Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 52 страниц)
– Нам нужно срочно погрузиться на «Лазаревича», – опуская «Еруслана», сказал Птыцак. – Припасы, снаряжение, всякое необходимое…
– У вас под началом тридцать человек. Все – здоровые мужчины. За чем же дело?
– За норвежцами. По их норвежским правилам, погрузка, разгрузка и прочие работы в порту – вотчина местных рабочих. Они и только они могут перенести мешки с картошкой или бочки с солониной.
– Что ж, придется потратиться.
– Да не в деньгах дело. Кстати, и «Лазаревич», и вся экспедиция финансируются государством на совершенно законных основаниях. Нам предписано дойти до поселений ненцев, купить или выменять на товары мясо и доставить это мясо в Петроград.
– Однако…
– Именно так.
– Тогда вообще не понимаю ваших забот. Платите из казенных сумм, получаете то, за что заплатили.
– Норвежцы требуют схемы размещения грузов и сам список грузов.
– Неужели всё так секретно?
– Да нет у нас ничего секретного. Рыба, солонина, овощи, всё, кстати, привезено на «Вольном Янтаре», частью и российское. Наше. Но только списки у нас самые общие, мол, столько‑то тонн продовольствия, а столько‑то снаряжения. Норвежцы же требуют подробный реестр и схему, что куда размещать.
– Это, насколько я понимаю, дело суперкарго, – сказал Арехин.
– А кто это – суперкарго? – неприязненно спросил Птыцак.
– Главный по грузам. Хотя я могу и ошибиться. Читал в романах.
– Наш роман другой. Без этого… без суперкарго.
– Если нет своего, наймите. Из норвежцев же.
– Я и сам думаю – нужно подмазать. Но как бы скандала не вышло. Провокации. Хотя, если нанять суперкарго из местных, думаю, всё будет по правилам. Профессор! Профессор!
– Да здесь я, здесь, – ответил Горностаев, выходя из стоящих поодаль норвежцев. Судя по виду, он полностью оправился от приступа.
– У вас немецкий неплохой, потому потрудитесь сыскать местного суперкарго. Чтобы распорядился, пусть поскорее начнут перегружать груз с «Вольного Янтаря» на «Лазаревича». Насчет денег – не обидим, но что б и не зарывался. Незачем нам разговоры, что большевики‑де швыряются золотом. Пойдут вопросы – куда это они так спешат, зачем, кто их подгоняет… – Птыцак оборвал себя, почувствовав, что излишне оживлён. Тратит слова неэкономно.
– Найдём суперкарго. Пойду к начальнику порта, – уведомил Птыцака Горностаев и, раздвигая стоявших вокруг норвежцев, стал пробираться к зданию управления порта.
Пароход – точнее, ледокольный пароход, – тем временем подошел вплотную к причалу и началась процедура привязки к местности, или, быть может, чаления – Арехин не помнил, писалось ли об этом в «Пятнадцатилетнем капитане». Книгу он читал во время болезни, и несколько раз, да ещё она возвращалась в бреду, и потому не всё, что помнилось, было в книге наверное. Что‑то и примстилось. Но перечитывать книгу не хотелось совершенно. Пусть останется, как есть: и Портупей‑прапорщик, приходящий на помощь Дику Сэнду в сложные минуты, и Фея Тёмного сна, сбивающаяя юного капитана с пути, и топор, спрятанный под компасом для того, чтобы в решающий момент отрубить щупальца злобного пирата‑оборотня.
«Еруслан Лазаревич» пришвартовался – да, точно так. По трапу стали сходить люди. Птыцак поспешил навстречу. Стало ясно: дело предстоит небыстрое. А дождь усилился. Арехин решил вернуться в отель. Дух перевести. Потому что здесь, на набережной, праздношатающиеся начали расходится. А кто он сейчас, если не праздношатающийся?
Но прежде он зашёл в кофейное заведение. Согреться и подумать.
Три часа думал и грелся. Треской, кофе, хлебом и сыром. Наедался впрок. Затем зашёл в лавку и купил три фунта местного сыра, но в жестяной коробке. Чтобы с крысами не делиться, пояснила лавочница.
И лишь потом Арехин вернулся в гостиницу. Хозяин встретил его менее приветливо, нежели вчера. Погода повлияла? Или что‑то ещё? Он виду не подал. Сел у огонька, развернул местную газету, в которой не понимал ни слова.
