Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"
Автор книги: Виктор Бакинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)
Алеша лежал ничком. Зимой он прочитал в одной книжке: когда-нибудь Земля остынет и жизнь на ней прекратится. Даже крабы пропадут, и змеи, и рыбы… О львах же и носорогах и говорить нечего. Все оденется льдом. И на мгновение ему пригрезилось: настал тот момент, Земля стынет, и жизнь людей пошла на убыль.
Но если ему с Володей – этот же еще маленький! – умереть, то зачем они родились? – думал он. Ему представился старший, Илья. Илье, наверно, тоже не хочется умирать. И отец не хотел. Зачем же люди родятся?
В его сознании встало сандыковское «зачем?». Он повернулся на спину, открыл глаза навстречу черному провалу ночи. Володя стонал во сне, Алексей тихонько толкнул брата: «Спи знай», – и Володя задышал тихо, ровно.
Вспомнилось: на Московской улице долго висела вывеска – «Совет рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов». Алексею и другие города рисовались по подобию Астрахани: с майским зноем и чутким сном, с внезапными гудками, отрядами Красной Армии и стрельбой зениток по английским аэропланам.
Медленно текли часы душной летней ночи. Лишь к утру, истомленный мечтами, Алексей задремал. Стало прохладно.
Едва вновь повеяло теплом, Володя был на ногах. У него затекли руки, ноги. Точно само небо, подернутое сиреневой дымкой, не отрешившееся от ночного сна, придавило его.
Он потер занемевшие колени и с наслаждением потянулся, стал во весь рост.
– Что ты делаешь? Сядь, сядь! – крикнул Алексей.
– Ерунда! Ничего не будет! – ответил Володя. Он прошел несколько шагов, но тут же и замер. Вдали, за зеленой волной поникшей травы, стоял казак с карабином через плечо. Тот смотрел в сторону Володи, а затем зашагал прямо к нему. «Погубил, погубил я Алешку!..» И чувство более страшное, нежели то, какое испытал он, услышав о гибели отца, объяло Володю. Если бы вместо казака с карабином шла сама неумолимая смерть, она произвела бы на него меньшее впечатление.
Он стоял спиной к Алексею.
– Алешка! – сказал он. – Казак!.. Не показывайся…
Он повернул голову к брату лишь на одно мгновение. Алексей чуть приподнялся, да так и сел. «Бежать?» – подумал Володя. Куда они могли убежать среди этой невысокой травы? Нет, он уже знал, что́ делать. Путаясь в траве, он бросился навстречу казаку.
Казак был невысокого роста, молодой, крепкий, с чуть вздернутым носом и серыми глазами. На боку у него болталась охотничья сумка. Видно, дорогой он притомился. В коротких рыжеватых усах блестели капельки пота. А сапоги – мокрые от росы. Должно быть, прошел немало.
Володя, по возможности беззаботно, спросил:
– Охотник, а что у тебя в сумке?
– Да ничего, – ответил тот и бросил на Володю рассеянный взгляд. – Воды бы испить. Не той дорогой я пошел. До Ганюшкина далеко?
– Верст шесть будет, – ответил Володя.
– Проводи меня до тропки.
Но Володя и сам не знал, где тропка.
– Нельзя мне. Я тетку жду.
– Тетку? А ты откуда?
– Я… я из Зеленги. (Зеленгу они проезжали на рыбнице.) Погостить приехал.
– Где же она, твоя тетка?
– На хуторе мы живем.
– А хутор – далеко?
– Далеко. Верст семь. – На этот раз Володя показал в сторону, противоположную промыслу.
– Зачем же ты ее здесь ждешь?
«И охота ему язык чесать! Шел бы своей дорогой», – подумал Володя возмущенно. Напряжение в нем росло.
– Вчера лошадь на поводу вели, где-то в этих местах седло обронили. Искать будем.
Казак окинул его по-прежнему равнодушным взглядом. Но за корой равнодушия Володя уловил в светлых зрачках проснувшийся, хотя и затаенный интерес. Что-то задело внимание казака, чему-то он удивился.
– Да, – сказал пришелец вяло. – Место больно неприметное. Трудно на таком месте уславливаться. «Седло обронили…» Так, может, найдется глоток воды?
– Да, пожалуйста… Я сейчас… У меня во фляге… Разве мне жалко…
– Мне один глоток. До смерти хочу пить. Я тебе тоже сегодня целую флягу доставлю. Куда прикажешь, туда и доставлю.
