Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 52 страниц)

– И то… А все ж нюх порой такие штуки выкидывает… Да и пора, с вашего позволения, делом заняться.

– Один только вопрос ещё, Павел Иванович. Вы, случаем, ничего не знаете о тех, кто был здесь до меня? О работниках МУСа?

– Нет, – ответил Хижнин. – Они были в Замке?

– Они даже в Рамонь не заезжали. Поехали в сторону Глушиц. Но вдруг…

– Никакие вдруг мне неизвестны, – Хижнин усмехнулся. – Когда это происходило?

– На Рождество.

– Рождество я встречал в Париже.

– Жаль. То есть жаль, что…

– Вернулся в Россию?

– Что не знаете о моих коллегах, скажем так. А возвращаться в Россию, покидать ее – во всем воля ваша. И случая, разумеется.

– Со случаем я как-нибудь постараюсь разойтись, – пообещал доктор.

9

– Тогда приступим, – Арехин поднялся, и столь же легко поднялся со стула Хижнин. В свои годы двигался он как молодой волк – мягко, стремительно. Должно быть, в Институте Биологических Проблем бешенство и вурдалачество не только искореняли. – Вы сами заберете нужные вещи, или мне вам помочь?

– Помочь? Разумеется, буду только рад.

Они прошли в зал с пустыми рамами.

– Вот он, случай. Если бы картины разместили не здесь, а в холле… или вы приехали двумя днями позже – то мы бы не увиделись. Вы б ничего не узнали о таинственном зеркале. Конечно, знание это кажется бесполезным и бессмысленным, зеркало я увезу в Париж, если вы не выстрелите мне в спину.

– Ни в спину, ни в затылок, – заверил Арехин.

– Да знаю, знаю, извините за неудачные слова, это все коньяк язык путает. Продолжу: знание бесполезно, но как ещё повернет случай? Вдруг и вас приведет он в Париж? Или Ольденбургские вернутся в Россию?

– В Рамонь? – уточнил Арехин.

– Или в Москву, где встретитесь вы знойным летом где-нибудь на Патриарших прудах, встретитесь, разговоритесь, принц покажет вам зеркало, вы в него поглядите, но вместо собственного лица увидите обратную сторону луны, повседневную жизнь Атлантиды или ещё что-нибудь столь же поучительное, увлекательное и пригодное в повседневной жизни… – доктор говорил, а сам шел вдоль стены, вглядываясь в панели. Так и есть, секретный ход. Панель отодвинулась, за нею оказалась дверь, искусно пригнанная к стене, не знать, так и не увидеть.

– Запоминайте: нажимаете здесь, здесь и здесь – дверь и откроется. Вдруг пригодится.

Дверь и в самом деле открылась. Доктор вошел в неширокий ход.

– Вам не темно?

– Вы же знаете – нет.

Два никталопа – тоже случай? Как угодно, а с доктором у него слишком много общего.

Правда, доктор таки вынул из глубин тулупа палочку, от которой шел зеленоватый свет, едва ли ярче, чем от гнилушки. Никталопу гнилушки достаточно.

Они прошли совсем немного, пятнадцать шагов, и увидели нишу, не слишком просторную, зато сухую. Зато – потому что в ней были аккуратно сложены скатанные холсты. Разворачивать да рассматривать негде, остается надеяться, что иных холстов, кроме исчезнувших, здесь нет.

Он перенес – по частям, бережно, – холсты в зал пустых рам.

Доктор помогал. Это подтверждало догадку, что Хижнин убивать Арехина не намерен. Уже в зале он развернул пару холстов. Замечательно. Именно те, пропавшие.

– Теперь за моей долей, – сказал доктор.

Что ж. Арехин тоже должен помочь.

Однако Хижнин лишь хотел показать, что берет только то, о чем говорил: трубу, весьма компактную, в кожаном футляре и ручное зеркало – тоже в футляре размером с книгу.

– Хотите поглядеть?

– Если не доставит хлопот.

– Какие хлопоты, – доктор открыл футляр-книгу, достал зеркало. Красивая работа. Но никаких картин прошлого или будущего зеркало не показало. Одного Арехина в настоящем.

– Больше, как видите, я ничего не беру. В лабиринтах, если хотите, можете найти многое. Несколько пудов серебра, фарфор, картины, принадлежащие Ольденбургским, даже бочонок двойных империалов где-то лежит.