– Это правда, что вы собираетесь отправиться в гости к Великому Кракену? – переборов себя, спросил Арехина хозяин.
– Слышу первый раз, – ответил Арехин.
– Надеюсь, – и хозяин замолчал.
Замолчал и Арехин. Молчать он умеет. Тренирован. Часами молчит под стук часов. Часы тут простенькие, настенные. Громкие
Но ещё громче было появление Дикштейна, кронштадтского матроса. Того самого, с кем на пару записывался Арехин в экспедицию и лечил профессора Горностаева.
Дикштейн вбежал, по‑революционному распахнув дверь, остановился в проёме, и, увидя Арехина, закричал во весь голос:
– Полундра, браток! Всем срочно быть на «Лазаревиче»! Просто немедленно!
– Погодите пять минут, – Арехин зашел в номер, где наготове был сложен саквояж и тюк с купленными вчера и сегодня предметами.
Вышло неловко, в смысле переностки.
– Тележка у вас есть? – спросил Арехин хозяина.
– Есть, есть, – странно, но хозяин был рад внезапному отъезду постояльца. Видно, недополученная прибыль его не печалила. – Я вам и паренька дам в помощь.
Уложили вещи скоро, но споро. Собственно, и вещей‑то было чуть.
Вместе с Дикштейном и пареньком лет одиннадцати Арехин двинулся к порту. На улицах по трое, по четверо кучковались бергенцы, смотрели на шедших с неодобрением, но дороги никто не заступал, тележки не трогал.
– Что случилось? – спросил Арехин.
– Ночью погром хотели устроить, гады. Не нравимся мы им, – и Дикштейн приналёг на тележку, показывая: некогда болтать, бежать нужно.
Но до порта они добрались без происшествий, и на борт «Еруслана Лазаревича» поднялись беспрепятственно.
– Вы прямо как в полярную экспедицию, – встретил его у трапа Птыцак.
– Разве нет?
– Сейчас третье десятилетие двадцатого века. Пойдём с комфортом, в тепле и уюте. Ждали только вас, вы – последний.
– Благодарю.
– Думаете, мне так уж нужны координаты? Плюс‑минус неделя ничего не решит, а общее направление я знаю.
– Выходит, вы взяли меня из симпатии.
– Я взял вас на борт, потому… – он на секунду запнулся, – потому что не решил, помеха вы, или, напротив, подспорье. Знаете, в дороге порой и верёвочка сгодится. А от помехи избавиться нетрудно.
– Координаты я вам назову. Вот только устроюсь, и тут же назову.
– Можете не торопиться. До завтрашнего утра вы совершенно свободны. А устроитесь вы в каюте «Б» первой палубы.
Дикштейн даже присвистнул.
– А вы, вместо того, чтобы свистеть, несите вещи лекпома в каюту, – распорядился Птыцак.
Когда они шли длинным коридором, Дикштейн сказал:
– Да, братишка, каюта у тебя прямо‑таки адмиральская.
– Откуда знаешь?
– Напротив тебя Птыцак квартирует, я и ему помогал обустраиваться. Вот и заглянул. Они одинаковые, каюты. «А» и «Б».
Все блистало чистотой, и в воздухе ещё слышался запах краски.
– После ремонта «Еруслана Лазаревич», не сомневайся. И ремонт был дорогой, английский. Денег не жалели. Кто ж наши деньги жалеть будет? – задал риторический вопрос Дикштейн. – Тут давеча крыса местная, норвежская, хотела по трапу на «Еруслана» взобраться. Подошла только – и опрометью улепетнула. Видно, испугалась чистоты.
Каюта была хороша. Не поспоришь. Две просторные комнаты, ванная, ковры, кожаные кресла, мебель – не стыдно помещику средней руки в кабинет. Или в лучшую гостиницу дореволюционной губернии. Дикштейн положил Арехинские вещи в уголок и собрался уходить, но Арехин остановил его:
– Нет, так не пойдет.
Достал из саквояжа стальную вместительную флягу «друг поручика», из буфета взял пару стаканов, разлил водку. Поровну, каждому косушку.
– С новосельем, Иван!
Дикштейн заколебался.
– Не положено вроде.
