Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"

Автор книги: Виктор Бакинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

Ветер раскачивал деревья, листва дрожала, светило солнце, и поезд набирал скорость, проталкиваясь в этом качающемся, трепещущем мареве света, дрожащей листвы. Мысли Ильи были далеко, в Астрахани, расстояние томило его. И он не слушал… Впереди были еще станции, станции, неподвижные составы товарняка, хвосты уходящих поездов, вызывающих новое томление и зависть.

8

– Придется продать кое-какие мамины вещи, – сказал Алексей. – Не идти же воровать вместе с беспризорниками? Пока нет путины, не устроишься и на лов. Давай по очереди.

Они отобрали что похуже, и Володя отправился. Он проторчал на базаре целый день и наконец сбыл материно пальто, ботинки, шерстяное платье. Рынок опустел, когда он начал поиски съестного. Успел захватить продавца лишь в одном готовом к закрытию ларьке.

Спускались сумерки. У выхода с базара, шагов за десять, Володя, прижимая к груди хлеб и полкруга колбасы, увидел перед собой цепочку беспризорников. Он всегда распознавал их сразу: по немытым лицам, по лохмотьям одежд… Он мог бы повернуть, кинуться вон. Гордость не позволила ему.

– Отдавай! – спокойно сказал беспризорник, что шел в центре стайки. И тотчас Володя оказался в кольце. Он без сопротивления отдал колбасу и хлеб.

– Деньги отдавай, – сказал тот же беспризорник. И руки Володиных сверстников потянулись к его карманам. Это было уже слишком… С внезапно подхватившей его энергией бешенства Володя оттолкнул ближайшего, разорвал кольцо и выметнулся вон. Он перемахнул мостовую и остановился. Вожак сделал ему знак и с поднятыми вверх руками пошел к нему.

– Не подходи! – крикнул Володя.

– Не подойду. Сдаюсь, – сказал вожак, остановясь. – Давай дружить. Ты мне нравишься. Отец, мать есть?

– Никого нет. А дружить не стану. Прощай! – и побежал.

Неподалеку от дома, на берегу Канавы, он увидел троих. Они играли в карты. Один из них был Алексей.

Володя тронул Алексея за плечо. Алексей поднялся. Взял колоду. Начал рвать на мелкие куски – по пять-шесть карт кряду. По набережной, внимательно оглядев подростков, прошел дядя Ваня.

– Я проиграл мамину блузку, – сказал Алексей. – С блестками.

Это была любимая материна блузка. Она надевала ее по праздникам и когда были гости.

– Не дам, – сказал Володя.

– Не начинать же нам опять драться, – сказал Алексей выразительно, и Володя понял, на какую драку намекает брат. – Я обещал. У меня нет денег. Много проиграл.

– Зачем ты играл?

– Не знаю, – сказал Алексей. – Мама умерла не от холеры. Ее можно было вылечить.

Они всей гурьбой поднялись на набережную, пошли к дому.

– Вы здесь подождите, у ворот, – сказал Алексей своим партнерам. Братья вошли в залу, Алексей вытащил из платяного шкафа блузку с блестками. Володя отвернулся. Пошел следом за братом. Пока Алексей спускался по лестнице, Володя обдумывал странные его слова. Взгляд его упал на стол, на распечатанный конверт. Это было письмо от Петра Петровича. Петр Петрович благодарил мать за гостеприимство, за доброту, справлялся о здоровье Алексея и тут же сообщал: он добрался пароходом до Саратова, а оттуда поездом до Москвы. Судовой врач, внимательно обследовавший его, поставил диагноз: отравление красной рыбой. Признаки, сходные с заболеванием холерой, но холеры нет и в помине. Сделал промывание желудка, усадил в ванну. И прочие средства… Самое главное – сразу поставить диагноз и начать лечение.

«То, что вы не заболели, – писал Петр Петрович, – это счастье. Ведь вы по своей доброте и на этот раз обделили себя за обедом. И Володе осталось совсем немного…»

И снова – благодарность, пожелание здоровья…

Володя сложил письмо. Вернулся Алексей.

– Что ты на это скажешь?