– Заявлений о пропаже бочонка империалов в Московский уголовный сыск не поступало, равно как и фарфора, серебра и прочего имущества, – ответил Арехин.

– Но ведь замок национализирован? Он принадлежит Советской Власти? – усмехнулся доктор.

– Но имущество в Замке, никуда не пропало, не так ли? Пусть и лежит, целее будет. Или у вас есть на него виды?

– На пуды фарфора? Нет. И золота не нужно. Случись что – схватят, найдут зеркало, трубу, эка невидаль. Крестьяне, когда грабили усадьбы, чего только не натащили. Вот я и выменял зеркальце, дочке в подарок везу. Никто и придираться не станет. А с золотом – сначала помучают, откуда взял, вдруг осталось, а потом и убьют. Я лучше налегке – Хижнин спрятал гнилушку, а за ней и зеркало с трубой.

Карманы у него пришиты, похоже. Под тулупом много чего спрятать можно – топор, обрез… Однако убедителен Хижнин в крестьянском виде, раз про топор и обрез мысли навещают.

– Приятно было с вами повидаться.

– Передавайте поклон Александру Петровичу, Евгении Максимилиановне и Петру Александровичу.

– Непременно передам, – Хижнин поправил одежду, нахлобучил треух, постоял, прислушиваясь.

Арехин слушал тоже. Нет, спит Рамонь.

К такому же выводу пришел и Хижнин. Попрощавшись кивком, он вышел в дверь, пошел к воротам. Да, крестьяне так не ходят. Только кто увидит Хижнина – молодой месяц давно закатился, звезды, правда, светили ярко, но только для себя. Другим звездный свет не подмога.

Арехин стоял у двери – снаружи, чтобы лучше слышать. Скрипит снег под ногами, от этого никуда не деться, в такой-то мороз.

Но вот стих и скрип.

В холле он пересчитал холсты. Лишних нет. Поручение исполнено, без криков, стрельбы, жертв. Пришел, да и нашел.

Вдруг раздался вой – тоскливый, безнадежный, одинокий. Собаки, даже те, кто брехал от холода, примолкли. Гавкнешь, а он возьмет, да и придет по твою собачью душу.

Не волк. Вурдалак.

Что ж, каждый по-своему прощается с родиной…

Легкие шаги наверху. Нет, это Анна-Луиза.

Арехин быстро поднялся в гостевые покои.

– Я проснулась, тебя нет, а тут ещё ужасный вой…

– Это волк. Знаешь, сейчас не до охоты на волков, вот и осмелели. Сюда они не придут никогда.

– А вдруг? Я боюсь.

– Они боятся больше…

И действительно, вой смолк, и до самого утра никто в Замок не приходил.

10

– Значит, вы их отыскали! – Паринов радовался, как дитя апельсину. Конечно, теперь-то все будет хорошо – Арехин вернется в город, освободив от своего присутствия и Замок, и всю Рамонь. Городское начальство хорошо в городе, московское – и вовсе в Москве. – Где ж они были? В тайнике? У нас поговаривают старики насчет всяких потайных комнат, я думал – пустое несут, а вы нашли картины, вернули их государству.

– Государству их вернули сами рамонцы, – ответил, не покривив душой, Арехин. Доктор Хижнин ведь коренной рамонец.

– Это как?

– А мы вчера с товарищем Рюэгг сходили в коммуну Ольгино, поговорили с народом, да потом и сюда люди приходили. Мы сказали: двери будут открыты, если кто сглупа взял, или знает, где лежат – пусть этой ночью принесет. А иначе завтра – в смысле сегодня – начнем действовать по всей строгости революционного закона, и укравший картины будет не социально близким дураком, а кровным врагом советской власти. А как советская власть поступает с кровными врагами, объяснять, я думаю, не надо.

– И они принесли?

– Вы ж видите, все полотна здесь.

– А вы… Вы не подглядели, кто принес?

– Во-первых, я дал слово, что подглядывать не буду. Во-вторых, я спал. И в третьих, что бы я увидел в темноте? А зажги я свет, всяк догадался бы, что его караулят, и никаких картин бы не принес. Вот у вас тут охрана ночевала, никто и не подбрасывал. Боялись.