– Предрассудки. Это же норвежская, норвежскую можно. И вообще, мы во флоте, или где? – и подал пример.
– На флоте, – поправил Дикштейн, взял свой стакан и выпил водку в два глотка.
– Да… Крепка! Ну, я побежал.
Возражений не последовало.
Когда Дикштейн ушёл, Арехин прошелся по каюте. Для ледокольного судна комфорт неслыханный. Или, напротив, именно такими и должны быть настоящие ледоколы?
Он уселся в кожаное кресло – новенькое, совершенно не вытертое. От выпитого слегка кружилась голова, но в целом ощущение было приятное. Главное – исчезло чувство давление Гласа. Само‑то давление, очень может быть, никуда не делось, но вот чувство давления алкоголь прогнал.
Арехин посидел минут пятнадцать. Потом почувствовал: «Еруслан Лазаревич» начинает двигаться.
Он вышел на палубу. На часах вечер, солнце где‑то за облаками, но света оставалось предостаточно.
Буксир выводил «Лазаревича» на большую воду. На палубе оставались моряки, занятые делом, и он, единственный праздный человек на виду отдаляющегося Бергена.
И опять полоса дождя. Не дожидаясь окончания маневра, Арехин решил обследовать корабль. Но далеко в обследовании не продвинулся: повстречал Горностаева.
Тот выглядел утомленным.
– Как прошла погрузка? – спросил Арехин.
– Горе одно, а не погрузка. На «Вольном Янтаре» оказалась едва ли половина грузов, которые значились по документам. Остальное осталось в Риге… или вовсе существовало только на бумаге. Не одни мы ушлые. К тому же местные рабочие роптали, говорили что‑то о дурных предзнаменованиях, о снах Хельги Лагерлеф, это, как я понял, местная колдунья, о сверхурочных. И как‑то ловко у них и колдунья и сверхурочные в одну фразу укладываются. Раз по документам сорок тонн груза, плати за все сорок. Я бы не заплатил, но Птыцак велел всё делать быстро и без шума. Ладно, перегрузили в трюм. Смотришь – плакать хочется. Трюм‑то большой, а груза чуть. Расплатились и за фиктивные тонны, и за ночные, и за северные, и за дождевые, и сверхурочные откуда‑то набежали у них, видите ли, рабочий день в четыре часа заканчивается. В общем, рабочий класс Норвегии умеет отстаивать собственные интересы, им дашь палец – оттяпают руку. Будь в России хотя бы половина таких рабочих, сидел бы царь на троне по сей день.
Этот странный вывод свершился не в коридоре, а в каюте Арехина. Горностаев, в отличие от Дикштейна, раздумывать не стал, а махнул водку разом. Арехин воздержался, знаком показав, что уже.
– Вдобавок ко всему, они книгу у меня стащили, – продолжил тем временем профессор.
– Книгу? Какую?
– «Капитана Гаттераса». В черном кожаном переплете. Отличное довоенное издание, с иллюстрациями. Я её в карман плаща положил. Ушли грузчики – ещё на прощанье обниматься лезли, по плечам хлопали, камрадом величали, комунизмен ер гот и всё такое. Я и раскис. Ушли, я в карман – а книжки нет. Хорошо, что наличность вам проиграл, а то они бы и её оставили в Норвегии. Зачем им книжка на русском языке? Ворюги они, норвежцы.
– А груз?
– Груз‑то я считал, да только если опись фиктивная, то и гарантий никаких. Хотя вряд ли на этот груз кто‑либо позарится. Хотите – верьте, хотите, покажу, да и придётся показать, но только солонина у нас в бочках.
– Дело обыкновенное, где же ещё держать солонину, как не в бочках.
– А на бочках клеймо: «1916 г.» То ж и с рыбой. Даже подумать о том, чтобы открыть – и то страшно.
– А кухня ледокола?
– По договору, питание раздельное. Они готовят для себя, из своих продуктов, а мы – для себя. На еде сэкономить решили. Или просто забыли, что человеку нужно питаться.
– Это бывает.
– Но, знаете, я с утра ничего не ел. Четырнадцать часов прошло. И не хочется. То есть совершенно.
– Чувствуете себя как?
– Утомился слегка от бумажек, да и в трюме как‑то того… не по себе. А вышел на палубу, или вот у вас сижу, волны в иллюминаторе – и опять свеж и бодр.
