Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 52 страниц)

1

Развлечений в революционной Москве, особенно зимой, немного – если не искать. Синема и прежде-то была нехороша, сейчас же совершенно превратилась в прибежище трехгрошовых развратников. Можно в цирк сходить, на гимнастов-акробатов посмотреть, хотя зимой все эти атлеты выглядят весьма плачевно, и шанс умереть от холода выше шанса сломать шею во время смертельного сальто. Рестораны, катки, сиречь скейтин-ринги, оперы и балеты – всё исчезло.

Но если искать…

Некоторые своих девушек на допросы водят. Удары, крики, стоны и мольбы – говорят, это весьма воспламеняет отдельных особ. Если допуска к пыточным нет, но есть злато-серебро, можно на гладиаторские бои посмотреть. Рубятся на саблях так, что только кровь успевай вытирать. Некоторые штыковой бой предпочитают, тоже весело.

Но Арехину подобные развлечения не нравились совершенно, и он надеялся, что Анна-Луиза разделяет его антипатии. Поэтому он приглашал фройлян Рюэгг в кабаре «Белый Вампир», где разрешалось поприсутствовать на дуэли поэтов, послушать дискорды будущего или посмотреть танцы многочисленных учениц Изидоры Дункан и выпить чашку-другую морковного чаю с сахарином. Если кабаре надоедало, имелся перманентный вернисаж «недвижных провидцев» – так, в отличие от передвижников величали себя художники нового цеха. Рисовали они не на холстах. С холстами, красками и кистями нужно было подождать до победы мировой (у «провидцев» говорили «мундиальной») революции. Потому творили обычно углем или сажей по выбеленной стене недостроенной галереи Чувачева. Галерея была задумана подрядчиком-миллионщиком в пику Третьяковым, строилась с размахом, размах ее и погубил – не поспела: революция свершилась буквально за месяц до открытия. Мебель ещё не завезли, картины тоже, но паркет настелили, окна застеклили, потолки побелили… А сейчас здание с позволения Луначарского временно заняли «недвижные провидцы».

Поначалу картины можно было не только рассматривать, но и подрисовывать своё, но поскольку у революционного пролетариата на уме было только одно, затею с подрисовкой посчитали преждевременной, зато позволили каждому желающему строго из публики замазать любую непонравившуюся картину: так решалась проблема свободной площади, ибо сколь не велика была галерея, но плодовитость художников всё превозмогала. К сожалению, художники-провидцы не избежали обычных в творческих кругах склок, и зачастую подговаривали своих сторонников побыстрее замазать творение собрата по цеху. Тогда ввели правило – каждый зал можно было замазывать лишь один день в месяц. Поскольку же залов было тридцать, месяц жизни картина получала. Те, кто посноровистей, стремились рисовать повыше, хоть и на потолке – поди, замажь. Но – случалось, и замазывали!

В общем, было весело.

Сюда на второй день масленицы и пришли следователь по особо важным делам Московского уголовного сыска Александр Арехин со служащей Коминтерна фройлян Рюэгг. Первым делом, осмотрели обновленные залы, нет ли чего любопытного. И точно – прямо против двери, на святом месте зиял черный квадрат. Черный настолько, что опусти в него, кажется, руку – и будет рукой меньше. Заберёт и не отдаст.

Человек десять стояли и смотрели на этот квадрат. По меркам вернисажа – успех несомненный. Анна-Луиза поначалу только усмехнулась, потом начала вглядываться – и через минуту смотрела на квадрат неотрывно. Почти как кролик на удава. Арехину это не понравилось, и он тронул девушку за руку:

– Пойдем, я тебя с художником познакомлю.

– С… С тем, кто нарисовал это? – с трудом отрываясь от созерцания, спросила фройлян Рюэгг.

– Нет, с другим. А через него и с этим познакомимся, если хочешь.

– Я не знаю, хочу ли.

– Вот и подумаешь.

В другом зале, свежевыбеленном, скандалили художники, которых оттесняли трое латышских стрелков.

– Погодите. Подумайте лучше, не спешите, – уговаривал старший из латышей.

– Что, Кюзя, рвутся в бой?

– А, Александр! Рвутся – не то слово.

– А ты?

– А я сопровождаю Соколова. Знаешь такого?

– Это брата Кляйнмихеля-то? Знаю.

