Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"
Автор книги: Виктор Бакинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)
Хотя он не собирался стать музыкантом, в занятиях он находил как бы новое утверждение своего «я». Ему полюбилось в одиночестве сидеть в большой полутемной и прохладной зале тетиной квартиры и, дуя на охолодавшие пальцы, в сотый раз одолевать надоевшую всему дому гамму или упражнения Ганона.
Надька, двоюродная сестра, конопатая девчонка с косами, играла уже вовсю, она начала тремя годами раньше, и оба этажа флигеля по вечерам звенели детской наивной неумелостью.
– По стопам нашего Сани пошел, – полуодобрительно-полунасмешливо говорил Алешка. – Рахманинов! Почти гений, но это «почти» и мешает.
Лучше бы Алексей не напоминал о Сане. Каждый раз, когда по улице проходил духовой оркестр, Володе казалось: вот сейчас из рядов выйдет Саня…
Нет, не по стопам Сани собирался он пойти, тем более что Саня и сам выбрал другое… Он продолжал читать стихи, разыгрывать отрывки из пьес. И пришел час истинного признания. Это было в феврале, когда стужа загнала к ним в дом Николашу с Геной.
Приход Гены с Николашей всегда означал веселье, чтение стихов, декламацию, пение или разыгрывание целых сценок. У этих все получалось. А какой слух – как у Ильи. И-де-альный! Гене не сиделось на месте. Вот он прочитал из «Мертвых душ» отступление о крепостных мужиках – и удивительно хорошо. И Алешку заставил – тот знал наизусть первую главу «Евгения Онегина», но это показалось немножко длинно. А Николаша – этот из какого-то «Балаганчика», о котором Вова слышал впервые. И пока читали Гена и братья, Вова готовился.
– Ну! – сказал Гена.
Едва Володя начал, холодок вдохновения пробежал по его голове.
О чем ты воешь, ветр ночной?
О чем так сетуешь безумно?..
Что значит странный голос твой,
То глухо жалобный, то шумно?
Понятным сердцу языком
Твердишь о непонятной муке —
И роешь и взрываешь в нем
Порой неистовые звуки!..
Не детская ли интуиция или фантазия родили в душе Володи отзвук этой российской тоски, выраженной в не совсем правильных строчках стихотворения? Он заразился настроением поэта. Он, Володя, в эту минуту страдал от гнета, от одиночества, от встречи с непостижным, неодолимым, и его голос, мимика выразили, пожалуй, больше того, что он ожидал от себя. Стихи, содержание которых он не мог бы как следует объяснить, захватили его. Он почти не помнил себя. В нем говорил другой человек, куда более взрослый… И он продолжал:
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!..
О, бурь заснувших не буди —
Под ними хаос шевелится!..
Он почувствовал стеснение в груди и понял по лицам своих слушателей: успех. И засмеялся несоответствию своего возраста тому, что́ он прочитал. Стараясь не выдать себя, с жалостно-комической улыбкой пропел речитативом:
– Подайте грошик, ваша честь…
– Возьми не грошик, возьми мою куртку, – сказал Николаша и, встав со стула, через голову стащил с себя куртку из настоящего сукна, оставшись в сатиновой рубахе. – Я бы отдал тебе френч, пиджак, фрак, если бы имел, и все это была бы слишком маленькая плата. – Он схватил Володю за плечи, потряс. – Артист! – сказал он. – Артист! Драматический.
– У тебя фрак дедушки твоей бабушки, – сказал Алексей. Но, кажется, он был доволен похвалой Николаши. Володя возвратил Николаше куртку. Он распалился и еще прочитал из «Моцарта и Сальери». Монолог Сальери. Первый. Немножко скорбный. Гм. Вроде самобичевания. Возбуждение его было искреннее, он дрожал с головы до ног. В голосе прорвалось отчаяние.
– Я знаю пьесу, но не обратил особенного внимания на переживания Сальери, – сказал Николаша. – Только Моцарт! Сальери же – черт с ним! Отравитель! Наш руководитель говорит: «Понять – значит, наполовину оправдать». Так неужели мы должны хотя бы наполовину оправдать Сальери? – сказал он, взывая не столько к Володе, сколько к Алексею с Геной.
