Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)
– Что двенадцать?
– Двенадцать человек вы изволили положить! Его, двенадцатого, в кустах потом нашли, как вы уехали, наши рассказывали.
– Не врёшь? – Арехин опустил руку с маузером.
– Клянусь. У него на руке тоже… Ну, вы знаете.
– Знаю. Ладно, раз двенадцать, то пусть. Повезло тебе. Тринадцать – число несчастливое. Значит, так. Вожжаться с тобой мне некогда, мне вообще на тебя плевать. Но звание чекиста поганить не дам. Почистишь камеры, мелочь разгонишь по домам, пусть живут за свой счёт, а не казённый. А сам займёшься серьезными людьми. Налётчиками, убийцами, а пуще настоящей, боевой контрой, а не учителями на пенсии. И учти: здесь у меня есть хорошие товарищи. Они за тобой присмотрят. Будешь волынить – шепнут мне. Понял?
– Так точно. Понял то есть.
– Что по старику будешь делать?
– Завтра… да прямо сейчас оформлю бумаги, и утром отпущу.
– Ну, отпускай, ладно, нечего ему чужую баланду хлебать. И помни, на его месте должен сидеть волк!
– Помню.
Арехин ушел. Куберляцкий сел за стол, взял в руки перо и положил назад. Тряслись руки. Он сам трясся. Ведь бывало, бывало, что стреляли тут, и не только подследственных. И угол угадал. Эх, вот бы этого Арехина в расход пустить! Но он быстро отогнал несбыточную мысль, как и в голову‑то пришла. Или Циолковского определить? Это проще. Но Арехин правду сказал, есть у Арехина здесь дружки, хотя бы Уточкин. При каждом случае рассказывает, как с Арехиным контру чистил. Нет, отпустит он Циолковского, да и не в старике дело. Другими нужно заниматься. Сейчас пойдёт в рост богатый элемент, а где богатство, там и контра. Вот богатую контру и трясти нужно, а не нищих стариков, с которых и взять нечего. Ладно, успокоимся, что толку гневаться. Землю наследуют смиренные.
5
Утро началось с заминки. У ворот дома обнаружили труп. И ладно бы просто обнаружили: у трупа в руках был пакет с надписью «Для Арехина А. А.» Потому милиционер и пришел за Арехином, вежливо попросив спуститься и опознать. Милиционер служил не первый месяц, кто такой Арехин, знал, и потому именно попросил.
Отказываться Арехин не стал. Сказал Анне‑Луизе, чтобы готовилась, обернётся он быстро, и спустился за милиционером.
– Это Павел Каннинг, калужский обыватель, – сказал он милиционеру.
– Вы хорошо знаете его?
– Мимолетно. Вчера впервые встретил. Он ходатайствовал по какому‑то делу, но я ему отказал. Недостаток времени. Срочное поручение. Через час мне следует быть на вокзале.
– Ясно. Так и запишем – Павел Каннинг из Калуги.
– Отчего он умер? Я не вижу следов ранений.
– Их и нет, – успокоил милиционер. – И кошелёк с совзнаками при нем. Денег мало, да ведь откуда у него много? Выходит, просто умер. Сердце не выдержало. Это случается.
– Случается, – согласился Арехин. – Пакет‑то дайте.
– Пакет?
– Да, который предназначен мне.
– Но положено ли?
– А вы в протоколе напишите, что пакет был вскрыт, содержимое передано А. А. Арехину, – и Арехин разорвал оберточную бумагу.
Так и есть. Австрийская кепка. Арехин потряс её – ничего не выпало.
– Ну, кепка, это ерунда, – сказал милиционер с облегчением.
Тут и Григорий подогнал экипаж.
– Я за чемоданами слетаю, – предложил он.
– Слетай, – согласился Арехин, присел на корточки и стал осматривать тело. Конечно, при поверхностном осмотре, не раздевая, тем более, не вскрывая, сказать ничего наверное нельзя, но Арехин склонялся к выводам милиционера: сердце.
– Старый человек умер на улице. Непорядок. Но не преступление, – сказал он.
– Все там будем, – согласился милиционер.
– Возможно.
– Возможно?
– Наука в отношении загробного мира к единому мнению не пришла. Так что будем мы там, или останемся здесь превращаться в глину, пока не решено.
– Ах, вы в этом смысле. Тогда согласен, – милиционер был рад, что всё хорошо кончилось: тело есть, а дела нет. И можно сослаться на человека из начальства.
– Вы тело на всякий случай доктору покажите. Пусть письменно заверит, что смерть ненасильственная. Вам же спокойнее, – добавил Арехин.
– Сделаем, – согласился милиционер. – Как в лучшие времена.
– Лучшие времена впереди, – напомнил Арехин.
Тут с чемоданами спустился Григорий.
– На дачу переезжаете? – спросил милиционер.
