Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)
– Ждать.
Они рассадили всех за стол.
– Половина двенадцатого, – заметил Феликс. – Когда, вы думаете, они придут в себя?
– В сказках сказывают – поутру.
– В сказках?
– Мне няня рассказывала про подземных злыдней. Но киевских, а не швейцарских. Те злыдни утаскивали в свои норы непослушных детей, и ели, как пауки мух.
– Вы верите в сказки?
– Как не верить.
– Но вы же современный образованный человек, студент…
– Хорошо, есть другой вариант. Наши хозяева подрабатывают разбоем. Такое среди содержателей гостиниц случается. Если путник одинок, отчего бы ни ограбить, ни убить? Через гостиницу проходят сотни людей. Страна вольная. Мало ли кто куда свернул. Вашего Валентина посчитали одиноким. Расспросили, не ждёт ли он друзей. Нет? Точно нет? Ну, не обессудь. И сделали с ним то, что сделали.
– Но с какой целью?
– Вы сами сказали о партийной кассе.
– Ведь они ничего не забрали.
– Не успели. Считали, что у них достаточно времени. И тут нагрянули мы. Хозяева поняли, что промахнулись, что Валентина будут искать, потому решили избавиться и от нас.
– Но как бы они объяснили…
– Сказали бы, что мы пошли дальше, в соседнее селение. А оттуда прямиком куда‑нибудь ещё. Хоть в Берлин, хоть в Париж. Ищи‑свищи. Кто бы нас особенно искал?
– Но неужели никто в Майрингене не догадывается о том, что происходит под боком?
– Как знать. Возможно, кое‑кто и догадывается. Но покуда пропадают только чужаки, никто не вмешивается.
Они помолчали.
– А ловко вы Вальтера. Я, признаться, думал, что конец пришёл. Похоже, отделался сломанным ребром. Или двумя.
Надежда Константиновна пришла в себя за пять минут до полуночи. Посмотрела по сторонам и сказала:
– Я, кажется, вздремнула?
– Совершенно верно, вздремнули, – согласился Феликс.
– А Володя? Лев Давидович?
– Еще спят. Устали.
– Вы… Вы дошли до водопада?
– Нет, вернулись с половины пути.
– А чем это я перемазалась? – она указала на клейкую ленту, попыталась снять ее с кожи.
Арехин достал из буфета бутылку бренди, смочил салфетку, протянул Надежде Константиновне.
– Попробуйте так.
Дело пошло: мокрая лента снималась легко. Воздух пропитался спиртовым духом настолько, что оставаться трезвым не имело смысла. Арехин отыскал пузатые рюмки.
– Будете?
– На палец, не больше, – ответила Надежда Константинова.
– А вы? – повернулся он к Феликсу.
– Мне гусарскую порцию.
Себя Арехин тоже не обделил.
– С рождеством!
Часы показывали полночь.
– Пожалуй, переоденусь, – сказала Надежда Константиновна.
– Я провожу вас, – вызвался Феликс.
Ильич и Лев Давидович дышали ровно, цвет лица, насколько можно было судить в свете горного масла, у обоих оставался здоровым. Похоже, действительно обойдется.
Вернулся Феликс.
– Не тревожили? – он кивнул в сторону хода в подвал.
– Нет. Думаю, и не потревожат. Не должны.
Видно было, что Феликс хотел спросить, кто не должен, да почему, но – сдержался.
Через четверть часа спустилась и Надежда Константиновна.
Они сидели, изредка обмениваясь малозначащими фразами. К пяти утра очнулся Ильич, спустя час – Лев Давидович. Оба они помнили, что спускались в подвал на зов, а более – ничего.
Феликс рассказал о том, что было дальше.
– Значит, наши хозяева – разбойники? – Ильич стоял посреди зала, а Надежда Константиновна очищала его от ленты той же салфеткой. Бутылка бренди, правда, была уже третьей. – И вы убили Вальтера? – обратился он к Арехину.
– Я стрелял в Вальтера, – уточнил Арехин.
– А товарищ Валентин мёртв?
– Мертвее не бывает, – подтвердил Феликс.
– Да… Обращаться в полицию нам крайне нежелательно. Но что делать, что делать…
И тут в зал вошла Лотта.
