Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"
Автор книги: Виктор Бакинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 38 страниц)
История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
ИСТОРИЯ ЧЕТЫРЕХ БРАТЬЕВ
Глава первая
СЕМЬЯ
1
Ему приснился сон, который хоть раз в жизни видится каждому: некто побежал за ним, угрожая, а у него ноги стали подламываться, хотелось крикнуть – и не мог. А потом – обычная путаница лиц и видений: младший из братьев Володька, Верочка, мать, читающая письмо, длинный ряд телег и на них – раненые солдаты. И опять Верочка… Но словно незнакомая, отворачивается, уходит по дорожке сада, и его до боли задевает эта ее отчужденность…
Трезвонили колокола. Илья Гуляев проснулся, настроенный враждебно к своему сну. Он жалел, что не встретил своего преследователя.
Умылся. Тщательно. Если у тебя шея чистая, то и воротничок будет чистый. В льющейся из умывальника прозрачной струе он увидел своего школьного учителя физики, Верочкиного отца, недавно сказавшего ему: «Ты не пойдешь добровольцем, ты кроткий человек, Илья, и не сумеешь убивать». К чему эти страшные слова? Надо окружить немцев, и тогда будет победное окончание. Третий год воюем. Вот то-то, подумал он, что все мы хотим победного конца, а без крови не бывает… Нет, не пойду я добровольцем.
На днях Верочка, шестнадцатилетняя гимназистка, назначила ему свидание в церкви, а там священник читал из Евангелия: «Иисус же сказал: не убивай; не прелюбодействуй; не кради… Почитай отца и мать; и люби ближнего твоего, как самого себя». Илья возмутился: сейчас, в дни войны, говорить такое… Или священник осуждает войну? Или твердит заученное? Но и в книгах пишут заученное. Значит, в жизни ничего не меняется, сколько ни сочиняют книг и ни читают проповедей!
И вот он вновь спешил на свидание. Он шел знакомыми улицами, тротуары которых дворники с утра отскребли лопатами, отмыли из шлангов, и вдыхал осеннюю прохладу портового южного города, давно уже растревоженного, омраченного войной. Он забыл и свой сон, и учителя физики, и священника. Только Верочкины глаза в пламени свечей, ее торопливый шепот, щекочущее быстрое дыхание возле его уха. И ее слова – по выходе из церкви: «Ах, что нам, Илюша, до всего этого…»
Звенели трамваи. Гулкие удары церковных колоколов. Редкие машины, покрытые черным лаком. Запах бензина над влажной мостовой.
Он ожидал ее на углу Московской, близ Крепости. Увидел издали. Она была не одна. Должно быть, по пути встретила Ларикова и Ставицкого. С Лариковым Илья учился в гимназии, в одном классе. Со Ставицким знакомство было шапочное. Он тоже окончил гимназию, кажется год назад, а нынче это не какой-нибудь штатский, нет – весь блестит, с головы до ног, новоиспеченный прапорщик. Прапорщик военного времени. Скороспелый.
Поздоровались, и Верочка стала рядом с ним, Ильей. Лариков, сдерживая улыбку, смотрел на заломленную студенческую фуражку Ильи. Значит, заметил: фуражечку-то Илья намял, изрядно намял, дабы не казаться новичком. Старый, испытанный прием. Перевел взгляд на Верочку и снова – на Илью. Во взгляде читалось: не слишком ли Верочка хороша для тебя? не много ли захотел?
А Ставицкий? Этот лучился улыбкой, как солнышко на детских рисунках. Бодрость, довольство собой и окружающими бродили в нем. Просились наружу. Бам, бам, бам, все будет хорошо. Мы победим. Он готов был обнять весь мир – исключая, конечно, немцев, врагов.
И для всех четверых все было бам, бам, бам. В них тоже что-то такое бродило. Радушие молодости. Внезапная симпатия, токи которой пробегали между ними. Они были почти однолетки. Самая юная – Верочка.
– Только я вышел из дому, – сказал Ставицкий – и прямо на меня верблюд идет. Не идет, а выступает. Важный такой, величавый, царственный. Плывет, покачивает горбами. И ка-а-к плюнет в меня! Вот так: фур-р! – Он по-мальчишески встряхнулся, поднял плечи. На щеках его играл румянец. Четко очерченные губы раздвинулись, и глаза под черными бровями искрились.
– Это он отдал тебе рапорт, как военному человеку, – сказал Илья, и все засмеялись.