– Задание, – коротко ответил Арехин.
Пока Григорий пристраивал чемоданы, он помог Анне‑Луизе забраться в кабриолет.
– А это…
– Это, дорогая, проза жизни. Сердце у старика не выдержало.
– Я не старика имею в виду. Что за кепка у тебя в руках?
– Нужная вещь. Для конспирации.
– Да, тебя в ней никто не узнает.
Пока экипаж катил к вокзалу, он осмотрел кепку. Так и есть: под подкладкой прощупывалась мелкоячеистая металлическая сеть. Нет ли совпадения: Каннинг снял кепку для передачи Арехину (зачем?) и после этого умер.
После этого не значит вследствие этого, одёрнул он себя. Над ночным разговором с Циолковским он пока не думал: слишком много событий произошло вчера, нужно было выспаться. Почти удалось.
Они легко нашли поезд: тот был единственным. Никакой суеты, быть может, благодаря редкой цепи красноармейцев и тому, что пускали в поезд только по особым пропускам.
Григорий помог занести чемоданы в купе.
– Присядем, – попросил его Арехин.
Тот сел.
– Мы уезжаем надолго. Квартира остается за управлением, но вот Фоб, Дейм, коляска и все остальное – моя собственность. Я написал полную доверенность на вас, Григорий. Делайте, что хотите. Можете стать извозчиком, сейчас это поощряется. В общем, придумаете. Только пулемёт советую‑таки часто в ход не пускать.
– Это мы понимаем, Александр Александрович. За коней спасибо, но только, значит, вы не вернётесь? Я так думаю, правильно это. Жизнь дальше будет наоборотная.
– Как это – наоборотная? – спросила Анна‑Мария.
– Умеешь, к примеру, слесарничать – поставят плотником. Столяра в кондукторы переведут. Хама и дурака в начальники, это непременно. А какому начальнику нравится, когда рядом с ним умный? Начнут гнобить. Вас, Александр Александрович, запросто не съешь, это я видел, но всю жизнь сражаться в кольце своих как‑то того… Жизнь можно и на лучшее потратить, – и, не прощаясь, Григорий покинул купе, не позабыв доверенности.
– Какой он, однако, оригинальный, твой кучер.
– Оригинальный, – подтвердил Арехин. – Только он не мой кучер. Он был со мной, потому что ему это нравилось. А теперь, надеюсь, он пойдёт в «лихачи». Лишь бы не в налётчики. Потому что просто служить ему скучно, натуре претит.
– А в деревню? Как Трошин?
– Он уже вольной жизнью захвачен. Вряд ли. А и Фобу с Деймом какое житье в деревне?
Про вагону прошли проверяющие. Дотошно изучили документы, вздохнули и пошли дальше.
Поезд тронулся ровно в четверть двенадцатого, как и было указано в проездных документах.
– Точность! – обрадовалась Анна‑Мария.
Выехали за город, но версты через четыре встали. Спустя десять минут тронулись, шли тихим‑тихим ходом. Потом опять встали на полчаса. Потом поехали ходом средним. Понять эти маневры, при том, что встречных составов не попадалось вовсе, было невозможно.
Но Арехин спокойно смотрел то в окно, то на Анну‑Марию, а то и в папку, что получил от Дзержинского.
– Я давно хотела тебя спросить, – начала Анна‑Мария.
– И теперь выдался случай?
– Да. Как получилось, что ты так близко связан с Лениным, Троцким, Дзержинским, Крупской?
– Разве близко?
– Никого, более близкого к ним, я не знаю.
– Десятки людей ближе к ним. Даже сотни.
– Я хочу сказать, что связи ваши личные. К партии отношения не имеют.
– Да? Я сейчас выполняю задание Дзержинского.
– Не уходи от ответа. Не можешь рассказать – так и скажи. Если это тайна…
Арехин задумался. Действительно, тайна ли это?
– Скорее, секрет. Который по прошествии стольких лет и событий превратился в занимательную историю, не более.
– Если занимательную, тогда расскажи.
– Боюсь, я плохой рассказчик…
– Ты как барышня‑ломака: я не в голосе, я слова забыла, а сама только и мечтает спеть заученный для подобного случая романс.
– Вряд ли заученный. Нет. Но не забытый. Хорошо, расскажу, если хочешь. Только в рассказе будет мало радости и счастья. Совсем не будет.
– Я готова, – Анна‑Мария забралась с ногами на диванчик.
– Случилось это давно, до войны. Я, девятнадцатилетний студент‑правовед, проводил вакации в Швейцарии, где к тому времени обосновалась моя беспокойная матушка…
И Арехин рассказал, как он познакомился с вождями Революции.
Воспоминание: Швейцарское рождество, 1912 год
С матушкой он провел три часа, после чего Анисья Ивановна дала понять, что этого довольно, и что ждёт она его вновь не ранее лета.
