Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"
Автор книги: Виктор Бакинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)
Глава двенадцатая
КЛАНЯЮСЬ ТЕБЕ, КАСПИЙ
1
Алексей получил переэкзаменовки по химии, физике и… истории. Истории? Да, истории. Нельзя слишком много спорить с учителем. Можно один раз. Ну, два…
В летний зной Алексей гнул спину над учебниками. Ставил опыты по физике и химии. Он приносил какие-то колбочки с жидкостью или порошком, смешивал, подогревал. И каждый раз – взрыв. Еще хорошо, что он успевал отскочить в сторону или заранее избирал наблюдательный пункт подальше, у двери.
– Нет, – говорила мать, – в учебнике такое не напишут. Не может быть, чтобы школьников учили подрывать дома.
В учебниках не учили. Но… наука требует жертв, и Алексей старался. Колюшка тоже был испытателем природы. Иногда они вдвоем колдовали над колбами и что-то подогревали на огне. Понятно, они не хотели взрыва и долго спорили. Но кончалось взрывом. И некоторыми ожогами. Пальцы у Алексея всегда были перевязаны.
Неизвестно, чем кончились бы опыты Алексея, если бы на город не свалилось новое несчастье – Кирова в то время уже не было в Астрахани – в жаркую пору конца июля сгорели два лучших судостроительных завода Астраханского края – бывшие Норен и Митрофановский. Причиной пожара была грубая небрежность рабочего, но обвинение пало на весь город. Статья в газете носила неожиданное название: «Читайте, предатели!». В ней секретный отдел Губчека обвинял:
«Рабочие, администрация и лица, стоящие во главе управления Астраханской губернии… все виноваты в этом!»
Это печальное событие наложило отпечаток на все течение городских буден, пока не стало постепенно забываться. Однако опыты Алексея мать пресекла решительно. Там пожар, тут взрывы…
В сентябре, после трехмесячного перерыва, школьные и театральные коридоры вновь наполнились шумом, гамом, топотом сапог.
Для Алеши началась прежняя жизнь: школа, уроки, клубные вечера… Немножко полегче стало. Можно было встряхнуться после треклятой голодовки. Осень. Дыни, арбузы, помидоры, огурцы…
Прогнозы местной газеты насчет будущего были весьма противоречивы. Некий инженер обещал в статье в самом близком будущем электрификацию Астраханского края. Но рядом – сообщения о надвигающемся голоде. Два месяца назад газета писала о победе над сыпняком, а теперь слабые оттиски заголовков вещали об угрозе холеры. Холера представлялась Алексею тем же взрывом с клубами дыма и ядовитым туманом. А будни – будни были полны сообщениями о наступлении наших войск на западном фронте, о суде ревтрибуналов над дезертирами трудового фронта – лицами, самовольно оставившими службу…
От Ильи вновь начали приходить письма. Едва оправившись после ранения, он вступил в строй. Слог у Ильи остался прежний, чуть пышный, что ли, как казалось Алексею с Вовой, хотя и многое пришлось ему вынести, и, по собственному его выражению, он закаменел душой, человеческую речь забыл.
«За словами моими ты не услышишь стонов раненых и не увидишь крови, – писал Илья. – И пусть бы тебе никогда не пришлось… Но ты все понимаешь – и меня поймешь. За годы я прошел с госпиталем по всем фронтам, и каждый шаг – на Дону, на Северном Кавказе, в Крыму – через прах, проклятия, месть… О себе не говорю: шинель под бок, соснул часок – и хорошо. Кочевье. Мысленно разговариваю с тобой, как со своей совестью. Для раненых и подчиненных, слава богу, еще нахожу слова, а в остальном вместо обыкновенных понятий – брань, что сама на язык лезет, как и у всех солдат, хотя бы и едва отведавших войны. В нынешнюю кампанию против Врангеля окончательно заморился, мама. Но живу надеждой: скоро и Врангелю конец, и войне, блокаде, и всем нашим горестям и бедам. И еще надежда – вновь соединиться с Верочкой, тоска по которой переходит границу обыкновенных чувств…»
Далее Илья давал наказ Алексею с Вовой: не расстраивайте мать! Но тут старшему брату как бы изменил его вежливый слог.