Ставицкий живо повернулся к нему:
– Боюсь, он выразил общее отношение к военным. Военные не пользуются кредитом.
– Ну, почему же! – вступаясь за военных, сказал Лариков. – Наши войска продвинулись на турецком фронте! А на западе… На Сомме и под Верденом немецкое наступление захлебнулось. Без нашего экспедиционного корпуса у французов не было бы такого успеха!
– Ждали: немцы и австрийцы немедленно будут повержены, а воюем третий год, – пояснил Ставицкий. – Там наверху… – он заговорил о переменах в командовании армии.
– Что ж, – вновь сказал Илья. – Это в духе времени. Например, сотовый мед теперь заменяют арбузным.
Илья говорил без улыбки, но всем стало еще веселей. Ставицкому слова Ильи доставили особенное удовольствие. Он слегка толкнул Илью в плечо, сказал:
– А ты умеешь, Илья, словечко найти… – И в смеющихся глазах его читалось истинное признание.
– Умеет, умеет, у нас в гимназии это все знали, – подхватил Лариков.
– Разве что на нас, прапорщиков, надежда, – неосторожно сказал Ставицкий.
– Значит, плохи дела России, – тотчас заметил Илья.
Ставицкий быстро посмотрел на него. Казалось, сейчас прапорщик вспыхнет, молодое честолюбие взорвется в нем. Но Ставицкий вдруг словно закашлялся, смеясь, выставил ладони:
– Сдаюсь! Я пошутил, а ты уж и рад стараться!
Прохожие задевали их локтями. Воскресный день. Суета. Пестрота лиц и одежд. Голубое небо. Было видно: Ставицкому с Лариковым не хотелось уходить. Однако Илья с Верочкой переглянулись – пора.
Ставицкий слегка поклонился Верочке, за руку простился с Ильей, выпрямился, козырнул и вместе с Лариковым удалился.
Не знал Илья, глядя Ставицкому в спину, что пройдет всего лишь два с половиной года и этот румяный, ладный и подтянутый прапорщик, весело и дружелюбно смеявшийся его шуткам, прикажет казнить его отца, а другой, бывший товарищ по гимназическим играм и отчаянным проделкам, станет равнодушным свидетелем казни…
Средь равномерного плеска людной Московской улицы Илью с Верочкой оглушил мальчишеский крик:
– Таинственное убийство на Агарянской улице! Новые подвиги Кузьмы Крючкова! Воскресение генерала Половцева! Прорицательница Тэб говорит… Покупайте «Астраханский вестник»!
Илья оглянулся: это его брат Вовка, босой, в расстегнутой косоворотке, мчался по краю тротуара с пачкой газет в руках. Словно запущенное ядро.
– Илья, купи газету! – завопил Вовка, разглядывая второпях Верочкин профиль. – Убийство на Агарянской!..
Илья с ужасом посмотрел на Вовкины грязные ноги, на его выцветшую рубаху, перешедшую к нему с плеч одного из четырех братьев – Алексея, и, овладев собой, грозясь глазами из-под насупленных бровей, сказал:
– Проходи, мальчик, ты обознался.
– А вот и не обознался! – крикнул Вовка, вполне оценивший, впрочем, положение Ильи. – Я тебе оставлю один номер, дома заплатишь! – И побежал прочь, сознавая, что хватил через край. Он самый маленький в семье, а братья горячие и при случае дают волю рукам.
Какой негодяй! – думал Илья, шествуя рядом с Верочкой и опасаясь заглянуть ей в лицо. Погоди же!
Но Верочка потянула его к зданию кинематографа. Пока они усаживались, в зале погас свет и замелькали кадры. Вера Холодная и Мозжухин, немая лента, сказка любви дорогой или что-то в этом роде, как возвещено было на афишах. И эта немая лента растопила, рассеяла негодование Ильи. Он любил своих братьев, хотя никогда и никому не сказал бы об этом. Он любил их, а Санька, второй по старшинству, прозвал его «теткиным сыном», и эта кличка пошла гулять среди мальчишек. Но разве он виноват, что отец в солдатах, семья бедная, а мать решила во что бы то ни стало учить детей, хотя средств нет, и два года назад тетка взяла его на воспитание, увезла в Саратов – чужой, неприютный город, и только теперь, поступив в Казанский университет, он мог избавиться от опеки! Разве он забыл братьев и мать и не привязан сердцем к Артиллерийской улице? За что же они его?..