– Ничего, – ответил Володя. И, глотая слова: – Беспризорники отняли у меня хлеб и колбасу. Деньги еще остались. Сейчас ничего не купишь.

– До завтра не умрем. Значит, мы все отравились красной рыбой.

Почему я не постарался уговорить маму? Почему я позволил увезти ее в больницу? – казнясь, думал Володя. – Почему я позволил? Почему?

…Ночью их разбудил стук в дверь.

– Наверно, новые жильцы, – сказал Алексей и пошел открывать. Вернулся он не один.

Режущий глаза электрический свет, стук чемодана о пол. Илья! И какая-то женщина.

– Это самый младший, Вова, – сказал Илья. – Ты помнишь его? – И стал тормошить Володю. – А это моя жена, Верочка.

– Вижу, – сказал Володя. Верочка наклонилась, поцеловала его в щеку.

И час, и другой они говорили о матери. Илья расспрашивал о подробностях болезни, словно это могло чему-то помочь. Но усталость взяла свое, и молодожены стали устраиваться на ночлег.

…У Ильи с Верочкой были с собой сухари, изюм, немножко орехов – прошлогодних. Володя сбегал на рынок, принес хлеба, кислого молока. Обещал сварить обед. Но от обеда Илья с Верочкой отказались. Они должны были навестить Сергея Иваныча, тетю Марусю…

– Красивая, – сказал Володя, едва старший брат с женой удалились.

– Пожалуй, – согласился Алексей. – А на прежнюю гимназистку не похожа. Выросла, что ли? И нет того румянца.

Володя уселся за свой безалаберный, как он теперь и сам понимал, роман, Алексей – за книгу.

Илья с Верочкой вернулись под вечер и тотчас спустились вниз, к дяде Ване.

Под окнами веранды стоял военный и кого-то, должно быть дядю Ваню, высунувшегося из окна, громко спрашивал о дворнике. И бранил дворника всячески.

– Удрал куда-то. Далеко не уйдет! По нем давно стенка плачет! – кричал военный.

Стук шагов – Илья с Верочкой.

– Наверно, этот дворник наговорил лишнего, – сказал Алексей.

– Не ставить же за это к стенке! – сказала Верочка.

– К стенке не ставить, а вообще – лакей! – ответил Алексей. – Каждый раз вспоминает господ, старое время. Конечно, ему было неплохо. И ел хорошо, и жил в тепле. Одних чаевых от гостей…

Верочка что-то возразила, а Володя подумал: нашла с кем спорить – с Алешкой! Кто его переспорит?

– Я тоже этого дворника не терплю! – сказал Володя.

Верочка зачем-то пошла с Ильей в комнату, и оттуда до слуха младших донесся ее приглушенный голос:

– Братья жестокие, бессердечные.

Молодожены вернулись, и спор возгорелся вновь.

– Пойми, Алеша, – горячо заговорил Илья, – гражданская война кончилась! Мы потеряли в ней брата и отца! Она случилась, она грянула, и с обеих сторон было много жестокостей…

– Начало гражданской войны надо искать в эпохе Ивана Грозного и в последующих царствованиях, – сказал Алексей.

– Я понимаю, – вновь заволновался Илья, – вы оба много читали за эти годы, Владимир даже взялся за роман, а я отстал от чтения, многое забыл, но поверь и моему с Верочкой опыту, знанию…

Нет, Илья, думал Володя, и тебе Алешку не переспорить. Не умом, а догадкой он понял: Ильей руководит чувство, Алешкой же – Алешка строго логичный, точный в словах и ни на шаг не уклоняется от предмета спора.

…Итогом неоднократных совещаний Ильи с обеими тетями и дядей Ваней было то, что Алексея Илья возьмет с собой в Саратов, где Илья продолжит учение в университете, Алеша в школе, Володю же берет к себе саратовская тетя Феня. Скоро она будет здесь – проездом на курорт, а за Володей приедет ее муж, дядя Серафим.