«Разве, – писал он, – другой радости нет, как только бегать по улицам, драться, бездельничать либо тратить дорогое время на вечерах самодеятельности? Улица воспитывает будущих дезертиров труда, которых судят по законам нашего сурового времени. Станете слушать мать – и я ваш друг и брат. А не спохватитесь – нет у вас брата!»
– Нет – и не надо! – сказал Алексей. – Улица! А он где вырос? У тетки под юбкой? Мы с Вовкой и покойным Санькой, да Степка, да еще кое-кто – это и есть улица! Чем мы хуже других? Санька с улицы прямехонько на фронт потопал! И отец…
– Отец любил Илью, – кротко сказала мать. И тут же поправилась: – Он и вас любил.
– Он более всех любил самого старшего и самого младшего: Илью и Вовку. Но этого мы касаться не будем, – сказал Алексей. И Вова про себя соглашался с ним. Почему Илья при его уме не нашел для них обоих ничего, кроме разглагольствований насчет законов времени и прочей чепухи? Он бы еще их к Врангелю приписал! Однако к Алешке у Володи был свой счет.
Придя из школы, Володя готовил на треногом таганке пшенный суп. В прихожей – шорох: Алешка. Володя выждал, сказал:
– Ты будешь с Николашей и Генкой на вечера ходить, а я готовить обед, колоть дрова, полы мыть? Прикажи еще на ночь пятки чесать.
– Я тебя не заставляю.
– Меня никто не может заставить! – гордо отпарировал Володя.
– Я пастилу приносил, – заметно стыдясь этих слов, сказал Алексей.
– Купил ты меня, что ли, за кусок пастилы?! – Володя, красный от огня, полыхавшего на шестке, повернулся, сунув руки за широкий ремень.
– Ладно, ладно! – угрожающе заорал Алексей. – Ты не король Лир!
– Вот и видно, что ты стал фрайером, захотел веселой жизни, – продолжал Володя, но эти слова Алексей стерпел. Один и тот же соблазн – наспех приготовив уроки, помчаться на школьный или клубный вечер – каждый раз водил его за собой. Возня за сценой, беготня, девчонки волнуются, хватаются руками за горло, едва не плачут. Потом тишина в зале. Если бы кто знал, как страшно выйти и встать перед этой тишиной – лицом к лицу… А после снова шум голосов, как бы праздник, яркое по сравнению с домашним освещение. Вот только холод – он преследовал всюду: дома, в школе, на улице, в клубе, и почти уже выработалась привычка дуть на пальцы.
…Мать вновь принесла верблюжатину, за тысячи обесцененных рублей купленную у казахов, растопила давно не топленную печь, по комнатам волнами пошло тепло, и это тоже был праздник, вроде рождества. Алексей подоспел к обеду, и сели втроем. Мясо было не очень жесткое. Володя набросился на свою порцию, и сам себе на миг представился дворовой собакой, что стремглав кидается на кость, а старший ел молча – ему смутно, как детский сон, вспоминался вкус говядины. Со стороны могло казаться – он стесняется брать из рук матери – так и почудилось Володе, и он пожалел о недавнем споре, смысл которого, лишь угадываемый поверх сознания, пожалуй к этому и сводился: у кого больше прав на домашний хлеб и хотя бы убогий уют. И Володя, стосковавшийся и без того по домашнему теплу и веселью, сказал:
– Интересно, если бы трем мушкетерам дали верблюжатины. Или Отелло и Дездемоне… До революции, – продолжал он, – зажиточные люди очень много ели. Например, в ресторане или на званом обеде на закуску, только на закуску, перед обедом подавались икра, балык, семга, кулебяка, паштет, стерлядь, заливное, жареная перепелка, сыр рокфор…
– Сам ты Рокфор! – перебил Алексей. – Где ты вычитал?
– Дурак! Думаешь, такая фамилия?
– Сам дурак! По фамилии хозяина и давали название. Например, чай Высоцкого.
– Вова много читает. Тебе за ним не угнаться, – сказала мать.