Немые кадры и любовь, и совсем другая, непохожая жизнь. Счастливое и печальное лицо женщины. Жизнь другая, но трогает.
Трогает неясное, небывалое, распирает грудь. Ничего на свете не надо, ничего, ничего, кроме…
Толпа вынесла их за ворота. Улица – та же. За углом дребезжание, резкий гудок, стук колес. Выплыла санитарная машина, за нею санитарные повозки, и на них – раненые, забинтованные солдаты, словно большие куклы из страшной детской игры. Должно быть, их с вокзала везли в госпиталь. Илье подумалось, эта процессия – из его сна. Где же оканчиваются сны и начинается подлинное?
Верочка отвернулась. Она была воспитанная барышня и совсем не знала грубых слов. Но тут сказала:
– Пусть бы правители сами сражались, как бешеные собаки! – И, возможно стыдясь собственной резкости, как бы виня себя: – Я стала такая злая!
Город, кирпичный и деревянный, там и здесь перекрещенный сетями проводов, распахивался перед ними. Манила щемящая даль пыльных переулков. Призрак близкой разлуки гнался за ними, и они кружили по окрестностям. Прошли районом Косы. На горе возле крепостной стены дрались подростки, и Илья подумал: наверно, Санька там же, может быть и Алешка. Саньку всегда окружает орава, и он непременно вступится за своих. Зачем я повел ее на Косу?
Коса, а с ней и Артиллерийская улица, где жили Гуляевы, издавна пользовалась дурной славой. Район бедноты. Хулиганский, по убеждению горожан из центра, воровской. Тайные – дешевые, для низов – публичные дома. И прочее…
Верочка спросила, как зовут его братьев, и он сказал:
– Это был мой брат Володька, с газетами… Они все не очень любят меня.
– Не надо сердиться на него, – сказала Верочка. – Мне всегда бывает жалко детей.
– Они не такие маленькие. Володьке около девяти, Алешке одиннадцать. Саньке тринадцать.
– Они еще дети.
В саду они набрели на беседку с разноцветными стеклами. Беседка была на втором этаже, и они поднялись по лестнице. Деревья, дома казались то желтыми, то зелеными, красными, оранжевыми. Все было полно странного света, бликов, и это было как минутный мираж. Послышались крики, говор, кто-то снизу спешил сюда, к разноцветью стекол.
– Ты такой умный. Илюша, – сказала Верочка и вдруг прильнула, посмотрела в глаза.
Поцелуи их были торопливые, неумелые, да и отчаянные. Разлука! Нужен ему, Илье, университет, медицинские науки! Работать бы пошел – матери облегчение!
Но мысль о работе была праздная. Мать не стала бы и слушать его. После смерти самого старшего, Антона, после неутешного горя одна мысль у нее: Илье выучиться на доктора, довершить то, чего Антон не успел, и всем детям – учиться сколько смогут! Чистенькие чиновники и иные из соседей по двору смеются: «Кухаркины дети нынче и в офицеры выходят и в университеты лезут!» Но мать этим не проймешь. Она ради своей цели сносит немалые унижения: подачки и выговоры от сестер, брюзжание и насмешки их мужей. Однако Верочкины поцелуи на время развеяли его мысли, размыли, унесли тревоги.
2
Илья ошибся: на горе не было его братьев. И драки не было. Так – баловство. Настоящие драки бывали редко, зато они год от года делались жесточе. Видно, не только на фронте, но и в тылу народ одичал, и это сказывалось даже на детях-подростках.
Санька в этот момент действительно дрался. Только не на горе. На Кутуме.
Летом жизнь братьев Гуляевых проходила на берегу Волги или Кутума. Осенью здесь всегда стояли лодки, доверху груженные арбузами. А зачем лодочникам столько арбузов? Мало у них выручки? Зачем наваленным арбузам изображать этакий конус? И арбузы, тронутые рукой маленькой подплывшей акулы, валятся в воду, и акулы, работая ногами, как винтом, с арбузами под мышкой мчатся на другой берег.
Здесь, на берегу Кутума, под мостом, между сваями, Алешка тонул. Он уже скрылся под водой, и тогда Санька нырнул и тоже ушел на дно и выплыл, бледней воды, тяжело отфыркиваясь и таща за собой Алешку. Потом Алешку, синего, потерявшего дыхание, откачивали и по всем правилам приводили в порядок. Мать не узнала об этом маленьком происшествии, ей незачем было знать.
