Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 52 страниц)

Как только последняя печенюшка исчезла в руке Толстого, их позвали на съёмочную площадку.

Процесс, как и говорил Шаляпин, действительно оказался изнурительным, хотя самому Арехину и со стула вставать не приходилось. Сиди истуканом, разве что изредка, как бы случайно, шевельни бесцельно рукой или выразительно моргни, чтобы искушённый зритель понял: с этой куклой всё сложней, чем кажется.

А на переднем плане разворачивались драматические события: люди заламывали руки, тяжело и протяжно вздыхали, пили шампанское (на самом деле сельтерскую воду), бросали в лицо перчатки, подносили к виску миниатюрные пистолеты, а к носу – флаконы с нюхательными солями. Было жарко, свои градусы добавляли кинопрожекторы, бьющие в лицо нестерпимым светом. Но актёры терпели, терпел и Арехин, радуясь, что из контактных линз он выбрал самые тёмные. Сцены снимались вразбивку, и Арехин, сидя в своём углу, ради развлечения составлял различные варианты фильмы, чередуя события то так, то этак. Любопытно, однако, было бы выпустить три, а то и пять вариантов фильмы, отличающиеся друг от друга технически лишь порядком сцен, а в итоге получилось бы три или пять различных историй. И ведь выгоды какие были бы! Интересно, почему до него никто до подобного не додумался? Инерция мышления или есть подводные камни, которых он не знает?

Наконец, первый съёмочный день завершился: у оператора кончилась плёнка.

Актёры неспешно разгримировывались в крохотной комнате, которую торжественно величали «артистической уборной». Единственный студийный гримёр не в силах был помочь всем, и занимался преимущественно Толстым. То ли Толстой показался ему самым беспомощным, то ли, напротив, самым властным.

Шаляпин подошёл было к Арехину, желая помочь, но с удивлением увидел, что тот управился сам.

– Вы, верно, играли в любительских спектаклях? – спросил он.

– Некоторым образом, – Арехин сменил линзы на очки, и был тому рад несказанно. Кокаин кокаином, а глаза всё же режет.

– И всё‑таки позвольте пару советов, – и Шаляпин поделился тайнами грима. Пригодятся.

Тем временем и все остальные привели себя в обычный, неартистический вид. Ассистент режиссера раздал каждому по талону.

– По этому талону можете пообедать в кафе «У братьев», это на этой же улице, квартал вниз, – пояснил он.

– Вы с нами? – спросил Толстой Шаляпина.

– Увы, нет. Мне сейчас на вечер в честь какого‑то банка, – сказал Шаляпин.

– Тогда, быть может…

– Разумеется, разумеется, – сказал Федор Иванович и отдал талон Толстому.

С уходом Шаляпина всё поскучнело.

– Что ж, не всем ходить по банкетам, а «У братьев» кормят вполне прилично, проверено. Гурьевской каши не подадут, но гуляш с кнедликами там выше похвал, – не дал вечеру испортиться Аверченко. – Пора, господа, пора.

Вчетвером – Аверченко, Толстой, Дорошевич и сам Арехин, – они вышли на улицу. Солнце клонилось к закату, но до сумерек времени было предостаточно. Конец мая, время долгих светлых вечеров и коротких соловьиных ночей.

Тёплый ветерок, девушки с кавалерами неспешно гуляют под липами, каштанами и прочими романтическими деревьями, извозчики, никого не ругающие, лошади с подвязанными под хвостами навозоприёмниками – всё дышало миром и покоем. Да и пора бы.

Кафе оказалось рядом, даже слишком рядом – Арехин был бы не прочь пройти ещё два‑три квартала, остывая от суматохи творческого процесса.

Они вошли.

– Господа, садимся вместе, только вместе! – в отсутствии Шаляпина пост председателя занял Толстой. Никто и не претендовал.

Кельнер проводил их к столу на шестерых, за которым поместились бы и восемь человек послевоенной комплекции.

По талонам полагался порционный обед, в ожидании которого им предложили по кружке пива.

Арехин отодвинул кружку в сторону.

– Не нравится? А по мне, так очень даже приличное пиво, – сказал Аверченко.

– Я на диете, – объяснил Арехин.

