Текст книги "История четырех братьев. Годы сомнений и страстей"
Автор книги: Виктор Бакинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)
Глава четвертая
ГОРОД ВЕТРОВ
1
Четырнадцатого августа Астраханская объединенная социал-демократическая организация, созданная в марте, раскололась, и большевики – их насчитывалось более ста человек – создали свою организацию, которая быстро стала расти. С каждым днем увеличивалось и влияние большевиков в Астраханском Совете рабочих, солдатских и казачьих депутатов.
Четырнадцатого сентября расширенное заседание Астраханского Совета решило передать всю власть в губернии Советам, организовать вооруженные рабочие дружины – Красную Гвардию, землю передать трудовому крестьянству, фабрики, заводы, промысла – рабочим. Накануне неведомые люди избили губернского комиссара от Временного правительства, и тот вскоре сбежал из города вместе с начальником губернской милиции, а члены Продовольственного комитета попрятались от гнева толпы на чужих квартирах. Те же неведомые люди в конце сентября начали громить государственные винные склады, однако военная секция Совета остановила погромы, навела порядок. Казачьи верхи в сентябре отозвали своих представителей из Совета.
Бурей пронеслась по городу весть о свержении Временного правительства. А потом стали приходить известия из Москвы, из других городов. Новая революция распространялась все шире. И имя Л е н и н отныне было у всех на устах.
В Астрахани все напряглось, словно перед последним отчаянным усилием. Радость и смех, плач, озабоченность перед неведомым завтра, горячий порыв и проклятия – разгорелись человеческие страсти.
На улицах покачивались в седлах казачьи разъезды. Гулко вышагивали, зорко осматриваясь, красногвардейские, солдатские и казацко-офицерские патрули. И одни горожане уклонялись от солдатского, другие – от казачьего патруля. Жизнь текла странно и беспокойно, водоворотами, и куда эти водовороты должны были совлечь?
Солдаты расквартированного в городе 156-го пехотного полка были на стороне рабочих. Командиром полка был выбран большевик.
Семнадцатого ноября в городе возник Центральный стачечный комитет. В конце месяца он объявил всеобщую забастовку в поддержку рабочей власти. В начале декабря под руководством большевиков при Астраханском Совете был создан Военно-революционный комитет. В Красной Гвардии к январю было пятьсот человек.
В городе стояла казачья бригада под командой полковника Аратовского. Бригаду составляли три казачьих полка, батарея, запасная сотня, отделение конского запаса, войсковые мастерские. И казна войскового круга была немалая: 700 тысяч рублей. В начале января казачьи разъезды по десять – двенадцать человек во главе с офицером появлялись на улицах регулярно. Это была угроза… А в город стекались за последние месяцы офицеры и враждебно настроенные к революции со всего Поволжья.
Астраханский Совет постановил конфисковать казну войскового круга, а Военно-революционный комитет – к 13 января разоружить офицеров и казачьи части. На 15 января назначен был первый губернский съезд Советов.
Казаки и офицеры наметили было выступление на 6 января. Они не были еще готовы и отложили… И однако в ночь на 12 января офицеры на улице зарубили командира роты порядка Астраханского Совета и выстрелом из пушки возвестили начало мятежа. Центральный стачечный комитет в тот же час гудками заводов и колокольным звоном призвал рабочих в Крепость и в порт. Военно-революционный комитет возглавил вооруженную борьбу против мятежников.
Николай Алексеевич Гуляев изредка появлялся дома вместе с Фонаревым, который ныне ходил перепоясанный пулеметными лентами и с наганом на боку, но больше пропадал в Крепости.
В один из ноябрьских дней Николай Алексеевич, немногословный, но быстрый в действиях, прикурив от зажигалки, осветившей его смуглые, обросшие щеки, большие чуть выпуклые глаза, сказал жене отрывисто:
– Сегодня освободи крайнюю комнату. Для Рабочего комитета.