На берегу Кутума бил родник и образовалась яма, и в ней летом всегда было полно ребят, потому что она была рядом с Кутумом и из нее можно было сразу бухнуться в реку. Тут же, греясь в яме, дурак Горка однажды вызвал драться незнакомых ребят, а те сказали «давай, давай», а когда вылезли, оказались здоровилами и уже скоро повалили и Саньку, и Славку Бельского, не говоря о Горке и о других, и сели на них верхом, и это было для сильнейших ребят с Артиллерийской улицы великим унижением.
Словом, на Кутуме с весны и по осень жизнь била ключом. И вот сейчас на берегу кроме Санькиной компании – Вовка, как маленький, не шел в счет – оказалась еще целая стая с Тарасовской и Демидовской улиц, слывших в городе куда более приличными, нежели Артиллерийская, и какой-то задира вроде Горки крикнул фальцетом:
– Чего мы так болтаемся, давайте подеремся!
Этот боевой призыв не нашел отклика, но задира на то и задира. Он стал против Саньки и, указав на одного из тарасовцев, мрачноватого малого, сказал:
– А вы подеритесь один на один.
Саня ничего не ответил, но все вокруг почему-то воодушевились и стали подталкивать обоих друг к другу.
Сане в январе исполнилось тринадцать. Он был рослый не по годам и сильный, но его противник не уступал ему в росте. Да и бицепсы у этого молчуна…
Делать нечего – стали драться. И вот уже потные, раскрасневшиеся, горя глазами, вошли в азарт. Володя с Алешкой и другие недоросли бегали вокруг.
Чей-то крик взмыл над головами. Драка остановилась, хотя и не сразу. Тарасовские окружили своего – лоб рассечен и обильно бежит кровь.
– Кастетом ударил! – сказал один из тарасовских.
Тарасовские обыскали Саньку, всего ощупали, даже рубаху подняли. Примолкли и артиллерийские: не могли они допустить такого позора, чтобы кто-то из них в товарищеской драке орудовал кастетом, потому что кастет – это смертоубийство, а не драка. Все замерло, только галки, сорвавшиеся с деревьев, орали. И даже Славка, ближайший Санькин друг, потупился.
Один из тарасовских, стоявший поодаль, наклонился и что-то поднял с земли. Подошел с выпачканным землею еще неясным предметом в руке и выставил напоказ.
– Вот он – кастет!
Все напряглись в толпе, и казалось, Саньке не миновать жестокого суда.
Вова поймал затравленный Санькин взгляд и впервые возненавидел улицу, без которой до этой поры не мог помыслить дня своей жизни, и драки возненавидел, и тех, кто сейчас станет бить Саньку, беззащитного…
– Не было, не было у меня кастета! – взмолился Санька, прижимая ладонь к груди, обнажившейся сквозь порванную рубашку. Никогда еще он не был так жалок – ладный, веселый Санька.
– Дай сюда! – сказал Алешка. И начал вертеть кастет перед глазами. Одиннадцатилетний Алексей считался ни маленьким, ни большим, однако он на всех, повысил голос и прокричал уверенно: – Этот кастет не меньше месяца на земле пролежал, к нему грязь присохла. И Санька не мог так далеко бросить, кто-нибудь увидел бы.
– Еще бы, брат за брата! – раздалось со стороны тарасовских.
– Ведь ты бы не устоял… – сказал Славка раненому.
Тот обвел взглядом артиллерийских – каждый съеживался под этим взглядом, – вновь остановил его на Саньке… и Вовка внезапно закричал:
– Атас, казаки!
По набережной зацокало, загрохотало. За конскими гривами и хвостами не сразу можно было разглядеть толпу новобранцев. Те двигались нестройно, вяло, да и казаки лениво раскачивались в седлах, наблюдая лишь для порядка. Не так шли в четырнадцатом году, в начале войны: бойко шли, с песнями, румяные, хмельные. Думали: ненадолго идут, замахивались на витрины немецких магазинов… Надоела война горше горького, и только дети еще играли в войну. В войну да в казаки-разбойники…
Споры смолкли, раненому что-то там приложили ко лбу, и бродячие компании разошлись в разные стороны. Но Саня был угрюм и, лишь пройдя квартал, поднял голову, посмотрел на своих.
– Верьте, ребята, никогда я не ходил с кастетом. Вы сами знаете…
– Знаем, – ответил Слава Бельский.