– Тогда позвольте, не пропадать же добру, – перехватил кружку Толстой.

– На здоровье.

Аверченко только крякнул, и, немного подумав, заказал рюмку сливовицы – уже на живые деньги.

В финале обеда был подан кофе, где ячменя было немного меньше, а натурального кофе немного больше, нежели в том, что подавали в буфете.

– Я слышал, что Гавелы собираются перенести студию из Праги в предместье, кажется, в Баррандов – там и дешевле выйдет, и просторнее, – сказал Дорошевич.

– За чем же дело? – скорее, для поддержки разговора, чем из любопытства, спросил Аверченко.

– Как обычно, за деньгами.

– С деньгами создать не фокус хоть студию, хоть газету, хоть цирк шапито, – сказал Толстой. Дополнительная кружка пива сделала его добродушным. – Будь у меня сто тысяч золотом, уж я бы тогда…

– Что? – спросил Арехин.

Толстой понял, что вопрос непраздный.

– Я бы дом купил хороший, тысяч за сорок, сорок пять, а на остальные деньги жил бы и поживал.

– А для жизненного интереса? – вмешался Дорошевич.

– Жизненного интереса на долю каждого из нас уже выпало столько, что хватит на всё оставшееся время. Сиди, обдумывай, делай выводы, пиши. Мы тут все писатели – за исключением вас, господин Арехин, но вам здесь, пожалуй, повезло.

– В чем же моё везение?

– Вы ведь шахматный игрок, не так ли?

– Игрок. Шахматный.

– И вам всё равно с кем играть – с французом, чехом, норвежцем или американцем?

– Национальность соперника не имеет ровно никакого значения, – подтвердил Арехин.

– А язык?

– Достаточно знать дюжину французских фраз. В крайнем случае, можно обратиться к судье соревнования.

– Следовательно, профессиональная деятельность для вас не ограничена. Писательство – другое дело. Кому нужны в Париже или Берлине русские писатели? У них и своих избыток. А хоть и не хватало бы – русского языка они не знают.

– А перевести?

– Пробовали. Не раскупают. То ли переведено плохо, то ли неинтересны мы французам, как рассказчики. А переводчик ушлый пошёл, деньги вперёд хочет. Остаётся наш брат эмигрант. Но и эмигранту не до чтения, он на пропитание средства ищет. Разве что в газете рассказик прочитает на сон грядущий. Но русских газет, которые платят хоть какие‑то гонорары, мало. А нас, писателей – два парохода – Толстой раскраснелся, говорил громко. Видно, вторая кружка пива подействовала. Следовательно, последнее время он воздерживался от алкоголя. Судя по всему – вынужденно.

Арехин в ответ достал из потайного кармашка «сеятеля» и положил на стол.

– Что это? – спросил Толстой.

– Червонец.

– Советский? – Толстой взял монету, поднёс поближе к глазам.

– Самый что ни на есть.

– И зачем вы его нам показываете?

– Да так… Выиграл давеча. У Есенина. Мы с ним случайно в одной гостинице встретились.

– Это в которой?

– «Злата Гуса».

– Однако! – не удержались и Дорошевич с Аверченко. Для них «Злата Гуса» была символом прежней жизни, достатка, солидности.

– Есенин ведь тоже из писательского цеха, если не ошибаюсь. Или вы с поэтами врозь? Я в холле газеты читал. Есенин подошёл, поговорили немного, и он предложил сыграть в шахматы. Извольте, такса обыкновенная – десять рублей золотом. Думал, образумится: с гроссмейстерами многие не прочь сразиться, да не все готовы рискнуть мошной. Есенин был готов. Что, говорит, такое десять рублей, две строчки.

– Ну, это он прилгнул. Не платят ему по пятерке за строчку, да ещё золотом, – сказал Дорошевич.

– Мы сыграли партию, я выиграл, – продолжил Арехин, никак не реагируя на реплику Дорошевича. – Он расплатился, второй золотой на доску положил, хотел реванш. Да женщина с ним была, увела – им на приём нужно было спешить. Вот так я и обзавелся новым российским червонцем. Вы позволите? – Арехин взял из рук Толстого золотого «сеятеля» и вернул в потайной кармашек.

Толстой с сожалением проследил за монетой.