– Вы встречали рождество? Как мило! А я немножко приболела. Вальтер же уехал в Цюрих, срочные дела. Мне очень жаль, но, боюсь, гостиницу придется закрыть дня на три, на четыре, – и она прошла на кухню.
– Она пришла снаружи, – шёпотом сказал Феликс.
– Кто их знает, местные подземелья, – пробормотал Арехин.
– Очевидно, что нам предлагают похоронить случившееся. Забыть. Вернуться на исходные позиции, – заключил Владимир Ильич.
– В данной ситуации это приемлемо, – Лев Давидович очищал себя сам. Винный дух стоял – хоть топор вешай.
– Ваше мнение? – Ильич повернулся к Арехину.
– Здесь убивают, – ответил Арехин. – Годами. Возможно, веками.
– И вы, как странствующий рыцарь, хотите в одиночку всё переменить?
– Нет. В одиночку – нет. Не потому, что не хочу. Не получится. Тут всё глубже, чем кажется на первый взгляд. И на второй. Глубже во всех смыслах.
– Иными словами, вы согласны с тем, что в сложившейся ситуации следует поступиться личными амбициями во имя главного дела? – Лев Давидович закончил чистку и бросил салфетку на пол.
– Я согласен, что вам следует отсюда выбраться, и поскорее. Да и мне тоже.
– А Валентин? Мы оставим Валентина в подземелье? – спросила Надежда Константиновна.
Арехин посмотрел на неё. Похоже, память потихоньку возвращается.
– Не уверен, что в той камере остались какие‑либо следы. Зато уверен, что спускаться нам туда не стоит. У вас есть еще патроны, Феликс Эдмундович?
– Нет. Только те, что в пистолете. Но ведь Лотта…
– И Лотта, и Вальтер – это вершки. Мы ничего не знаем о размерах подземелья. И о том, что в нём происходит. Ведь не Лотта и не Вальтер превратили вашего товарища в то, что мы видели.
– Кто же тогда?
– Чтобы это узнать, требуется послать в подземелье целый отряд храбрецов, с фонарями и пулемётами. Глядишь, кто‑нибудь и вернулся б, рассказал. Но никто бы ему не поверил.
– Отряду хорошо вооруженных храбрецов мы найдём лучшее применение, – проворчал Лев Давидович.
Залаяла бульдожка. В холл вошел возница.
– Я слышал, господа собираются в Майринген?
– Господа собираются, – подтвердила появившаяся из кухни Лотта.
Спустя два часа они впятером сидели в привокзальной кофейне, пили кофе по‑венски, а перед Арехиным и Надеждой Константиновной были еще и пирожные «безе».
– Что вы собираетесь делать? – спросила Арехина Надежда Константиновна.
– Вернусь в Россию.
– А в России?
– Буду учиться. Потом найду работу. Или она найдет меня.
– Полагаетесь на случай?
– Считаю, что жизнь сложнее наших представлений о ней. Готовишься к одному, а случается порой совсем другое.
– Случается и третье, – сказал Ильич. – А пока учитесь, учение – дело нужное.
Остальные молча кивнули, словно знали нечто, Арехину пока недоступное.
Впрочем, он тоже знал нечто, недоступное им. Лучше бы ему этого не знать, но тут уж ничего не поделаешь.
А в Майринген он ещё вернется. Когда‑нибудь.
6
– А что потом? – спросила Анна‑Мария.
– Потом уехали литераторы, а спустя полтора часа – я.
– А эти… Лотта и Вальтер? Ты их оставил в покое?
– Пришлось. Я мог подать заявление в полицию, но, во‑первых, без свидетелей проку от этого было бы чуть, а, во‑вторых, привлекать Ленина сотоварищи в свидетели я не хотел: Владимир Ильич ясно дал понять, что положение их в Швецарии щекотливое, и что героями кровавой сенсации быть им никак невозможно. Вот и получился цугцванг: что ни делай, всё бесполезно.
– И люди продолжают погибать?
– Месяц спустя я написал анонимное письмо в кантональное управление полиции, в котором сообщил, что я чудом спасшаяся жертва содержателей отеля, в общем, расписал происшествие прямо в духе мадам Радклиф, но вряд ли письмо возымело действие. Да я и не ждал, что возобновят расследование, думал лишь – станут приглядывать.
– И?