– А зачем мне? Воды у меня дома нет, что ли?
Володя почуял недоброе, кровь бросилась ему в голову.
– Эх, парень, парень, – сказал казак сокрушенно, – врать-то тебя не научили. Отец твой, видно, не умел прикидываться, и ты не умеешь.
– Какой отец?.. – пролепетал Володя, а сам уже нацелился глазами на казачий карабин. В эту минуту он думал о том, что не попадет он к своим, не увидит мать. А она, верно, уже приехала из Черного Яра… Эх, если бы он, Володька, был один и отвечал перед совестью только за себя!..
– Не поселковый ты, – вдруг объявил казак, не меняя ни позы, ни тона. – И обувка на тебе городская, и острижен по-городскому… И выговор не здешний. Из Астрахани ты. – И он усмехнулся лениво, кончиками усов. – Где же братишка твой?
– Нет у меня никакого братишки.
Казак молчал, уставившись в землю. Взошло солнце, палило Владимиру в лоб. Вновь повеяло запахом полыни. Володя прислушивался к стуку своего сердца.
– Когда приехали гуляевские орлята, я в камыше сидел, только успел свернуть удочки. Я охотник, я же и рыболов. Понял? Увидел тебя, не сразу сообразил…
Володька недаром вырос на Артиллерийской. Он часто задышал, приготовился, сжался, готовый к прыжку. В эту секунду сбоку от него стал Алексей. Вовка глянул искоса. Таким он не видел брата ни час, ни день назад. Алешка был бледный, но тоже ко всему готовый: себя не пощадит… Глаза – свинцовая туча.
Казак понял обоих. С перекосившимся лицом наставил на них карабин.
Алексей, не сводя взгляда с казака, пошел на него. Володя схватил брата за локоть, тот его оттолкнул.
Казак, побелев не менее, чем Алексей, не опуская карабина, отошел на шаг.
– Не подходи… Застрелю… Ей-богу, застрелю!..
Алексей сделал еще шаг, Володя вскрикнул. Алексей остановился.
– Убери карабин, – сказал Алексей.
– Отойди. Слышь, отойди…
– Убери карабин. Чего боишься?
– Иш-шь, волчата… Истинно, волчата… Вы что ж, – прошептал он, – думали свалить меня?
– Мы не хотим, чтоб ты нас привел под ружьем, а потом… как отца… – сказал Володька.
Казак смотрел исподлобья. Тяжелый был у него взгляд, пристальный.
– Не балуй смотри…
Алексей был все еще словно нелюдимый, и синие потемневшие зрачки глядели как два камня, у рта билась жилка.
– Сам не балуй.
Казак о чем-то думал, всматривался, не опуская ружья. Покачал головой…
– Э-эх… – и выругался. – Ироды вы. На казака бросаться, а?.. Ты думаешь, я кто? – крикнул он Алексею. – Или думаешь, один я на промысле?!
– Не один, – глухо ответил Алексей.
Дневной жар усилился, по лицу всех троих струился пот. Казак медлил.
– Столкнула меня с вами нелегкая. Да не каратель я… Я уйду, а вы оставайтесь. И чтоб за мной – ни шагу! Не то – вы у меня в руках.
Он стоял среди травы, и трава обвивалась вокруг его сапог. Рукавом смахнул пот со лба.
– Если ты нас выдашь, на промысле все равно узнают. Придет Красная Армия, и найдут тебя, – сказал Алексей. И передернулся весь.
У казака лишь бровь шевельнулась. Лицо его словно повеселело.
– Вона что!.. Придет Красная Армия! Это кто же тебе сказал, что она придет?
– Сам знаю, – ответил Алексей с угрюмой уверенностью.
Казак скосил глаза и мерил ими Алексея. Провел рукой по лицу. В нетерпении дернул свой короткий ус:
– Да… И много среди вас таких, как вы да ваш родитель?
Алексей промолчал. А Володя вспомнил:
– Я воды принесу. Только ты… ты ружье убери.
Казак опустил ружье. Усмехнулся:
– Значит, брат за брата…
– Ты ружье на землю положи.
– Не надо мне твоей воды. Обойдусь. Нагнали вы на меня морозу – пить расхотел. – И с этими словами он взялся за затвор. Володя вздрогнул. Но казак разрядил карабин.