Это решение не вызвало радости ни у одного из младших. Они могут еще перерешить по-своему. Они могут…

А квартиру уже осматривал в сопровождении своей супруги и неизменного дяди Вани какой-то начальник не то из Госморлова, не то из Областьрыбы и по-хозяйски прикидывал: где быть спальне, в какой комнате разместятся его «архаровцы», что купить из мебели…

– Иван Абрамович времени не теряет, – с обычной в таких случаях пренебрежительной миной сказал Алексей.

Володя вспомнил базар, беспризорников, Алешкин проигрыш в карты… Газеты сообщали, что во всем Поволжье хлеба начисто сожгло солнцем, надвигается голод неслыханный.

– Пароходские ребята, особенно из бюро ячейки, советуют мне ехать, – сказал Алексей. – Говорят: надо учиться, кончить школу. В крайнем случае я вернусь.

– А где жить станешь?

– Найду где-нибудь.

– В крайнем случае я тоже вернусь.

Но оба брата подолгу задумывались.

9

С лестницы – перестук каблучков. Володя понял: она, тетя Феня. Володя один был дома – пристроился с книгой на веранде. Илья ушел рано. Он и двух дней не мог сидеть без дела. Вместе с Верочкой, с армией астраханских врачей, сестер, санитаров добровольно ринулся добивать угасающую эпидемию холеры.

Володя бессознательно ждал первой встречи с тетей, первого впечатления: что-то оно должно было подсказать. Иван Абрамович говорил: тетя Феня живет неплохо; бывает, жирно едят. Наверное. На курорт ездит. Он, Вова, и слова такого не слышал: курорт. Только в книгах читал. Мать никогда плохо не отзывалась о сестрах, напротив, выгораживала, а об этой однажды сказала нечаянно: м е щ а н к а. А он знал, что значит в устах матери мещанка. Жирно едят! Нашел чем соблазнить!

Вот она – тетя Феня. Думал: толстая; нет, не толстая. Гладкая. У нее было бы приятное лицо, у тети Фени, – чуть вздернутый нос, светло-карие глаза, – если бы… если бы не эта печать равнодушия во взгляде, в сомкнутых губах. Ни в одной черточке – ни радости, ни привета. И даже – интереса.

– Здравствуй, – сказала тетя Феня. – Давай побеседуем. Ты знаешь, что будешь жить у меня? Договоримся заранее…

И она стала говорить, что голодать он у нее не будет. Но он должен навсегда забыть замашки сорванца с Артиллерийской улицы. Ничего из дома не выносить – впрочем, она в этом и не сомневается. Дядя Серафим работает по снабжению городских аптек и часто ездит в командировки. А она по вечерам ходит на уроки пения. И ему, Володе, надо будет сидеть дома. Если ограбят квартиру – что они станут делать? Школьник и вообще должен сидеть дома, никуда не ходить без разрешения. Она не любит непослушания. Она этого терпеть не может! Довольно и того, что она берет на себя заботу. У нее никогда не было детей. И не будет. И могла бы прожить без забот и тревог.

– Ты понял меня? – сказала она.

– Понял.

– Ну, будь паинькой. – Погладила по голове, торопливо, едва коснувшись, как бы по обязанности.

И удалилась – вниз, к дяде Ване и тете Саше.

Неодолимая, бесконечная грусть словно туманом обволокла Володю, словно накрыла с головой. Скучно как-то, и все ни к чему… Зачем его не убило пулей, когда шла война в Астрахани? Зачем не зарубили казаки на промысле? Не надо ему жирной еды. И чужого дома…

Пришли Илья с Верочкой.

– Была тетя Феня?

– Была.

– Ну и что?

– Ничего.

– Как это ничего! – вспылил Илья.

– Сказала, что я буду сторожить дом.

– А еще что?

Он не ответил. Отвернулся. Молчание. И вдруг его обняли за шею белые руки. И душистые волосы у щеки, И легкое дыхание.

– Не печалься, мой маленький братик, – говорила Верочка, сжимая его все тесней. – Мы не дадим тебя в обиду. Мы будем поблизости. Ты слишком рано осиротел…

И он заплакал – впервые за последние годы.