– Или не прилгнул. Накатал оду во славу Красной Армии, ЧеКа или что‑нибудь в этом роде, ему и заплатили, – сказал он.

Кельнер по второму толстовскому (шаляпинскому) талону собрал пакет еды, Толстой взял его и поднялся из‑за стола:

– До завтра. Мне домочадцев кормить, а то сидят голодные – и ушёл.

– Мдя… – протянул Аверченко. – А ведь он писать пошёл.

– Простите, что? – повернулся к нему Дорошевич.

– Он каждый день вынь да положи пять страниц текста выдаёт. Труженик.

– И куда же он их пристраивает?

– Впрок заготавливает. И в Берлине публикует.

– Это где же?

– Да чёрт его поймешь. Я посылал письмо по адресу издательства, ни ответа, ни привета. Не того я калибра, видно, – с грустью сказал Аверченко.

Арехин слушал разговор двух литераторов, пил кофе, и думал, что делать сегодня вечером. В газете, которую он действительно просматривал до той минуты, когда Есенин навязался с «сеятелем», он заметил целый раздел объявлений знатоков древней медицины, обещавших молодость, ум, привлекательность и обаяние в одном флаконе всего за двадцать пять крон – это была максимальная цена доктора медицины, философии и астрологии в одном лице. Пойти, что ли, купить для Крупской дюжину флаконов – именно столько можно было взять за есенинского сеятеля – и считать, что поручение выполнено? И взятки сладки, и девки гладки.

Нет, это будет нехорошо. Он надеялся встретиться с Чапеком, журналистом, литератором и сценаристом снимаемой фильмы. Говорили, что Чапек непременно придёт в кафе, но что‑то опаздывал.

Вместо Чапека к ним подошёл поджарый мужчина в изрядно поношенном костюме:

– Господа Толстой, Дорошевич, Аверченко и Арехин?

Дорошевич и Аверченко переглянулись. Не понять вопрос было сложно, но сложно было и ответить. Слабо в России с разговорным немецким. А с чешским и того хуже.

– Толстой ушел, остальные перед вами – ответил Арехин.

– Вам всем следует незамедлительно вернуться в студию Гавелов.

– На каком основании?

– Приказ инспектора Богоутека.

– Приказ есть приказ, – он передал сказанное сотрапезникам и встал из‑за стола.

Вопрос, чем занять вечер, решился независимо от него.

Глава 3

В студии, куда их доставил непредставившийся господин, было невесело. Двое мастеровых – не те, которые устанавливали фальшивую стенку к шахматному столу, а другие, – сидели на краешке стульев. Инструменты, раму и бутафорские механизмы они прислонили к стене и все время поглядывали в ту сторону, словно опасаясь за их сохранность. Братья Гавелы сидели на таких же стульях, только иначе, по‑хозяйски. Рядом с ними сидел человек, по виду ровесник Арехина, значит, старше лет на пять. Так уж европейцы выглядят, особенно из невоевавших. И уж совсем барином, за столом, с блокнотом перед собой и карандашом в руке, сидел полный господин в послевоенном костюме.

При виде вошедших он повёл рукой, давая понять, что можно сесть.

Сесть всем троим пришлось на диванчик. Уместились. Агент же, доставивший их сюда, встал в дверях, всем видом показывая, что запросто, без позволения инспектора Богоутека, никто отсюда не выйдет.

Никто и не собирался.

– Господа, кто из вас Арехин? – спросил инспектор.

Пришлось признаться.

– Это при вас работали с шахматным столом?

– Начали работать – при мне. А потом я ушёл в буфет.

– Работали эти люди? Приглядитесь внимательно.

Арехин пригляделся на мастеровых. Те заволновались.

– Нет. Работали другие люди.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно уверен.

– Можете описать их?

– Могу, – и Арехин выдал описание обоих, словно из учебника криминалистики для младших чинов сыскной полиции.

Инспектор оторвался от блокнота.

– Вы работали в полиции?

– В Московском уголовном сыске.

– А вы, господа? – обратился инспектор к Аверченко и Дорошевичу. – Вы, часом, не полицейские?

Те отрицательно покачали головами и даже руки перед собой выставили – какие уж полицейские, помилуйте, мы обыкновенные литераторы в эмиграции.