Володя побежал за флягой. Принес, подал недавнему врагу. Тот взял флягу отстранясь, вытянув руку.
– А где ты был, когда убивали нашего отца? – спросил Алексей.
Казак поперхнулся. Вытер усы. Вернул флягу:
– На. Спасибо. Я тебе как человеку говорю: не каратель я! И отца вашего не убивал.
Молчание. Звон кузнечиков. Зной. Потоки струящегося зноя. Слепит глаза. И казак промолвил, но уже иначе промолвил:
– Есть и у нас люди. Не все звери… Эх, война, война!.. И зачем она сдалась, скажи на милость? Мне самому лишь девятнадцатый год пошел. Давно ли босиком бегал?..
Казак, видно, вспоминал свое, а братья – Артиллерийскую улицу. В глазах казака было что-то совсем новое.
– Ну ладно, – сказал он. – Куда вы теперь пойдете? Где схоронитесь?.. Да минует авось. Угомонятся и наши казаки. А все же на глаза не лезьте… Береженого бог бережет. Атаманы наши… атаманам и казацких голов не жаль. Для атаманов они дешевле подсолнуха.
Он вскинул карабин на плечо и пошел своей дорогой, Оглянулся, рукой взметнул, точно отрубил: дескать, седай.
И снова сидели они в траве и томились, ждали неизвестного.
– Поди, не выдаст, – сказал Володя. – Молодой еще. На пять лет старше тебя.
– Бывает, молодой, да сволочь. Лучше бы он на стороне наших был. Шут его знает, что ему в башку вскочит, как к своим явится.
– Авось не вскочит…
– Вот то-то что авось… У вас у обоих – авось.
4
Прошел долгий день, сменился такой же нескончаемой ночью. И ночь прошла. Зашевелилась, ожила степь. Заголосили перепела, да так громко! Это они, должно быть, свадьбу справляют. Они, как свадьбу справляют, громко кричат. Радуются, черти. Сейчас бы поохотиться или рыбу половить. И выкупаться. Ах, хорошо лежать в Астрахани на горячем песке! Астрахань, Астрахань… Володя уже не решался предложить Алексею пеший поход, не решался и подняться над травой. Ждать… А может, полчища белых уже двигаются со всех сторон к Астрахани!..
И этот день клонился к закату. Пылающий солнечный шар разметал красные космы и стал спускаться к горизонту. И горизонт – в огне, точно там плавится раскаленная масса металла.
У них кончились запасы, и стали мучить голод, жажда. Сколько же ждать?.. Они с утра по-змеиному высматривали из-за травы. Шея заболела, вытягиваясь.
Но вот вдали мелькнула косынка. Мелькнула и пропала. А потом опять, ближе. Это Наташа. Право же, Наташа! Вон она остановилась, смотрит по сторонам. В руках у нее узелок. Алексей поднялся, помахал рукой. Наташа увидела не сразу, махнула в ответ, ускорила шаг; придерживая юбку, обнажив загорелые ноги, побежала.
Опустилась на траву, зарумянившаяся, жарко обняла одного, другого, поцеловала. Какие у нее горячие губы и щеки, и как тесно она прижала его, Володю, к груди. Неведомое сладкое чувство разлилось в его крови. Никогда еще его, уличного мальчишку, не обнимала незнакомая молодая женщина. И такая красивая…
– Изголодались, измучились, – заговорила Наташа, – и я тоже себе места не находила. Покушайте хлеба с деревенским сыром, запейте чаем, он хоть и холодный, а бодрит, и – в дорогу. Сегодня же ночью проводим вас на рыбницу, а на рассвете, бог даст, выйдем в море.
– И вы?
– И я. Боюсь – наглумятся здесь. И Аграфены боюсь. Она нас боится, а я ее. Ходит между казаков, принюхивается, знакомства сводит. Да ласковая с ними такая. У себя в избе принимает. Ведьма!
– Значит, вам разрешили уехать?
– А зачем начальству держать нас, голодных? У нас тут ни кола ни двора! А мы хлеба требуем: кормите, коли править пришли! Как пронесся слух, что белые подступают, ничего на промыслах не стало. Разбегаться начал народ.
– А отец?
– На нем промысел, не волен был уходить без приказу. А охраны у него – два красноармейца! А уж о вас беспокоился! И рыбницы, как назло, где-то позастряли, да и куда в море пошлешь искать вас?