Действительно, профессор преобразился: в глазах блеск, на щеках румянец. Подобное бывает при туберкулезе. Или от порции водки.
Как человек воспитанный, засиживаться Горностаев не стал. Не наливают более – оно и не нужно. Восхитился обстановкой, простором, видом из иллюминатора и, пожелав приятных снов, удалился.
Спустя несколько минут пришел Шихов. По делу.
Птыцак передумал ждать до утра. Хочет видеть Арехина сейчас. Если, конечно, Арехин в состоянии дойти.
От водки Шихов отказался с негодованием: он‑де движется к новой жизни и менее всего желает пройти мимо из‑за минутной слабости.
– Глас не велит? – прямо спросил Арехин.
– Гласу до водки дела нет. И нет дела до тех, кто водку пьёт. Они ему чужды. Птыцак это ясно сказал.
– Ну, если Птыцак, тогда верю.
– Очень ему требуется ваша вера, – сварливо ответил Шихов. Видно, хочется ему водки, да добродетель не дозволяет.
Идти пришлось недалеко: каюта Птыцака располагалась напротив.
– Я вот подумал… Мало ли что. Вдруг на мину наскочим. Или со льдиной столкнёмся. Вы уж скажите координаты, что дал вам барон Врангель.
– Адмирал Колчак, – поправил Арехин нарочитую оговорку Птыцака.
– Пусть Колчак.
Арехин протянул листок блокнота с заранее написанными координатами.
– Так‑так, – Птыцак раскрыл атлас. Не морскую карту, а географический атлас, рассчитанный на мечтателей с книгой: читаешь о путешествии того же Гаттераса и следишь по атласу. Похожие атласы выходили приложением к журналу «Вокруг Света».
Этот, впрочем, был посолиднее и поновее, берлинское издание прошлого года.
– Значит, к востоку от Шпицбергена.
– Тысяча километров к востоку, – подтвердил Арехин.
– Это я и ожидал. Видите?
Он показал страницу Арехину. Свежепоставленный крестик отмечал точку Арехина, а овал, в который этот крестик был вписан – догадки Птыцака. Овал большой, сто на двести километров.
– Но никому более координаты не сообщайте. Особенно капитану.
– Почему?
– Скажу так: из предосторожности. Я не утверждаю, что нас всех тут же побросают за борт, да не очень‑то мы и бросимся, но – не стоит раньше времени давать курс. Пусть считает, что мы идём за мясом.
– Золотое это мясо получится.
– Одной легендой о нерасчетливости большевиков больше, одной меньше… Переживём. Да, ещё одно. По протоколу, или как там правильно сказать, двое от нас должны присутствовать, попросту питаться, с капитанского стола. Придётся уж вам потерпеть все эти буржуазные штучки с вилками, салфетками и ножами. Будете вторым.
– А первым?
– Первым страдаю я. Вы не усмехайтесь, не усмехайтесь (Арехин и не думал усмехаться), мне и еда чужая, и общество чужое вот где стоит, – Птыцак провел ребром ладони по горлу. – Даже и буквально, каждый кусок поперёк горла укладывается. А – нужно. Пусть видят: нисколько мы их не стесняемся.
Глаза Птыцака горели так же, как совсем недавно у Горностаева. Хлебнул малость? Или это – огонь энтузиазма? Священный огонь тех, кто штурмовал Зимний дворец, Перекоп, Кремль и по льду шел на дредноуты Кронштадта?
Или это дает знать о себе Глас?
Физиология энтузиазма схожа, вот и всё. А что запустило процесс, идея изнутри, идея снаружи или ещё что‑нибудь, уже неважно. Как неважно, подожгла Москву сальная свечка, восковая или обыкновеннейшая лучина. Стоит только разгореться…
Алехин думал и молчал. Птыцак же говорил, говорил, говорил – о важности экспедиции, о грядущих переменах, чудесных и ужасающих, о системе пайков четырнадцати категорий для трудящихся, о необходимости полного подчинения вождям вышестоящим вождей нижестоящих, о преимуществах крестьянской коммуны над крестьянским семейным хозяйством… Обращался он не к Арехину, а к толпам, стоящим у Арехина за спиной, и обращался так убедительно, что хотелось оглянуться – нет ли там и в самом деле государственной думы в полном составе или депутатов от трудящихся Всего Земного Шара.