Январский Цюрих жил тихо и покойно. Бродить без цели по городу не тянуло. Гроссмюнстер он видел, а остальное посмотрит летом. В Москве, несмотря на пост, сейчас веселье, а уж послезавтра, на рождество, и вовсе дым коромыслом пойдёт.
Возвращаться домой он не хотел именно из‑за рождественской суеты. Но и оставаться было глупо. Если матушка не желает его видеть, значит, не желает.
Он отправился на вокзал. Товарищ по курсу рекомендовал крохотный отельчик близ Майрингена – место прелюбопытное, содержат брат и сестра, хорошая кухня, недорого, «и вообще, брат, Швейцарией просто отовсюду веет».
Он взял билет с пересадкой в Берне. Третий класс: матушка денег не предложила, просить он не стал. Хватит тех, что при нём. Карлсбадский турнир ему ничего не стоил: призовые оправдали расходы, и заготовленная на участие сумма вернулась почти целиком.
В Берне пришлось ждать без малого час. Он погулял по привокзальной площади, купил свежий номер NZZ, вернулся на перрон, где нашел и поезд, и пустое купе в вагоне. Зима зимой, но в Берне была вечная оттепель, а окна законопачены на совесть. Швейцарскую. Потому он подсел к окну.
После второго свистка в купе прибавились попутчики. Четверо. Дама и три господина. Не то, чтобы Арехин избегал людей, да и езды было каких‑то полтора часа, но всё же стеснение. Все четверо были старше его лет на пятнадцать, если не на двадцать пять. Другое поколение. Поколение умудренных опытом.
Он кивнул попутчикам, те ответили тем же и расселись. Один, рыжеватый и лысоватый, рядом, а трое напротив.
– Вы куда путь держите? – на плохом немецком спросил похожий на зрелого Чехова франт в полосатых брюках.
Он ответил.
– И мы тоже, – но, похоже, совпадение не обрадовало никого.
Посчитав, что знакомство достигло принятой для путешественников степени, Арехин отгородился газетой.
И отлично отгородился: спутники тоже почувствовали облегчение и стали говорить о своём. К сожалению, говорили они на русском.
– Во избежание недоразумений, – сказал Арехин, опустив газету, – должен предупредить, что я понимаю по‑русски, более того – я русский как по национальности, так и по подданству.
– Вот тебе и на, – сказал рыжеватый. – Едешь себе чёрт знает в какую глушь, чёрт знает, как далеко от России, и вдруг в купе собрались одни русские. Бывают же совпадения!
– Да, бывают, – подхватил франт. – Хотя лично я поляк.
Рыжеватый покосился на франта, и тот поспешил добавить:
– По документам, только по документам. То есть… – он развёл руками, насколько позволяло место, показывая, что национальность для него лишь статистический факт, не более.
– Вы, собственно, кто? – спросил молчавший доселе лобастый человек в пенсне, традиционном костюме и с ямочкой на подбородке (Арехин утомился, и потому воспринял вопрошающего именно в таком порядке: пенсне, костюм и ямочка).
– Я, собственно, студент, если нужны подробности – студент Императорского училища правоведения, – сказал он по возможности сухо.
– А, студент. Студент – это хорошо, студент – это замечательно, – лобастый достал блокнот и стал что‑то писать.
– А мы… Мы – сотрудники одного издания, – сглаживая неловкость, сказал франт.
– Случайно, не «Сатирикона»?
– Что? Ах нет, нет, самого обыкновенного издания, название которого вам ничего не скажет. Решили отдохнуть от кабинетной работы.
Арехин наклонил голову, давая понять, что полностью удовлетворён и жаждет уединения, и вновь отгородился газетой. Так и есть, беспокойные попались попутчики.
Однако до самого Майрингена новых беспокойств не было – все они, даже дама, что‑то писали в блокнотах. У дамы был изящный серебряный карандашик из тех, что на рождество дарят курсисткам и прочим эмансипе. Но у эмансипе он не более чем символ работы, а дама пишет сноровисто, привычно. Видно, отдых отдыхом, а дело делом.
Выходя из вагона, они распрощались легчайшими кивками. И этого довольно.
Спутники зашли в помещение вокзала. Арехин тоже думал заглянуть в буфет, попробовать, так ли хороши подлинные «безе», но следовать за соотечественниками не хотелось. Отведать «безе» можно и попозже, в любой кофейне.
Подскочил носильщик. Саквояж Арехина был нетяжёл, да и тратиться напрасно не хотелось (тут он, пожалуй, и пережимал: денег у него всё‑таки было достаточно).
– Господину требуется экипаж? – не отставал носильщик.
– Да. Мне нужно в отель «Gruselgeschichten».
– О, это довольно далеко. Три километра. К тому же ожидается большой снегопад, возможно, буря. Могу порекомендовать отели поближе, прямо в городе.