В степи становилось все темней. Сейчас, когда они приближались к промыслу, огоньки которого стали выскакивать из сумерек, безрадостная степь казалась некоторой защитой. Так или иначе, они должны пройти через промысел. Воздух был теплый, полный влаги.
Володя вытащил из кармана перочинный нож и попробовал лезвие на палец.
– Ты приготовьсь, – шепнул он брату, и тот не удивился, ответил:
– Знаю.
Вот и промысел. Они чувствовали каждый свой шаг, щупали глазами сумрак. Каждый шорох заставлял их встрепенуться.
Проходили мимо склада. Раньше там были снасти, паруса, а теперь не иначе – обмундирование или оружие. Возле двери стоял часовой. Они почти наткнулись на него, и он гаркнул, щелкнув затвором:
– Стой! Кто идет?
Наташа в тот же миг отделилась от Володи и Алексея, заслонила их спиной и положила руки на плечи часового. Она обняла его и ласково сказала:
– Свои, свои, казачок! Как гулять, так к девушкам, а как на часах, так «кто идет?»!
– На то и служба, – ответил часовой, но женская ласка, видно, пришлась ему по душе, голос его потеплел.
Братья проскользнули, ускорили шаг, а сердце у того и другого колотилось. Они достигли берега, в темноте прижались к камышу. С трудом различили лодку, стоявшую на приколе. И вдруг с маленького мола до них донесся голос:
– Тебе сказано: пошел прочь! Не знаешь, что по ночам не велено шляться? Я из тебя, согласно осадному положению, душу выну!
Мимо братьев скользнула длинная тень, удалилась. Но отчего так тревожно знаком голос? Да ведь это тот казак с карабином!..
Другая тень, легкая поступь. Алексей сделал шаг-другой, Володя за ним. Наташа!
– Там на молу человек, – шепнул ей Алеша.
Они придержали дыхание. И человек, не торопясь, прошел вблизи, негромко бросив в темноту: «Не бойсь», – и исчез. И они вновь узнали голос казака.
Они осторожно столкнули лодку в воду. Сели, взялись за весла. Старались грести неслышно. Наташа, наклонясь к ним, сказала:
– Бадма шатается по промыслу. Где-то они причалили к пристани, и он сбежал, окаянная душа!
Теперь братья догадались: это тень долговязого Бадмы шарахнулась мимо них!
На рыбнице их встретили несколько женщин с промысла. Они также решили забраться на судно с ночи. Две из них должны были на рассвете поехать за остальными, а затем и за лоцманом и его помощником. Матрос-калмык, при виде которого братья вспомнили Ванюшу, был на судне.
– Поторапливаться надо, пока те чертяки белые своего решения не отменили, – сказали женщины.
Братья стояли на борту рыбницы и, вглядываясь в темноту ночи, ждали рассвета. В бледных сумерках раннего утра лодка отчалила от рыбницы, привезла работниц, отплыла снова, и братьям казалось, что все это длится вечность. Когда на лодке показались мужчины, они, хотя и знали, что это команда рыбницы, дрогнули, насторожились. Лоцман и его помощник, поднявшись на борт и перебрасываясь фразами на калмыцком языке, взялись за паруса.
Парус поднят. Не каждый поймет, что для человека значит, ежели в такой момент подняли парус! Братья замерли; они готовы были дуть в паруса, чтобы те наполнились ветром. А ветер был слабый, ненадежный. Но все же рыбница качнулась, вода под бортом зароптала, заплескалась, и судно, хоть и медленно, пошло вперед. Каждый всплеск был для братьев как глоток дыхания.
Женщины подали Гуляевым каравай хлеба, десяток яиц, копченого леща, немного масла:
– Тут и весь запас, ребята. На промысле продуктов нет. Что могли, то каждому и уделили. Да как-нибудь до Астрахани дотерпим.
Смутно подумали братья, что Бадму они больше не встретят. А Сандыков? А Ванюша… что делает, куда подастся?
– Авось не пропадет, – сказал Алексей.
– «Авось»… – невольно передразнил Володя.
И где-то между добром и злом, светлыми и темными силами бродила смущенная душа казака, с которым они столкнулись среди иссохшей однообразной степи. Зачем пришел он на мол? Верно, догадывался, что их захотят отправить рыбницей? Верно, хотел убедиться в их удаче, а в Бадме чутьем угадал врага их? Так почему же он стал тревожиться о их судьбе?