Но Арехин огладываться не стал. Он просто спросил Птыцака:
– У вас водки не найдется? Случайно?
Птыцак по энерции проговорил что‑то о всемерной индустриализации Урала, и лишь затем отреагировал:
– Водки? Какой водки?
– Лучше, конечно, казённой. Впрочем, любая сойдет.
– Водки я не держу, и вам следовало бы об этом знать.
– Откуда? – удивился Арехин. – С вами мы едва знакомы, и привычки ваши мне неведомы. А спиртные напитки в подобных каютах – практически обязательная принадлежность. Если не водка, то бренди или коньяк. Вы посмотрите, посмотрите в шкапчике.
Птыцак неуверенно шагнул, открыл дверцу.
– Вот видите!
И действительно, на полке стояли три бутылки – водка, виски и коньяк.
– Это… Я не знал. Видно, капитан распорядился. А вам‑то какое дело. Не многое ли вы, Арехин себе позволяете?
– Что именно? Я всего‑то попросил рюмку водки. Дело самое обыкновенное между мужчинами, один из которых в гостях у другого.
– Вы… Вы здесь не в гостях. Вы здесь по служебной надобности.
– Значит, мы соратники? Тогда тем более непонятно, что в моей просьбе странного.
Птыцак задумался. Потом достал бутылку.
– Я спиртное отрицаю. И других не приваживаю к водке, скорее, наоборот. Но вы – другого поля ягодка, это верно. Вам, если уж так хочется, то можно. Только извините, пить с вами я не стану. Идите к себе и пейте, если без этого не можете, – и он протянул бутылку Арехину.
– Не могу, – сказал Арехин, принимая бутылку, – и другим не советую.
Птыцак попытался что‑то ответить, но не смог. Не переварил услышанного. Только поморщился и махнул рукой.
12
– Сегодня в восемнадцать двадцать по судовому времени мы пересечём Северный Полярный круг, – объявил капитан на третий день плавания.
– Надеюсь, никаких обливаний в духе Нептуна не предвидится? – спросил Арехин.
– О нет, нет, – Фальц‑Меусс чуть поднял уголки рта, что соответствовало широкой дружеской улыбке. – У полярников другие традиции. Большая ложка рыбьего жира и маленький стакан спирта. Можно наоборот – маленькая ложка рыбьего жира и большой стакан спирта, но это уже для опытных полярников.
Птыцака передёрнуло.
– Мы не суеверны. Обряды, языческие и христианские, нам чужды – ответил он капитану.
– Северный Полярный круг трудно отнести к суевериям, – вежливо возразил Фальц‑Меусс.
– Нет, я имею в виду распитие спирта и ужасного рыбьего жира.
– Что ж в нём ужасного? Питательно, вкусно, зрение улучшает. Особенно ночное. Сейчас, конечно, в ночном зрении нужды нет, но и дневное зрение следует беречь. Пойдут льды, снега, недолго и снежную слепоту заполучить. Герр Арехин поступает, как истинный полярник.
– Герр Арехин такой, – согласился Птыцак.
Арехин тем временем покончил с третьей рюмкой водки. Это ли производило его в истинные полярники, или то, что он, по обыкновению, был в чёрных очках, или же совокупность факторов, включая любовь к рыбьему жиру, который неизменно подавался к капитанскому столу, оставалось лишь гадать. Рыбий жир был не аптекарский, янтарный и жидкий, а норвежский, столовый, видом более похожий на топлёное масло. Вкусом – нет. Но как закуска, бутерброд с рыбьим жиром стоил дорогого: он смягчал влияние столового вина на ясность мышления.
Обед завершился. Офицеры «Еруслана Лазаревича» вернулись к служебным обязанностям. Птыцак пошёл в кубрик, где находились участники экспедиции. Арехин же вышел на палубу.
Дым из громадной трубы шел сизоватый, а не чёрный. Значит, уголь полностью сгорает в топке, а не летит в атмосферу.
