затем и белоснежную сорочку, Володька помахал ею в воздухе и вытер ноги.
– Возьми, – сказал он.
– На что она мне? – Николашенька скомкал свою сорочку и бросил в Кутум. Она поплыла, и он проводил ее любопытным взглядом.
Они поднялись горбатой улицей. Володька щурился от осеннего солнца, посылавшего приятное тепло, и думал, что бы еще такое сделать, чтоб окончательно согреться. Он было попытался шугнуть величавых верблюдов, важною поступью пересекавших улицу, но верблюды не обратили на него ровно никакого внимания, а один, двугорбый, поворотил к нему голову, вытянул шею, чем очень развеселил своих собратьев, которые шли следом и заулыбались, приподняв губы. Николашенька весело захлопал в ладоши, и даже лошадь, запряженная в арбу и стоявшая у обочины в одиноком ожидании, помахала хвостом.
Но эта хмуроватая лошадка как раз и обратила на себя особенное Володино, да, пожалуй, и Алешкино внимание.
– Прокатимся, что ли? – сказал Володя.
– Конечно, – ответил Алешка. Он протянул руку, чтобы погладить кобылку по морде, и тотчас отдернул – кобылка оскалила свои глупые лошадиные зубы. Это было зловещее предзнаменование, но Вовка уже начал отвязывать веревку. Николашенька засомневался:
– Нагорит нам, ребята. Лучше извозчика нанять.
– Которые носят сорочки, те пусть и нанимают извозчиков, – ответил Алешка.
– Или которые свою газету имеют, – прибавил Володька.
Но Николашенька тут и сам загорелся:
– Ах как хорошо, ах как хорошо! – восклицал он, пританцовывая на месте.
Они уселись в арбу, Алешка взял вожжи, но притихшая лошаденка, казалось, только этого момента и ждала. Она взяла с места рывком, бешено, встряхивая задом; арбу вихрем понесло вдоль мостовой, и Алешка от неожиданности выпустил вожжи. На повороте арба наехала колесом на большущий камень, резко накренилась, и Николашенька, вскрикнув, вылетел комом, а Вова с Алешкой только чудом удержались.
Бешеный мустанг, мчавший их, и не думал замедлять ход, и Вовка в великом смятении стал шептать единственную молитву, какую знал. «Отче наш, иже еси на небеси… Да приидет царствие твое», – шептал он, а его било в зад и мотало во все стороны и подбрасывало, и один раз они с Алешкой больно стукнулись головами, в то время как нечистая сила все взбрыкивала и взбрыкивала и неслась галопом, лишь минутами переходя на рысь, распугивая обомлевших прохожих и минуя улицу за улицей. Арба стояла торчком; шут ее знает, как она держалась, но, слава богу, держалась, иначе давно бы Вовка с Алешкой разбили себе голову о мостовую. Они не замечали, где едут, куда едут, деревья и дома мелькали, а им бы только удержаться, окончательно башку не свернуть…
Алешка попытался было схватить вожжи, но мустанг и это учуял, взял под уклон, под гору, и тут молниеносно стал приближаться конец света.
Все стихло как-то мгновенно, и изнемогшие братья внезапно увидели перед собой серебряно и счастливо текущую во всю свою ширь Волгу. Кобылка медленно подошла к воде и, как ни в чем не бывало, стала пить. Братья проворно выскочили из арбы, потирая ушибленные бока и колени.
– Никогда не видел такую человеконенавистную лошадь, – сказал Вовка.
Лошаденка развернула арбу и сноровисто стала подыматься в гору. Братья погрозили ей и пошли берегом. По дороге отдышались, очухались, нарвали сладкого «салотского корня», стали грызть.
Николашеньку они нашли на его улице. Он сидел, пригорюнясь, на каменных ступенях чужого дома. Тонкая курточка его была продрана на локте, и брючина продрана…. Он поднял голову – экая размалеванная фотография: на одной щеке фиолетовое пятно и ссадина и на другой. А уж шишка на лбу!.. И губы вспухли.
– Здорово тебя!.. – сказал Алешка. – Шишку надо медным пятаком растереть. – И полез в карман за пятаком.
Гуляевы, как могли, почистили Николашину куртку и брюки навыпуск, отскоблили грязь с ботинок. И Николашенька повеселел. Он потребовал закурить.
Николашенька дымил вовсю, горланил бранные слова, услышанные за день, и вообще старался выглядеть сорвиголовой. Лишь перед самым домом он затоптал окурок, оглянулся – позади следовал его отец. Отец схватил Николашеньку за шиворот и потащил к калитке.