Братьев поместили в маленьком кормовом кубрике.
– Этот десяток яиц сбережем для мамы, – сказал Алексей.
5
На следующий день ветер завыл в снастях, как одичалый, море вздыбилось, ударило о днище, о борта, и рыбницу стало швырять с волны на волну. Волны перехлестывали через борт, катились по палубе, грозя смыть и команду и пассажиров. Паруса были убраны. Женщины частью набились в носовой и кормовой кубрики, частью остались на палубе, опасаясь, что из кубрика им будет не выбраться. Обшивка трещала, и представлялось, рыбницу вот-вот разнесет в щепы, затопит.
Это только в обыкновенную погоду или для людей на суше море – под ногами. А когда попадешь в шторм, то ты или повис над морем, или оно ярится над головой, а ты уцепился за суденышко и катишь с ним в пропасть. А пропасть ревет.
Вода потемнела, над нею плыли тяжелые тучи. Хлынул дождь, ударил жгутом, и море словно схватилось с небом. Блеснула молния. Она осветила горы и пропасти вздыбленного моря, и последний несказанный закат, и затерянное гиблое суденышко. И вновь полутьма, и сама беспощадность, без дна, без границ.
Волна неправдоподобной высоты и силы обрушилась, накрыла, и Володя отлетел в сторону, захлебнулся.
Древний, слепой страх покатился по рыбнице, поверг в отчаяние плачущих женщин, схватил было и смял душу Алексея. Но только на миг. Задержав дыхание, Алексей принял на себя удар волны, подхватил Вовку, вытащил наверх. Он спешил. Волны шли с ревом, стеной. Будто тряслось дно или в глубине ворочали гигантской поварешкой.
Алешка взвыл, и, пока новый удар катился в трех саженях от борта, он с силой взрослого перевернул Володю лицом и головой вниз, дал вылиться воде из его рта и поставил на ноги. Велики были его радость и удивление, когда Володька протянул руки и ухватился за порог кубрика. Алексей высунулся наполовину и, прикрывая собой брата, не слушая воплей женщин, цеплявшихся за края деревянной лавки в кубрике, принял на себя новый удар. Он, насколько возможно, приспособился и ловчил в борьбе с морем. Ждал: рыбница пойдет ко дну или внезапно ее перевернет вверх дном. Но и к этому приготовился. Силы его слабели.
Отчаянный вопль: «Заступница! Остави нам жизнь! Возьми коз, хату, коров, остави нам жизнь!» – достиг Алешиных ушей и отчасти ободрил: это был живой голос.
И так их мотало из стороны в сторону, било головой о стены, валило с ног, и в груди мутило нестерпимо.
Шторм ослабел, однако встречный ветер еще задувал, и рыбница не двигалась с места. Тучи раздвинулись. Гуляевы вновь увидели горизонт в пламени заката. Чем далее уходили тучи, тем шире, огнистей распространялся закат и охватил полнеба. Море лежало отчасти присмиревшее, покаянное. Но братья вымотались. И на всей рыбнице – ни звука. Усталость.
Прошел день, и два, а потом поднялся туман, туман сменился штилем, и судно приросло к месту.
Работницы снова вздымали руки и запросто обращались к богородице. Они брали назад свои обещания, потому что приедут они ни с чем, оголодавшие – если вообще выживут, – и им подмогой будет каждая тряпка, не то что коза или хата. Алешка слушал, слушал и усмехнулся, покачал головой. Нежданно сказал:
– Я думал – конец.
И снова потекли дни. Братья давно уже съели не только хлеб, леща, но и заветный десяток яиц. Снились голодные сны: обильная еда. Алексей, умываясь, скинул рубашку, и Володя ужаснулся: одни ребра. Алексей торопливо оделся и сказал сердито:
– Чего уставился! Разглядывать себя будем после.
Пусто было на рыбнице. И Наташа едва передвигалась с места на место – исхудавшая, с темными провалившимися глазами.
Ночью вблизи зарокотало, мелькнул мачтовый огонек. Катер! Катер подошел к рыбнице, чей-то голос потребовал лоцмана. К борту вышел кормщик с фонарем в руке. Братья были на борту. «Это белый катер», – шепнул Алексей Володе. Голос спрашивал, кто разрешил выйти с промысла.