«Еруслан Лазаревич» продвигался на север со скоростью десять узлов и расходуя в сутки едва ли не вагон угля. На пароходе основной груз – две тысячи тонн – составлял уголь. Да не простой, а кардиффский. Норвежский уголь куда хуже. Это Арехин узнал от капитана. Фальц‑Меусс был норвежцем, но истину ценил выше патриотизма. Капитан норвежец, флаг, под которым шел «Еруслан Лазаревич», – британский, арендован эстонской фирмой, за которой стояла Советская Россия. Любопытно: если будет открыт новый остров, чей флаг утвердится на нём? Для правоведа – любопытнейший казус. Но его, остров, сначала нужно открыть. Нужно ли? Есть такие острова, которые лучше бы держать закрытыми. А есть острова, которые и сами неплохо закрываются. Их упорно, раз за разом открывают, а они столь же упорно закрываются.
На палубе появились поляронавты. Птыцак вывел их общаться с Гласом: здесь нет железных переборок и прочих преград, мешающих контакту. Одно лишь северное небо, низкое, белесое, и, где‑то за облаками – почти незаходящее солнце. А скоро станет незаходящим без почти, после пересечения полярного круга.
Волнение небольшое, два‑три балла, но для сухопутного человека и этого довольно. Однако признаков морской болезни у поляронавтов не отмечалось: никто не подбегал к фальшборту, и палубу тоже никто не марал. Да и не с чего. Горностаев верно оценил и солонину, и рыбу – те оказались непригодными. Запах от вскрытых бочек был ужасающий, гниющая плоть и есть гниющая плоть. Мало того, он медленно, но неуклонно распространялся по кораблю. Бочки прикрыли, но за борт не выбрсили. Как знать, говорил Птыцах, вдруг да и пригодятся. Поляронавты же ели преимущественно кашу. Крупа тоже была траченой, но никто не жаловался ни на скудость питания, ни на его состав. И тёплой одежды не сыскалось среди груза, и опять никто не жаловался. Ходят по палубе не горбясь и не ёжась, будто не у полярного круга идут, а вдоль крымского побережья.
Утром Арехин измерил температуру полдюжине поляронавтов. Тридцать семь и семь, тридцать семь и девять. Все выглядели бодрыми, поджарыми, как хорошие легавые у хорошего доезжачего.
Связано ли повышение температуры с продвижением в высокие широты и сокращением расстояния до Острова Гласа? Колчак, правда, называл его иначе. Островом Террора. Но в подробности не вдавался. Во время первой встречи, в Крыму семнадцатого года, Колчака более интересовала причина гибели линкора «Императрица Мария». Во время второй, в марте двадцатого, когда Арехин был посредником между Колчаком и Троцким, Александр Васильевич предположил, что судьбу его (и если бы только его) определило пребывание на Острове Террора. Но слишком коротка была та встреча, чтобы обсуждать детали.
– Коллега, вы разрешите так обращаться к вам? – к Арехину подошел судовой врач, с которым они виделись за капитанским столом. Виделись, но и только. Формально их представили друг другу («Доктор Брайн – герр Арехин»), но никаких разговоров они за два дня плавания не вели. Случай не выпадал.
Теперь выпал.
– Я не врач, – ответил Арехин.
– Но руководитель вашей экспедиции герр Птыцак сказал, что вы…
– В России произошла революция. Ефрейтор командует дивизией, слесарь управляет заводом, а полевой фельдшер военного времени стал врачом. Но, в отличие от ефрейтора или слесаря, мои навыки остались фельдшерскими.
– Не беда. Отсутствие университетского образования – дело поправимое, если есть стремление работать.
– У меня есть университетское образование. Или что‑то около того. Я правовед.
– Да? Позвольте спросить, как же правовед стал вдруг фельдшером?
– На фронте была острая нужда именно в фельдшерах и санитарах, а правоведы как‑то не требовались. Вот я и пошёл в санитары. Учился в фельдшерской школе военного времени, но так, урывками, без отрыва от поля боя.
– Да… – судовой врач не знал, что и сказать. Или просто держал паузу.
– В любом случае, коллега, если случится надобность – я к вашим услугам, – произнес он спустя минуту.
– Благодарю вас и непременно воспользуюсь помощью, случись в ней нужда.
– Я бы мог прямо сейчас провести осмотр вашей экспедиции, – продолжил судовой врач, показывая на слоняющихся по палубе поляронавтов. – Высокие широты коварны, а болезнь легче предупредить, нежели одолеть.