Это была правда. И Алексей поскучнел лицом. Конечно, он, преодолев отвращение, сдал переэкзаменовки. Он даже не стал спорить с историком, уверявшим, будто Наполеон Бонапарт одерживал победы лишь потому, что армия у него оставалась прежняя, времен казненного Людовика XVI! Учитель истории монархист, да леший с ним; очень у него жалкий вид: женские старые ботищи на ногах, брюки обтрепанные, пиджак весь заношенный и жилетка под ним ветхая – бедный, голодный человек; к тому же и гражданская война идет к концу. И текущие отметки – ничего себе. Но читает мало. А в студии между тем…
В студии впервые разыгрывались немые сцены, и Алексей их провалил. Самое обидное было в том, что одну сцену написал он сам. То есть не сам, а вместе с Колюшкой и Вовой. Вовка немного добавил (откуда, он такие вещи знает?!), но все же… Получилось драматично. Он, Алексей, или некий Икс, сидит и перебирает письма любимой девушки. Входит приятель, нет, знакомец, грубая скотина, и начинает хвастать своими успехами: покорил, всего добился – и показывает фотографию. Да ведь это его, Икса, девушка! «Лжешь!» – кричит он. – «Негодяй!» – кричит он. И ссора разгорается. Знакомец дает ему по физиономии. И тут он должен взбеситься. Он выхватывает из ящика стола револьвер и убивает сукина сына наповал. Настежь раскрывает дверь, кричит: «Люди! Я убил!..»
И ничего из этого не получилось. Руководитель студии сказал: «Когда ты рассматривал фотографию девушки, то разыгрывал из себя какого-то конфеточного любовника!» Так и объявил: «конфеточного любовника»! И бешенства не получилось, и некоторые жесты, движения… Например, эти мелкие шажки вместо широких, решительных… Положим, в жизни взбесился бы и выстрелил, а на сцене… В студии народ взрослый, у них больше опыта. Однако от обиды у него язык отнялся, ничего не мог ответить. Убежал, хлопнув дверью.
С того мгновения в душу Алексея закралось сомнение. Только сомнение, а не окончательный вывод, но… Из гордости он своей боли никому не открывал. Однако понял: мать права.
Братья надолго запомнили этот обед. В октябре у матери перевелись деньги. Как-то не сошлись у нее концы с концами. Не дотянула до получки. А долгов… Вот и жуй день-деньской положенную тебе осьмушку фунта хлеба. Да, теперь только осьмушку. И на бахчах за городом лишь сорная трава, и нет на Кутуме тех лодок, груженных арбузами. Пусто. И в порту, едва братья подошли к мешкам с неизвестными припасами, дурак-сторож выпалил из ружья. Пуля над головами – ж-жик… Дурак и есть дурак. Бешеный.
Они шарили по пустым полкам буфета. Вошла мать – отпрянули.
– Чего-нибудь принесла? – сказал Алексей.
– Чего же я принесу…
– Есть хочу! – требовательно сказал Алексей.
Мать, перекосясь бледным мученическим лицом, сказала отрешенно, испугав обоих:
– Ну, отрежьте от меня кусок мяса!
Они отступили к двери. Мать посмотрела на их заплатанные куртки, дырявые башмаки, на бледные их, испуганные лица и закрыла глаза руками. Отвернулась. Слезы сами собой потекли по щекам.
Дети смотрели на нее с изумлением. Это было совсем непохоже на мать. Она и говаривала мало, и всегда была терпелива. Значит, что-то в ней изменилось, нарушилось.
И именно в этот час Алексей вновь ощутил зов моря. Зов был непререкаемый. Путина не кончилась, а людей мало. Возьмут. Образ Каспия, катившего зеленые волны, заслонил перед ним течение будней с их жалкой заботой о куске хлеба, с неудачными немыми сценами в душной комнате театральной студии, со всеми ненужными спорами, обидами.
На этот раз в квартире не появилась бодрая фигура рыжебородого Кабачкова. Алексей сам все раздобыл: и одежду и паек. Он не слушал уговоров матери. Володя знал: если Алешка решил, его никто не пересилит. Он отчасти угадывал состояние брата. И помогал ему в сборах. Не один помогал. Пришла сумасбродная Симка и еще девушка из студии – беленькая, с кудряшками, и голосок приятный. Они суетились, хотя и попусту. И Володя пожалел: и ему бы податься в море; Фаинка сновала бы рыбкой туда-сюда, как эти две. Расторопная Симка быстро оттеснила девочку из студии. Еще бы: она с Артиллерийской улицы! Та рот откроет, а Симка прервет, голосом заглушит.