Крайняя комната, самая большая в квартире, ранее сдавалась жильцам, а теперь пустовала. Она почти не отапливалась, и там стояли лишь два сундука, шкафчик да разные кадки, наполненные кислой капустой и солеными огурцами. Уже к полудню все это имущество мать с детьми переправила в чулан, а под вечер рабочие привезли жалкую мебелишку, и профсоюзный комитет разместился.
В этом комитете народ толпился с утра до вечера. Приходили и старые, угрюмоватые рабочие, и молодые парни, толкавшие друг друга под локоть. Веранда содрогалась от стука сапог, а грязь не обмести было никаким веником. И сперва просто так ходили – в рваных шинелишках, в матросских бушлатах или штатских пальтишках, а вскоре стали появляться с винтовками, с пистолетами и гранатами за поясом, и соседи говорили: «Теперь мимо Дусиной веранды и проходить страшно». А мать думала: не на свою ли голову решилась она пустить этих людей?
На второй неделе января вдруг опустел Рабочий комитет в квартире Гуляевых. И отец вместе с Фонаревым ушел второпях, пообещав вернуться – и не вернулся, застрял в Крепости. А на рассвете на Артиллерийской, прячась за выступами домов, стояли казаки и офицеры, и вдоль улицы жужжали пули. День был морозный, синий, в такой день хотелось на волю!.. И как-то не верилось, что это война, и пришла она в каждый дом! Все переменилось неузнаваемо, враз. Возможно, и отец не думал, что все начнется этим зимним утром, если обещал заглянуть домой.
Несмотря на свист пуль, Гуляевы нет-нет и выбегут к калитке, хотя из окон квартиры вся улица была как на ладони.
В воротах, в подъездах жались фигурки в казачьих папахах, с винтовками в руках… Труден был путь к булочной, разве лишь перебежками доберешься, но на второй день боев булочная закрылась. Значит, не напрасно мать сделала запас муки, заготовила вяленой рыбы, овощей в кадках – предчувствие не обмануло ее.
По словам казаков, заходивших во двор, центр города был в их руках. Значит, почти все улицы, ведущие к Крепости, где оборонялись рабочие, заняты были казаками. Вот туда, к Крепости, и были обращены взгляды матери и братьев Гуляевых, туда же направлены и дула казачьих винтовок.
Улица пуста, затаилась. Откуда-то вдруг появился на площади перед Артиллерийской человек в потертом пальтишке с поднятым воротником, руки – в карманах. Один как есть на широкой площади, под высоким небом. Казаки, должно быть, в изумлении смотрели на него и не стреляли. А он вдруг, широко размахнувшись, метнул – граната разорвалась, снег подняло, казаки схватились за ружья, и человек в худой одежонке с поднятым воротником остался лежать на улице.
Из двух дворов выбежали казаки во главе с офицером, упали на одно колено и дали залп по бойницам Крепости. И врассыпную – назад. Этот прием они за день повторяли не раз. Но мертвого до самой ночи никто не убрал – опасно. Лютость с каждым часом возрастала с обеих сторон.
Санька стал рваться к Крепости, но мать повисла на его плечах:
– Не пущу! Не пущу! Отец не велел! Рано тебе!..
Был предвечерний час, когда разлетелись вдребезги стекла в пустой комнате, где недавно заседал Рабочий комитет.
– Это с Горкиного двора стреляли, – сказал Алексей, – это их Горка навел.
Мать возразила:
– Они, поди, и без его подсказки знают.
А вскоре пуля ударила в голландскую печь, у которой мать грелась по вечерам. И над изголовьем кровати, на которой спали Алексей с Володькой, две пули просвистели, завязнув в стене. Сквозь разбитое окно хлынул морозный воздух, мать кинулась закрывать пробоину одеялом.
Вечером, стуча прикладами карабинов, в прихожую вошли двое: у одного седая прядь над виском, и по одежде, по осанке можно было понять, что благородного звания, а другой – стриженый юнец, по всем статьям казак.
– Чайку не согреешь, хозяюшка? – сказал седой.
Мать молча бросила в кипяток чай из последней пачки «Высоцкого и К°».