– Тут решающее слово принадлежит начальнику, герру Птыцаку, – доверительно сказал Арехин. – Знаете, начальство болезненно воспринимает трудности, неизбежные при комплектовании экспедиции в наших условиях, то есть после гражданской войны. Недостаток средств, говоря проще. И не стремится выставлять их напоказ.
– Что ж, если начальник против, значит, против, – но Арехин видел, что собеседник пребывает в сомнении, и решил, что пора перейти в контратаку.
– Доктор Брайн!
– Да?
– Скажите, сэр Найджел Латтмери не ваш ли родственник?
– Сэр Найджел Латтмери? Нет. А почему вы спросили?
– Вы очень похожи на сэра Найджела. Как близнецы.
– Право? Первый раз слышу. А вы с ним знакомы?
– Нельзя сказать, что близко, но он консультировал меня. Я в детстве тяжело болел, и родители показывали меня европейским светилам. А сэр Найджел Латтмери из всех светил был – и остается – наиярчайшим. Вот так я его и увидел.
– Вы говорите – в детстве. Это было давно, не правда ли?
– Да уж давненько. Но у меня хорошая память. Я запомнил родимое пятно на тыле правой кисти сэра Найджел Латтмери. Оно очертаниями напоминало Африку.
Доктор Брайн руку прятать не стал. Зачем, если она в перчатке. А, главное, если прежде Арехин её уже видел – во время капитанского обеда. Вместо этого он сказал:
– Память, сознание частенько проделывают с людьми странные штуки. Бывает.
– Бывает, – согласился Арехин.
Они раскланялись, и дальше каждый пошёл своей дорогой. Своей‑то своей, но всё равно дороги лежали в пределах «Еруслана Лазаревича» и потому постоянно сходились, расходились и вновь сходились. Корабельная геометрия.
Он хорошо сохранился, доктор Брайн. Что ж, неучастие в войнах и революциях имеет свои преимущества. В одна тысяча девятьсот первом году люди старше сорока казались Арехину страшно взрослыми. Сэру Найджелу Латтмери тогда было как раз сорок. Сейчас, выходит, шестьдесят. Почему он стал судовым врачом? Вряд ли нужда загнала его на борт «Еруслана Лазаревича»: сэр Найджел ещё тогда, двадцать лет назад, за консультацию брал тридцать фунтов, в пересчёте на чистое золото – семь унций, или свыше двухсот граммов. И запись к нему была заполнена на месяц вперед. В жизни всякое случается, но по доктору Брайну не скажешь, что он претерпел удары судьбы. В худшем случае – шлепки, и то игривые.
Нехорошо не то, что сэр Найджел здесь, нехорошо то, что здесь доктор Брайн. Если знаменитый невропатолог счёл нужным прибегнуть к псевдониму, вполне вероятно, что среди экипажа «Еуслана Лазаревича» многие представляют собой не то, чем кажутся. Равно как и среди поляронавтов. Начиная с Арехина. Что сулило обернуться непредвиденными комбинациями, думать над которыми сейчас бесполезно, а гадать бесполезно втройне. Потому что непредвиденное предвидеть нельзя по определению.
Меж тем и ветер крепчал, и волнение росло. Теперь уже не приблизительные два‑три балла, а натуральные три, с замахом на четыре, хотя человеку сугубо сухопутному позволительно и ошибиться.
Моряк из экипажа объявил, что нужно спуститься в каюты, поскольку пребывание на палубе становится опасным. Поляронавты уходили нехотя, холодный ветер и качка нисколько их не смущали. А каюты смущали, как сов смущает дневной свет. Не хотелось им идти в каюты и кубрики, старались хоть минутой дольше, но побыть под открытым небом. Однако матрос неумолимо подгонял – шнель, битте, шнель, камраден. Говорил матрос спокойно, доброжелательно, как и положено хорошему матросу обращаться к людям, нанявшим корабль вместе с экипажем, но после доктора Брайна и в матросе чудился подвох, мнилось, что так же вежливо он бы загонял их прямо в адское пекло: шнель, битте, камраден.
Всё‑таки долгий полярный день на психику действует.
Арехин вместе со всеми покинул неуютное место. Ему‑то идти в каюту люкс, а не в кубрик. Кивнул с намёком Дикштейну, и Дикшейн намёк понял, спустя пять минут тихонько стучался в дверь. Смешная конспирация, ведь никто не запрещал одному поляронавту зайти к другому поляронавту. Но Дикштейну казалось, что так будет лучше – стучать не громко, а тихо.