– Всех ты знаешь… Познакомь с девушкой, если, конечно, можно.

– Изволь. Это Кюзя Берзиньш, латышский стрелок, а это – Анна-Луиза Рюэгг, сотрудница Коминтерна.

– Я, пожалуй, напишу рапорт о переводе в Коминтерн, – сказал Берзиньш.

Анна-Луиза протянула руку, которую латыш почтительно пожал.

– А вот и художник! – Берзиньш извинился и поспешил навстречу парочке – маленькому плотному Максимилиану Леонардовичу и высокому, худому Петру Леонардовичу.

– Они братья? – тихонько спросила фройлян Рюэгг.

– Самые настоящие. Только фамилии разные. Низенький – Кляйнмихель, потомственный путеец. Высокий – Соколов, кремлевский портретист.

– А почему Соколов? Это из эээ… Горького, да, гордый сокол?

– Возможно. Хотя он поменял фамилию в августе четырнадцатого.

Художники, ведомые Берзиньшем, прошли в пустой зал. За ними прошли и Арехин с фройлян Рюэгг. Остальных решительно отсекли два латышских стрелка.

Все пятеро вышли на середину зала.

– Нет, – с сожалением вздохнул Соколов.

– Что, не нравится? – Кляйнмихель обернулся и подмигнул Арехину. – Маловата избушка?

– Напротив, велика. Всю галерею мне не поднять и за пять лет.

– Кто говорит о всей? Тебе предлагают один зал. Чем зал-то не нравится?

– Соседством. Я не хочу, чтобы мои полотна находились рядом с этой… с этой пачкотней. Нет, решено – я беру зал в галерее Третьякова.

– Но там нет свободного зала.

– Будет. Выберем картины попроще, послабее и перенесем сюда, вот именно – сюда, – он рукой обвел пустые стены. – Может, пачкуны чему и научатся.

– Послабее, значит, сюда, а тебя – туда?

– Ирония здесь неуместна. Третьяков, я имею в виду Павла Михайловича, поддерживал многих, а ведь известно – много званых, да мало избранных. И вообще – иные нынче времена.

– Настолько иные, что я бы на твоем месте библию не цитировал.

– Это ты на своем месте не цитируй. Я художник, для меня Библия – субъект народного творчества, а не священная книга.

Они пошли к выходу из зала.

– Вон, видишь, квадрат нарисовал и тоже – художник! Значит, здесь буду я, а совсем рядом – квадраты, треугольники, круги…

– Вы не считаете черный квадрат картиной? – несмело спросила Анна-Луиза.

– Э… простите?

– Ты, конечно, волен выбирать зал для своих творений, но вот не узнавать старых знакомых нехорошо. Особенно для портретиста. Неужели забыл Сашку Арехина?

– Ах, Александр… Да, да, помню, конечно, мы виделись…

– Мы виделись, Петр Леонардович, в девятьсот восьмом году, мельком. Вы тогда портрет моей матушки писали…

– Да, да, вспомнил, разумеется, вспомнил, – но о матушке не спросил ничего. Действительно, иные нынче времена.

– А барышню ты видел, когда писал совсем недавно английского писателя Уэллса.

– Фройлян Рюэгг я прекрасно помню, – сказал художник. – А мое «простите» относится не к нашему знакомству, а к предмету обсуждения. Говорить о квадратах, хоть черных, хоть зеленых, хоть в горошек – увольте. Впрочем, быть может вы – он посмотрел на Арехина, – вы другого мнения?

– Я не художник, – ответил Арехин.

– Сашка, то есть давно уже Александр Александрович – лучший следователь московского уголовного сыска, и если твою картину вдруг украдут, он непременно ее вернет, – сказал Кляйнмихель.

– Мои картины никогда воровать не станут.

– Ты хоть понимаешь сам, что сказал? А, ладно, идем в галерею Третьякова, – и братья в сопровождении стрелков пошли к выходу.

Художники тут же кинулись в опустевший зал с девственными стенами. Публика пошла посмотреть, как это – работать художником. Арехин и Анна-Луиза остались одни перед Черным Квадратом.

– Ну… А ты что скажешь?

– Не нужно, не смотри, – Арехин повел ее прочь. – Один мудрец сказал: если долго вглядываться в бездну, бездна начнет вглядываться в тебя.