– Теперь я понимаю, верю, – сказал Гена, – Сальери негодяй, но он хотя бы перед смертью д о л ж е н был признаться в своем преступлении. – Взглядом он спрашивал Володю, как если бы тот мог знать больше, чем он. – Ты кто, – вдруг спросил он в упор, – Моцарт или Сальери?
– Я не думал… Наверно, Сальери, – покаянно сказал Володя.
– Ну-ну-ну! – и Гена замахал рукой.
В самодовольствии, в опьянении успехом Володя некоторое время как бы не замечал жизни брата. Но тот и сам не задумывался о ней. Пока в студии интересно – он будет посещать. Тысячи людей хотят стать артистами. Пусть это и мечта. Странное дело: он не обнаруживал в себе честолюбия, не завидовал ни Геннадию, ни Володе или Николаше. Станет ли Николаша артистом? У него слишком трезвый, практический ум. А сам он? В жизни сто дорог. А если он сделается ловцом? Или штурманом, капитаном? Хе-хе! Надо жить просто… Что-нибудь да вырисуется из тумана. Мог замерзнуть, утонуть – не замерз, не утонул. Но удивительно: оказывается, и этого мало.
4
Иван Абрамыч привел рослого, сверхинтеллигентного человека лет тридцати пяти – пенсне, шевелюра каштановых волос – и объявил, что это жилец по временному ордеру из жилищно-земельного отдела, он займет залу и прилегающую к ней комнату.
– Зато не будете мерзнуть, – шепнул Иван Абрамыч матери. – Он по снабжению Астрахани лесом, дровами…
Видно, Иван Абрамыч и сам был не совсем бескорыстен, устраивая нового жильца к свояченице.
– А можно будет моему Вове заниматься на рояле? Днем, когда вы на службе? – сказала мать. – Он недавно начал…
– О, пожалуйста, – ответил новый жилец. – Сколько душе угодно. Я даже могу помочь ему. Я играю.
– Вы музыкант?
– Нет, я просто бывший князь Рында-Тимофеев, Константин Петрович. Потомок Рюриковичей. Разрешите представиться.
Недорезанный буржуй, подумал Вова.
Недорезанный буржуй поселился, и вскоре во двор въехала вереница телег, груженных дровами. В комнатах запылали печи, и тепла стало столько, что хоть без рубахи ходи. Часами Вова глядел на пламя, бушевавшее за заслонкой. Вот это князь так уж князь! Сейчас из дворца приехал! И шуба барская, княжеская, и шапка боярская!
– Ему псовой охоты не хватает! – сказал Алексей.
Потомок Рюриковичей и без псовой охоты зажил весело. Должно быть, необузданные ду́хи предков не давали ему покоя. Что ни вечер – у него гости, и какие! Некий большой флотский начальник, невысокого роста, но ладный и лицом удался. Афродита, самая настоящая Афродита, вышедшая из морской пены: этакие синие глазищи, румяный рот, тонкий нос, густые красивые волосы бегут по гладким, открытым, даже слишком открытым плечам. Ну, и другие прочие – поменьше рангом и не столь видные собой.
Рюрикович приятным баритоном пел песни Вертинского: «В голубой далекой спаленке», «На небе бледная луна», «В пыльный маленький город» – душевные песенки. И голос напоминал самого Вертинского на граммофонных пластинках. Затем из залы доносились голоса, шум, смех, звон бокалов – вся посуда, оставленная тетей Аней, пошла в ход.
– Князь пирует, – скупо ронял Алексей. – Князь – Красное Солнышко.
Иногда Рюрикович, оживленный, раскрасневшийся, в белоснежной рубашке (рубашки-то стирала мать, Дуся Гуляева), точно большой ангел, машущий крылами, выходил на веранду освежиться зимним воздухом.
Когда не было гостей, что случалось редко, бывший князь заглядывал на половину Гуляевых, охотно разговаривал, смеялся, сообщал московские новости, анекдоты. Он был в курсе всего, что делалось в столице, и в подробностях знал о готовящейся новой экономической политике. Он ее одобрял.
– С этого и надо было начинать. Не было бы столько крови пролито, и голода бы такого не было. – Но тут же добавил: – Продуктов будет в изобилии, и жизнь войдет в колею. И мы будем веселей. Правда, дети?
– Плохо он живет! – сказал Алексей по его уходе.