Старший вытащил из кармана кусок вывалянного в табаке сахара, обмакнул его и стал пить вприкуску, приговаривая:
– Что, мать, туго приходится?! Это и есть гражданская война. Не смогли немцев, так своих приканчиваем. У нас командир из новоиспеченных: «Гя-рой». Новый Кузьма Крючков.
Вовка улыбнулся незаметно.
– Ваши казаки у нас все стекла побили, – сердито сказала мать.
– Тут виноватого с огнем не сыщешь. Пуля дура. Ей не прикажешь.
Непрошеный гость вытер нежданно чистым носовым платком оттаявшие мягкие усы и поднялся, за ним и казак.
– Спасибо за угощенье. Не больно ты разговорчивая, мать. Оно и понятно. Ну, да ничего. Еще день-два… У нас три казачьих полка и офицерский отряд. А их – солдатский полк да Красная Гвардия из штатских!
И они пошли прочь, и у порога молодой казак, не проронивший слова, обернулся, посмотрел злыми глазами, громко за собой хлопнул дверью.
– Если эти верх возьмут, не видать нам нашего отца, – не обращаясь ни к кому, сказала мать. Одним вздохом сказала, как бы и не словами.
– Не возьмут, – жестко сказал Санька.
Прошел и день, и два. Казаки заходили во двор, хвастали, что Крепость окружена и теперь дело верное…
В городе занялись пожары. Небо по вечерам стало красное, огненное, здесь и там пламя взметывало вверх, точно из преисподней вырывалось. Горело и на Артиллерийской. Пес Полкан метался по двору, а потом пропал вдруг. Вспыхнуло близко, через дом. Хозяин – недавно еще богатый купец – бегал с веранды на веранду, заламывал руки:
– Все пропадем! Дому сто лет скоро. Сгорит, что березовое полено!..
В черное небо взлетали искры, горящие головни, огонь плясал внутри и выхлестывался сквозь окна. Трещали балки, вокруг было жарко, светло, соседи стояли поодаль, молча смотрели. Было в пожаре что-то весело-разрушительное и страшное – не лачуга горела, а жилой дом!
Надо было спасаться. Мать, поставив в русскую печь калачи из белой муки, с шумом задвинула заслонку и быстро собралась в дорогу: завернула в простыни одежду, белье, затянула узлы… Из всех дверей выходили на открытые веранды мужчины и женщины с узлами и корзинами. За ними плелись дети. Кров оставался позади. Вдогонку – горящее небо. Люди торопились по улице, втянув голову в плечи, держась поближе к домам, от пуль хоронясь за выступами. Красное небо плясало и падало на них.
Гуляевы шли в хвосте. Мать, замирая сердцем, пропустила детей вперед, как бы прикрывая собственным телом. Ах, только бы не в голову… Самое трудное – пройти Артиллерийскую, ныне такую долгую… И прошли, невольно прислушиваясь к стону горящих деревьев и свисту пуль. И не столь опасную Тарасовскую миновали.
Гуляевы остановились перед подъездом, который был знаком только матери с Санькой. Здесь жила родственница их, двоюродная сестра матери. Она ахнула, отворив дверь. Мать прочла на ее лице испуг, по отступать было поздно. Из комнаты вышли две девочки лет пятнадцати и двенадцати, чистенькие, в белых блузках. Мать опустилась на стул, развязала платок. Потом сестра увела ее для разговора. Братья Гуляевы рассматривали обстановку и девочек. Алешино внимание привлекли писанные маслом картины в золоченых рамах, большой шифоньер… А Володьку более всего восхитило, что тут же в квартире уборная, да теплая, чистая, и даже с туалетной бумагой в ящичке, чего он никогда не видел.
Они освоились быстро, мальчики на время забыли о пожарах, о стрельбе. Пока женщины хлопотали на кухне, Санька усадил старшую из девочек в кресло, велел закрыть глаза и начал издали гипнотизировать. Он выделывал руками разные пассы, потом подошел, наклонился и поцеловал ее в губы. Алешка при этом внезапно распрямился, точно пружина, ожидая взрыва, но девочка, вскочив, засмеялась и погрозила Саньке пальцем. Тогда Алеша набрался смелости и сказал:
– Давайте сыграем во что-нибудь.