– Да, у нас строго, – сказал Паринов.

Арехин не ответил, только смотрел на Паринова. Поза Арехина, а, особенно, зеленые очки смутили рамонца.

– А что… то есть, как теперь будет?

– Вы, товарищ Паринов, в Рамони главный, вам и нужно сделать все, чтобы случай с картинами не заслонил собою главного – укрепление в Рамони доверия к Советской власти. Она ведь крепнет?

– Не жалеем крови, чтобы крепла!

– А картины срочно верните в Воронеж. Холсты уложите в деревянный ящик, про который я давеча говорил. Приготовили?

– А что готовить, нашли подходящий на заводском складе.

– Значит, уложите, стружкой пересыпьте и отправьте в город.

– Когда?

– Немедленно.

– А рамы?

– А рамы мешковиной обернуть и тоже – на сани и в город. За час с погрузкой

– Мы – по революционному! В полчаса, мигом!

– Не забудьте на дорогу накормить!

– Да как же это можно – забыть? Но мы думали, что вы погостите хоть денек…

– Вот кончится война, построим социализм, тогда и гостить время появится. А сейчас – увы.

– Понимаем, дела.

Паринов на ветер слов не бросал, сделал все вовремя, и потому можно было рассчитывать, что в губернский город к ночи они поспеют.

Библиотечно-чекистский возница был совершенно трезв, о бабкиных гаданиях не упоминал, а лошадь выглядела бодрой, сытой и ухоженной.

Наевшись на весь день, по-мужицки быстро, но основательно, сели в сани. В пароконных санях рамонский возница вез рамы и ящик с холстами и человека с мандатом. В мандате, напечатанном не без ошибок на «Ундервуде» говорилось, что Рамонский совет рабочих и крестьянских депутатов возвращает картины в полном составе. Арехин одобрил мандат, но ничего исправлять не стал.

В библиотечно-чекистскую санную повозку набросали свежей соломы для чистоты, тепла и мягкости.

Мороз спал, но вполглаза – нет-нет, да и вздохнет, да так, что до самых до костей достанет. С ним не шути.

Никто и не шутил. Ехали молча, сосредоточенно, первыми на пароконной ехали рамонцы, торили путь, а уж следом шла библиотекарская кавалерия.

Фройлян Рюэгг сонно улыбалась – то ли проведенная ночь так повлияла, то ли две рюмки коньяка с огурцом, салом, вареной картошкой и вареными же вкрутую яйцами сказывались. Зато словно печка внутри, не замерзнет. Арехин сидел бок о бок, и тоже пытался вздремнуть. После Сорокина ветер стих совершенно, а у Грязного их нагнали продотрядовцы. Теперь-то совсем хорошо, хотя бандитам гулять сейчас резону мало – и холодно, и голодно, и у каждого путника ствол.

На полпути к Воронежу откуда-то сбоку, из-за лесочка присоединился к ним мужичок с ноготок. Если и не с ноготок, то более полутора метров в нем, действительно, вряд ли бы набралось. Небольшой, но крепенький, и лошадка ему под стать. Везла лошадка немного дров и опять какой-то ящик.

– Куда? – спросили для порядка.

– В губчека, – ответил мужичок, и сразу получил место в арьергарде.

Так они и ехали. Обратный путь показался короче – или, скорее, лошади на сельских харчах раздобрели. Сено, овес – чужие, вот и сыпали полной мерой, не в городе, где кончилось – и все, нет больше. Из города сани везли пустые, сейчас полнехоньки, а все резвее выходило.

Резвее-то резвее, а в город вошли ночью. И всей колонной дружно в губчека.

Чека разницы между ночью и днем не делала, что Арехину импонировало изрядно. Вот и сейчас, среди радостных хлопот – вернулись кормильцы! – и Арехина приветили с фройлян Рюэгг, да не кто-нибудь, а товарищ Валецкис. И чаем угостил горячим, и картошкой с салом, а с дороги было это очень и очень ко времени. Поручив хлопоты по росписи продовольствия своему помощнику, явно из бывших приказчиков, а то и купцов, Валецкис с интересом выслушал Арехина.

– Нашли, значит, картиночки? – заключил он устный рапорт.

– До единой.

– И что мне с ними делать? Или – тут Валецкис с надеждой посмотрел на Арехина – вы их с собой возьмете, в Москву?