– Жаль, – сказал инспектор. – Но, может быть, и вы что‑нибудь скажете про тех, кто днём работал над шахматным столом?

– Я видел, что работали, а кто, каковы из себя, признаюсь, внимания не обратил. В роль погрузился, в образ. Клясться не стану, но на этих – Аверченко указал на мастеровых – по форме похожи, а по содержанию нет.

– А попроще?

– Одеты так же, или очень похоже. А личности другие.

– Что вы имеете добавить? – спросил инспектор Дорошевича.

– Присоединяюсь к вышесказанному. Но вам лучше бы помощника режиссера спросить, пана Кейша. Он с ними занимался, бумаги какие‑то подписывал, – сказал Дорошевич.

– М‑да… Посидите‑ка здесь. А вы, господин Арехин, пройдемте со мной.

Они вошли в зал, служивший съёмочным павильоном.

– Вы за тем столом сидите?

– Да, за шахматным. По роли. Механического турка изображал.

– И вот эту переднюю панель устанавливали при вас?

– Эту.

– Вы можете её откинуть?

– Пожалуй. Я видел, как мастеровые приладили специальную задвижку, вот здесь, – Арехин нажал. Панель приоткрылась, открыть полностью её пришлось руками.

– Узнаёте? – спросил комиссар.

Внутри шахматного стола сидел, вернее, полулежал ассистент режиссёра пан Кейш.

Арехин осторожно коснулся его шеи. Пульса не было, и температура снижена градуса на четыре против температуры живого человека.

Он не торопился убирать руку с наружной сонной артерии.

– Он мёртв, мы проверили, – сказал инспектор.

– А врач его осматривал?

– За врачом послали.

Арехин ощутил под пальцами даже не пульсовую волну, а так… волнушку.

– Мне кажется, что пан Кейш не мёртв, а находится в тотальном параличе, – сказал Арехин.

– То есть?

– Будь он мёртв – хотя нет ни следов крови, ни запаха пороха, ни пятен удушения, – тут бы стоял аромат, пардон, нужника. Умирая, люди опорожняют кишечник и мочевой пузырь. А этого я не чувствую.

– Ну…

– Конечно, его могли убить в другом месте, обмыть, переодеть и принести сюда. Но слишком уж сложный способ убийства. И потом, я уловил пульс. Слабый, один удар на полторы минуты. Впрочем, доктор, внимательно осмотрев тело, а лучше бы – подключив к электрокардиографу, скажет вам наверное.

– Но с чего бы это потерпевшему впадать в паралич? – спросил Богоутек.

– С технической стороны это трудно, но возможно. Есть такие осы, помпилы, они же дорожные. Ужаленный ими паук не умирает, а парализуется. Оса откладывает в него яйца, и потомство, вылупившись, питается свежей паучатиной, покуда не подрастет.

– Его что, укусила оса? И отложила яйца?

– И это может быть, но, скорее, дело в другом. Этот парализующий яд в двадцать первом году выделил немецкий учёный Мюллер. Использовал в опытах над крысами, кроликами, собаками. Хотел погрузить их в длительный паралич, а потом, через месяц или через год, вернуть к обычной жизни путем введения противоядия.

– И как?

– Насколько мне известно, ничего не вышло. Мозг за считанные часы менялся необратимо. Маловато для мозга – один удар сердца в полторы минуты. Впрочем, с той поры прошло время…

– Но кому нужен ассистент режиссера?

– Не знаю. Я на съёмках вообще первый день. И, видимо, последний.

– Почему последний?

– Разве съёмку не прекратят?

– Не вижу оснований. Стол мы, конечно, осмотрим, выносить его за пределы студии запретим до конца расследования, но снимать фильму – отчего бы и не снимать? – Инспектор Богоутек говорил спокойно. Обыденно. Будто ничего особенного и не случилось.

– У меня будет к вам просьба, – продолжил инспектор. – Как полицейского к полицейскому. Взгляд у вас свежий, познания обширны и вы, в отличие от нас, находитесь внутри процесса производства фильмы. Вдруг что и приметите – разумеется, это лишь в том случае, если преступник или преступники находятся среди киношников. Тогда не сочтите за труд протелефонировать по этому номеру – инспектор написал его на листке блокнота, листок вырвал и отдал Арехину, не дожидаясь согласия.