Братья пробрались на корму, опустились за борт, повисли на руле. Волной окатило Володю с ног до головы. Должно быть, он на мгновение потерял сознание. Ему показалось, что он упал в море, а рыбница ушла. Но он вновь ощутил под руками деревянную обшивку. Он, и верно, наполовину висел в воздухе, снизу же его окатывало набегающими волнами. Он подтянулся и ухватился за борт. Нет, рыбница не ушла, и Алексей тут. А человек с катера? Но катер отделился от рыбницы. Они увидели белый гакобортный фонарь. Катер удалялся, и рыбница набирала скорость.
Прошел еще день. Теперь они уже не опасались белогвардейских катеров. Лоцман уверен, что сюда они носа не сунут. Здесь красные. Красные!.. И действительно, в середине дня подошел катер с красным флагом, и командир катера также заговорил о чем-то с лоцманом. Володя с Алексеем прилепились на борту. Командир раза два посмотрел в их сторону.
Женщины закричали, закричали – это они просили у командира хлеба. Матросы вынесли им два куска – небольших, впрочем, куска. Каждый теперь на пайке.
Командир спешил, и рыбница продолжала свой путь.
Причалили к пристани Зеленги. Той самой Зеленги, о которой Володя что-то врал в степи казаку. А что он врал? Когда это было? И было ли? С пристани, где столпились местные жители и уже началась торговля, пахнуло забытой, пусть исполненной лишений, на сладостной береговой жизнью.
По трапу, пошатываясь, словно они все еще несли с собой бортовую качку и боролись с ветром, братья спустились на берег. Спутницы их выменивали у поселковых на хлеб и молоко разные тряпки: юбки, кофты, косынки, платки. Братьям нечего было менять, Разве лишь разбитую обувь да истрепанные куртки? Этого и нищий не возьмет.
Они стояли у большого камня. Поодаль – щепы, выброшенные морем, кое-где привязаны лодки – маленькие, долбленные из дерева. Поселковые посмотрят на Вовку с Алексеем мельком и отойдут. Только большелобый мальчишка задержался напротив них, выкатил глазища. Ну, что смотришь? А уж рыжий какой – рыжее Аграфены. И по всему лицу веснушки.
Мальчишка вдруг сделал к ним решительный шаг:
– Вы с промыслов? Долго ехали?
– Восьмые сутки плывем. И пятые – не жравши, – сказал Алексей.
Голос у Алешки слабый, беззвучный. А глаза ввалились. И зачем этому пацану знать, сколько они плывут?
– Вы не от белых уехали?
Алексей кивнул:
– Угадал.
– А у меня матка с белым офицером сбежала. Он из Астрахани.
– Как же она родного сына бросила? – спросил Алексей недоверчиво.
– Так и бросила. Он говорит: «Куда мы с ним деваться будем? Вот вернемся со своими, тогда и будем жить вместе». А я и сам не хотел к белым. На кой ляд они мне! Я из дому ушел. Теперь у тетки живу. Мать плакала, а все же уехала. – Он сдвинул белесые брови, напряженно думая. – Подождите, ребята. Я живо. Только не уходите. Вы скажите своему лоцману… Я принесу!.. Дожидайте, не уходите!..
И он бросился стремглав, босой, рубаха на нем вздувалась пузырем.
Они стояли возле того же камня. Наташа и другие работницы с промысла несколько раз окликали их, лоцман позвал на ломаном русском языке, помощник его и матрос подымали паруса. А они все ждали. Мальчик не показывался. Лоцман сердился, грозил уйти без них.
– Ну что ж… – сказал Алексей. – Не стоять же тут рыбнице до ночи. До Астрахани теперь недалеко. Доедем как-нибудь…
Володя вздохнул. Не везет им.
В эту минуту за облачком пыли они заметили знакомый ежик рыжих волос. Мальчик, кренясь от тяжести, нес в руках большую четверть с молоком и половину каравая хлеба. Он спешил, был в поту. Они пошли было навстречу, он крикнул:
– Иду, иду!
И, весело открыв белые зубы, передал им бутыль и хлеб, радостный, счастливый, отирал пот с лица.
– Спасибо…
– Ладно. Четверть освободите. У ваших там, наверно, есть посуда. А то меня тетка заругает.
– А как же ты молоко, хлеб?..