Тетя Феня уехала на следующий день. На курорт. На Кавказ. Володя пошел прощаться к Старой Ведьме, которая еще с весны перестала для него быть Старой Ведьмой. Недаром он тащил однажды с вокзала через весь город тяжелую посылку для нее.

Та же каморка, убогая кровать, стол, два стула, пианино. На учительнице было черное платье со стертыми блестками. Как на маминой блузе.

– Что не приходил?! – спросила она.

– Мама умерла. Я уезжаю.

Она долго смотрела на него. Выпрямилась:

– Я была несправедлива к тебе… Не в требовании прилежания, нет, в другом. Прости меня, старую.

– Ну что вы… – сказал он.

– Одна я. Ну, благослови тебя бог… – Она подняла старые дрожащие руки с тощими, длинными пальцами музыкантши.

Астраханские пыльные улицы. Палит солнце. Дым костров – не из далекой ли калмыцкой степи? Просто дым – городской. И ватага ребят, выскочивших из дверей Народного дома. В этом шуме городской улицы словно была вся Володина вчерашняя и сегодняшняя жизнь и жизнь его рухнувшей, но не совсем погибшей семьи.

На обратном пути, близ набережной Канавы, встретил Алексея, и они пошли вместе.

– Дядя Серафим приехал, – сказал Алексей. – Он заберет тебя с собой. По-моему, он добряк. Но у тетки, видимо, под каблуком. Имена у наших дядьев: Самсон, Серафим!

Молча прошли квартал. И, быть может, Алексей подметил неладное в своем брате.

– Мы с тобой могли утонуть в море, умереть с голоду, – строго сказал Алексей. – Страшное было море. Помнишь? Каждая волна – с трехэтажный дом или повыше. Я думал: конец. Чего же нам бояться? Чего ты сдрейфил?

– Я не сдрейфил.

– Голод в Поволжье будет такой… все сожжено в полях. – Он посмотрел вверх, на это застывшее в небе, беспощадно палящее солнце. – В городах еще туда-сюда, а что будет в деревне…

– Саратов тоже в Поволжье.

– Все-таки поближе к хлебородным губерниям. И мы с Ильей едем в Саратов. – Алексей сделал паузу. – Не на одной тете Фене свет клином сошелся. Мне даже обидно за тебя.

– Я не сдрейфил.

Но он сдрейфил. Он улегся спать у окна на веранде, как в дни болезни матери, и так же слушал ночь, громадную, бесконечную, как бы сочетавшую в себе все неизвестное или опасное в жизни. В нем не было страха. Он был частицей этой душной ночи. Оставалось, однако, нечто, чего он не мог понять. Как могла тетя Саша отправить родную сестру в больничный барак, куда везут и везут?.. Петр Петрович этого не сделал бы. И даже – потомок князей. Давайте-ка лучше, сказал бы он, поищем хорошего частного врача.

Решение зрело в нем и день и другой, а сейчас, казалось, внезапно осветило его мозг. Нет, тетя Феня, не стану я сторожить твой дом и есть твой хлеб.

Он неслышно скользнул с постели и оделся. К мраку вокруг успел приглядеться, освоиться. Вытащил сумку из-за тумбочки. Босиком, на цыпочках прошел в маленькую комнату, спальню. Положил в сумку свою рукопись, чувяки, учебник и сборник задач по алгебре. Связал шнурками ботинки, перекинул через плечо. На улице наденет.

Он ясно представил себе ватажку, окружившую его на базаре. Нет, зачем же, он найдет других. Сам выберет друзей-товарищей. Говорят, в стране миллионы беспризорных. А Илья с Алешкой и без него проживут.

Он, не оглядываясь, не поднимая головы, пошел вон. Решил спуститься парадной лестницей – так будет тише, незаметней. Вдохнул теплый летний воздух, слабо вливавшийся в окутанное мглой окно.

Во дворе Володя надел ботинки. Улица была темна, пустынна. С Канавы пахнуло влагой. Из-под ног вспорхнула птица с большими крылами, будто и невзаправдашняя. Володя решительно зашагал – и канул в ночь.