Мать пошла провожать сына. У нее было недоброе предчувствие. Середина октября. Холодно. Она ненавидела море. Она настрадалась в былые годы от поздних поездок мужа. И в прошлом году настрадалась в ожидании сыновей и совсем было отчаялась. Сколько молений и поклонов отдано Каспию – не сосчитать. Наверно, в нем и вода горькая лишь оттого, что много принято женских слез. И самый ветер морской, влажный и терпкий, был неприятен ей. Но она и сейчас шепотом называла Каспий батюшкой и просила за сына.
2
Несчастье случилось через три дня после отъезда Алексея.
В близких к берегу чернях, у Вышки, на Морском канале – всюду были рассеяны рыбницы, подчалки, шаланды. Рыболовецкие организации – а их было несколько, – намеревались собрать за октябрь – ноябрь полтора миллиона пудов – столько же, сколько было выловлено с начала путины.
Рыбница, на которой отправился Алексей, своим ходом, под парусами, прошла Морской канал, затем маленький сноровистый буксир протащил ее до глубокого моря и скрылся из виду. На горизонте крохотными точками виднелись другие рыбницы. В ту же ночь внезапно грянул мороз, всю прибрежную полосу схватило льдом, и там затерло рыболовные и буксирные суда. Но и здесь, в отдаленном от берега районе поплыло «сало» – смесь воды со льдом. Взошла заря, бледная, туманная, ветер был холодный, угрюмый. Ловцы натягивали на себя что потеплей: ватник, тулупчик, лишнюю пару исподнего.
– Надо бы выбрать невода, – сказал один из ловцов, молодой еще, широколицый, в громадных сапогах с широкими, совсем необыкновенными раструбами.
– Опасно. Пождем немного, – сказал старший артели. – Может, ветер уляжется. Поди, и рыба уснула.
Но они напрасно прождали полдня. Ветер усилился, порезчал.
– Я попробую, – сказал Алексей. – Что же: пошел на лов и пальцем ни к чему не притронулся?
– По такой погоде не шибко пошевелишь пальца́ми, – сказал старший. – Мигом занемеют.
Но молодой, широколицый поддержал Алексея.
– Не можно человеку прийти на лов и не взяться за невод, – сказал он. И с веслами стал подниматься на борт. За ним полез и еще один ловец – у этого ни масти, ни возраста нельзя было разобрать. Круглый такой мужичок, хозяйственный: и сапоги справные, и фуфайка на нем теплая, и ватник, обшитый кожей. И поверх всего специальный комбинезон.
Старший и еще двое ловцов остались на рыбнице. А эти трое отвязали подчалок и поплыли, продираясь сквозь «сало». Алексей налегал на весла, стараясь не дать пальцам в рукавицах остыть от холода. Он удивлялся тому, что невод так далеко от рыбницы. Совсем она некстати – даль.
Они уже подплыли к неводу, когда тот хозяйственный мужичок Бурко́ поднялся во весь рост и, словно что-то ища в море, сказал:
– Лед плывет! Ей-богу, ребята, моряна лед несет.
Они стали вглядываться втроем, но ни Алексей, ни широколицый приятель его не могли разглядеть ничего определенного.
– Ну, делать нечего, – невесело сказал Бурко. – Поторапливайся, ребята. Льдом затрет, тогда конец нам.
Они начали выбирать невод. Рыбы было много. Видно, холодом еще не пробрало толщу воды. Более всего было судаков, и те быстро стыли на воле. Но выбирать было трудно, потому что руки ловцов стыли еще быстрей.
– Надо бы бросить, ребята, – кричал Бурко, оглядываясь через плечо, в сторону, откуда, по его мнению, шел лед. Ветер уносил его слова. – Жаль улова. А, Павло?
Павел, которого Бурко на украинский манер называл «Павло», отвечал лишь:
– Ладно. Ништо… – на секунду снимал рукавицы, дул на пальцы. Стужа выжимала у него слезы из глаз.
– Лед! Ребята! Лед! – простонал вдруг Бурко. – Бросай к… матери!