– В карты, – сказал Володька, и Алеша грозно посмотрел на него.
– В фанты, – сказала младшая из девочек.
– С поцелуями? – спросил Санька.
– Конечно, – уверенно ответила старшая.
А Володьке сунули в руки альбом для рисования, цветные карандаши, но его разморило в тепле, и он заснул. Он проспал до позднего вечера. На ночь мать перенесла его на тюфяк и положила рядом с Алексеем. Саньку устроили на раскладушке.
На рассвете братья услышали гул пушек. Дребезжали стекла от дальних разрывов. Было тошно слышать, как пушки стреляют по Крепости. Утром хозяйка дома, приютившая Гуляевых, принесла слух: будто бы к казакам подошло подкрепление с Урала и привезли шестидюймовые орудия.
– Ожидается штурм Крепости, – сказала она.
Мать перекрестилась при этих словах и зашептала что-то, хотя ранее незаметно было, чтобы она произносила молитвы.
2
Бои в городе не затихали уже вторую неделю. Начался голод. По уверениям казаков, на Артиллерийской пожары удалось потушить и, судя по приметам, дом, где жили Гуляевы, не сгорел. Санька не раз пытался пройти к дому, но казаки не пускали его.
Родственница каждый день упрекала мать:
– И чего ты оставила калачи?! Вещи забрала, но вещами сыт не будешь.
– Не думала, что это надолго. Я детей спасала, а калачи – разве до калачей было?
– Нет, очень глупо ты поступила, – настаивала родственница, – сейчас они бы в самый раз пришлись.
Ночью Вовка увидел, как родственница тайком подкармливала своих дочек, а накануне сама говорила, что запасы кончились.
На следующий день она завела тот же разговор:
– Калачи-то, может быть, и не сгорели. И селедка у тебя, ты сама хвастала…
Мать, не говоря ни слова, надела пальто, повязалась платком – и в дверь. Санька, схватив свою шинель реального училища, кинулся за ней. В комнату ворвался морозный воздух.
Но Алешку с Вовкой родственница не пустила, заперла перед ними дверь.
– Без вас обойдутся, – сказала она. Алешка лишь посмотрел на нее, сдвинув брови.
Из квартиры на первом этаже вышла женщина, сказала Гуляевой:
– Куда ж вы пойдете, такой ад кругом! Оставайтесь у нас. Чем богаты, тем и рады.
На улице было ветрено, летал колючий снег. Стрельба была ожесточенная, казалось, пули свищут протяжней и злей обыкновенного. Все же они добрались до угла Тарасовской, но тут казаки преградили им дорогу.
– Это на верную смерть идти, – сказали казаки.
Мать с Санькой понимали, что это правда, и повернули назад, отчасти научившись по звуку определять, далеко ли летит пуля.
– Не вышло, – сказал раскрасневшийся на морозе Санька, сняв шинель и засовывая в рукав свое старенькое кашне. – Какие там, к черту, калачи! Обуглились давно. О-буг-ли-лись!
Как ни томил голод, втайне он радовался, что ушел из-под пуль и вновь – в тепле, за толстыми стенами здания.
– А некоторые гимназисты участвуют на стороне офицеров, – сказала младшая из девочек.
– По глупости, по неразумию, – ответила мать Гуляевых.
Отужинала мать с детьми у женщины с первого этажа, что позвала ее. Тут были бедные люди, с ними было просто.
…В эту ночь пушки грохотали остервенясь, и мать проснулась первая, а за нею, один за другим, сыновья. Они поняли, что это и есть штурм, и кучкой сбились в гостиной. На улице было темно, пустынно, словно она была совсем непричастна к событиям ночи. Возможно, и девочек разбудил гром пушек. Или им передалась великая тревога, объявшая семью их родственников и постояльцев? Так или иначе, девочки поднялись до света и, прибрав волосы, прибежали из своей спальни; обняв Гуляеву, они прижимались к ней; они вздрагивали от звуков выстрелов и от этих разрывов, быть может означавших конец всему…
Пушки смолкли наконец. Рассвело. Взошло багровое солнце. Санька первый выскочил на улицу, полуодетый, и прибежал запыхавшись:
– Тихо. И людей не видать!