– Ты их видишь? Чудовищ бездны?

Они вышли на свежий воздух. Сияло солнце. Кляйнмихель с братом и латышами рассаживались в сани. Лошади были средненькие, даже хуже, и Анна-Луиза увидела, как изменился в лице Соколов при виде Фоба и Дейма, на которых Трошин подъехал прямо к ним с Арехиным. Забираясь в возок, она опять спросила:

– Ты их видишь? Мне это важно.

– Для этого я даже не нуждаюсь в «Черном Квадрате», – нехотя ответил Арехин.

2

Перестук колес, проплывающий за окном пейзаж, аромат чая пополам с лимоном, гаванская сигара, ещё не раскуренная, добротная кожа дивана – всё настраивало на мирный лад.

И зря.

Потому что ехал он в вагоне главного военачальника страны, командира всех солдат, бронепоездов, кавалерии, артиллерии и что там ещё осталось. Местоблюстителем. Сам Троцкий ехал в десяти верстах позади. Если вдруг устроят засаду на Председателя Реввоенсовета, тут он с бронепоездом и подоспеет. Бог из Бронепоезда. Или назад поедет, смотря по обстановке. Потому нужна дистанция.

Рассвет начал свою художническую работу – наносить краски на холст небосвода. Арехин встал с дивана и опустил на окно штору. Так-то лучше.

Вот, едет в Воронеж, в родные места. Но гонят его не детские воспоминания, не досужий интерес, а – служба.

Итак, он отвез Анну-Луизу на службу, затем направился в МУС. Прибыл ровно в полдень. А задание уже поджидало его, как ревнивая жена припоздавшего мужа. Срочно, просто немедленно следовало ехать в Воронеж, где несколько дней назад пропали полотна Третьяковской галереи общим числом четырнадцать. Полотна были присланы вместе с агитпоездом «Октябрьская революция» и оставлены для воодушевления и просвещения. Местные власти смиренно и раскаянно признавали свое бессилие, и слезно умоляли прислать настоящих московских сыщиков, бо в Воронеже таких на службе нет. Белые придут – красных постреляют, красные придут – белых постреляют, откуда ж сыщикам взяться. Сам начальник губчека товарищ Валецкис просит помочь кадрами.

Вот товарищ Троцкий и предложил послать Александра Александровича Арехина – пусть, мол, отдохнет от московской суеты, поживет в провинции, ну, и картинки найдет, если случится. А не случится, тож ничего страшного, подумаешь, четырнадцать полотен конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Не Рафаэль. Наши революционные художники новые нарисуют.

Товарищ Оболикшто – человек с понятием. Раз уж подчиненный ему следователь понадобился для выполнения особого задания – пусть выполняет. Да, кстати, и от МУСа поручение – посмотреть, как там товарищ Лютов с подчиненными. Давно уже послан на подмогу продотрядам, а все никак не вернется. Видно, погиб за дело революции. Разузнать, где и как – и покарать виновных.

Кляйнмихель настоятельно посоветовал ехать – после дела с пропавшими эшелонами на Арехина мог кое у кого остаться зуб, вернее, тысячи и тысячи острых зубов. Зерно-то было оплачено, а он сделку сорвал. И хотя противная сторона вины на Арехине не видела, как на человеке служивом, подчиненном, но лучше поберечься. Кому хочется повторить судьбу Сигизмунда Викентьевича? Хорошо, что дело это взяло себе Чека. А как не взять? В личном сейфе полтора фунта необработанных алмазов, все один к одному, без изъяна, шесть с половиной карат – и наполовину изъеденный труп вождя, пусть средней руки, но вождя. И изъели его не тигры, не львы, как первых христиан, а крысы, шептали несознательные, но голодные москвичи. Нет, лучше в деревню, в глушь, в Воронеж. Тем более, и поезд кстати нашелся.

Анна-Луиза проснулась. Она ещё лежала, закрыв глаза, но Арехин знал – не спит. Ничего, пусть понежится.

Короля играет свита, и все в поезде, особенно ближайшее окружение, получили строжайший приказ вести себя с Арехиным, как с председателем Реввоенсовета, причем не только при личном общении, но и заглазно тоже. Вдруг на поезде под видом солдата едет террорист? Пусть думает, что Вождь здесь, в своем вагоне. А что с дамой, так это дело житейское. И вообще, дама – товарищ по революционной работе, секретарша, и худо будет тому, кто подумает дурное. Приказ понятен? Выполняйте!