Но и Гуляевым отступать было поздно, несогласно с правилами, и они поднялись по лестнице Тетя Маруся с великим укором покачала головой и провела их в гостиную, а сама ушла в комнату, где производился допрос. Должно быть, дядя Осип, Николкин отец, полез ему в карман и нашел колоду карт, потому что он и о карточной игре спрашивал – сквозь стенку дядины слова доносились гулко, как из бочки, а тетины и Николкины невнятно, слабо – эти двое, видно, совсем смешались.
Дядя Осип обращался попеременно то к тете Марусе, то к Николке:
– Я тебя сколько раз предупреждал: они его испортят за один день! Скверный мальчишка! Как еще они не затащили тебя в какой-нибудь притон?.. Сам он никогда бы не стал играть в карты, да еще на деньги!.. Надо проверить серебро… Все возможно. Посмотри в ящиках. Дети улицы. Безотцовщина! Завтра они начнут плавить сейфы, грабить банки. Я знаю этот народ!.. Мне какое дело! Не мной начата мировая война!..
Насколько Гуляевы могли судить, дядя Осип не слушал возражений, и сквозь его громкий голос изредка прорывался лишь Николкин плач.
На пороге вновь появилась тетя Маруся:
– Я вас накормлю обедом, дети, и идите домой. Очень нехорошо!
– Не надо нам обеда, – сказал Алешка, решительно поднявшись с места.
Тетя Маруся загородила собой выход:
– Не обижайся, Алеша. Это он так, под горячую руку. Мы все-таки родня.
Но еще не родился человек, который мог бы заставить Алешку забыть гордость и самолюбие.
Тетя Маруся успела лишь протянуть им по яблоку, Алешка и от яблока отказался, и Володя взял за обоих, сунул в карман.
2
На крыше сарайчика в Казачьем Дворе, бывшей казарме, что напротив Вовкиного и Алешкиного дома, идолом восседал, охватив колени руками, вор «Машенька». Почему дали ему такую кличку – бог ведает. Разве оттого, что лицо белое, девичье. Он поманил братьев Гуляевых рукой, и они подошли.
У Машеньки оказалась свежая колбаса и печенье. Алешка только отведал колбасы и нехотя взял папиросу.
– Чего чванишься? – сказал Машенька.
Он мнил себя покровителем детей и называл себя еще вторым именем: Мордухай. Был-де у евреев такой заступник перед царем в Вавилонии.
– А ты сейфы плавить умеешь? – спросил Алешка, закуривая.
– Я все умею.
– Не умеешь ты, – уверенно сказал Алешка и легко спрыгнул с сарайчика, хотя высота была немалая.
– Скажи, какой гордый стал! – вслед сказал Машенька. – Пойдем, угощу тебя мацони.
Машенька привел Вову в лавчонку старого перса, за спиной которого ребята, чего греха таить, иной раз набивали карманы курагой, кишмишом и разными сладостями.
Лавочник, прихрамывая, подошел, Мордухай-заступник расплатился за орехи, и старый перс с жалким выражением в глазах сказал:
– Отдай мацони.
– Какое мацони?! – отчаянно заорал Машенька. – Что придумываешь? Ну, обыщи, обыщи! – Он вытянул руки по швам и весь вытянулся, словно готовый подпрыгнуть и взлететь, но старик не двигался с места и с той же жалкой болезненной гримасой на лице повторял:
– Отдай мацони.
В лавке, кроме них троих, никого не было. Машенька погрозил пальцем, сказал «Я тебе!» и вышел вон. Володьке оставалось лишь пойти за ним, а за углом они припустились бежать. Было еще светло. Они остановились наконец, и Мордухай, все время придерживавший карман, сказал:
– Ешь! Для тебя старался!
– А если бы он стал обыскивать?
– Не знаю. Я его на бога взял!
Володька подумал – и отказался. Машенька не обиделся. Он тоже не хотел и поставил заклеенный бумагой стакан на лавочку возле дома. Вскоре они разошлись в разные стороны. Машенька отправился по своим неизвестным делам, в свою неизвестную жизнь.
Дорогу Володе загородила двойная цепочка людей, которая медленно и осторожно, как-то ощупью, перекочевывала с тротуара на мостовую. Володя разорвал цепочку и только тогда заметил, что это шли слепые, взявшись за руки. Откуда столько слепых? – подумал он. И дети… Он привык к увечным: с войны возвращались безногими, безрукими, слепыми, потерявшими ясный разум, как дурачок Афоня, но откуда дети?