– И всё. За исключением того, что я тогда крепко уяснил, каково положение иностранца в чужой стране. Всё хорошо, покуда всё идет хорошо, но мельчайший сбой – и часы идут скверно.
– Кстати, о часах: ты говоришь они как‑то странно шли в гостинице.
– Часы были в порядке. Время шалило.
– Но почему?
– Так бывает. Время то тянется нескончаемо, то летит быстрее падающей звезды. Вот и сейчас, который теперь час?
Анна‑Мария посмотрела в окно.
– Шесть часов? Семь?
– Половина десятого. И учти, мы едем на север, где сейчас белые ночи.
7
Прежде Двинский вокзал казался милым, но довольно провинциальным. И часовня Александра Невского, нарочито поставленная у самого входа, положения не спасала, напротив, смотрелась яркой заплатой на строгой власянице.
Но сегодня всё выглядело иначе. Вернее, всё выглядело почти по‑прежнему, иначе было в Москве и Петрограде. И это иначе было в пользу Двинского вокзала. Ни тебе чекисткой облавы на мешочников, ни самих мешочников, ни назойливой малолетней шпаны. Всё чинно, благородно: и железнодорожные служащие, более походящие на гвардейцев кардинала Ришелье при исполнении, и степенные носильщики, уверенные, что никуда никогда не опоздают, и пассажиры, твёрдо знающие, что билет есть полная гарантия успешной поездки. Встречающие по раннему времени – а прибыл поезд в половине шестого утра – были наперечёт.
Впрочем, поездов на перронах тоже было немного. Всего ничего. Состав из Москвы был единственным в этот час, а, может быть, и два. Потому и занял всё внимание железнодорожной братии. Носильщика искать не пришлось – он уже ждал у выхода из вагона. Без слов принял багаж, уложил его на тележку, убедился, что пассажиры твёрдо стоят на ногах и двинулся вдоль перрона.
– Вокзальная биржа сразу за углом, – сказал он, наконец, по‑русски.
– Что вы говорите? – Анна Мария спросила по‑немецки.
Носильщик повторил, но почтения в голосе стало процентов на сорок больше. Ещё перед поездкой они договорились: Анна‑Мария берёт себе роль прижимистого импресарио, Арехин же – человека, увлечённого шахматами и более ничем. Этакий эгоцентрист, все помыслы которого направлены на завоевание шахматной короны, слегка инфантильный, в меру капризный, порой непредсказуемый, при случае играющий на публику. Иными словами образ, дающий возможность для любого манёвра.
Извозчик им достался незавидный. Немецкого языка не знал, русского знать не хотел, и желал, чтобы ездоки полностью положились на его волю, как в плане гостиницы, так и оплаты. С этим Анна‑Мария разобралась быстро:
– Полицайкомиссариат, шнель!
Извозчик моментально вспомнил и немецкий, и даже русский. Подкатил к гостинице кратчайшим путём, взял серебряный двугривенный, помог снять вещи с коляски и ещё поклонился на прощание.
– Вы, русские, хотите уважение купить, – вошла в роль Анна‑Мария. – У вас даже разорившаяся барынька дает пьянице золотую монету, боится, что иначе её будут презирать.
– Это где же… – начал было спорить Арехин.
– Вишнёвый сад, второе действие.
– Ну, это изящная словесность.
– Для русского человека изящная словесность и есть лучший учебник жизни. Русский даст на чай золотую монету, ему в лицо кланяются, а в чай плюют. Немец же даст маленькую серебряную монетку, а то и вовсе ничего не даст, а выговорит за небрежение, а его, немца, уважают.
Положим, в чай и немцу могут плюнуть, это у нас запросто, подумал Арехин, но вслух не сказал. Пусть одной иллюзией будет больше.
Остановится они решили в гостинице «Лондон». В довоенное время «Лондон» был гостиницей первоклассной, но без дешёвого шика, что придавало месту особый шарм. Славился «Лондон» тишиной, чистотой, педантичной прислугой и тем, что в нём некогда останавливался Дизраэли во время неофициального визита в Российскую Империю. Поскольку теперь принадлежность к Империи стала делом прошлым, получалось, что Дизраэли посещал Ригу ради неё самой, тем самым повышая статус и гостиницы, и города, и страны.