Зная, как Троцкий наказывает за невыполнение приказа, все старались не за страх, но за жизнь. Алексеев (не экс-начальник штаба Ставки экс-императора, а Станиславский) был бы рад такой игре несказанно. Впрочем, говорят, он консультирует вождей, помогает советом, может, и этот поезд – его постановка?

Ванной в вагоне не было, но душ действовал. Вот и замечательно. Хорошо быть царем, хорошо королем, но и Троцким поездить недурно. Без задержек твой путь, стоит только взглянуть – и всегда будет чистая урна.

Потом он и Анна-Луиза завтракали – совсем по-семейному. Он в халате, она тоже, да ещё с мокрой после душа головой. Поев, неспешно переоделись, приоткрыли окно (Арехин даже очков темных не надел, ничего, голова почти не болит) и стали отдыхать. Анна-Луиза заметила, что в России совсем не так скверно ни с поездами, ни с едой, ни с обслуживанием, особенно если смотреть из наркомовского вагона. Арехин согласился, добавив только, что, к сожалению, в наркомовском вагоне они будут ехать только до Берёзовой Рощи. Это станция такая. Роща, впрочем, тоже есть.

Тут как раз деликатно постучался вестовой и предупредил, что Березовая Роща будет через четверть часа.

Вот и сказке конец.

Хотя и жизнь вышла не хуже сказки: на станции их ждал «руссобалт» прямо у вагона. Операция «двойник» продолжалась: если в Воронеже нехорошие люди мечтают покуситься на Троцкого, то будут думать, что тот, из хитрости, остановится прямо перед городом и пересядет в автомобиль, а поезд на вокзал пустит пустым. Тут-то в автомобиле его и подстрелят.

Но – не подстрелили. То ли разгадали хитрость, то ли запутались окончательно, а, скорее всего, никто в Троцкого и не хотел стрелять, потому как знал – только выстрели, попадешь, попадешься, неважно, а всю улицу перевешают. И две соседние. Террора много не бывает, говорил товарищ Троцкий.

Был и другой вариант: те, кто мог бы организовать покушение, прекрасно знали, что ни в поезде, ни в «Руссобалте» нет никакого Троцкого, вместо него на казенный счет путешествует обыкновенный обыватель, своего рода Хлестаков. В это Арехин верил больше всего, даже не верил, а знал наверное, потому и Анну-Луизу взял с собою, и браунинги-спесиали держал на предохранителях.

Везли их без особого шика, но снегу на улочках было совсем мало (растаяло было подчистую, да вчера чуток нападало, сказал шофер). На Большой Дворянской, которую срочно переименовывали в Улицу Великих Вождей (что бы никого лично ненароком не обидеть), у гостиницы «Бристоль» их высадили. Гостиничная прислуга мигом перенесла вещи в номер (вещей было немного), так что воронежские обыватели, видевшие это, пребывали в полной уверенности – в город прибыло очень-очень важное лицо.

Но куда оно делось потом, не знал никто.

Так рождаются легенды.

Арехин же вместе с Анной-Луизой, одетые, как подобает начинающему провинциальному врачу и его молодой жене, вышли с главного хода, заметные всем, но оттого почти невидимые. Эка невидаль, только добрый люд отвлекают. Пара обывателей все-таки подошла поближе, вгляделась в личность. Нет, нисколечко на Троцкого не похож. Стрижен коротко и гладко, безбородый, и в движениях, и в манерах ну ничего демонического.

Нашли извозчика, долго торговались, чем отмели последние подозрения (Троцкий, поди, вытащил бы наган, да в лоб! – Да у Троцкого личный броневик из Америки на резиновом ходу, нужен ему твой извозчик!) и поехали к агрономическому институту. Путь был неблизкий, институт стоял у черты города, оттого-то и торговался извозчик, желая слупить с приезжих побольше, но, услышав привычное воронежское словосочетание, сник и согласился на цену обыкновенную, для своих.