Они оглянулись. Прямо на них двигался лед. Когда, как он успел заполонить море от горизонта и по место их стоянки, они не могли уразуметь. А те черные точки рыбниц – куда они подевались?
Алексей с Павлом взялись за весла. Бурко работал веслом, стоя на корме. У него были точные, рассчитанные движения. Но ветер подул встречный. Он подул рьяно и гнал лед, и невозможно было понять, как же лед движется такой массой. Лед шел не сплошной массой, расщелины были, да только не видные на расстоянии.
Как они ни старались, подчалок не подвигался вперед. С рыбницы делал знаки рукой старший, но что хотел сказать – неведомо. Рыбницу затерло льдом. И лодка стукнулась об лед, и тот стал смыкаться вокруг. И то ли лед трещал, то ли просмоленные доски подчалка?
У всех троих и грудь и лицо обтягивало ледяной коркой, и они махали руками, припрыгивали, раскачивая подчалок, не давая льду слишком стиснуть его. И пробовали лед веслом. Алексей вылез, согнувшись, держась за борт лодки.
– Кажется, твердый, – сказал он.
– Все равно на рыбницу не проберешься, – прокричал Бурко. – Меж рыбницей и льдом непременно должна быть щель. Провалишься!
– Идти придется, – ответил Павел, оглядывая Алексея. Взгляд его говорил: этому-то что! этот легкий! Да, в сравнении с Алексеем Павел был тяжел. С одеждой пудов шесть весил, если не больше. – Темнеет. До утра замерзнем намертво. И есть хочется. Хотя бы сухариков…
Темнело быстро. Небо было в густых облаках. Алеша решился:
– Я пойду. Лед опробую. В случае чего сухарей принесу.
Бурко молчал. Стыдно ему было мальчишку пускать вперед. Но и идти первому… В нем тоже вес был не маленький.
– Как хочешь… – закричал он в ответ. – Так и так пропадать… – И рукой закрылся от ветра.
Алексей выпрямился. Оторвал руки от подчалка. И осторожно пошел. Казалось ему, лед все же прогибается и он «мнет кошму», как мял с ребятишками на замерзшей луже. Но в луже вода по щиколотку, самое большее – до колен. Ветер, жесткий, морозный, обжигая, хлестал в лицо, останавливал дыхание.
Ему казалось, он давно идет, продирается, а рыбница нисколько не становится ближе. И он догадался: ее относит льдом. Он оглянулся, едва различил подчалок.
Лишь первые шаги были нерешительны, теперь он двигался уверенней. И вдруг явственно ощутил, как лед прогибается под ним. Понял: здесь он тоньше. Да и раньше мог бы сообразить: не может того быть, чтобы лед везде сразу стал одинаково толстым. И разглядел в налетающей мгле чистую воду. Так и пахнуло сыростью, холодом глубины. Значит, Бурко вовремя догадался, что лед идет не сплошняком. Он повернул в обход, а лед прогибался: тут, видно, только-только заморозило, и он в отчаянии подогнул колени, лег лицом вниз, растянулся.
– Господи, спаси и помилуй, – шептал он. – Господи, спаси и помилуй. – В темноте он не различал ни рыбницы, ни подчалка. – Господи, спаси и помилуй. – И медленно, по-пластунски, телом пробуя толщину льда, пополз в ту сторону, где должна была находиться рыбница. Холодная глубина была тут – под ним. Мать, Володька с Колюшкой, учитель истории, клубные вечера, студия – всего этого словно не было никогда.
Он полежал недвижно и ощутил, как примерзает ко льду. Его знобило – от стужи, от встречи с неизбежным. Он поджался весь. Его душа, когда-то, в час шторма, уже отлетавшая в гигантскую черноту ночи, и тут не желала сдаться, уступить страданию и страху, готовому смять ее раньше, нежели море скрутит его.