Все же Рында-Тимофеев, потомок князей, был общительный человек и держал свое слово: иногда помогал Володе по музыке; и Володя с матерью ничего против него не имели. А Алексей – у этого получить признание было не легче, чем у Чемберлена или Ллойд Джорджа. Нет, не жаловал он князя.
5
Новая экономическая политика была объявлена, и рынок забурлил, как весеннее половодье. Только не с капиталом Дуси Гуляевой было подступаться к нему. Но хотя бы иные соседи стали жить получше, и в этом было утешение.
Весна растопила волжский лед, и тот поплыл в море. Вдоль улиц с шумом понеслись по канавкам потоки. Пошла в рост густая терпкая зелень. Все орало: весна, весна! Потоки солнца хлынули на землю, она взбухла. А в небе сверкали звезды. Не те жуткие, мстительные звезды дней тяжбы с Абдуллой, нет, голодные, но обещающие… Володя шел Александровским садом и заслушался оратора, громко вещавшего перед немногочисленной толпой, как обходиться без еды, одним кусочком хлеба.
– Надо, – говорил оратор, придерживая дужку очков, – не глотать хлеб. Надо до-олго, долго жевать каждый маленький кусочек. Жевать. Что я говорю?.. Да. И вот, благодаря обильному выделению слюны и желудочного сока… – Он что-то там еще провякал о пищеварительных органах, и толпа разошлась.
Сад опустел. Только один человек в военном обмундировании, прямо напротив площадки, которую только что покинул Сократ нового века, сидел, закинув голову и куря папиросу. Было в его лице что-то, что остановило внимание Володи.
Впрочем, Володя тут же и пошел своей дорогой. Не успел он пройти и пятидесяти шагов, как за спиной раздался сухой треск. Он оглянулся, побежал назад: человек в военном лежал на земле. Правая рука его была засунута за пазуху. Фуражка с заломленным верхом валялась рядом. На черном козырьке играло солнце. Бледная левая рука так странно уснувшего человека словно тянулась к фуражке. Светлый чубик волос был открыт свету и весеннему теплу.
Толпа, хоть и небольшая, набралась бог весть откуда. И штатские, и военные. Чуть повернули спящего, и под ним открылась лужица крови. Кто-то взял руку, потрогал пульс.
– Мертв. Застрелился. – Полез самоубийце за пазуху, вытащил револьвер, положил рядом.
– Я его знаю, он из хозчасти, – вдруг сказал один из толпы. Он тоже был в новеньком военном и долго вглядывался в лицо самоубийцы. – Его уже трое суток разыскивают. Большую сумму растратил.
– Такой молодой, такое милое личико… А для матери горе неутешное, – сокрушенно сказала женщина в легком цветастом платочке.
– Нынче пошла эпидемия растрат, – сказал кто-то. – Веселой жизни захотели.
Володя поднял голову и встретился глазами с тем, опознавшим самоубийцу. Горка! Живой, невредимый! Но и Горка узнал его, подмигнул. Сказал радостно, точно родному брату, взяв за плечо:
– Кого я вижу? Вырос. Какая встреча! Как семья, мать? Передай тете Дусе мое нижайшее! Хорошая женщина. Так и скажи: друг Георгий Власович кланяется. Мы люди свои! Воспитание имеем.
– Ты в армии служишь?
– Вольнонаемный. По снабжению.
Дома Володя застал всех в сборе. Мать прибрала веранду, за столом, поглаживая волосы, сидел никогда не являвшийся так рано их жилец, улыбался, рассказывая что-то о московской жизни. Лицо, как всегда, розовое, глаза под стеклами пенсне блестят.
– А в Александровском саду сейчас застрелился один военный, и оказалось, он растратил казенные деньги, его уже три дня искали, – выпалил Володя.
Рука Константина Петровича остановилась у виска, белые пальцы дрогнули. Он вновь погладил свои волосы, но как-то медленно, неуверенно. Вздохнул. Поднялся и пошел на свою половину.
– Горку встретил! – продолжал Володя.
Мать с Алешкой в один голос:
– Горку?!
– Поклон передал. Мы, говорит, люди свои. Работает.
– Кем?
– А как по-вашему?
– Агентом по снабжению, – сказал Алешка.
– Угадал! – удивился Вова.
– Горка в воде не тонет, в огне не горит, – сказала мать.