…Алеша проснулся внезапно, как от толчка, взглянул в окно. По небу – слабый, серый предрассветный туманен. Он вскочил, побежал в конец веранды. Володина койка пуста. Быстро обежав комнаты, постучал в дверь к Илье. Илья вышел. Он был в нижней солдатской рубахе, в брюках галифе, но босой. Волосы падали на лоб.

Алеша провел его к Володиной койке. Илья стоял недвижно. Лицо было серое, как это небо.

– Куда он ушел?

– Не знаю, – ответил Алексей.

– Мы с Верочкой говорили до полуночи. Я должен был сразу сказать Вове, что будем жить все четверо. Никто нам не поможет, кроме нас самих. Комната в Саратове за мной сохранилась. Да у меня и военком города знакомый. Прожили бы как-нибудь. Я буду работать и учиться.

– Сейчас поздно об этом… – сказал Алексей.

Несмотря на свой несуразный, смешной вид, Илья с этими его крупными чертами лица, крепкой шеей, волосами, падающими на лоб, был похож на Наполеона Бонапарта. Побитого Бонапарта. Он смотрел в окно. Зачем же были все муки и боль, если он не смог удержать брата, если не понял того смысла, который должна была подсказать жизнь и все, что вынесли они на своем хребте?.. Смысл всего пережитого – братство, единение. И еще подумалось мгновенно: если бы люди были более прозорливы и всегда умели вникать в тот смысл, сокрытый в жизни, откинуть эгоизм и равнодушие, было бы куда менее страданий на земле.

Он провел обеими руками по щекам:

– Мы должны найти его. Мы потеряли отца, брата, мать.

– Найти – это еще не все. Надо уговорить. Ты не знаешь Володьки.

– Куда он мог?.. Не догадываешься?

– Догадываюсь. Но он знает, поэтому не пойдет туда. Я без него не поеду в Саратов.

Илья повернулся к нему, и Алеша, хмурясь, встретил его взгляд.

– Не сердись на меня, Алеша, – сказал Илья.

Верочка, одетая, подошла неслышно.

– Я согрею чай. Я очень быстро… – сказала она.

По замкнутому Алешиному лицу Илья понял, что тот упущенный, не угаданный им смысл дошел и до Алеши. Но тут, его осенило горько: до Алеши он дошел раньше, да тот не решился высказать… Если бы и до него, Ильи, дошло раньше на сутки, на половину суток, на шесть – восемь часов!.. Почему-то вспомнилась та давняя удивительная пора, когда они жили все вместе, и его вновь обожгло стыдом.

– За две недели до смерти матери Володя увидел во сне, как она стоит на мосту, а мост подмыло волнами, и он рухнул, – вдруг сказал Алексей. Илья махнул рукой, отвернулся.

– С кем он дружил? – сказал Илья.

– Эти не помогут, не найдут.

Илья оделся. Обжигаясь, они выпили по стакану чая.

– Не вини меня, Алеша. И ты, Илюша, – сказала Верочка. – Я должна была подсказать первая. Если бы ты приехал один, может, ничего бы этого не случилось.

– Вы не виноваты, – ответил Алеша.

– Переверну всю землю, но найду! – Илья словно встряхнулся.

Перед входной дверью Алексей обернулся. Верочка стояла наверху, провожая их глазами. Он задержался на секунду, кивнул, и это означало: я не вернусь без Вовы.

…Втайне братья надеялись найти Володю в тот же день или назавтра. Они ошиблись, и закралось сомнение: Володя мог уехать из города. Да, тогда придется переворачивать землю. Тогда придется… Кто знает: что придется?..

Они жили как на биваке. Поздним вечером только и было сил – до постели добраться; а с зари возобновлялись тревожные цыганские поиски-блуждания по трущобам и клоакам большого, войной и блокадой разоренного города. Удивились: до сей поры по-настоящему города, и особенно черного двора его не знали!

И нашли все же. Лишь через неделю. Под вечер. В одном из подвалов, где ютились беспризорные. Рука у Володьки была перевязана у запястья грязной тряпкой. Так, объяснил он, растяжение жилы. Драка была. Не очень большая. Главное: боязно стать убийцей.