Номер Анна‑Мария взяла скромный, но с двумя спальнями: для лицемерного, ханжеского буржуазного мира это была необходимая трата. В Риге, впрочем, действительность брака, заключенного в Советской России, под сомнение не ставилось, но следовало смотреть вперёд: многие державы не только их брак считали недействительным, они и саму Советскую Россию признавать не желали. А жить и работать предполагалось именно в таких державах.
Ещё с вокзала Арехин послал телеграмму старому знакомцу. Переписывались в послевоенное время они редко: и почта не та, и настроение не то, но сегодня их встреча была бы весьма кстати. Если, конечно, Арон Исаевич сейчас в Риге.
Арон Исаевич был как раз в Риге и пришёл, как и просил его Арехин, ровно в двенадцать пятнадцать. Они встретились в гостевой комнате, солидной, обставленной тяжёлой и надёжной мебелью. Месте, где джентльмен может поговорить с джентльменом, не опасаясь вмешательства лиц низших сословий, сиречь простонародья.
– Рад, рад видеть вас в добром здравии! – первым поздоровался Арехин.
– Добрым оно было прежде, сегодня здравие – штука чисто рыночная, вне категорий добра и зла, – видно было, что Нимцович и растроган, и смущён, и даже чего‑то опасается. – Какими судьбами в наши слякотные места?
Как нарочно, до того ясное небо покрылось тучами, мелкий косой дождик заполонил город.
– Сегодня окном в Европу для России является именно Рига, – ответил Арехин. – А мне нужно в Европу.
– А Санкт‑Петербург как же?
– А Санкт‑Петербург, став Петроградом, к Европе относится подозрительно и окошко заколотил, выбрав доски покрепче – на всякий случай. У Санкт‑Петербурга есть основания Европе не доверять, знаете ли.
– Как жилось? До нас всякие слухи доходят. Будто и в ЧеКа вы служите, и в цирке даёте спиритические сеансы, и с дирижаблей бросаете чугунные гири на головы союзников…
– В ЧеКа – то есть собственно в ЧеКа – не служил, и не из чистоплюйства, а не звали. А всё остальное так или иначе делать приходилось, иначе и не выжить.
– Так вы служили красным?
– Этого не скрываю и скрывать не собираюсь. Работа есть работа. Кто не работает, тот не есть – такой закон современной жизни России. А что до цены куска хлеба… Зависеть от царя, зависеть от народа, не всё ли нам равно? Делать дело честно и, по возможности, хорошо, чем ещё мы можем оправдаться перед потомками?
– Но всё же вы в Европе?
– Полагаю, именно здесь я найду лучшее применение своим способностям.
– То есть Санкт‑Петербург Европе не доверяет, но вы, Александр Александрович, в Европу верите.
– Не сколько верю, сколько еду. Уже приехал. Разве здесь не Европа?
– Европа‑то Европа, – согласился Нимцович. – Но я в Риге последние дни. Ещё неделя, другая, и вы бы меня здесь не застали.
– Что так?
– Перебираюсь на новое жительство.
– Не в Петербург ли?
– В Копенгаген. Тут, знаете ли, климат меняется.
– Не в лучшую сторону?
– Просто меняется. А я, признаться, от перемен утомился. Да и перспектив не вижу. Как всякое возрождающееся государство, Латвия полна амбициозных планов, но себе местечка в тех планах я не вижу. Во всяком случае, шахматной жизни в Риге нет, или почти нет.
– Вот и в России пока не до шахмат. А хочется, ужасно хочется стать чемпионом мира. А вам, Арон Исаевич?
– Я бы и не прочь, но боюсь, у европейцев в ближайшие годы шансов мало. Вы следили за матчем Ласкера и Капы?
– Помилуйте, Арон Исаевич, вы что‑то совсем о России скверно думаете.
– Я‑то думаю, как и прежде, но, судя по местным газетам, в России голод, холод и отсутствие свободной прессы.
– Что есть, то есть. Однако за матчем я следил.
– Не знаю, известно ли вам, что Ласкер играть не хотел. Он предпочел бы просто расстаться с титулом.
– Почему?
– В глазах мира он немец, следовательно, исчадие ада и пожиратель младенцев. Его просьбы организаторы матча демонстративно игнорировали. Ласкер был нужен лишь для того, чтобы умереть – естественно, в шахматном смысле. Король умер, да здравствует король! И новым королём стал Капабланка.