И перестало колотить, и сон начал обволакивать голову. Во дворе кричал петух, вскочив на забор, и лаяла дворовая собака. Он поправляет подушку, подтягивает одеяло. Так приятней, теплей. В окно надвигается густая мгла, окутывает дремлющий мозг. От нее, от этой мглы становится душно. И явственный голос матери: «Проснись, сыночек». Алексей сквозь забытье поднял голову, сделал бессознательное усилие. Поднялся и пошел, рукавом ватника закрывая от вьюги обмороженное лицо. Он не чуял ног под собой, однако его не пугала полынья: коль в память пришел, так чего уж…
Вспыхнувшее вдали пламя ослепило его. Можно было подумать, на всю ширину моря всколыхнулся этот вырвавшийся из недр пожар. И Алеша снова вступил в борьбу с одичалым ветром, который был сейчас его главным врагом и мучителем, и с неверным льдом. Огонь с рыбницы был приманкой, и он шел на приманку. Но тот почти звериный нюх, в прошлом не раз предупреждавший об опасности, отчасти пробудился в нем. Он не должен оступиться и ухнуть в полынью.
И дошел. Но перед самой рыбницей была узкая полоса воды. Он едва разглядел брошенный с рыбницы канат – пламя факела относило и задувало ветром. Да и фонарь раскачивало. А как он возьмется за канат? – у него онемели руки. Мертвые ледышки вместо ладоней и пальцев. Вот когда он готов был отчаяться. Однако с борта рыбницы вылетел огненный комок, загашенный ветром, упал на лед и вновь задымил, загорелся. Это был привязанный к чурке кусок угля и просмоленной пакли. Значит, догадались! Как ни отупел он за этот час, догадку товарищей, что остались на рыбнице, Алеша воспринял как чудо. Сунул пальцы в огонь и, едва они начали оттаивать, почувствовал нестерпимую боль. Собрал волю в комок, чтобы не заорать во всю глотку. Впрочем, кричи не кричи – не услышат.
Он долго провозился, пока руки не стали шевелиться, а затем обрели жизнь, цепкость. И только тогда ухватился за канат, натянул, как только мог оттолкнулся онемевшими ногами от льда, ладонями забирая все выше. Цепляясь чуть что не зубами, повис над расщелиной. Затем коленями стукнулся в обшивку реюшки. Сверху тянули его. Все же добрался. Подхваченный сноровистыми ловцами, перевалил через борт.
Его сразу же уложили и начали растирать побелевшие уши, нос. Стакан самогонки из запаса добрых хозяев несколько оживил его. Его бросало и в жар, и в холод. Старший стащил с него сапоги. Алеша ничего не чувствовал.
– Жиром не надо, будет хуже. Только спирт… Да «буржуйку» затопить, – сказал старший. Колотя Алешу по ногам, он спросил о тех, оставшихся на подчалке.
– Сухарей дайте, я снесу, – сказал Алеша. – Может, приведу обоих.
Старший и внимания не обратил на его слова.
– Снесу! Лежи себе!.. – И положил ему на ноги тулуп.
– Не утра ль подождать? – сказал один из ловцов. – Бурко тепло одет, да и Павел… Рыбу, поди, повыкидывали, брезентом укрылись. Если на дне подчалка улечься, можно толику друг друга согреть. И даже махорку прикурить – тоже ведь обогревает. У Бурко зажигалка.
– Лед с каждым часом делается крепче, – сказал Алеша.
– Рыбницу всю заколодило льдом, – сказал ловец, на минуту выбегавший с фонарем и теперь вернувшийся в кубрик. И вслед за этим известием вдоль всего судна, где-то там, под ногами – треск. Переглянулись. Стали прислушиваться.
– А все ж придется пойти, хоть тулуп снесу, – время спустя сказал старший. – А возможно, и приведу обоих. Выглянь наружу: ночь!
– Я за Павла боюсь, – сказал Алеша. – Очень он тяжелый.
– И ростом вышел, и на рыбе хорошо отъелся, – сказал ловец, недавно выбегавший смотреть лед. – Люди с голода пухнут, а этот раздобрел.
– Кто возле рыбы, тот не запухнет, – поправил его старший.
– Послушай, Николай Емельяныч… Ты бывалый человек. Ведь чудо второй раз не явится. Мальчонка чудом пролетел по льду. Ежли б не чудом, так ведь Павел с Бурком давно б пришли. Сам подумай. У тебя семья…
Алеша посмотрел на б ы в а л о г о. Ему стало стыдно, что из-за него, быть может, те двое на подчалке погибают от стужи.