Они вернулись в предыдущую комнату.

Через четверть часа всех выпустили на волю, предупредив, чтобы а) не делились своими догадками с корреспондентами, б) не покидали пределов Праги вплоть до особого уведомления и с) старались по возможности держаться в людных местах.

Последний пункт вызвал удивление Аверченко:

– Мне теперь что, спать на вокзале?

– Спать можете дома. Вы ведь снимаете меблированные комнаты в Липницком квартале?

– В Липницком, – признался Аверченко.

– Это место можно вполне считать людным.

– Да уж… – печально сказал Аверченко.

Все, за исключением полицейских, стали покидать студию.

Аверченко с Дорошевичем пошли к остановке трамвая.

Арехин посмотрел вслед. И ехать ему было в другую сторону, и трамваев он не любил, даже пражских.

А меж тем вечеру конца и края не было.

– Позвольте отрекомендоваться: Карел Чапек, литератор, – представился человек, бывший с ними в студии. – Отчасти автор сценария будущего шедевра – если, конечно, у него после случившегося есть будущее.

Арехин не спешил уверять Чапека, что есть, что непременно есть будущее. Напротив, он сказал в ответ вычитанную где‑то фразу:

– Да, вы правы. Есть тайны, прикосновение к которым убивает.

– А, вы тоже так думаете! – оживился пражский литератор. – Но что это мы стоим, как на необитаемом острове. Тут неподалеку есть кафе, где кофе первоклассный, не хуже довоенного, – и, боясь, что Арехин откажется, быстро добавил:

– Я угощаю.

Почти месяц пробыл в Чехии Арехин, а вот это «я угощаю» услышал впервые. Нет, его угощали за счет принимающей стороны, и на турнире, и днём на киностудии, но это были производственные расходы. А чтобы из собственного кармана…

Видно, широкая душа у Чапека. Или он, Арехин, его чем‑то заинтересовал.

Кафе оказалось не так уж и неподалёку, но Чапек развлекал Арехина по пути – рассказывал всякие занятные истории о прежних обитателях Праги – докторе Фаусте, императоре Рудольфе Втором, рабби Бецалеле. Первые двое желали вечной молодости, но не знали к ней пути, а рабби якобы знал, но не желал становиться юнцом.

И, как обычно, на самом интересном месте они и достигли цели.

Кафе «Чёрный лебедь» располагалось недалеко от реки.

Они заняли место на террасе, официант принес две чашки кофе. Что ж, они ведь не есть сюда пришли.

– А вон замок Любавы, нашей королевы – девы. Всех любовников ей пришлось топить во Влтаве, чтобы сберечь репутацию. Говорят, что ниже по течению был омут, в котором водились прекрасные раки, их так и называли – королевские раки, и подавались они к столу Любавы во время свиданий страсти. Сейчас таких раков уже не сыщешь…

Арехину и до этого не хотелось есть, а теперь не хотелось и подавно. Он отпил кофе – едва‑едва. Надолго ему хватит чашки.

– Вы полагаете, случившееся с паном Кейшем касается только пана Кейша? – спросил Чапек.

– Почему же? Теперь это касается пражской полиции.

– Спрошу иначе: пана Кейша убили потому, что он имеет отношение к снимаемой фильме, или по иной причине?

Арехин видел, что Чапек взволнован, более того – напуган, но старается это скрыть.

– Ну откуда же мне знать? Я с этим паном знаком менее суток, – ответил Арехин и сделал ещё один крохотный глоток.

– Хорошо. А вы сами не боитесь стать следующей жертвой?

– Как участник съёмки фильмы?

– Да.

– Никогда прежде не думал, что профессия артиста настолько опасная.

– Она не опаснее любой иной, – ответил Чапек. – Просто сюжет фильмы слишком уж щекотливый.

– Потому что касается шахматного автомата?

– Вам бы всё шутить, – сказал Чапек, хотя ни голосом, ни жестом Арехин ничего шутливого не выказал.

– Тогда объясните несведущему иностранцу, что опасного может таиться в съёмке исторической фильмы?