И верно, настала странная, непостижная тишина. Она треснула по швам, взорвалась совсем нежданно. На улице заплясали тени, она наполнилась людьми. Нет, это были уже не люди, какие бывают в обыкновенной жизни, а потерявшие разум, потому что за ними гналась по пятам смерть. Это казаки, офицеры и еще какие-то неизвестные, не по форме одетые, бежали мимо окон дома к вокзалу. Они бежали, освобождаясь от снаряжения своего, ничего не видя перед собой. Где рядовые, где офицеры? Страх уравнял: у одних спины согнул, у других распрямил чрезмерно. И на лицах страх, один только страх, какого Гуляевы никогда еще не видывали; неживые лица, потерянные…
На мостовую летели пояса с подсумками, винтовки – трехлинеечки пехотинские и казачьи, кавалерийские, – и даже шинели, сброшенные на бегу, летели, как большие подбитые птицы, ложились под ноги, взмахнув рукавами-крыльями, и снежная мостовая преобразилась, почернела от этих мертво раскиданных предметов.
Последним бежал, прихрамывая, молоденький казачок с пушком над губами. На бегу он поворачивал голову, сжимая в поднятой руке маленький пистолет, хотя позади никого не было. Он влетел с ходу в дом, где были Гуляевы, сказал, трясясь подбородком, губами:
– Двор проходной?
Мать посмотрела на свою двоюродную сестру, на этого дрожащего казачонка. Санька всколыхнулся было, но мать строго:
– Тихо, Саня.
Она провела беглеца во двор, показала рукой:
– Вон туда… Да больше не бегай от родительского дома, дурачок несчастный!..
Улица совсем обезлюдела и казалась еще странней, еще невзаправдашней прежнего.
Гуляевы простились с хозяевами, что призрели их, и отправились. Кое-где еще гремели одиночные выстрелы. Горожане выходили из домов, опаленных огнем, с пробоинами в окнах. Алексей с Володей набрали целую гору патронов, но мать торопила их: «Домой, домой!»
На Артиллерийской в одном конце сгорело два дома и в другом конце. Пес Полкан встретил их едва ли не на углу. Он прыгал, как подброшенный, упирался передними лапами матери в грудь, стараясь лизнуть в подбородок, отскакивал и с визгом бросался снова, а Володьке с Алешкой все лицо облизал.
– Полкан – где воблу отроет, которую еще в начале холодов зарыл, где еще что, и вот так две недели питался! – сказала Шурочка, переждавшая вместе с матерью пожары в одном из соседних подвалов.
Они поднялись по лестнице. Мать открыла дверь. По комнатам разгуливал холод, и во всем было нежилое, остылое. А калачи оказались в самый раз – румяные и поспевшие, нисколько не подгорели. Только подсохли. Братья тотчас их расхватали.
Они едва успели набрать дров и затопить печь, как в квартиру вбежала материна приятельница по двору, работница маслобойного завода, и зашептала ей на ухо. И ушла.
– Саня! – сказала мать с волнением, торопясь. – Сними шинель. – Она не дала ему опомниться, стащила с его плеч шинель реального училища с блестящими пуговицами, быстро и аккуратно подсунула под матрац, а ему откуда-то вытащила ватник. – Надевай! Живо!
На лестнице загремело. Вся семья, выбежала на веранду: «Отец!»
Это был не отец. Это был человек в кожанке, с наганом в руке, поднятым вверх, на уровне плеча, и рядом солдат с винтовкой наперевес – широкоскулый, с раскосыми глазами.
Человек в кожанке, держа палец на спусковом крючке, направил наган в Санькину грудь и сказал:
– Ты реалист. Признавайся. Я с улицы видел: ты по веранде прошел! – И казалось, он только звука ждал, на челюстях играли желваки.