В окнах домов засветили керосиновые, а кое-где и электрические лампы. На Артиллерийской улице электричества не было нигде. А все же в первом этаже соседнего дома, где жили две девочки, Вовкины и Алешкины однолетки, особенно в зале, вечерами порой было ярко освещено, там за полупрозрачными гардинами двигались веселые тени, играла музыка. Если же уцепиться за подоконник и приподняться, поставив ногу на выступ, то будто и сам находишься в комнате, среди веселой и нарядной публики.
В этот вечер гостей было много, они сидели по обеим сторонам стола и вдоль стен, слушали: в глубине зала, ближе к окнам, пленные австрийские офицеры играли на скрипках и на виолончели. Они играли разные вальсы и еще что-то. Это были старые знакомые пленные. К новым относились хуже, так как газеты сообщали о непомерной жестокости к русским военнопленным в Германии и Австрии.
А в другом конце… В другом конце комнаты поместились на стульях Илья и та барышня-гимназистка, из-за которой он вздумал не уезжать. Илья положил руки на колени, лицо у него было беспокойное. Маленькие, но очень светлые, живые и внимательные глаза смотрели диковато.
Володя стоял, держась за подоконник, все косточки его болели после галопа на дикой лошаденке, но о боли он забывал, музыка почему-то приводила ему на память слепых или одинокого хромого старика с его робким: «Отдай мацони».
Каково же было его изумление, когда в комнату, с узлом волос на голове, сияя глазами, вошла мать. Все обернулись к ней, и Володька понял, что ее позвали петь русские песни – все знали ее искусство, и она однажды уже певала в этом доме.
Австрийский оркестр смолк. Мать подняла руки к вискам, словно вспоминая, – руки у нее были белые, только на ладошках видны следы постоянной работы, – и, ни на кого не глядя, начала: «Вдоль по улице метелица метет…» Ей хлопали после каждой песни, а она улыбнется уголками рта и начнет новую. Пела она и военные песни, и тюремные, и цыганские, а как взялась да как-то по-своему: «Во Францию два гренадера из русского плена брели…» – маленький австрийский подпоручик закрыл лицо руками и стал вытирать слезы, потому что не только пленному, а и каждому могла постучаться в сердце песня, как ее пела мать.
По тротуару звучно пробоцали – это были Афоня-дурачок и великовозрастный Горка. Горка стал дразнить Афоню, и Володя крикнул: «Тише вы!» – но Горка тут же дернул его за ногу, и он чуть не растянулся на земле. Горка занял его место, заглянул в комнату и сказал глумливо:
– Баре расселись, а эта старается, как дура деревенская. – И спрыгнул, закурил папиросу.
– А ты хлыщ, фертик! – с обидой сказал Володька.
Горка тут же с силой ударил его по щеке, и у Володьки ручьем потекли слезы боли и озлобления. Он ткнул Горку головой в живот. Горка кулаком свалил его на землю и удалился. Кто-то поднял Володю – это был пленный австрийский солдат Артур, работавший конюхом в пожарном депо.
– Злой, шельма! – сказал он Горке вслед. – Разве он знает, что есть война и плен? Успокойся, мальшик. – И стал гладить Володю по голове.
Володя отряхнул брюки, вытер рукавом глаза. Вся прелесть вечера пропала для него. Подожди, Горка, подумал он мстительно. Придет отец с войны…
– У него тронутый голова, – негромко сказал Артур, имея в виду Афоню.
– Это у него с войны.
– Проклятый война! – сказал Артур. – Вся Европа будет конец!
Володя уже привык, что войну теперь иначе не называют, как проклятой.
– Немец-перец-колбаса! – сказал дотоле молчавший Афоня.
– Не дразни его! – сказал Володя. – Он вовсе и не немец, он австриец.
Афоня прижал руки к горлу. Неизвестно, что хотел он этим изобразить, но дразниться перестал. Володя при случае совал ему кусок хлеба или брынзы, или яблоко, и Афоня это помнил.
В калитке мелькнуло светлое пальто, и, секунду помедлив, к Володе шагнула девочка с косичками, дочь дворничихи, почти единственной в квартале, потому что, несмотря на войну, дворниками в большинстве были мужчины.
– Это ты, Шурка? – сказал Володя.
– Я не Шурка, а Шура. Шурочка. Проводи меня в булочную.
Он пошел с девочкой рядом и спросил, оглядываясь на окно большого светлого зала:
– Они господа?
– Ах, какие там господа! – ответила Шурочка. – Их отец раненый в госпитале лежит, а мама едва сводит концы с концами.
– А гостей сколько!..