– Черт меня дернул схватиться с ним, – сокрушенно сказал Саня.
Он давно снискал уважение улицы, и не только потому, что считался силачом. За последний год у Саньки появилось много книг и журналов, которые ему натаскали друзья по реальному училищу из более обеспеченных семей.
– Брось ты об этом думать! – сказал Слава, тяготясь Санькиным унынием. И если у кого были сомнения, то они рассеялись.
На углу к гуляевской компании пристал Вовин приятель Вася Рукавишников. Он шел понуро. Проходя мимо деревянного домишки, где жил Вася, мальчики услышали плач.
– Васька! Это у вас!
Плакали в голос.
– У нас, – глухо ответил Вася.
Они не стали расспрашивать. У Васьки старший брат был на войне. Если так плачут, с завыванием, значит похоронная пришла.
Зато в доме, что стоял на краю Артиллерийской, из квартиры, где жил Славка с хромым братом Мишей и матерью, доносились крики пьяного веселья. Слава опустил голову. Это его мать пировала с гостями. Видно, ей надоело быть солдаткой, вот и шлялись к ним посторонние. А один и вовсе расположился в доме как хозяин. Водка была властями запрещена, питейные заведения в городе закрылись, а этот где-то доставал хмельное. Глупое, крикливое веселье.
Слава нехотя повернул к дому. Саня остановил его, сказал:
– Если хочешь, пойдем к нам.
– Нет, – ответил Слава, – не хочу Мишку одного с ними оставлять. – Слава был Санин ровесник, а Миша годами двумя младше. – Вот вернется отец… – прибавил Слава. – Перед ребятами стыдно.
– А чего тебе стыдиться? – сказал Саня. – Не твоя вина…
В воротах появился на костылях Миша.
Компания проследовала дальше. Слава, а за ним Вова с Васей пошли Мише навстречу.
…В воздухе лежали густые сумерки, когда Вова подходил к дому. Но он приметил в переулке, что начинался против дома, длинные тени. Присмотрелся. Узнал того, который час или два назад дрался с Саней. И еще троих с Тарасовской улицы. А с ними какие-то неизвестные… Значит, побитый привел их и они ждали: вот Санька выйдет на улицу… Или собирались выманить его?
Вова скользнул в калитку. Семья была в сборе, за столом. Илья крикнул с места:
– Явился наконец! Я тебе покажу, босяк, как приставать ко мне, когда я иду с барышней!
– Лучше бы ты ехал учиться, скоро занятия начнутся, – дерзко ответил Вова.
– Он не босяк, – сказал Саня.
– Ах, вон как они разговаривают! – Илья выскочил из-за стола.
– Не трогай его! – сказала мать, подымаясь вслед за Ильей. Она внимательно посмотрела на Вову и белыми своими руками стала ласкать его голову. – Умойся да сядь поешь, день-деньской в беготне…
– И верно, Илья, чего ты в Казань не едешь? – сказал Санька.
Илья сурово посмотрел на Саньку, но ничего не ответил. Он был не злой человек – Илья, и только казался братьям немного чужим.
– Я тебе, Владимир, больше не дам по улицам бегать, – сказала мать. – Тебе на лето задачки задали, ты их сделал?
– Сделал! – ответил он явную неправду.
– Все равно не пойдешь больше в контору. Проживем и без выручки твоей.
– Не пойду, – согласился он.
В этот день он не продал всех газет, «посолил» целую пачку. Ни в убийство на Агарянской, ни в новые подвиги Кузьмы Крючкова или воскресение несуществующего генерала Половцева, ни в прорицания Тэб больше никто не верил, и Алексей встретил Володю словами: «Ну что: лопнул твой банк? Разорение! Крах! Банкир пустил себе пулю в лоб!»
Вот и сейчас Алешка с легкой гримаской передразнил:
– «Прорицательница Тэб предсказывает…» Нашла дураков, они и слушают. Еще в газетах печатают. Что же она напрорицала?
– Она в январе напророчила, что в этом году война будет еще более кровавой, что осенью у русских будут успехи на фронте и в этом году умрет один из королей Европы.
– И умер?
– Не знаю. Что-то не помню.
– Много врешь, выдумываешь, вот у тебя все и перепуталось в башке. – И добавил презрительно: – Дура она, твоя Тэб. Мама могла бы на картах нагадать лучше.