– Ну что вы, – быстро заговорила мать, подавшись на полшага вперед, словно готовясь принять пулю на себя, – он никогда не был реалистом, вы ж видите, какая семья, он в депо работает, в железнодорожном депо, а отец – депутат Совета…
– Отойди в сторону! – сказал человек в кожанке.
Рядом, на соседней веранде стоял жилец. Это был бородатый мужик лет тридцати, прозванный братьями Гуляевыми «Куда ветер дует». Человек этот был неопределенной профессии, чем зарабатывал – бог ведает, а убеждения менял по обстоятельствам. Еще год назад он говорил: «Государь император знает, что делает. Со смутьянами надо покончить, тогда и войну выиграем». После свержения царя: «Разве он чего понимал, Николашка? Пьяница был горький. Львов с Милюковым – гениально природой одаренные люди». Во времена Керенского он славил Керенского. После падения Временного правительства клял Керенского и внушал Гуляевой как бы по секрету: «Самая правильная партия – есеры! Правильней нет». Перед началом боев в городе: «Солдатня да оборванцы из Красной Гвардии – разве им можно власть дать?» Зато полчаса назад он встретил Гуляеву словами: «Поздравляю! Наши-то, а? Мо-о-лодцы!» И вот этот человек теперь стоял на пороге и смотрел внимательно и безмолвно.
– Не отойду, – шепнула мать, заслонив собой Саньку.
– А этот – гимназист? – сказал человек в кожанке, глазами показывая на Алексея.
– Ему и всего-то одиннадцать лет, – сказала мать, почти на два года убавив Алешкин возраст.
– Против нас и такие дрались, – скупо сказал человек в кожанке, не опуская нагана и вновь переведя взгляд на Саньку, словно испытывая тяжесть этой мгновенной, плотно нависшей тишины. А сосед недвижно стоял на пороге.
На лестнице опять шаги, братья словно сквозь марево увидели перед собой самодовольную физиономию Горки, и вряд ли у кого из них сердце не покатилось холодным комком в груди. Но тут на лестнице загремело вновь, казалось деревянные ступени сейчас обломятся – то поднялись быстрей ветра отец с Фонаревым, оба заросшие, не узнать. Фонарев, еще не остыв после боя, в распахнутой матросской шинели, с открытым воротом бушлата, направил огромный маузер на кожанку и рявкнул сорванно:
– Опусти револьвер, га-а-д! Опусти, говорю!..
Гуляев-отец властно сказал солдату-монголу:
– Отдай винтовку! – И выхватил, вырвал у него из рук.
Человек в кожанке опустил револьвер. Он стал белей снега.
– Отдай револьвер! – сказал Фонарев. – Кожа-а-н-ку надел!
– Не отдам.
– Работу себе нашел! – сказал Фонарев. И к Гуляеву-отцу: – Я сведу его в Крепость. Ты подожди, Я мигом. – Затем вновь к человеку в кожанке: – Пойдем. Пойдем, говорю! – И он повел его, не выпуская из руки свой маузер.
Рядом с человеком в кожанке пошел солдат с широкими скулами и узкими раскосыми глазами, которому Гуляев вернул винтовку, перед тем разрядив ее.
Гуляев мог наконец обнять жену и детей. Соседний жилец скрылся в своей комнате, Горка исчез, испарился.
Отец сразу же стал утешать мать.
– Старшего Зубина, гимназиста, убили на глазах родителей, – сказала мать. – С чердака стащили. А ведь он несмышленыш. Его на медные деньги учили, как и я своих.
Отец схватил в кулак жесткую отросшую бороду; глаза белые, горят своей верой, как у раскольника, и смотрят вдаль, поверх головы матери.
– Война, – сказал он чужим голосом. – Двое дерутся, третий не лезь.
– Он не воевал. Он дома сидел, как и наш Санька, – сказала мать.
И отец стал говорить, что и в горячке боя были напрасные жертвы.