Он снял с себя тулуп, поднялся. Тут же и упал – ноги были неживые. Однако упрямство его было слишком велико. Он заставил себя подняться вновь; шатаясь, надел валенки и тулуп. Тулуп был ему до пят. Ничего. Подобрав полы, доплетется до подчалка, а ватник захватит с собой – на обратную дорогу.
По лестнице спускались, готовые в путь, старший и тот осторожный ловец, ранее не советовавший идти.
– Ты что?! – строго сказал старший.
– Я первый, – ответил Алеша. – Я легкий.
– Отчаянная твоя башка! – сказал старший. – Мы за тулупом.
– Я после отдам тулуп. Захвачу с собой ватник.
– Не хочу за тебя, дурного, отвечать, – сказал старший.
Алексей сел на приступку, выигрывая время и надеясь одолеть слабость. Что же это у меня с ногами?..
Они спустились на лед. Старший в одной руке нес фонарь, прикрытый брезентом, чтоб не загас, в другой – канат. Осторожный ловец тащил с собой багры. За ночь ветер не унялся. Однако направление его изменилось. В стороне, где должен был находиться подчалок, несколько раз мелькнул, тут же погасая, огонек.
– Это у Бурко зажигалка, – сквозь ветер прокричал осторожный ловец.
И что за диво: послышался плеск весел по воде. Осторожный ловец задвигал свободной рукой – было похоже, он крестится, повернул голову к Алексею. И он и старший теперь не сомневались, что Алексея спасло чудо. Значит, льды двигались, но не сплошняком, и ему пофартило.
Удары весел по воде стали слышней, ближе, и лодка стукнулась носом об огромную льдину, на которой стояли Алеша с товарищами. Едва старший успел крикнуть, Алеша, забыв свой недуг, выхватил у осторожного ловца багор и зацепил подчалок. Он упал на колени и держал изо всех сил. Подчалок разворачивало движением воды, старший также закинул багор, и лодка стала бортом к льдине.
– Вылезай! – крикнул старший.
Алеша заставил себя подняться на ноги и подал руку Бурко, вывалившемуся первым. Остальные двое подхватили Павла. Алеша переоделся на ветру, на Павла накинули тулуп. Укрепили на лодке канат и, волоча его за собой, двинулись к рыбнице. Каната могло не хватить, но на рыбнице был запас. За ним и отправился старший.
И вновь все собрались в кубрике реюшки, ожидая от моря, от движения льдов, от людей, что жили на берегу, решения своей участи.
Алешу уложили на дощатые нары и вновь начали растирать. От ступней и до груди. Ноги были деревянные, их как бы и вовсе не было.
– Потерпи, милый, – сказал ловец, а старший резко повернулся, присел на корточки и стал ему помогать.
– Что ж с тобой делать теперь… – не жалея усилий, сказал старший.
Тот проснувшийся инстинкт сопротивления, та гордость, что составляла сущность его «я», ответила Алешиным голосом:
– Я вам ни в каком случае не стану помехой.
В ту же секунду он почувствовал в ногах покалывание, а затем все возрастающую боль, по сравнению с которой прежняя, в пальцах рук, представилась ничтожной. Он охнул и, стиснув зубы, вытянулся. А ловцы крепко держали его и массировали, пока он корчился, стараясь вывернуться, потому что от боли захолонуло сердце.
– Ничего, ничего, – сказал старший. – Потерять ноги – пусть нелюди теряют. Теперь в тебе кровь стала обращаться, значит будешь резвый на ногах, что скаковая лошадь, и рыбак, скажем, первой статьи. – И накрыл Алешу тулупом.
Мороз достиг шестнадцати градусов. Все видимое пространство моря было покрыто льдом, торосами. И в крещенье не всегда бывали такие морозы. Ранняя грянула зима, небывало ранняя и лютая. Рыбница была сдавлена льдом. Запас сухарей взят до конца путины, но паек – голодный паек. А топливо – где его взять среди льдов?
3
С первых дней, когда грянули морозы, Дуся Гуляева забеспокоилась. Она бегала по различным управлениям, добывая сведения, и день ото дня становилась мрачней. Она ходила по комнате из угла в угол, передавая Володе сказанное ей в Госморлове или в промысловом управлении и причитая. Из ее слов рисовалась грозная картина. Всюду в чернях, у Зюзинской косы, у Бирючей, стоял лед и затерло известные Вове пароходы (а он знал их почти все наперечет): «Михаил», «Труд», «Крейсер». Пароходы стояли на якоре и работали машинами, а случись сильная моряна – их выбросит на берег. Морозы быстро окрепли, ветер был упорный, и море, Волга, протоки оказались подо льдом. Льдом затерты были шаланды, баркасы, большие караваны рыбниц.