– Опасность заключается в самой истории. Смерть кронпринца Рудольфа и баронессы Марии фон Вечера произошла тридцать четыре года назад. Казалось бы давно. Между нами лежит Великая война, гибель четырёх империй, эпидемия инфлюэнцы – начнёшь вспоминать, так и не кончишь. Но лица, причастные к убийству в замке Майерлинг, по‑прежнему среди нас. Что такое тридцать четыре года? Прибавьте к тридцати и получите шестьдесят четыре – для политика возраст сбора урожая.

– А почему к тридцати? – Арехину стало любопытно.

– Тридцать – возраст действия. Я думаю, что участникам заговора было около тридцати лет.

– Заговора?

– Заговора с целью убийства наследника.

– И кому это было выгодно – убивать кронпринца Рудольфа?

– Возможно, партии эрцгерцога Франца‑Фердинанда, который стал наследником. Возможно, заграничным врагам Австро‑Венгрии, в первую очередь Великобритании, Италии, Франции, Испании, Турции, Германии и России – это только краткий список. Возможно, сторонникам консервативного курса императора – опасались, что тот отречётся от трона в пользу сына, который был склонен к проведению непродуманных реформ.

– Хорошо, допустим. Но причем тут несчастная фильма, которую снимают сейчас?

– Она может всколыхнуть интерес к тем событиям. Вдруг кому‑то захочется провести повторное следствие? А поскольку следствия тогда и вовсе не проводилось, скорее, наоборот, все стремились утаить случившееся, не исключено, что свежий взгляд выявит убийц. Иногда самые незначительные причины вызывают грандиозные последствия.

– Несвежее мясо к обеду приводит к мятежу на броненосце, – подтвердил Арехин.

– На броненосце?

– Это другая история, – успокоил его Арехин. – Российская. Думаю, то мясо матросам поныне снится, и клянут они себя распоследними словами, что побрезговали тогда. Сейчас бы ели, да нахваливали.

– Возвращаясь к сегодняшнему – Чапека, как и стрелку компаса, сбить с направления было трудно. – Я, конечно, надеюсь, что ошибся. Что смерть пана Кейша к съёмке фильмы отношения не имеет. Но надежда моя зыбка и призрачна.

– И вы полагаете, что пан Кейш – только начало.

– Кто такой пан Кейш? Помощник режиссера, фигура в производстве фильмы легкозаменимая. Да, я думаю, что это лишь начало. Опасности подвергается любой участник фильма.

– В том числе и вы, как сценарист.

– И я, – не стал скромничать Чапек. – Потому я встревожен.

– Любой на вашем месте был бы встревожен.

– А на вашем? – прямо спросил Чапек.

– И на моём, – не стал спорить Арехин.

– Но вы полицейский… вернее, были полицейским. У вас, вероятно, есть навыки, помогающие справляться с подобными угрозами?

– Угроз‑то как раз я и не вижу. Хотя, конечно, откуда мне о них знать? Но если кто‑то хотел помешать съёмке фильмы о Майерлинге, он должен был начать с угроз братьям Гавелам, Хисталевскому, тому же Смирноффу. Мол, уважаемые господа, сейчас не время ворошить прошлое, народу нужны весёлые комедии в духе Линдера или Чаплина. А обращение к истории злейших врагов независимой Чехии, Габсбургов, есть скрытое национал‑предательство. Что‑то в этом духе. А тут – сразу убийство…

– Кто их знает. Допускаю, что они будут угрожать чуть позже, после убийства одного, двух, трех участников фильмы. Это придаст угрозам убедительность. Не просто писулька выжившего из ума монархиста или, напротив, анархиста, а послание посерьёзнее. И очень не хотелось бы стать аргументом в пользу серьёзности. И потому я ищу возможность остаться в живых.

– Инспектор Богоутек…

– Инспектор Богоутек – человек замечательный, но советы его, как бы сказать помягче, не внушают оптимизма. Находиться в людном месте? Будто Франца Фердинанда убили в запертой комнате. Или императрицу Евгению. Да к любому, обладая навыком, можно подойти в толпе, ударить стилетом – и жертве плохо, и убийцу никто не заметит.