С весной веранда ожила. Здесь пили чай, коротали вечера. В конце веранды, за перильцами собирались дети. Часто приходил, деловым шагом, точно на службу, Аркашка.
С переездом на новую квартиру и появлением Аркашки с Левкой возобновились воинственные игры.
Алексей заперся в комнатке, что выходила дверью в коридорчик между двумя половинами квартиры, а Вова с Аркашкой и Левкой барабанили в дверь. Вдруг Алексей вылетел, как барс, схватил Левку и утащил. Спустя несколько минут, к Вовиному недоумению, Алексей распахнул дверь, вышел вместе с Левкой, и они утащили Аркадия. Володя остался один. Он не понимал, что произошло. Но вот те выскочили втроем и пытались его заарканить. Он едва вырвался, убежал на кухню. И оттуда прокричал, что больше не играет, хватит!
Он долго не мог дознаться, чем повернул Алексей на свою сторону Левку с Аркадием. Неужто конфетами, которые накануне Константин Петрович вежливо поднес, а Алешка небрежно, с гримасой сунул в ящик стола? От Константина Петровича побрезговал, а ребятишек совращать можно? Некрасиво! Или он считает: дозволенное военное коварство? А эти-то – предатели! Пропало у него уважение и даже тень симпатии к своим двоюродным братьям. Николаша никогда бы этого не сделал! А Алешка хорош! Не признается. Значит, стыдно?! Конфеточки-то – где они?
Он выжидал момента и наконец улучил:
– Конфетами ребят подкупил! У нас на Артиллерийской этого никто не делал!
– Попробовали бы меня подкупить! – ответил Алексей.
– С твоей стороны тоже погано! Ты ведь не Сулла?
– А может быть, и Сулла, – дразня, сказал Алексей. И, посерьезнев: – Они сами набросились. Вообще-то… не надо было мне… Ну, наплевать. Больше не буду. Не говори матери с Колюшкой.
Тем же вечером Володя услышал топот шагов на парадной лестнице. Электричество ныне горело в домах по всему кварталу. Он повернул выключатель, вышел на веранду. Столкнулся с тремя красноармейцами – в руках винтовки с примкнутыми штыками.
– Рында-Тимофеев здесь живет? – спросил старший с командирскими знаками различия в петлицах.
– Его дома нет, – сказал Володя.
– Ничего. Мы подождем. – И они прошли в залу.
На улице мрак. Володя вышел на веранду. Вышел и Алексей. Мать осталась в зале, с командой.
– Алешка! Что это значит?
– Не знаю. Верно, нашкодил.
– Не может быть. По-моему, он неплохой человек.
В сумеречном свете веранды Вова подметил на лице брата гримасу недоверия. Алексей помолчал. Пожал плечами, повернулся и ушел в комнату. В залу.
Володя остался. Нет, думал он, не мог Константин Петрович ничего такого…
Легкий стук. Володя против воли подался вперед, сказал:
– За вами пришли…
Рында-Тимофеев осторожно поднялся по лестнице, заглянул в окно залы и так же осторожно спустился вниз, к входной двери.
Старший команды не таился. Да, пришли арестовать. За растрату. Если город сидит без топлива, а этот спустил спекулянтам целую баржу дров…
Бывший князь явился спустя часа два. Он был бледен, но наружно спокоен. И его увели.
– Бегал друзей предупредить, – догадался Алеша.
…Мать, не спрашивая детей, носила в тюрьму передачи. Рында-Тимофеев попросил чистые простыни, и она принесла ему.
Зала опустела, и Володя вечерами разучивал этюды. Старая Ведьма однажды похвалила его. А день спустя прогнала: плохо подготовился, и с немытыми руками явился, чернозем под ногтями, ногти-то надо чистить. И не отращивать. «Ты не Пушкин! Ему можно было, а тебе нельзя».
Рында-Тимофеев недолго ждал суда и приговора. Суд был закрытый. Матери все же разрешили свидание. В тюрьме. Она вернулась, сказала:
– К расстрелу, – и заплакала.
Вот так все обернулось. Еще за день до суда Константин Петрович держался. А тут, выйдя к матери в комнату свиданий, положил ей руки на плечи, стекла пенсне затуманились, губы дрогнули… и залился беспомощными слезами, словно ребенок. И плечи сотрясаются. Ведь он тоже молодой еще, не старик!