– А могли бы и вы, не так ли?
– Не мог. Сейчас я играю дурно, тому подтверждение прошлогодний результат в Гётеборге. В Стокгольме, я, правда, отчасти реабилитировался, взял второй приз, да разве это приз… Но дело не в этом. Играй я как некогда в Мюнхене или Санкт‑Петербурге, шахматная корона для меня ближе бы не стала. Луна в небе. Гавана выделила на матч двадцать тысяч долларов Северо‑Американских Соединённых Штатов. Ни одна европейская держава не даст на мой матч с Капабланкой и четверти этой суммы. Да что четверти, вообще ничего не даст. Тем более Латвия.
– Почему? – счёл нужным подать реплику Арехин, хотя и так знал ответ.
– Денег нет. То есть совершенно. Царские рубли, керенки, марки, остмарки, латвийские рубли, всё перебывало тут в бесовском карнавале. Не прельстишь Капабланку остмарками. Теперь ждут лат, как вестника небес. Желаю лату всего наилучшего, да только и латы Латвия не станет тратить на шахматы. С чего бы это вдруг? То же и с остальными проигравшими странами. Германская марка гибнет на глазах, Ласкер стал нищим, отчасти и потому он принял предложение сыграть матч в Гаване. А державы‑победительницы уже тем счастливы, что они победительницы, зачем им шахматная корона? На свои играйте! Куба – редкое исключение. Счастлив шахматист, родившийся на Кубе!
Потому я сомневаюсь, что в ближайшие годы шахматисты Старого Света сумеют бросить перчатку Капабланке. А и бросят – не поднимет он её. Ему подавай те финансовые условия, на которых был организован матч с Ласкером. И остаётся всем нам ждать лучших времён и верить, что лучшие времена скоро настанут. Ждать и верить я предпочитаю в Копенгагене – всё‑таки шахматная жизнь в датском королевстве будет веселее, нежели здесь.
– Всё не так печально, Арон Исаевич. Потерпеть годик‑другой, жизнь наладится, да и самому Капе надоесть сидеть истуканом на троне. Ещё и просить будет, сыграй, да сыграй матч.
– Посмотрим. Будь у меня лишних двадцать тысяч… – Нимцович осёкся, но слово уже вылетело.
Арехин сделал вид, что «лишние» пролетели мимо. Мало ли что скажет человек сгоряча. И перевёл разговор в новое русло:
– А как вообще дела в Риге? Я имею в виду коммерческие?
– Хотите недвижимость прикупить?
– Почему недвижимость?
– Сейчас многие из совдепии скупают хутора, дома, даже целые замки.
– Точно?
– Латвия – маленькая страна, и покупка фермы, не говоря уже о замке – та самая горошина под пуховиками принцессы.
– А торгпредство? Замешано торгпредство?
– Вот, значит, как вы служите Советам.
– А хоть бы и так? Разве плохо?
– Нет, – признался Нимцович. – В юности разоблачать взяточников и казнокрадов казалось и высшей доблестью, и смыслом жизни. Продолжу: через российское торгпредство в основном и идут дела. Птыцак, есть там такой господин, то есть не господин, в России ведь все теперь товарищи? Птыцак купил столько земли, что барона ему дать – маловато будет. В герцоги метит. Вот для Птыцака двадцать тысяч и в самом деле сумма невеликая, речь идет о сотнях тысяч, настоящих, золотых…
– И многие это знают?
– В коммерции? Все. Хочешь иметь выгодный контракт с Россией – иди к Птыцаку и предлагай половину.
– Половину чего?
– Прибыли. Если будет прибыль. А то можно сразу половину контракта отдать и лопнуть, мол, разорилась фирма, и спросить не с кого. Но это так, слова. Любой журналист экономического раздела расскажет и больше, и точнее.
– А почему не напишет?
– Не пишется что‑то. Кто пробовал – бросили. Очень быстро. Шептаться по углам можно, только осторожно. А вслух, да ещё печатно – ни‑ни. Был такой бесстрашный правдолюб, писал под псевдонимом Барковский. В лицо его никто и не знал. И, знаете, исчез. То ли псевдоним исчез, то ли носитель. И если бы он один… Исчезают и куда менее значительные персоны, даже не персоны, а так… люди захолустья.