– Нет, – сказал он, – ни тех, что с Зубиным расправились, ни этого, целившего в Санькину грудь, не оправдываю! – И добавил угрюмо: – Вот, значит, как они революцию понимают…
«Они» – это относилось к человеку, которого увел Фонарев.
Из рассказа отца можно было составить картину последнего дня боя. Под покровом ночи раскрылись высокие ворота Крепости, и оттуда тесными группами, скорым скользящим шагом вышли вооруженные люди. Вдоль заборов, по кривым улочкам, только снег скрипит под ногами, пробирались они на окраины, где такие же вооруженные отряды тринадцатый день держали оборону. Среди окраинных слышен был разноязычный говор: русский, татарский, калмыцкий, киргизский – это пришла к солдатам и рабочим подмога из уездов. И, соединившись, всей массой ударили они ранним утром по центру города, взяли в клещи.
– Думаешь, это началось сразу? – сказал отец. – Считай, с сентября прошлого года, когда казачество отозвало своих представителей из Совета.
Он помолчал, усмехнулся.
– Дураки! Им бы тихонько войти в Крепость, взять нас, а они бабахнули из пушки, ну и… подали нам сигнал. Может, и так ворвались бы, да веришь ли: один наш пулеметчик за пулеметом «Гочкис» залег у ворот Крепости и отразил нападение. И еще достал огнем расчет единственного на первых порах орудия, что было выставлено против нас в конце Московской улицы. Конечно, и сам весь был изранен… А в Крепости окопчики – наспех отрытые. А сигнал наш перед наступлением слышали? Гудки заводов, колокольный звон. И выстрел из пушки – у противника отобранной. Флотские ребята помогли нам. Ледокол «Каспий» разбил лед, не дал казакам переправиться с Форпоста и захватить порт. Он замолчал вновь – ненадолго.
– Захватили они, значит, магазин братьев Гантшер, здание бывшего войскового управления и Гостиный двор, а через бойницы двора можно бить на выбор любого в Крепости на расстоянии от ста до пятисот шагов – самое большее. И вот… трудно было решиться, сердцем переживали, а выхода нет: поджечь эти здания. Ты знаешь магазин Гантшеров – красавец дом. Маркизы над окнами, шелковые портьеры на втором, на третьем этажах… Словом, выполнили. Много тут наших полегло. А после откуда-то взялись мародеры, грабить стали. А мы по ним из винтовок…
– А штурм был? – спросил Саня.
– Был штурм.
Фонарев вернулся не так скоро, как обещал, и особенных сведений не принес. В Крепости он не застал никого, кто властен был принимать то или другое решение. К тому же и хлопот по горло – недосуг. Открывался губернский съезд Советов, назначенный было еще на 15 января.
Съезд закрепил победу Советской власти в Астрахани.
3
Сразу после январских боев Санька записался в отряд Красной Гвардии.
Кончилось за городской заставой занятие отряда. Смеркалось. Инструктор по стрельбе, не считая, собрал в ящик патроны. Красногвардейцы разбрелись.
Саньку ждали дома ужинать. Внезапно стекла дрогнули от винтовочных выстрелов, заглушивших голоса Вовы с Алешей. Отец схватился за шапку.
– Может, шальные, может, чужие партизанят, – сказал он. – Пойду погляжу. Вы сидите, ребята.
Ребята побежали за ним. Они прошли квартал, и тут дорогу им преградил Санька с винтовкой в руках. Он не срезу узнал их. Узнав, ударил Алексея по плечу:
– А я вас издали не узнал. Смотрю – гимназист идет. Я и подумал: «Не этот ли гимназист из пистолета стрелял?»
– А кто стрелял? В кого?
– Кто – неизвестно. У меня случайно три пули остались, я зарядил и кинулся искать. Ну и дал в воздух три раза…
– И сколько еще в вас детской глупости, боже ты мой! – сказал отец. И к Саньке: – Пойдем! При мне сдашь винтовку!
– Вот какая история, – сказал Алешка, подытоживая прежние и настоящие злоключения своих братьев: – Газетный король обанкротился, а генерала разоружили!