– Нет уж, увольте. Задачу мне поставили картины найти, и я ее выполнил. А какие планы у начальства в отношении картин, то мне неведомо. Может, завтра же и впрямь велят в Москву доставить, а то вдруг Воронежу навечно оставят – как знать? Революция, она старых законов не признает, каждый день новые творит, а потом и новые – в революционную топку, чтобы пламя не погасло.

– И что ж нам с ними делать, с картинками? Обратно студентам, что ли?

– А вы музей откройте, художественный.

– Чека и музей? Революция, оно, конечно, но все же…

– Зачем Чека? Вы совету настоятельно порекомендуйте. Мнение из Москвы у вас есть…

– Чьё?

– Моё. И товарища Луначарского, если хотите.

– Да ладно, музей – дело нехитрое. Реквизируем дом получше, остались, не все ж под коммуны… Совет пайки выделит совслужащим. Пойдет дело. Вот только штука будет – откроем мы музей, народ известим, а картинки в Москву затребуют.

– Ну и что? В богатых домах, усадьбах картин должно остаться порядочно. Собрать – и в музей. Вы побольше здание ищите, побольше. Ведь свои, революционные художники появятся, нанесут всяких «Красных Наркомов на Синих Конях» – с красками-то пока плохо…

– Все же это лучше, чем «Синие Наркомы на Красных Конях», – усмехнулся Валецкис.

Они посидели немного, перед тем как разойтись – на время, навсегда ль, как знать. Арехин, поглядывая на Анну, совсем было собрался уходить, но тут в кабинет вошел библиотечно-чекистский возница и протянул Арехину сложенный вчетверо лист бумаги.

– Вот, просили передать.

– Кто просил?

– А мужичок, помните, у Ямного пристал. Низенький такой.

– Помню. А сам он не мог?

– Сам он, поди, уже из Воронежа выехал. Сгрузил свой ящик рядом с тем, нашим, где картины, дал мне лист, передай, мол, московскому чекисту, как повезешь его на квартиру.

Ага. Это он так намекает, что пора в «Бристоль» отправляться. А в листке что?

Он развернул.

'Александр Александрович, я ведь не зря годил, не спешил увидеться. Смотрел, не под стать ли Вы своему коллеге, тоже прибывшему из московского уголовного сыска и первым делом повесившему мужика на воронежском рынке.

Вижу – нет, и потому коллегу вашего Вам же возвращаю. Делайте с ним, что хотите. Он жив, только глубоко спит. Подобный метод применяют кое-где в нашей губернии в голодные годы: опоят человека специальной водицей, уж не знаю, как лучше назвать ее – живой или мертвой, вернее всего – ни живой, ни мертвой, – и в погреб, где присыпят знаменитым черноземом, ну, и навозца для тепла подбросят. Так до поздней весны и лежат, пока крапива да лебеда не вырастут. Корни лопуха тоже едят.

Оживить вашего московского сослуживца просто: очистите его от земли, положите в прохладное, но не морозное место, а главное – чтобы света было побольше, и он за день придет в себя. Не совсем в себя – сознание впредь будет с провалами в памяти, и рассудок как при олигофрении в стадии умеренной дебильности, но мало ли подобных людей на Святой Руси?

Ну, а не оживет – значит, судьба такая. Кстати, я лично о нем узнал случайно, его закопали люди, которые не любят, когда их братьев (в самом широком смысле) вешают. Волею того же случая они отдали его мне, но в Париж вести подобное добро совершенно нет надобности, потому и передаю его Вам, оставаясь к вашим услугам покорнейшим слугой Хижниным Павлом Ивановичем.

Арехин протянул письмо Анне, та перечитала его трижды, стараясь понять.

– Это шутка, да? – наконец, спросила она.

– Много загадочных историй случается на русских просторах – немного выспренно ответил Арехин.

– Позвольте? – протянул руку Валецкис.

Арехин позволил.

Валецкис читал не спеша, хотя почерк Хижнина был вовсе не врачебным, напротив, четким и разборчивым.

– Да, слышал и я о таком… – ответил он. – В детстве. Считал, сказки. Да и сейчас считаю. Но придется посмотреть, убедиться.