– Это приятельницы Тасиной мамы устроили складчину. Они говорят: пленные тоже люди, надо им скрасить жизнь. А почему ты не пошел музыку слушать?
Музыку слушать! Вот так-таки пришел бы в своих драных сапогах и уселся?
На обратном пути Вова расхвастался.
– А я читаю про Африку, про Индию, – сказал он. – Я уже решил, что буду путешествовать. Охотиться на львов. Если льва не тронуть, то и он не тронет, а если его ранят, то он потом мстит и успевает загубить пятьсот человек, пока его не убьет охотник. Или акула… Мы с отцом плавали на рыбнице и видим: настоящий пиратский корабль, с черным флагом. Погнались… Подходит наш эсминец. Капитан говорит: эти пираты – беглые немецкие пленные; помогите, у меня мало команды… Мы пересели, и тут по борту громадная акула…
– В Каспийском море акул нет, – деликатно сказала Шурочка.
– Я знаю. Случайно заплыла! – сказал он, сообразив, однако, что неоткуда акуле заплыть в Каспийское море.
– Приходи к нам, Вова. Будем дружить. Хорошо?
– Хорошо. – И посмотрел ей вслед.
Он вспомнил Илью и его барышню, и ему стало удивительно, что он насмехался над Ильей. Но дернул же его черт вставить про акулу!
Кто-то в темноте остановился рядом: Илья со своей барышней. И мать. Строгий голос матери:
– Коли не хочешь учиться, то бог тебе судья, но баклуши бить не позволю. Можно рабочим на завод пойти. Хоть бы к Норену. Сперва учеником. А приказчиком не надо. И матросом не надо, даром что твой дед всю жизнь плавал матросом.
Мать удалилась. Молчание.
– Ты должен поехать, Илюша, – в ночном безмолвии сказала барышня. – Папа говорит: «Если Илье с его способностями не учиться, то кому же? Это преступление. Его ноги не должно быть у нас!» – Барышня помолчала и вновь, другим голосом: – Если ты не поедешь, я буду очень-очень жалеть и плакать, но между нами все будет кончено, Илюша!
Вова счел неудобным слушать далее и поспешил домой. Он поделился новостью с Алешкой. Тот поднял брови и сказал:
– Значит, водовоза на бочке не будет. Ай да барышня!
А Илья тем временем проклинал судьбу, ту самую, в которую верили древние греки, беспощадную, и надеялся на чудо: грянет революция, о которой давно говорят умные люди, и на время отменят занятия. И царя не будет, и занятий в университете. Однако до этой минуты он и сам втайне страдал от своего решения остаться, потому что ум его стосковался в бездействии.
3
Саня вошел полуголодный, потянул носом – не пахнет ли каким жареным. Илья сидел в «детской» (одна из комнат у Гуляевых по старинке всегда так называлась) и читал. Но читал он не анатомию человека и не «органику» – перед ним лежала толстая книга, и в ней Саня через плечо Ильи прочитал:
«Тот, кто хоть раз испытал радость отплатить добром за зло, тот никогда уже не пропустит случая получить эту радость».
«Для чего же разум людей и, главное, вложенная в их сердца любовь, если с ними можно обращаться только как с животными – угрозами, насилием?»
– Это кто пишет? – спросил Санька.
– Лев Толстой, – ответил Илья.
Входная дверь хлопнула, наверно вошла мать.
– В жизни так не бывает, – сказал Саня, задумываясь невольно. – Например, война…
– Война все опрокидывает! – согласился Илья, резко щелкнув австрийской зажигалкой, и огнем осветило его не очень красивое лицо: большой нос, скулы, рыжие брови.
– Так как же быть? – спросил Саня.
– Не знаю, – ответил Илья, густо выпуская изо рта табачный дым. – С другой стороны, если война начата и длится третий год, не сдавать же Россию немцам?
– Хочешь не хочешь, а пошлют воевать – куда денешься?
– Надо стараться не думать об этом, – сказал Илья. – Жить все равно хочется.
– Да… – Саня вдохнул вечерний воздух, вливавшийся в открытую форточку. За окном начиналась не улица, а даль, бесконечность, которая была непонятна, но звала его, ибо никогда еще он не был так полон тревожного, бессознательного ощущения бытия. Он рос, тянулся вверх, все еще летал во сне.
– Если хочешь, оставайся с нами, – сказал он. – Только… на войну возьмут.
– Так или иначе возьмут. Я не боюсь… Как хорошо мама поет!
Во дворе играла шарманка на мотив: «Разлука ты-ы разлука, чужая сто-о-рона…» Попугай шарманщика вытягивал из ящика билетики с предсказанием счастливой судьбы, и женщины брали билетики из его клюва.