Дети молчали.
– Когда я был маленьким, – сказал Володя, – у нас в классе один мальчик говорил: есть такая большая Книга жизни, и в нее все записывают, что происходит на земле.
Алексей посмотрел на него:
– Это он про Библию говорил.
– Нет. Библия – это давно.
– Слишком много надо записывать. Одному не успеть.
– Кто-нибудь да записывает.
– Может, помилуют, – сказала мать. – Прошение подаст. К Сергею Иванычу побегу, не подскажет ли.
Судьба Рынды-Тимофеева была скрыта за горами, за дорогами, в серых и зеленых папках малых и больших канцелярий.
…И помиловали. Дали пятнадцать лет лагерей.
Но и лагеря князь буйная головушка избежал. Флотский начальник и кто-то из московских влиятельных друзей взяли его на поруки. Миновал какой-нибудь месяц, и Константин Петрович, худой, посеребревший в висках, пришел за вещами. Поклонился матери.
– Позвольте поцеловать вас… – Обнял. Прослезился. И укатил в Москву.
– Слава богу, – сказала мать.
– По справедливости, его как раз следовало расстрелять, – сказал Алексей.
– Жестокий ты, черствый человек! – вспылила мать.
Но у Алексея было на лице выражение той решительности, с какой восстают против бога и высоких звезд, блистающих в черной немоте ночи.
– Он вор! – сказал Алексей, и глаза его сверкнули еще ярче звезд. – Из-за него тысячи людей дрожали от холода, дули на пальцы. А спекулянты наживались!
След высокого гостя для Гуляевых затерялся. Он вновь ненадолго и ярко заблистал спустя несколько лет в виде афиши, расклеенной на улицах Москвы и других больших городов: «Рында-Тимофеев. За каменной оградой. Драма в четырех действиях».
6
Алексей, за чаепитием, сказал:
– Пароходские ребята записали меня в комсомол.
– Комсомол? – переспросила мать.
– Это они решили после путины. Кто-то им наговорил лишнего про меня, разукрасил.
– Что ж так поздно? Почти полгода прошло.
– Три месяца разыскивали.
– «Разукрасил». Чего тебя, упрямца, разукрашивать? Или сам по себе не хорош?..
– Не знаю… Я дал согласие. И написал заявление. Сразу и постановили.
– А против бога агитировать не будешь?
– И это тоже. Пусть старые веруют. А молодым зачем же?
Мать опустила в стакан крупинку сахарина. Посмотрела на сына:
– Человеком будь, Алеша. Совесть имей. А тогда хоть и против попов агитируй. Попов я и сама не очень жалую. А бог… Разум, что по всей Вселенной разлит, глазами звезд глядит на нас – это и есть бог. Да я спорить с тобой не стану. Своим умом живи. Своим – не чужим. И к добру зло не подмешивай, как я вот к безвредному чаю сахарин. Тогда к тебе и уважение всюду…
Был на исходе цветущий месяц май, загаром покрыл лица людей, теплом землю залил. На Канаве – лодки, а с лодок – смех, крики. И по набережной – толпы гуляющих. И Алексей, Гена, Николаша – с барышнями. Ничего себе барышни. Ну и Фаинка не хуже. И не дурей других. Глазенки разумом Вселенной светятся, если, не смеясь, говорить словами матери.
Во второй половине мая в квартире временно поселился новый жилец. Петр Петрович Лутовинов.
– Большой ответственный работник. Командирован из Москвы организовать снабжение столицы рыбой, – многозначительно сказал Иван Абрамыч.
Петр Петрович был незаметный человек. И росточком не выдался, и шевелюру не носил. Так – усики, бородка, простое личико, веселые живые глазки. Он занял комнатку, прилегающую к зале, и не устраивал ни пирушек, ни буйных сборищ. Нет, приходили деловые люди, и с ними, разместившись на веранде, он вел разговоры об улове, о транспорте. Ну, и о житье-бытье рабочих, ловцов, служащих. Он и Гуляевых любил расспрашивать: как живет город, какие были события, какое получают снабжение.