Старших братьев этими словами точно стукнуло по голове. Не сразу опомнились…

Вова молча, не прерывая, выслушал Илью. И не стал более ни расспрашивать, ни сопротивляться. Видно, и до него дошел тот ранее других, ранее Ильи угаданный, детским чутьем угаданный смысл. Он был доволен. Но подумал: всем вместе нам трудно будет жить. Илье трудно. Я пойду к тетке. И тут же пришло убеждение: недолго он проживет у нее. Убежит. Другого выхода нет. А Илья молодец.

…Они словно сошлись из дальних стран и сидели рядышком на той же Володиной койке и говорили о матери, об отце с Саней, о Николаше, который, конечно, со временем приедет в Саратов, о Фонареве, уехавшем лечиться. И о новой жизни и театре, о влечении к женщине, которое заметно начало проявляться у Николаши да и у Алеши тоже, и Илья сказал, что всему приходит свое время и что главное – они должны держаться, крепко держаться вместе и тогда ничто не страшно. И у Ильи загорелся свет в глазах…

И снова о театре и Орленеве, о профессии Ильи и пока еще неясном будущем Алеши с Вовой. По словам Ильи выходило, что даже на фронте случалось не одно тяжелое, похожее на кошмар, а подчас и очень странное, необыкновенное, даже смешное, и это смешное шло рядом с совсем не смешным, но ободряло, как ободряет дружба, которая между ними будет тем более тесная, что они братья…

Посвежело, и настал рассвет, а они и не заметили. Быть может, это была самая великая ночь в их жизни.

ГОДЫ СОМНЕНИЙ И СТРАСТЕЙ

ОТ АВТОРА

Жанр романа или повести о великом писателе, художнике, скульпторе утвердился в литературе, и доказывать его право на существование не приходится. «Годы сомнений и страстей». посвящены кавказскому периоду жизни Льва Толстого (1851—1853). Это первый – и не только в советской литературе – или один из первых романов о Льве Толстом. Я пришел к этой теме через многолетние свои историко-литературные и творческие опыты. Понятно, художественное изображение Толстого хотя бы и на протяжении всего лишь двух с половиной лет его жизни – своего рода сверхзадача, и речь может идти лишь о приближенном решении ее, о той или иной степени успеха.

Толстой всю жизнь был в поисках. Он весь – противоречие, весь – борьба. Тем и интересен. Но в этом и сложность воссоздания его образа. Конечно, и в противоречиях Толстого было свое единство, цельность могучей, львиной натуры, глубокого ума, творческого гения. Это-то я и старался в меру своих сил показать в романе.

Страстный ригоризм и аскетизм – и увлечение «приманками жизни», порождавшееся огромной жаждой жизни, как и многое другое, были одним из важных противоречий жизни и творчества Льва Николаевича, противоречий, без которых невозможно понять формирование его личности, понять его рассказы «Записки маркера», «Святочная ночь», многие страницы «Войны и мира», «Анны Карениной», «Воскресения»… Нравственные искания, неутомимая работа по самоусовершенствованию отнюдь не кончились в кавказский период, они продолжались в течение всей жизни Толстого. Но уже в ранний период Толстой сознательно, упорно, не жалея сил, вырабатывал в себе человека и писателя, и дать живое представление об этом поучительном примере – серьезная и увлекательная цель. Да и многие эстетические принципы молодого Толстого сохранили значение по сей день.

Мне хотелось нарисовать образ реального Толстого, и, естественно, я пользовался дневниками и перепиской Толстого с близкими и родными, воспоминаниями о нем, историческими материалами. Как и в каждом художественном произведении, в моем романе имеет место вымысел. Но я старался сообразовать его с личностью Толстого, как я ее воображаю.

По ходу повествования мне иной раз приходилось касаться тех эпизодов и лиц, о которых Толстой написал в рассказе «Набег», в повести «Казаки». Это необходимо было для сохранения целостности сюжетной канвы и изображения реальных условий жизни Толстого. При этом я, разумеется, избегал каких бы то ни было заимствований из текста Толстого и, где считал нужным, ссылался непосредственно на этот текст.