– Вы полагаете, у Птыцака есть возможности влиять на латвийских журналистов?
– Как знать. Правдами или неправдами, а из России в Латвию перетекают деньги. Кто ж будет рубить сук, на котором сидит половина страны? Большевизма в Латвии по‑прежнему опасаются, если не сказать, что боятся до ужаса. А что может быть лучшей профилактикой большевизма, чем вороватая большевистская знать? Смотрите и радуйтесь, что это не ваши деньги идут на прихоти вчерашней грязи, а деньги русских.
И, наконец, сейчас, после войны, нетрудно найти молодчика, который разберётся с вашими обидчиками по таксе: сломать руку столько‑то, сломать нос столько‑то, решить проблему окончательно – столько‑то. Не дорого и обойдётся, а уж если деньги не жалеть, сделают аккуратно. Был человек – и нет человека, словно и не было никогда. Иди в полицию, не иди – ответ один: «У нас свободная страна».
Алехин посмотрел на Нимцовича, выдержал паузу и сказал:
– У вас пострадал кто‑то из близких, Арон Исаевич?
– Не скажу, чтобы из близких, но да, пострадал. Вернее, исчез паренёк. Был – и исчез.
– И вы полагаете, что причиной тому русские большевики?
– Не знаю, откуда же мне знать. Моше собирал материал о сотрудниках большевистского торгового представительства для статьи на тему «куда идут деньги русской революции». Хотел глаголом жечь злоупотребления. Пример Барковского его не образумил, напротив, распалил. В мечтах он метил на его место – стать совестью страны и ее недрёманным оком.
– Он от газеты работал, или сам по себе?
– Думал, что от газеты. Но когда его мать пошла в газету сказать, что Моше третий день не ночует дома, а больше ночевать ему нигде не по средствам, газета тут же заявила, что ни штатным, ни внештатным сотрудником никакой Моше не числится, и уж конечно никаких поручений данному господину никто не давал.
С тех пор, а было это в конце февраля этого года, никто паренька не видел.
– И полиция…
– Помилуйте, какая полиция? Матери вежливо сказали, что парень взрослый. Может, он просто ушёл искать лучшей доли? Мир велик. Австралия, Америка, наконец, Советская Россия, где рады любому бедному журналисту. С тем мать и ушла. Кто ей поверит, что сын никогда не оставит мать без синицы в руке ради журавля в небе? Нет. Пропал Моше. Но это так… событие обыденное, на мировую революцию влияния не имеющее. Годится лишь для примера, что не зная брода, без поддержки взвода понтонёров в воду лучше не соваться. Но ведь у вас нет взвода? – Нимцович медленно обвёл взглядом комнату, убеждаясь, что понтонёров всё же нет.
– Увы, – согласился Арехин. – Как говорят в сегодняшней России, не тот текущий момент. Потому поеду в Берлин, в Цюрих, в Амстердам, Париж… Буду давать сеансы, читать лекции, стучаться в турниры, а случится матч – сыграю и матч. Буду вести жизнь странствующего шахматиста. Боюсь, забыли в Европах, что живёт на свете Александр Александрович Арехин. А случится встретиться с самим Капабланкой, то скажу и Капабланке, что вот, мол, ваше королевское величество, живёт на свете Александр Александрович Арехин. И вас, любезный Арон Исаевич, о том же попрошу: вдруг кто спросит, или просто к случаю придётся, то и вы говорите: хочет Арехин шахматным королём стать, такая вот у него заветная мечта.
– Отчего ж не сказать. Скажу. Но услуга за услугу.
– Всё, что в моих силах.
– Когда вы разыщите виновных в гибели Моше, забудьте на мгновение о высших целях мировой революции, а вспомните о том, что у него осталась безутешная мать, как бы не театрально это звучало.
– Идёт! Но начнём прямо сейчас: Анна‑Мария устраивает пресс‑конференцию. Ну, не то, чтобы настоящую пресс‑конференцию, а вроде. С кофе, пирожными и настоящей водкой, ещё с довоенных запасов. Ваше присутствие крайне желательно.
– А много ль водки?
– Нам хватит, гарантирую.