– Порядка у вас еще не очень много, – сказал он, смеясь глазами. – У меня на руках один документ… не очень грамотный, правда. О деятельности Губернского отдела Управления…
И стал читать, пропуская слова, фразы:
– «…строгое соблюдение всеобщей трудповинности… регистрация безработных и вылавливание их путем устройства облав»… Гм. Не очень удачная мера. Вот говорится, что преступность у вас растет. «С каждым днем преступный элемент увеличивается, в особенности за период с 1 августа 1920 г. по 1 февраля сего года». Странно, конечно, что автор отчета все беды Продкома видит в наличии воров в городе. «Тогда как население должно получать известное количество аршин материала на сорочку и прочее, то оно этого не получает, из-за этого Продком в конечном итоге имеет не плюс материала или какого-либо продукта, а минус, это с одной стороны, с другой стороны – ведь украденный товар этими злосчастными рецидивистами куда-нибудь да сбывается, значит продовольственная политика в корне ломается…».
Петр Петрович оборвал, засмеялся.
– Конечно, на таких отчетах далеко не уедешь, – сказал он. – Нужно побольше толковых, грамотных людей, а повсюду много еще глупцов, хотя и старательных.
Раз-другой Петр Петрович принес по буханке ржаного хлеба. Он любил показывать подросткам фокусы и предлагал: «А вы сами попробуйте». И громче всех смеялся над их неудачами.
– А вы с Лениным разговаривали? – спросил Вова.
Петр Петрович с тонкой улыбкой ответил всем троим:
– Вы думаете, каждый ответственный работник то и дело бежит к Ленину и занимает его своими разговорами? Ленин – глава большого государства! Глава правительства! Но мне все же приходилось. – Он помолчал, подбирая слова. – Иной раз выслушает, согласится. Бывает и по-другому: ты говоришь, а он кивает головой, говорит «да», «гм», «да». Кажется, во всем согласен. Словом, терпеливо выслушает до конца. А потом станет отвечать и разобьет тебя по всем пунктам. И видишь сам: ведь он прав!
Самое удивительное для Володи было то, что Петр Петрович с интересом слушал рассказы Алексея о Древней Руси или о каком-нибудь там греке честолюбце Алкивиаде. С Алексеем у Петра Петровича завязалась особенная дружба.
Володя начал заниматься в драматической студии при Народном доме. Он приготовил роль Подколесина в «Женитьбе» Гоголя. Ему и в голову не приходило, что он когда-нибудь возьмется играть в комедии. Но взялся. И получилось.
Это была в жизни Володи незабываемая пора. Он начал писать роман.
– А план у тебя есть? – спросил Алексей.
– Зачем мне план? – возмутился Володя. – Я наперед все знаю. У меня будут действовать один развратный граф, слуги и простые люди: молодая горничная, кучера, будочники…
Но Петр Петрович согласился с Алексеем.
– План нужен, – сказал Петр Петрович. – Я тебе советую, Володя, начать с небольшого рассказа. Из вашей собственной жизни. А потом увидишь сам.
Ну, хорошо. Он набросает план. Но напишет то, что задумал. Потом рассказ. А потом сыграет Ричарда Третьего. Уговорит руководителя студии. Главная цель – стать артистом!
Было чувство: для него все достижимо. Он становился взрослым. Захотелось крепко дружить со сверстниками, у него и речь менялась, и манеры. Откуда-то приходила нечаянная веселость. В жизни ему много более, нежели прежде, виделось заманчивого. Он ежедневно обнаруживал в себе эту радость повзросления ума и души.
Возможности, казалось ему, свисают гроздьями с деревьев: только сделай усилие, поднимись, протяни руку. Холодком неизведанного, необъятного повеяло ему в лицо.
Да, это была необыкновенная пора. И все рухнуло внезапно, безжалостно, как рушится дерево, подрубленное топором, прошумев в воздухе едва расцветшей листвой, как рушится дом, снесенный неудержимым разливом реки. Где наш очаг, где наше веселье?
Был четвертый день, как в городе стало известно о начавшейся эпидемии холеры.
Эпидемия шагала от дома к дому. Она хватала, сводила человека в судороге и в течение суток уносила жизнь. По улицам медленно, со скрипом тянулись телеги, они увозили мертвые тела, покрытые брезентом. Холера была подобна тайному убийце. Она входила незримо. И неслышно – без стука.