– В пароходстве и сами говорят: положение отчаянное! – сказала мать и заплакала: – Зачем я его пустила?!
Тревога матери в какой-то нечаянный момент передалась Володе, и ему словно в голову ударило. Особенно его поразило известие о том, что далеко в море застряло свыше восьмидесяти лодок, и среди них ловцы Тишковской базы, рыбница которой забрала Алексея.
Если у матери надежда на возвращение Алексея лишь теплилась, то Володя поддерживал ее в себе всемерно. Разве может Алешка пропасть?
– Тебя все считали храброй, а ты… Не стыдно? – сказал он. И от этих слов его мать, кажется, взбодрилась несколько.
А он – давно ли? – бранил Алешку последними словами и запустил в него ножницами. И этот Алешка, с глубоко ушедшим в спину и торчащим лезвием, стоял перед Володькиными глазами, и от этого видения ему делалось не по себе. Да, он много сделал в жизни дурного, но размышлять некогда. В нем забродила лихорадка действования. Знал: на этот раз наносит удар матери. Но он должен, должен, должен…
Поднялся чуть свет. Едва мать ушла на работу, он, наказав Степке – но не ранее вечера – передать записку, вытащил из сундука свой старый тулупчик, ныне едва налезший ему на плечи и продранный в локтях, взял воблу и кусочек хлеба и заторопился в Управление морского судоходства.
В кабинете заведующего кто-то надрываясь кричал в телефон названия судов, и из этих криков Володя понял: известия отовсюду прескверные, пароходы «Константин» и «Михаил» затерты льдами; только в одном районе пятьдесят рыбниц обречены на гибель, если им не прислать немедленно на выручку суда; в других местах положение не лучше; председатель Облрыбы просил у Рупвода – Районного управления водным транспортом – помощи дровами, хлебом, пароходами и ледоколами, но ни тех, ни других в запасе нет, военком Бирючей косы заявляет, что выручить замерзшие за Вышкой шаланды и 25 рыбниц не может и просит выслать для спасения винтовые пароходы. Словом, отовсюду требовали винтовых пароходов, а лед ломал и борта и винты.
С другого конца провода кричали так громко, что даже Володе было слышно. Кричали, что от Управления промыслами и Рупвода вышли, помимо застрявших «Михаила» и «Константина», пароходы «Днепр», «Александр», «Смотритель»…
Человек, стоявший у аппарата, повторял названия судов, а потом сам звонил, крича в трубку: «Барышня! Барышня! Барышня!» – и топал ногами.
В комнату входили и некоторое время толклись в ней служащие, матросы. И оказалось, по телефону разговаривал не кто иной, как заведующий судоходным отделом Синеоков, и тот собирается сам на пароходе «Труд», едва вырвавшемся из льдов, выйти на борьбу со стихией, взяв с собой хлеба для ловцов на застрявших рыбницах.
Володя разыскал пристань, у которой стоял пароход «Труд». В своем кургузом тулупчике он был сразу же замечен малочисленной и голодной командой, грузившей на пароход дрова, но так как он охотно и бойко помогал, его вскоре сочли за своего и даже предложили докурить самокрутку. И ему не стоило больших усилий спрятаться в одном из отсеков парохода и, основательно промерзнув, дождаться, пока тот отчалит от берега.
Теперь он мог смело объявиться команде, и его потащили в каюту капитана. Там он застал и внимательно оглядевшего его с головы до ног Синеокова.
Капитан был немолодой и суровый человек и сразу стал орать, поносить баламутного. На Артиллерийской улице, положим, бранились и покрепче, и Володя знал, что надо молчать.
– Мало тебя пороли, сукиного кота! – кричал капитан. – Вот сниму с тебя штаны!.. Салака этакая! Или не знаешь, что с нас за каждого человека спрашивают? Ты не человек еще! Ты полчеловека, а и за тебя спросят! Ну зачем тебя принесло?!