Журналисты прибыли дружно, за полчаса до назначенного времени. Тоже, вероятно, волновались о водке. Но водки хватило, хватило и потому, что Арехин не выпил ни рюмки. Журналистов явилось с полдюжины, бутерброды с селёдочным маслом и казённое хлебное вино, «белоголовка», разлитое предварительно по экономическим рижским рюмкам, пользовались несомненным успехом. Краткую речь Арехина, в которой он заявил, что отныне всё свое время и все свои силы положит на алтарь шахматной игры, наградили аплодисментами, вероятно, именно в силу её краткости. Неприличных вопросах о сотрудничестве с большевиками практически не задавали, а если и задавали, Анна‑Мария тут же подносила вопрошающему штрафную рюмку, теперь уже большую, русскую, железнодорожную – и безо всякого бутерброда. Оно бы и ничего, большая рюмка, но Анна‑Мария проделывала это с таким видом, что человек начинал чувствовать себя последним забулдыгой, вот выйдет отсюда, свалится под забором и будет спать в собственной луже. Потому больших рюмок сторонились. На вопросы приличные же, к примеру, где и когда мир увидит новые блестящие партии российского маэстро, Арехин отвечал по‑прежнему кратко, мол, лишь только Европа окончательно отойдёт от ужасов пережитой войны, как тут же бурно начнут восстанавливаться ценности мирного времени, среди которых, безусловно, самое достойное место принадлежит шахматному искусству. В итоге вечер удался: журналисты напились в меру, никто не буянил, не бил посуды, не блевал по углам, напротив, в предполагаемый срок все разошлись чинно‑благородно, и, спускаясь с лестницы, рассуждали, что шахматы – штука презанятная, хоть и пустяковая, и что этот русский хоть и отчаянный пьяница, но есть в нём что‑то европейское, и в хороших руках из Арехина может выйти толк.
8
Номер был из недорогих – по ценам «Лондона», но это никак не отразилось ни на кофе, ни на свежей сдобе. Анна‑Мария даже заявила, что свежая сдоба – это тавтология, принятая исключительно в России, что сдоба несвежая более нигде в мире не существует, равно как и желудёвого кофе с ячменным вкусом.
Влияние Европы. Арехин мог бы многое рассказать и о желудёвом кофе раштаттской тюрьмы, и о вчерашних пончиках, которые ухитрялась передавать ему в карцер Ильза, дочка тюремщика, но не стал. Анна‑Мария и без того прекрасно понимала относительность счастья как во времени, так и в пространстве, а слова насчет кофе должны были подчеркнуть скоротечность прекрасного бытия. Сразу после кофе Анна‑Мария отправилась в представительство судоходной компании «Арвидссон и сыновья», где должна была взять два билета второго класса на паром до Стокгольма. Арехин же отправился в торговое представительство России. Поводом для визита было получение умеренной суммы в шведских кронах по передаточному письму комиссариата внешней торговли.
Он не стал брать извозчика: идти было недалеко, да и хотелось проветриться, подышать новым воздухом. Признает это наука, нет, но каждый город обладает собственным дыханием, иногда окрыляющим, чаще дурманящим, а в последнее время вгоняющим в тоску.
Рига пахла достойной бедностью. Запахи кофе и сдобы Арехин различал шагов за пятьдесят, но не потому, что кофе и сдоба были здесь исключительно хороши, а – из‑за редкости запахов. С другой стороны, из арок и подворотен гораздо реже тянуло затхлой мочой и говнищем разной степени свежести, что поначалу даже удивляло. Как же они живут? В смысле физиологии? Разгадка проста: физиология физиологией, а порядок порядком. Следили за порядком в Риге. То ли специальный комиссариат, то ли сами жители.
Торговое представительство Советской России занимало здание, в ряду других неприметное. Обыкновенное здание. Никакой помпезности, никакой мрачности. В подобном здании впору размещать контору по широкомасштабной продаже швейных машинок «Зингер», бюро распространения кухонных аппаратов «Примус» или общество взаимного страхования на суше, море и в воздухе.
Арехин не спешил. Сел на скамейку наискось от здания, купил у газетного разносчика – не мальчишки, а вполне степенного господина в стеснённых обстоятельствах – утреннюю газету. Пролистал не без любопытства. Где‑то на полупочётном месте обнаружил заметку о том, что первой из мировых столиц претендент на звание шахматного чемпиона мира Александр Арехин посетил именно Ригу, дальнейшие планы маэстро будут известны в скором времени.