После школы Володя встретил мальчика, с которым давно собирался помериться силами. И они долго мерились, пока Володя неведомо как оказался лежащим на земле. Даже не помнил, не заметил…
– Это он тебя в висок саданул! – объяснил один из мальчиков-судей. И вытащил из кармана медный пятак, начал оттирать Володе шишку на лбу.
И Володя опоздал к обеду. А обед был хоть куда: мать принесла с рынка красную рыбу – осетрину.
– Опоздавшему – черствая корка, – сказала мать. – Но я тебе немного оставила.
Он и оставшемуся был рад. К вечеру у него разболелся живот, но ничего – справился. Сбегал раза два-три – и ничего. Сел за рояль. Начал разучивать этюд. Старая Ведьма все же научила его заниматься на совесть. Этюд был мелодичный, грустный. Это было так хорошо: зала, слабый свет с веранды, мелодия под пальцами. Где-то летают белые голуби, машут крыльями. И плеск весел. Мать обещала купить гитару. Он научится и выступит в пьесе, где по ходу действия надо под гитару спеть романс. Как однажды это сделал приезжавший в Астрахань на гастроли знаменитый артист Давыдов.
Вошла мать, сказала:
– Алеша заболел.
Он не обратил внимания. Этюд давался хорошо, на славу. И снова, с порога, мать:
– Алеша заболел.
Он опустил крышку рояля. Алексей лежал на кушетке, что стояла на веранде. Мать подала ему таблетку. Обняв Алексея за плечи, она целовала его в щеки, в лоб.
– Зачем же ты целуешь? – сказал Володя.
Вечером пришел Петр Петрович, пожаловался:
– Завтра я уезжаю пароходом, а самочувствие…
В комнатах было жарко, и Петр Петрович спал в конце веранды, за перильцами, где днем собиралась Алешина и Володина компания. Петр Петрович отказался от чая и прошел за перильца, задвинул занавеску.
Алексея мать заставила перебраться в залу и лечь в кровать. Ранним утром она разбудила Володю:
– У Алешеньки судороги.
Икры на Алешиных ногах были вздутые – или так Володе показалось – резко обозначились рубцы. Он схватил платяную щетку и начал водить ею по Алешиным ногам. Алексей застонал, открыл глаза:
– Что ты делаешь, дурак. Ты мне всю кожу рассадишь.
И верно, дурак! Что же это с ним такое? Он бросил щетку и взялся руками… Да, что-то под пальцами вздувается. Судороги. Мать привела врача, тот не долго думал: «Холера. В больницу». И пришла карета, увезла Алексея.
И к Петру Петровичу прислали врача. Он осмотрел больного, но ничего определенного не сказал.
Несмотря на уговоры матери, Петр Петрович оделся, собрал скудный свой багаж.
– Нет, Дуся. – Мать уговорила его не звать ее по отчеству, слишком долгому, а просто Дусей. – Нет, я поеду.
За ним прислали пролетку. Перед тем как сойти вниз, он задержал Володину руку в своей, сказал тихо:
– Твоя мама – святой человек.
Несколько раз за день мать бегала в больницу, а следующим утром слегла. Она лежала в той же постели в зале. У нее были слабые судороги.
Вошла тетя Саша вместе с соседкой по двору – женщиной-врачом.
– Надо в больницу, – сказала женщина-врач. – Там ванну сделают…
Нет! – чуть не крикнул Володя, нет, мама, я буду ухаживать за тобой, я приведу врача! Но крик замер в его глотке. Почему? Он никогда после не мог ни понять этого, ни простить себе.
И мать увезли. В ту же больницу. И положили в палату, соседнюю с Алешкиной.
Володя остался один. Спустились сумерки. Он сел за рояль, тронул клавиши. Нет, не смог.
Еще недавно он боялся темноты, а ныне – нисколько. Он и огня более не зажигал. Улегся на веранде, у окна. За окном была густая ночь – без конца, без края, без времени. Целый мир расстилался, дышал за окном, и он был с ним один на один. Он свернулся комочком и слушал, слушал… Никто снизу не поднялся к нему. Но об этом он не думал. Здесь – холера.
Звезды Вселенной глядели на него с высоты, и он верил в ее разум. Он вглядывался в светила, стараясь вникнуть в неясный смысл этого мерцания их. И утомился, ткнулся лицом в подушку, раскинув руки, заснул.