– Не было ее дома. Ну, отлупит разок. Первый раз, что ли?
Они передали молоко Наташе, та перелила в кастрюлю, вернула подернутую молочной пеной бутыль. Володя порылся в кошелке. Вытащил книгу. Оба они с Алексеем, как ни ослабели от голода, а спустились по трапу.
– На́, возьми, – сказал Володя, выкладывая на ладони своему новому другу альчики. – Это я не за молоко. Честное слово! Просто так. Ты клади в карман или за пазуху. А вот перочинный нож. Ей-богу, он мне не нужен. Да бери же, говорят! А это ты обязательно прочитай. – И Володя из-под мышки выхватил потрепанного «Робинзона Крузо». – Это знаешь какая книжка? Тебя как зовут?
– Петя.
И Гуляевы также назвались. На ходу спохватились:
– Запомни: Артиллерийская, шесть.
– Запомню! – кричал он.
А рыбница уже отшвартовывалась, накренилась набок, паруса округлились, и косая струя воды пошла от борта. Поселок оставался позади, но еще видна была фигурка мальчика, машущего рукой.
Они позвали Наташу, позвали и работницу, у которой нечего было менять, и нарезали хлеб. Наташа отказывалась: она кое-что променяла на молоко.
– Бери хлеб! – сказал Алексей.
И Наташа взяла. В одно мгновение они покончили с хлебом и молоком.
6
Хоть и близка была Астрахань, а все же прошли еще сутки, пока они добрались. Ветра не было, на море лег ненавистный им штиль. Воображению их рисовался то большелобый мальчик, покинутый матерью, то канувший в ночь Ширшов, то казак с карабином, то отец, порвавший веревку и бросившийся на офицера… Но затем мысль их перенеслась в Астрахань. Как она выглядит? Что там делается на улицах? Что они скажут матери?
Показались главная башня Крепости, очертания города. Город стоял, открытый волжскому простору. Белели стены домов, сновала шлюпки, баркасы, у пристаней тяжелыми громадами чернели баржи. Волга уходила перед городом влево и вправо, вольная, несмиримая.
Пристань. Астрахань! Астрахань! Они простились с Наташей и другими спутницами. Пошли улицей, сбросив с себя драные ботинки, которые только шлепали подошвами и затрудняли шаг, босыми ногами ощущали теплый песок. Встречные невольно перед ними расступались, а Володе хотелось подойти к углу белого здания и обнять этот угол руками. Хотелось что-то крикнуть людям, что-то объяснить…
Подошли к Артиллерийской. Жарко светило дневное солнце, отражаясь в осколках стекла, в полированных временем булыжниках. И вдруг Гуляевы бросились бежать. И бежать не было сил, и медлить – тоже не было.
Мать вернулась из Черного Яра, но ее не оказалось дома. Их обступили дворовые товарищи – мальчики, девочки. И Степка тут, и Шурочка: аккуратная, и косы заплетены. Мать ушла к своей сестре, тете Марусе. Ей одной дома было невмоготу. Дошел слух, что они, Вовка и Алешка, убиты вместе с отцом.
Степка с товарищем по двору сорвались с места и наперегонки побежали сообщить матери о приезде детей.
…Володя стоял, облокотясь о перила веранды. Алексей спустился с ребятами во двор. Володя нечаянно увидел свое отражение в окне и не узнал себя.
По лестнице кто-то медленно подымался. Володя повернул голову: мать. Они не бросились друг другу в объятия, не вскрикнули. Оба худые, истощенные, почерневшие, они встретились глазами, и мать, стоя на пороге, недоверчиво спросила:
– Где Алексей?
– Он здесь, во дворе.
Володя, приставив ко рту ладони рупором, крикнул в глубину двора:
– Лешка! Иди сюда!
Алексей вышел из-за курятника, поднялся на веранду. Мать – суровая, состарившаяся за то время, что они не виделись, – первая направилась к двери, сняла замок. Лишь войдя в прихожую и закрыв за детьми дверь, она положила руки на плечи Алешки и притянула его к себе. Не выпуская Алешку, она левой рукой обняла Володю, стоявшего рядом, и теперь уже обоих их сжимала все крепче, все тесней. Им всем троим было жарко, и они дышали друг другу в лицо.