За четверть часа заметного оживления вокруг торгпредства не наблюдалось: редкие прохожие шли исключительно мимо, ко входу не подкатывали рысаки, а автомобиль, довольно укатанный Лорен‑Дитрих модели восемнадцатого года, как стоял у неприметного второго хода, так и продолжал стоять.
Сложив газету в портфель, хороший портфель крокодиловой кожи, с которым правоведу не стыдно хоть в аптеку, хоть в библиотеку, он поднялся, и, по‑прежнему не спеша, пересёк спокойную улицу и поднялся по ступенькам в торгпредство.
Его встретили приветливо. Расспросили о том, что за дело привело его сюда. Узнав, что Арехин только вчера прибыл из России и явился к товарищу Птыцаку, посетовали, что товарищ Птыцак нездоров, проснулись старые раны, и он поправляет здоровье в одной из местных санаторий. Впрочем, через неделю, самое большое, через две он вернётся в Ригу. Что же касается запроса о деньгах, то как раз шведских крон сейчас в торгпредстве нет, поведение немецкой марки разладило механизм валютного балансирования, но и тут особой беды нет, через месяц, много через два будут и шведские кроны. Нужно ждать.
Арехин, не выказывая ни малейшего раздражения, поблагодарил служащего торгпредства, товарища Скужейкина и попросил передать, при возможности, конечно, блат для товарища Птыцака. То есть записку на листке бумаги.
Товарищ Скужейкин, разумеется, согласился. Арехин достал из портфеля блокнот для записи партий, вечное перо, написал несколько слов, вырвал листок, помахал им, высушивая написанное, сложил вчетверо и отдал товарищу Скужейкину со словами «очень меня обяжете». После чего спрятал блокнот и ручку в портфель, взял портфель подмышку, и ушёл.
– А ответ куда? Ответ куда, если что?
– Товарищ Птыцак найдёт меня, если это тот человек, – ответил Арехин, и удалился окончательно.
Товарищ Скужейкин задумался, что могут означать слова «если это тот человек», после чего развернул листок. «Монарх Поликарп, Седов, Колчак». Нелепица какая‑то. Но именно нелепица чаще привлекала внимания товарища Птыцака, нежели дела обыкновенные, и Скужейкин на всякий случай послал записку (поместив в запечатанный конверт и снабдив описанием обстоятельств, при которых она была получена) товарищу Птыцаку с нарочным: товарищ Птыцак сегодня и в самом деле находился вне Риги, в своего рода санатории. Срочностью не озаботился: всякая срочность привлекала внимание, а внимания и без того хватало. Нарочный отправился вместе с очередной группой избранных поздно вечером, и товарищ Птыцак ознакомился с посланием Арехина лишь на следующее утро.
Арехин всего этого наверное не знал, только предполагал. И потому остаток дня посвятил делам, запланированным прежде. По известному от личных знакомых адресу нашёл оружейную лавку, где ему без лишних формальностей продали совсем недорого пару карманных пистолетов «Браунинг», но не бельгийских, а эйбарского типа, и достаточное количество патронов к ним. Везти оружие из России было рискованно, на границе случались обыски, а тут что ж, тут можно. Человек имеет право защищать свою жизнь, честь и имущество, особенно если таковые у него есть. Потом в газетном киоске он купил других газет, и, вернувшись в гостиницу, два часа потратил на их изучение. Анна‑Мария тоже времени не теряла: выкупила билеты на паром, который должен был отплыть в девятнадцать тридцать по местному времени. Местного времени у них было довольно, они успели пообедать – простой здоровой пищей, более из опасения дорожных осложнений, нежели из чувства голода, затем переоделись в дорогу, и на извозчике отправились в порт. Паром был из тех, что до войны считались роскошными. Сегодня же он вообще поражал воображение: оставаясь в распоряжении шведской компании, он не претерпел ущерба от войны, и, в сравнении с демобилизованными гражданскими кораблями, выглядел чуточку провинциальным, но ухоженным и милым – как невоевавший из‑за плоскостопия кузен в присутствии окопных братцев‑страшил.