4
Илью провожали всей семьей. Братьям – развлечение: сутолока, вокзальные огни, много цветов. Да и проехаться на извозчике – это бывает не каждый день. А главное, Илья опомнился, выбросил блажь из головы.
У магазинов кое-где выстраивались хвосты. Ушла в прошлое пора, когда рыбы дешевой, даровой было хоть завались, и хлеб дешевый, и вишню да желтослив для варенья за гроши покупали двуручными корзинами, и молока да творога бери за копейку! Все дорожало. А спекуляция… Спекулянтов в газетах называли мародерами тыла, негодяями, немецкими агентами, «„патреётами“ из буржуазной среды», и иным запрещали проживание в Астрахани, которая была объявлена н а п о л о ж е н и и ч р е з в ы ч а й н о й о х р а н ы. Но в тех же газетах говорилось, что спекулянты покрупней отделываются штрафом или тремя месяцами тюрьмы, а взяточники – удалением со службы. Гуляева исподволь сушила сухари: времена наступали смутные.
Илья уезжал невеселый, хмурился. Володе этого было не понять: ехать куда бы то ни было – лучше ничего нет! Но при этом он вновь вспомнил Шурочку…
Дорогой Илья все же старался отвлечься, стал задирать Володю, тот в ответ тузил его кулаками, и братья заулыбались.
– Скажи, чтоб мать слушались, – сказала мать, когда они остановились у вагона.
– Мать слушайтесь, – уныло повторил Илья. – Они меня «теткиным сыном» зовут, – пожаловался он. – Знали бы, как жить у чужих!
– Ладно, Илюшка, не сердись, – сказал Санька. – Нам сочинение на дом зададут, а ты далеко. У тебя слог хороший.
Санька не льстил. Илья был великий мастер писать сочинения. Он и письма присылал такие, что они порой трогали даже закаменелые сердца братьев.
– Ну, пиши нам, Илюша, хоть раз в неделю, – сказала мать.
– Ладно, – он смотрел по сторонам, будто ждал кого-то.
– Береги себя, – наставляла мать.
– Ну понятно…
По перрону бежала девушка. Вова узнал ее. Та самая гимназистка.
– Здравствуйте, – она запыхалась. – Я боялась, что опоздаю.
– Здравствуйте, – сказала мать.
– Познакомьтесь, – сказал Илья.
– Вера.
Саня подал руку, сказал галантно:
– Меня зовут Александром.
– Какие все загорелые! – восхитилась она.
Илья взял ее за локоть и отвел к соседнему вагону. Алешка посмотрел на Саню, скривился:
– Кавалер!
У соседнего вагона – Ставицкий в военном обмундировании, с чемоданом в руке, неразлучный друг его Лариков и еще какие-то хорошо одетые люди. Ставицкий удивился, пожалуй даже обрадовался Илье с Верочкой, подал руку.
– Уезжаешь? И я. Получил назначение в Действующую армию, – сказал он, улыбаясь и осторожно оглядываясь. – Это мои мама и папа. – Мама и папа выделялись в толпе. У них были молодые породистые лица. Приятные. Бледные. Видно, эти двое волновались за своего Юрочку. Илья кивнул, те поклонились. – В городе стало скверно, – вновь, торопясь, заговорил Ставицкий. – Губернатор и наказной атаман астраханского казачьего войска устанавливают твердые цены и публикуют обязательные постановления, а торгаши продают товары из-под полы, и, несмотря на обыски и аресты, армия спекулянтов не уменьшается. Нет, всего этого лучше не видеть!
Илья с любопытством посмотрел на Ларикова: а что думает по этому поводу его отец, рыбопромышленник? Или промышленники не имеют отношения к спекуляциям? Про себя он отметил еще, что Ставицкий называет казачьего атамана полным званием. В военной школе выучили!
Паровоз загудел. Илья, схватив Верочку за руку, кинулся к своему вагону. Верочка вдруг обняла Илью и поцеловала, и он прыгнул на площадку вагона.
Поезд умчал Илью, и мать, отирая слезы, сказала:
– Нужда проклятая!.. А вы – глупые. Не знаете, каково жить в неродной семье.
Верочка пошла с ними. На одном из перекрестков простилась.
Санька сказал:
– Прилип Илюшка, присмолился к барышне… А она мне нравится!
И, задумавшись, вытащил из кармана и стал жевать «закис» – такую упругую массу: прилепи ее к стене – держится, а после снова жуй, покуда не надоест.