Мать растопила русскую печь, поставила два больших чугуна с водой, чтобы дети вымылись в теплой кухне, накрыла на стол. Украдкой смотрела, как они набросились на еду. Встанет из-за стола, подойдет, погладит одного и другого по плечу, поцелует. Сама почти не прикасалась к еде.
Когда Володя с Алексеем вымылись, она усадила их против себя:
– Сказывайте.
Но они сказали только часть правды. Белые увели отца. А больше ничего не известно. Она смотрела на них внимательно, зорко, и трудно было понять: верит или не верит.
– А вам не говорили, что отца в живых нет? – спросила она наконец.
– Кто и так говорил, а кто иное, – ответил Алексей быстро, стараясь опередить Володю. – Но, может, он жив. Просто увезли.
Она отрицательно покачала головой:
– Его белые расстреляли. Сами знаете. И я знаю. А и не знала бы, так по Вовиному лицу сейчас же видно… Вот смотрю на вас и не верю. И трогаю себя за руку – может, сплю? Кроме детей, ничего в жизни не осталось. Ваш отец с германского фронта приехал да только лишь поманил – и насовсем ушел. И Саня почти в одночасье с ним.
Она сморщилась, сдерживая слезы. Но они текли по щекам. Братья отвернулись.
Наконец мать обтерлась платком, и они стали рассказывать ей, как скрывались в степи, как ехали в Астрахань. Она слушала не перебивая. Алексей выждал момент, спросил:
– Верно ли, что на Астрахань наступают белые? Нам на промысле говорили.
– Фронт – вон он, рукой подать, – и показала кулаком в угол. – Почти что под городом. И наш Илья там.
– Илья?!
– У нас под боком в тифу лежал, а мы и не знали. И домой без нас приходил, его Степка и другие ребятишки видели. И Сергей Иваныч тиф перенес. И тоже пошел воевать.
– А по городу идешь – как будто обыкновенная жизнь…
– Так кажется. Едва лишь вернулась от Сани, у меня с Горкой с этим встреча была, – нехотя сказала мать. Братья насторожились. – Нечаянно столкнулись. Ведь я знаю: иные мещане радуются, ждут: генерал Драценко да астраханские и прочие казаки придут, белыми булками накормят. Может, и этот ждал? Да его, пожалуй, и те и другие попотчуют! «Сколько, говорю, ты незаконных обысков, арестов сделал, сколько, душегуб, людей извел?» – «А вы, говорит, тетя Дуня, меня хотите под расстрел подвести?» – «Да, отвечаю, хочу. Мне известно: от Чека скрываешься!»
В комнате стало тихо, только со двора неясное приглушенное пение. Мать поднялась, выпрямилась у окна, как бы недоступная для обыкновенных чувств.
– Где же он теперь, Горка? – несмело спросил Алексей.
– Удрал, – не оборачиваясь, сказала мать. – Кому охота под расстрел идти? Совсем, говорят, из города ушел. Думаю, чужую фамилию взял… Да у меня теперь не то на уме. Илья. И мы с вами. – И повернула голову, и непонятных глаз ее было не узнать…
…Наступили сумерки. Во дворе девочки, сойдясь в круг, взявшись за руки и обратив лица к еще светлому небу, пели звонкими, чистыми голосами:
Слети к нам, тихий вечер,
На мирные поля!
Тебе поем мы песню,
Вечерняя заря.
Темнеет уж в долине,
И ночи близок час:
На маковке березы
Последний луч погас…
Братья вышли на улицу. Вечер был теплый, какой-то совсем новый, грудь теснит. А небо – высокое, просторное. «Слети к нам, тихий вечер…» Нет отца, нет Сани. Неужели нет Сани?.. Нашего… Сани… Гуляева!.. Он был нашим братом! Где Саня?!
Едва слышна песня со двора – как бы молитва. Люди давно живут без молитв, и церкви разрушены или опустели, и старые люди говорят: не стало у человека бога в душе. Но где он – бог? Куда он дел Саню?
– Если война продлится еще с год, то и я уйду, как Сашка, – сказал Алексей.
Мать будет плакать. Да что сделаешь. Они, гуляевские орлята, летали за море, людей повидали.
В небе зажглась первая звезда. Володя любил следить, как вспыхивают одна за другой звезды. Что сулит им завтра? Ему, Алексею, матери? Илье? Он словно ждал ответа от бледных светил, от уличной толпы, от домов, в окнах которых начал появляться свет, и от самого себя.