Утром, голодный, побежал в больницу. Его не пустили в палату. Сказали: и мать и брат живы, у матери без изменений, а брат хоть слаб, но поднялся и ухаживает за матерью.
Со двора, по голой стене – если не считать незаметного выступа – ловко вскарабкался, уцепился за подоконник, повис на руках. Глазами нашел мать. Та повернула голову, подняла исхудавшую руку. Вроде взмаха, привета.
И спрыгнул вниз.
Он получил по карточкам растительное масло, селедку, хлеб. К матери не пускали. Судороги у нее прекратились, а улучшения нет. Возможно, осложнение. Но у ее постели он, привычно поднявшись по стене, однажды увидел тетю Марусю. Ее пускали, а его нет. Больничный сторож даже от окна гнал, грозился палкой.
Алексея выписали из больницы, и он пришел домой. Мать велела ему дать телеграмму Илье. Братьям не верилось, что на почте принимают частные телеграммы, но оказалось, принимают.
Алексей говорил:
– Если мама не умерла ни в первые, ни во вторые сутки, то пройдет и осложнение. Выздоровеет.
Но почему же так скучно, ничто не веселит? Почему и Алешка скучный, ни разу ни над чем не подшутит?
Мать не выздоровела. Она умерла на шестые сутки. Тихо, смиренно отдав душу жестокой и бессмысленной Бесконечности.
Братья и час и другой сидели друг перед другом. Без слов.
Пришел Сергей Иваныч.
– Значит, одни остались, – сказал он. И перекосился весь, затряс головой: – Нет семьи. А была…
Где наш дом? Где наши беседы за вечерним чаем?
За гробом матери шли братья да Сергей Иваныч, да тетя Маруся с Николашей. Ни надгробных речей, ни отдаленной хотя бы музыки или одного отрывочного звука трубы. Лишь неслышимая и печальная музыка сфер. Да недетская тоска, что скорбью надрывает сердце.
7
Телеграмма Алексея плыла к Илье по воздушному океану трое суток. Она пришла к нему в тот момент, когда он готовился к демобилизации. Верочка уже успела снять с себя военную форму и, как говорится, сидела на чемоданах, поджидая мужа.
– Все равно ты будешь тащиться до Астрахани дней пятнадцать, – сказал начсанслужбы. – И обратно столько же. Тебя не будет, и начинай все сначала. И оттянут демобилизацию еще на полгода. Подожди недельку и поедешь вольным казаком.
Илья внял совету, и за полторы недели все документы были оформлены. Но поезд… словно он не по рельсам шел, а его волочили по песку. И эти бесконечные стоянки по суткам, по двое…
На одной из станций в вагон бодро взобрался военный с легким чемоданчиком в руке и тотчас уселся рядом с Ильей.
– Не узнаете? – сказал он. Это был Паничев. Он был явно навеселе, в глазах прыгали веселые, бойкие огоньки. – Не желаете ли? – И протянул Илье пачку папирос «Ира».
Они закурили. В вагоне было душно. Верочка пересела в конец вагона, поближе к двери.
– Значит, вы по чистой? – говорил Паничев. – Намерены продолжать образование? Похвально. Практика у вас была богатейшая. Хоть прямо в профессора производи. А я в Москву. Буду работать в штабе. Здесь, знаете ли, неспокойно. – Он придвинулся, его губы едва не касались уха Ильи. – Бывших казачьих офицеров, несмотря на последующую службу в Конармии, того… в расход. Я не казачий, я бывший царский, но от греха подальше. В Москве, в штабе спокойней как-то. И перспектива… Да, знаете ли, победили. А чем? Как вы думаете?
– Душно, – сказал Илья. – Пойду в тамбур.
– О, с большим удовольствием, – подхватил Паничев. Щеки его пылали, как раскаленная топка. – Большевики сумели понять то, чего не поняли ни Николай Второй, ни болтуны эсеры, – продолжал он, стоя в тамбуре и размахивая дымящейся папиросой. – России нужна сильная власть. Митингование продолжалось менее года. Думаете, нэп надолго? Нет, это лишь способ несколько расслабить перенапряженный организм. Да-с, сударь, ненадолго. Сумели выкачать либерализм, как насосом, многому научились, и это хорошо. Не нужен нам либерализм, нам нужен железный кулак! Диктатура!