Пока ехали, революционных преобразований особенно не заметили. Ну, три-четыре кумачовых полосы выгорали на ветру, а что на них было написано – не понять. Писали, естественно, мелом, и все сдуло, смыло, заполоскало. Кресты на церквях посбивать не успели, и тяжело, и высоко. Разрушений особых тоже не наблюдалось, хотя осенью и в губернии, и в самом Воронеже шли бои. Вон, видите виселицу? Это Круглые Ряды, раньше здесь торговали, а теперь вешают. Белые придут – красных вешают, красные – белых. Шкуро, он вешать вешал, но жечь не жег. Думал, для себя город взял, для белых, в смысле. Ну, а когда его красные выбили, тоже вешать вешали, а жечь не жгли. Сейчас уже и не вешают, эти с Рождества висят. Продразверстке противились, торговать хотели. Пролетарского в городе пока маловато, живут больше мещане, ремесленники, торговый люд, некоторые даже от реки кормятся. Ни Путиловских заводов, ни Мамонтовских мануфактур, ни домен, ни шахт. Всяк о земле мечтает. Десятинку, три, пять. Лишь бы на черноземе. Воронеж отчего Воронеж? Оттого, что на черноземе стоит. Словно, понимаешь, вороны налетели, воронье сборище, ворнЁжь, ясно?

Арехин спросил кучера, откуда он, такой образованный, взялся. А отсюда, из Воронежа. В семинарии три года проучился, но понял – не одолеть соблазнов. Понял после того, как из семинарии отчислили и быстренько-быстренько на германскую. Там он в атаку ходил, штыковую, солдатам всегда твердили, что немец против русской штыковой слаб. А им попался немец неправильный. Кого из пулеметов посек, кого винтовочным огнем повыбивал, а как до штыков дошло – тоже не сробел, и вот лично ему немец нутро и продырявил. Однако, на удивление немецкой науки, выжил он, прошел через чистилище и вернулся если не поумневшим – нет в двадцать лет ума, и не будет, – то умиренным. В армию его не берут, стоит рубаху задрать и показать, не при барышне будь сказано, исполосованный живот (от штыка-то дырочка маленькая, остальное немецкие врачи наврачевали). Когда есть возможность, при лошадях, когда нет – так живет, чем придется. Золотых рук нет, но те, что есть – не кривые. Часы может починить, чикуши. Иногда. Машинки швейные тож. Паять-лудить обучился. Ножи-ножницы-мясорубки вострить. Не, главное – до тепла дожить, тогда он на Дон пойдет, рыбу ловить. Сейчас артелей мало, кого мобилизовали, кого уже убили, и рыбы в реке богато. Прокормиться можно. А земле он теперь сорняк один. Сил нет землю работать. После ранения то есть. Странно. Вот так, на полчаса, на час даже есть сила, а потом как вода из худой бадьи уходит. А за час что на земле сделаешь…

Возница бы и дальше развлекал их разговором, но – доехали.

3

Агрономический институт был красив. Воздушные башни, воздушные залы, широкие, светлые коридоры, просторные аудитории. Студентов, правда, очень мало, все больше девушки. Понятно, мужчины в армии.

Открыли его в четырнадцатом году, и до сих пор смотрелся институт, будто с иголочки. Неудивительно, что и картины из галереи Третьякова решили показывать здесь. Искусство – народу и институт – народу. Сошлось так.

– Ну, и где же картины? – спросил Арехин у коменданта здания.

– А не знаю, – беззаботно ответил тот. – Одна морока – повесить, снять.

– Снять?

– Ну да. Раз Москва дала поглядеть на искусство Воронежу, Воронеж должен показать его уезду – так большие головы решили. Недельку картины у нас повисели, а потом их в Рамонь отправили. Там целый замок есть, как раз для искусства подходяще. А у нас… Я ведь понимаю, картины немалых денег стоить должны, а какой у нас догляд? Мы поручили студенческие дружины составить, в ночь по-четверо дежурить, но ведь оружия у наших студенток – один визг. Нет, я рад, что их забрали, картины. Вам в губоткуно нужно, там точнее скажут.

– Губоткуно? – заинтересовалась новым русским словом фройлян Рюэгг.

– Губернский отдел культуры и народного образования. К товарищу Образцовой. А у меня ничего нет, – откровенно радостно сказал комендант. – Разве список картин. Я их по списку принимал, по списку и передавал.

– Дайте хоть список.

– Всегда пожалуйста. Только это копия, попросил студенток снять с полдюжины – на всякий случай. Видите, пригодилось.