Ящики вместе с рамами поместили в комнату под замком, видно, считали, что картины в обоих. Или не считали, поскольку второй ящик был много тяжелее и пах навозом. В пути это не чувствовалось – и лошади не одеколоном спрыснуты, и ехал мужичок позади всех, а здесь второпях уложили ящики, особо и не принюхиваясь. Велено уложить, значит, велено, чего рассуждать.

Пришлось ящик этот перетаскивать в другую комнатушку, а то картины и мертвец – как-то нехорошо. Ломиком пожилой чекист ловко поддел крышку ящика, оказавшегося домовиной.

Земля, навоз и – тело.

Домовину перевернули. Он и есть, товарищ Лютов, только весь усыпанный присосавшимися красноватыми червячками, маленькими, тоненькими, слегка шевелящимися. Анна-Луиза ахнула и согнулась, освобождаясь от ужина.

Арехин наклонился поближе. Не червячки, а корешки, вот что это. Никаких следов разложения, пахнет лишь землей да навозом.

Ничего, чекисты – люди не брезгливые. Отряхнули Лютова от земли, за руки, за ноги поближе к окну. Сейчас, положим ночь, но ведь будет и утро, и свет. Подействует, нет?

Об этом он думал в ту ночь в «Бристоле». Анна, выпив коньяку (велика бутылка, а и ей подходит конец), забылась тревожным сном, а Арехин недвижно сидел на стуле, сидел и думал. Со стороны он казался ничуть не живее товарища Лютова.

К счастью, со стороны никто и не смотрел.

11

– А товарищ Оболикшто вас теперь особенно зауважал, – тезка Он сидел на корточках перед буржуйкой, занимаясь престодижитацией и гипнозом. Гипнозу буржуйка поддавалась плохо, требовала дров и побольше, побольше. – Картинки, говорит товарищ Оболикшто, картинки пустяк, одна морока и срам. А вот что он – то есть вы, товарищ Арехин, – своего боевого товарища отбить сумел у врага, выходить и до Москвы живого довести – это, говорит, стоит всех картин мира. Теперь, говорит он, я точно знаю – наш человек товарищ Арехин, хоть и белая кость.

– Так и сказал? – полюбопытствовал Арехин.

– Слово в слово, – подтвердил тезка Аз. – Он даже на «ты» хотел перейти, но увидел, как товарищ Дзержинский с вами выкает, и передумал. Нечего, мол, поперек батьки в пекло соваться.

– Я рад, что моя репутация выросла и окрепла. А более того рад, что наш боевой товарищ Лютов идет на поправку. Ради этого стоило съездить в далекую Рамонь, – Арехин сидел за своим столом и просматривал бумаги, поступившие за последние дни. Ещё недавно весь бумагооборот сводился к малограмотным крохотным записочкам, и надо же – канцелярия первой достигла и превзошла дореволюционные объемы производства.

– Мы как раз договорились – сегодня после полудня двое навестят Лютова в госпитале. Один – это от начальства, товарищ Оболикшто. А второй – боевой товарищ. Меня хотели послать, а потом решили, как можно, если здесь вы, его спаситель.

– Значит, после полудня?

– Аккурат в полдень, – обрадовал тезка Он.

Во избежания лишних слухов, домыслов и московских комиссий они с Валецкисом там, в Воронеже решили историю упростить: Лютова нашел Арехин в бандитской хате, где негодяи морили голодом и измывались над доблестным Лютовым и довели того до тяжелого сыпняка, или нервного истощения – это уж врачам решать.

Врачи вторую неделю лечили пострадавшего. Дело явно шло на поправку, и можно было надеяться, что товарищ Лютов скоро вернется в строй.

Интересно, а ну как ближе к лету придут и остальные двое, те, кто ездил с Лютовым в далекую деревеньку Глушицы? Не такую, впрочем, и далекую, раз успели доставить к отъезду Арехина из Рамони. Хотя… Зимой почтовый за сутки должны были при Николае Первом проезжать за сутки двести двадцать верст. Сейчас времена новые, но если тот мужичок имел две-три подставы, пятьдесят верст для него вполне преодолимы.

Впрочем, Глушицами пусть кто другой занимается. Ему некогда. Вот навестит боевого товарища и сразу же возьмется за новое, срочное, неотложное дело, которое три дня как дожидалось Арехина и только Арехина…

Конец первой книги. Вторая книга – «Арехин в Арктике»