– Замерзли, Иван Владимирович? – спросил Арехин кронштадтца.
– Замерз, вашбродие, – как бы в шутку ответил Дикштейн.
– Я тоже, – Арехин показал стакан, чуть смущенно улыбнувшись, мол, не дождался, уж извини. Протянул второй Дикштейну.
Тот осторожно взял.
– Благодарствую, вашбродие.
Эта игра в офицера и нижнего чина была игрой лишь отчасти. Действительно, один спит в кубрике на шестнадцать душ, а у другого каюта о двух комнатах, один ест кашу с жучками, другой обед из пяти блюд, и, наконец, у одного в кубрике бачок с застоявшейся водой, а у другого в буфете ром, коньяк и водка. Водки было две бутылки – своя и та, что дал ему Птыцак. Ну, и неприкосновенный пока бочонок норвежской очищенной. Потому поначалу называвший Арехина братишкой и по‑свойски тыкавший ему Дикштейн очень быстро перешел на «вы» и стал блюсти дистанцию.
А может, не в каюте дело и даже не в водке, а в самом Арехине.
Но и водка – штука не последняя.
Чем водка лучше коньяка? Легче разбавить. Коньяк тоже разбавляли в дореволюционных ресторациях, рассчитанных на студентов и приказчиков, но цвет меняется, не говоря о вкусе. Водка же не выдаст, особенно хорошая водка, у которой ни вкуса, ни запаха, чистый дух.
И потому Дикштейн ничего не уловил. Да и зачем ему? У него‑то в стакане водка натуральная, неразбавленная, это Арехин в свой стакан налил воды больше, чем водки.
– Что слышно в массах? – спросил он после того, как Дикштейн в три глотка выпил косушку.
– Да ничего особенного не слышно. Идем помаленьку, и славно. А то, рассказывают, здесь штормит, и штормит знатно.
Тут качнуло сильнее прежнего.
– Среди наших есть эстонец, он сошёлся с другим эстонцем, что в экипаже. Не любят они «Еруслана Лазаревича». В смысле – экипаж не любит корабль. Да и есть за что.
– За что же? – подал ожидаемую реплику Арехин.
– Ремонт почему «Еруслану» делали? Потому что его, «Еруслана», затопили в гражданскую. Наши затопили, то есть красные. У входа в Двину. Чтобы англичане не прошли. А они прошли и «Еруслана» подняли. Воду откачали, машины починили, но обстановка вся попортилась невозвратно. Вот и задали ремонт.
– Ну и что? Дело обыкновенное.
– Да не совсем. Когда англичане подняли со дна «Еруслана», глубина‑то невеликая, труба и верхняя палуба и вовсе над водой была, на нём оказалось много трупов. Внизу, в трюмах. Сто или больше, тут всякое говорят. Женщины, дети. Заложники, стало быть. Их в трюм загнали и сообщили англичанам, что, мол, не думайте наступать. Надеялись, что англичане отступятся. А они не отступались, потому и пришлось всех топить: и корабль, и семьи белогвардейские. Англичане тогда шумели, да ведь в империалистическую и в гражданскую не такое видывали. Теперь время мирное, англичане хотят корабль сбыть, и потому примолкли: кто ж его с мертвецами купит? Но кто‑то проболтался, так всегда бывает, и цена, надо думать, упадёт, – философски закончил Дикштейн, полушутливо отдал честь, чётко, несмотря на качку, развернулся и вышел из каюты.
Ещё один фрагмент мозаики. И куда его пристроить?
Ответ напрашивался, но Арехин искал ответы неявные. Или всё‑таки ларчик отрывается просто?
Окна в каюте были не круглые, как обыкновенно рисуют в морских книжках, а прямоугольные, с закругленными углами. Вид открывался замечательный – для тех, кто любит суровое море.
Куда только доставали глаза – седые волны. Не ласковые барашки, а космы Одина. Или у древних скандинавов был отдельный бог моря? Бог суровый и жестокий, но, как это случается среди языческих богов, был обязан – или притворялся, что был обязан – выполнить просьбу смертного, если та просьба сопровождалась соответствующим жертвенным ритуалом. Например, гекатомбой.