Было, в списке, действительно, четырнадцать картин. Первой шло полотно Валентина Серова «Похищение Европы».

– Правда, дорогие картины?

– Не из дешевых. Конечно сейчас, в войну, они мало чего стоят. Лет десять мира, а лучше сто…

– Ага, – усмехнулся комендант. – Когда они действительно дорогими станут, кто ж их сюда повезет, и в институт, и в Воронеж вообще? Разве что новая власть и думать станет по-новому.

Возница, которому велено было ждать, ждал исправно. В окружении дюжины молодых девушек.

– И смех, и грех, – говорил он на обратном пути. – Думаете, я им интересен? Ни разу. Им на лошадь посмотреть хотелось. Они ж на ветеринаров учатся, конских докторов. Учатся, а коней не видят. Тех, что были при институте, давно реквизировали, совсем лядящих оставили, но те пали от бескормицы или по старости, а новых где ж взять? Бывает, привезет крестьянин какую заболевшую, надеясь, что профессора полечат, так ведь с конями и у крестьян негусто. По чертежам учатся. По муляжам, то есть, – поправился возница. – Ну, выучатся на нашу голову…

– Вы и про муляжи знаете?

– Я книг много читаю. Что делать, когда физическая сила кончается, а душевной – хоть отбавляй? Вот и читаю. Тем более, при библиотеке живу. От нее, от библиотеки, и лошадь.

– И вам разрешают промышлять извозом?

– Разрешают. Иначе как на овес заработать? Да и я околею, хотя для культуры что в мировом, что даже в губернском масштабе это не потеря.

Возница замолчал. Видно, физическая сила уходить стала, а лошадью править и говорить – два тяжелых дела. Одно пришлось бросить.

– А почему мы сразу в Чека не пошли, а отправились в агрономический институт?

– Тебе институт не понравился?

– Понравился. Очень.

– Потому и отправились. Поверь, Чека куда прозаичнее. А если серьезно – хотелось составить собственное впечатление.

– И отдохнуть с дороги?

– Если желаешь, да. И потом, одно дело – человек по приезде отправился в Чека. Совсем другое – в земледельческий институт. Первого опасаются. И если постараются убить, будут делать это исподтишка или явно превосходящими силами. А второго… Над вторым покуражится можно, поиграться, в лицо его напуганное поплевать. Кстати, властью, данною мне, назначаю тебя спецпредставителем Коминтерна.

– Зачем?

– Россия любит чины и титулы.

– Да, я это заметила.

Разговор шел шепотом самым интимным, и возница определенно ничего не мог слышать. Однако при расставании бывший семинарист сказал:

– Дело, конечно, ваше, моды, красота, но вам бы, сударыня, курточку кожаную и маузер поверх. Сразу дела лучше пойдут, поверьте, я город знаю.

Он поехал дальше, искать седоков, оставив Арехина с фройлян Рюэгг у ступеней Губоткуно.

– Вот видишь, – сказал Александр Александрович.

– Вижу, – сказала Анна-Луиза. – Но куртки у меня нет.

– И куртку, и маузер найти проще, чем картины.

Губоткуно занимало здание, некогда принадлежащее купцу третьей гильдии. Или четвертой. Культуре и образованию частенько доставались объедки. А все почему? Мало у них людей в кожанках и с маузерами, вот почему.

– Да, мы получили документ из Москвы с предписанием провести агитационную выставку в городе и окрестностях. И картины получили, как же. Их на агитпоезде привез сам товарищ Калинин. Средств только в губернии мало. А картины что, подходящие картины. С пролетарским смыслом. Особенно эта, с быком и женщиной, «Похищение Европы». Пролетариат, значит, в образе могучего животного завоевывает буржуазную Европу и переносит ее в стан всепобеждающей мировой революции. И студентам животное нравилось. Но потом мы поняли, что необходимо окультуривать пролетариат. И отвезли картины в Рамонь. Тем более что товарищ Калинин на агитпоезде в Рамони останавливался и на митинге сказал – будет вам все, дорогие товарищи, только врага прогоним.

– У вас там пролетариат, в Рамони? – спросила фройлян Рюэгг.

– Ещё какой! Сахарный завод, ну, а где завод, там и пролетариат. Картины разместили в бывшем замке Ольденбургских.