Ужин был бедный, хлеб да селедка, и за столом не засиделись. Едва Саня поднялся, Володя шепнул ему об этих совсем не призрачных фигурах, растворившихся в сумерках, в переулочной пыли. Но Саня, к его удивлению, спокойно застегнул ворот сатиновой рубахи и пошел вон. Пошел один, с голыми руками, против восьми… Алешка с Ильей заметили перешептыванье братьев, посмотрели с подозрительностью. Вова скользнул за дверь.
На улице стемнело. Калитка едва успела скрипнуть за Саней, и вокруг него сомкнулось кольцо. Взошел месяц, и при свете его стали видны лица. Да, это были те, тарасовские, и еще четверо совсем незнакомых, страшноватых. Среди них – рослый армянин. Уж такая она – Астрахань. Тут, помимо русских, и татары (эти занимают целые кварталы), тут и персы, тюрки, армяне, грузины, евреи, ассирийцы, немцы. По рынкам толпами ходят калмыки и киргизы в вывернутых шубах, в малахаях на голове. А в войну прибавились еще беженцы из Польши и Галиции.
Кто-то взял было Саню за руки. Он вырвался, сказал:
– Зря вы, ребята. Я дрался по-честному. Если хотите, могу с кем-нибудь из вас. Только не с ним, – он показал на рослого армянина, – ему не сегодня-завтра в солдаты идти. Я не виноват, что у меня крепкие кулаки и острые костяшки.
– Вот я тебе покажу костяшки. – В воздухе мелькнула рука и как бы отдельно – что-то похожее на стальной брусок, но Саня перехватил эту быструю руку, дернул к себе, и брусок выпал из разжавшихся пальцев, ударился, зазвенев, о кирпич тротуара.
Вова вложил в рот три пальца и пронзительно свистнул. И во второй раз, и в третий. Из подворотен, здесь и там, отряхиваясь, повылезли дворовые псы. Калитка стукнула: Алешка, Илья. Начали появляться Санины сверстники. И кое-кто повзрослей. Слава Бельский, ремесленники из общежития, пекаря… Даже Горка заявился.
Саню вновь брали за руки, толкали.
– Убери руки! – крикнул Саня, и чувствовалось, он теряет терпение.
– Бандитская ваша улица, – сказал армянин, имя которого кто-то назвал: Сурен.
– На нашей улице еще никогда не было убийства, – тяжело дыша, ответил Саня.
Слава и Илья с Алешкой подскочили с двух сторон.
– Он вас обидел? – сказал Илья, вплотную придвинувшись к Сурену. – За товарища вступились?.. Саня капал на него?.. Ах, дрались по уговору! В чем же дело? Где логика?
Эти слова Ильи, особенно выражение «где логика?», почему-то подействовали на Сурена, и он, несколько опешив, сказал:
– Нельзя кастетом бить.
– А есть доказательства? Вы видели кастет?.. Доказательств никаких. Значит, не может быть и речи о возмездии, – тотчас с энергией ответил Илья. И вновь его слова странным образом показались Сурену убедительными. Это были непривычные для улицы слова. Из какого-то другого лексикона. И Сурен смирился.
– Пошли, ребята, – сказал он. – До-ка-зательств нет. Будем считать – ошибка.
Пришлая ватага помялась, помялась и гуськом потянулась к углу улицы.
Вова вздохнул. Что-то эта сцена подсказала ему. Что Саня – бесстрашный человек? Это он знал, но все же… Что хорошо не быть одному, иметь братьев, друзей. Что и слова могут иметь силу. И еще что-то. И всего его, от головы до ног, объяла радость, но вместе с тем и чувство острой, подчас опасной многозначности да и зыбкости жизни.
– А ты, Илья, дипломат, – сказал Слава Бельский.
Воскресный день кончился. И месяц в небе пропал, закатился. Братья вошли во двор. Они были здесь одни.
– Не хочу я уезжать, – вдруг сказал Илья. – Ну, не могу…
– Я знаю, почему не можешь, – сказал Саня. Он еще раньше кое-что слышал от матери, а сегодня – от Вовки. – А ты укради эту гимназистку. Русанов взял с собой в экспедицию на Шпицберген, а потом на Новую Землю свою невесту Жюльетту Жан. Француженку. Она была очень красивая. И училась в университете. В Париже.
Илья посмотрел на него. Даже в темноте видно было, как внимательно Илья посмотрел. И затем угрюмо, как бы обиженно повторил:
– Жюльетта Жан! На Шпицберген!