Они говорили даже не вполголоса. Максимум – в четверть. Кроме них в кафе было шесть человек, простора хватало. Никто, казалось, и не прислушивался к разговору служителей (пусть и временных) Великого Немого, но Арехин был почти уверен, что «казалось» – подходящее слово. Из шестерых подозрение у него вызывали четверо, что пришли в кафе после них. Для слежки это чересчур. Значит, слежкой не ограничатся.

– Гарантировать вашу безопасность не способен не только ваш инспектор, но и вся королевская рать. Единственно, на кого вам должно полагаться – это вы сами, – сказал он Чапеку. – Вы должны постоянно носить револьвер. Сейчас он при вас?

– Нет, – несколько растерянно сказал Чапек. – У меня вообще нет револьвера.

– Сегодня, пожалуй, уже поздно, но завтра первым делом загляните в оружейную лавку и купите что‑нибудь небольшое и удобное. А то некоторые не револьвер берут, а прямо‑таки пушку. Нет, большой револьвер имеет свои преимущества, но для самозащиты…

– Зачем мне револьвер? Я не на Диком Западе. Да и стрелять из него не умею. И не хочу уметь, – твёрдо сказал Чапек.

– А! Непротивление злу насилием! Это другое дело. Уважаю. Умереть ради того, чтобы убийца продолжал пользоваться правом убивать – в этом есть что‑то возвышенное.

– Не стоит иронизировать, господин Арехин. С револьвером я, без навыка, без привычки стрелять, буду столь же беззащитен от неведомого убийцы, как и без револьвера. Или мне подозревать каждого прохожего?

– Если без иронии – то да. Каждого прохожего. Прямо пропорционально близости к нему.

– Хорошо, я заподозрил пятого, восьмого, двенадцатого и пятнадцатого прохожего. Мне что, стрелять первым? Прямая дорога либо в сумасшедший дом, либо в тюрьму.

– Нет, нет. Прежде, чем дело дойдёт до стрельбы, подозрение должно перейти в уверенность.

– И как же оно перейдёт? Если опытным путём, то меня опять‑таки восемь раз успеют убить. На лице убийцы же не написано большими буквами «убийца»!

– Вообще‑то написано, правда, буквы не всегда разборчивые. Но, если говорить прямо, без экивоков, придется признать: обыкновенный человек перед убийцей беззащитен. А призыв находиться в людных местах преследует лишь цель иметь свидетелей вашего убийства. Простой, заурядный убийца свидетелей, пожалуй, поостережётся и убивать вас не будет. Так что совет инспектора Богоутека правильный. Боюсь только, что наш убийца, или, вероятнее, убийцы, люди незаурядные. Профессионалы. Они и гримироваться умеют, и живут не в Праге, а в Вене, Берлине, Варшаве или ещё где‑нибудь. Сделал такой человек дело, сел в вагон второго класса, и назавтра уже в Цюрихе. А в Цюрихе он законопослушный гражданин, мухи не обидит, окурок мимо урны не пронесет, цюрихская полиция считает его прилежным букинистом.

– Почему букинистом?

– К слову пришлось. И объясняет отлучки, если вдруг придётся: да, был в Праге, искал редкие книги. Не придерёшься.

– Получается, человек бессилен перед ними?

– Нет. Профессионализм – их сила, но их же и слабость. Убийство для них – деловая операция. Они убивают не за идею, не из ненависти, а за деньги.

– Что ж, мне их перекупить, что ли?

– Это вряд ли, убийца должен поддерживать репутацию, а если пойдет слух, что его можно перекупить, цена тут же упадет в грязь. Нет, нужно показать убийце, что риск слишком велик. Двадцать процентов, что убьёшь и получишь гонорар, а восемьдесят – что тебя убьют, и, следовательно, никакого гонорара не будет.

– Но как это сделать?

– Богачи нанимают телохранителей из числа таких же убийц. Остальным приходится заботиться о себе самим же. Потому я и советую вам купить револьвер. Это сейчас вы думаете, что не сможете выстрелить. А дойдет до дела…

– И многих убили лично вы? – спросил Чапек ехидно.

– Вообще, или в этом году?

– Пусть будет вообще.

– Многих. Война, послевоенный бандитизм… А вы, господин Чапек, воевали?