– Как это – в бывшем замке?

– Революция царские титулы отменила!

– Замок – не титул. Вы ещё скажите – бывший Кремль.

Начальник Губоткуно, женщина лет тридцать с хвостиком (Арехину вдруг вспомнилось, что крысиный хвостик бывает длиннее тела) неприязненно посмотрела на фройлян Рюэгг и продолжила:

– Заводчане пошли нам навстречу, ну, и опять же, наказ товарища Калинина. Они своими силами перевезли картины, разместили в замке и устроили экскурсии. У меня и бумага есть об этом.

– А вы сами были в Рамони? – спросил Арехин. Хоть и не в кожанке, и маузера на поясе нет, но женщина ответила почти виновато:

– Времени нет. И транспорта, чтобы до Рамони. А у нас одна лошаденка, по городу куда ни шло, а до Рамони сорок верст в один конец. Да и по дороге всякое случится может, а…

– Понятно, – бесстрастно сказал Арехин. – И когда они пропали, картины?

– Мы получили сообщение об этом четыре дня назад.

– Телеграфом?

– Нет… Письмом. С оказией передали.

– Ну, показывайте свое письмо. Или оно в Чека?

– В Чека обещали этим делом заняться, но пока…

– Но пока письмо у вас. Давайте.

Женщина достала из ящика стола (стол был совсем плохонький) дешевую бумажную папочку, а из нее – треугольник письма.

Написано было просто и ясно – пропали картины, но не страшно, зато рамы остались, и, если достать холст и краски, можно нарисовать новые.

– Как же вы картины с рамами в замок-то доставили?

– Я говорила – заводчане справились. От станции до сахарного завода, а это в полуверсте от замка, идет узкоколейка. А до самой станции Рамонь – нормальная железная дорога. Вот они в Воронеж сахар доставили, по разверстке, а обратным ходом картины взяли. Везли аккуратно, погрузку я наблюдала.

– И что, часто поезд в Рамонь ходит?

– Сейчас нет. То есть, совсем не ходит. Составы, паровозы и все остальное на нужды фронта отправлено. Закончится война…

– Что ж, все для фронта, все для победы, – сказал Арехин и, без перехода, спросил:

– А как нам пройти в Чека?

– Выйдите, повернете направо, метров двести пройдете. Увидите красный кирпичный дом, бывшую гимназию. Там Чека сейчас и живет.

В голосе ее слышалось злорадство, мол, Чека это вам не беззащитное Губоткуно. Как говорят воронежцы, дура-баба. Чего ему стоит придти в Чека, показать мандат, да и потребовать тут же, немедленно, шлепнуть начальницу Губоткуно за разбазаривание, потворство, а то и прямое хищение. И шлепнут, всему вопросу цена один патрон.

Видно, подобная мысль, пусть и с опозданием, дошла до женщины. Она засуетилась, стала предлагать чай с настоящим сахаром и блины со сметаной.

Отказываться Арехин не стал. Откажешь – напугаешь, а ей и так здесь тяжело, в городе. Пусть думает, что умаслила московских комиссаров. Съели по блинку, выпили по чашечке чаю (настоящего, Алакамского) и распрощались.

– И с продуктами в провинции не так плохо.

– Ты бы сюда лет этак пять назад приехала… – сказал Арехин.

– А что, было лучше?

Чека от агрономического института отличалась разительно. Лишь в октябре Шкуро вешал людей только по подозрению, что они – чекисты, а сейчас мужчин здесь было – куда агрономам-ветеринарам. И всяк занят, при деле, при чекистском пайке.

– Где начальник губчека? – спросил Арехин у человека в кожанке. Тот оглядел Арехина с головы до ног, фройлян Рюэгг с ног до головы, и только потом сказал:

– У себя начальник губчека.

– Тогда веди, и быстро. Дело государственной важности.

Слова простенькие, а сказаны доходчиво. Чекист повернулся как последний шпак и повел Арехина с фройлян Рюэгг на второй этаж.

Перед кабинетом начальника стояло человек двадцать, все больше обывателей.

– Ждите, – сказал чекист, и ушел, недоумевая, зачем он их, собственно, привел, когда мог и просто сказать. Или послать.

Но ждать Арехин не стал. Взяв за локоть фройлян Рюэгг, прошел в дверь.