– Нет, – с достоинством ответил Чапек. – У меня плоскостопие. И вообще, чехи народ мирный и против братьев‑славян за интересы Габсбургов умирать не хотели.

– Это замечательно. Действительно, что за радость – умирать за Габсбургов. У нас в России желающих отдать жизнь за Габсбургов тоже не нашлось. Но что будет теперь, когда Чехия сбросила ярмо императорского гнёта, что будет, если на неё нападет подлый враг?

– Какой подлый враг?

– Да любой. Пока Чехия входила в империю, мелочь ей была не страшна, но теперь, в одиночном плавании…

– Я уверен, что люди после этой войны не будут воевать лет двести.

– Я и за двадцать не поручусь, – мрачно ответил Арехин. Сколь медленно не пил он кофе, но всё же допил – синхронно с Чапеком.

– Что ж, было приятно побеседовать, – сказал Чапек, расплачиваясь с официантом.

Они покинули кафе. За время, проведенное в «Чёрном Лебеде», стемнело, а фонари горели очень скупо. С пятого на десятый. Во всяком случае, в этом районе.

Арехин снял очки и уложил их в металлический футляр. Стальной, если быть точным. В меру массивный: карман не оттянет, череп не проломит, но оглушить может. Военно‑полевой наркоз. Применялся неоднократно.

– Вы куда? – спросил его Чапек.

– Да хочу по набережной пройтись. Люблю, знаете, ночную реку: то русалки помстятся, то ладью Харона вдруг увижу, то редкую птицу, долетевшую до середины и застывшую над поверхностью в недоумении: что делать дальше?

– Нам по пути – сказал Чапек. – Дойдем до Карлова моста, а там я почти дома.

– И я, – согласился Арехин.

До моста идти было неблизко, но он никуда и не спешил.

Прошли сто метров, двести, пока в особо темной части набережной, под деревьями их не нагнала та четвёрка, что кофейничала вместе с ними в «Чёрном Лебеде».

– Стойте, панове, – сказал один из них почти ласково.

– В чем дело, господа? – спросил Чапек.

– Дело в вас. Именно в вас. Другой пан может идти дальше, а вам придется остаться здесь. Боюсь, надолго, если не навсегда.

Будь на небе луна, и не будь над ними деревьев, можно было бы увидеть зловещие отблески света на выкидных ножах бандитов.

Но Арехин видел их и так, без света.

Покуда Чапек пытался взывать к благоразумию бандитов, он повернул особый рычажок на трости, и та превратилась в шпагу. Оружие устаревшее, в моде разве у немецких студентов, но всяко длиннее ножей. Без долгих разговоров он заколол первого: на руку сыграла темнота. Второй, услышав движение, повернулся в его сторону, но лишь для того, чтобы удобнее было попасть в цель: между третьим и четвертым ребром слева от грудины. Хотя ребра были прикрыты и плотью, и одеждой, Арехин не сомневался, что клинок достиг цели. Третий открыл рот, пытаясь крикнуть что‑то угрожающее, и Арехин рубящим ударом рассек тому горло. Какая гадость.

Четвертый, уже шагнувший к Чапеку, обернулся на шум (профессионалом он был ещё тем), и получил удар опять‑таки в межреберье. Говоря проще – в сердце.

Всё это заняло от силы четыре секунды. По‑суворовски, быстрота и натиск.

– Это… Это что? Это вы их того… оглушили? – спросил Чапек, не веря глазам своим. Да и верить было нечему, слишком уж темно.

– Ещё скажите – связал руки и доставил в полицию. Нет, конечно. Я их убил. Вы как раз спрашивали, сколько человек я убил. В мае пока четверых.

– И вы так просто это говорите.

– Не совсем просто, – сердце с двухсот ударов в минуту возвращалось к обычным шестидесяти, то ж и дыхание. – Но, конечно, делать дело сложнее, чем разговоры разговаривать.

Луна, наконец, выглянула из‑за облачка. Арехин склонился над убитым, потом над вторым, над третьим…

Они менялись на глазах. Лица, конечности возвращались в начальную сущность. Гигантские саламандры.

– Я слышал… Слышал, что такое бывает, но думал – обычные легенды, – Чапек был бледнее саламандр, хотя крови и не терял.