– Нет, мне нужен именно Грузельгешихтен.
– Как скажите. Я вас отведу к экипажу, – и носильщик решительно взялся за саквояж. – Переноска багажа входит в стоимость проезда. Стоимость фиксированная, любой экипаж возьмет ровно четыре франка за одного человека. Если трое или четверо – скидка. Вы, я вижу, русский, – уже на ходу сказал носильщик.
– Это заметно?
– Нет. Просто вчера один из прибывших пассажиров тоже настаивал на этом отеле, и случилось так, что я нёс его багаж. Вот тот господин был точно русским. А поскольку поодиночке в Грузельгешихтене почти не останавливаются, обычно парами или небольшими компаниями, я и решил, что вы – его соотечественник.
Арехин не сразу понял смысл сказанного, а когда понял, уже сидел в возке, и кучер погонял лошадку – больше для видимости, лошадка и без того шла справно.
Его что, приняли за гомосексуалиста, едущего к любовнику? Или эти слова – месть за отсутствие чаевых? Или он просто устал, расстроен, и ищет подвохи там, где их нет?
Дорога заняла минут сорок. Скучать не приходилось: предзакатный свет окрашивал и горы, и деревья, и снег в невероятные цвета: лиловый и бежевый.
Возница повернулся к Арехину:
– Будет большой снегопад. Очень большой.
Арехин в ответ только склонил голову. Что он, итальянец или француз – снегопада бояться? Приезжайте в Россию, вот где снегопады! Пурга, мороз за тридцать, и ни огонька на двадцать вёрст, а если и увидишь огоньки, то это волчьи глаза.
Видя, что седок не реагирует, возница тоже замолчал. Молчала и лошадь. Ей‑то привычно.
Отель показался сразу за поворотом, но понадобилось ещё минут десять, пока сани встали у крыльца под вывеской «Gruselgeschichten».
Кучер снял саквояж Арехина и понёс его в дом. Пришлось следовать за ним.
В прихожей, или, по‑европейски, в вестибюле, их встретила собака, но не сенбернар, не бернская овчарка, как того требовали обстоятельства, а французская бульдожка черной масти. Она звонко лаяла, прыгала вокруг кучера, да и к Арехину отнеслась довольно игриво, дважды потёрлась о брюки.
Вслед за бульдожкой выбежала и хозяйка, женщина лет сорока, одетая во что‑то традиционное и опереточное (в женских нарядах, особенно швейцарских, Арехин знатоком не был).
– Вы приехали к нам? – спросила она очевидное.
– Отель «Грузельгешихтен»? – спросил в свою очередь очевидное Арехин.
– Добро пожаловать! Как долго вы намереваетесь пробыть здесь?
– Дня три, четыре, может быть, неделю.
– Замечательно. Вальтер отнесёт вещи в вашу комнату. Вальтер – мой брат…
– А Лотта – моя сестра – закончил вышедший из маленькой двери человек. Сам он тоже был маленьким, не более полутора метров роста, но коренастым и длинноруким: не наклоняясь, он спокойно мог достать собственные колени.
Арехин вытащил кошелёк – рассчитаться с извозчиком.
– Четыре франка, – сказал извозчик.
– Сдачи не нужно, – Арехин дал пятифранковую монету.
– Не положено. Работа стоит столько, сколько стоит, – возвращая франк, ответил кучер.
Эк как у них строго. А приятно. Не велики деньги франк, но если всю жизнь так – большая экономия получается.
– Поспешу назад, ночью будет снегопад, – сказал кучер. Бульдожка проводила его до двери. Видно было, что они рады друг другу: извозчик чесал ей за ухом, а та радостно лаяла.
– Вы один? – опять спросила очевидное фройлян Лотта и тут же поправилась: – То есть вы никого не ожидаете в ближайшие дни?
– Нет, я никого не ожидаю.
– Тогда вам подойдет коричневая комната. Очень уютная, небольшая, как раз на одного. С пансионом четырнадцать франков в день, но за сегодня – только одиннадцать, ведь уже вечер. Если это для вас дорого, есть комната за двенадцать франков, тоже очень хорошая, но потолок со скатами.
– Коричневая комната мне подойдет, – сказал Арехин, почувствовав себя богачом: за неделю он мог потратить двести франков безо всякого стеснения.
– Отлично, превосходно, замечательно, – Вальтер подхватил саквояж Арехина и стал подниматься по лестнице.
Коричневая комната оказалась на втором этаже. Не очень большая, не очень маленькая и не слишком коричневая: коричневыми, помимо входной двери, были шторы на окнах, покрывала на постели и обивка трех стульев. Обои бежевые, а потолок так и вовсе белый.
Шторы Вальтер тут же раздвинул, и комнату наполнили красные отсветы закатившегося солнца.
– Вид на Рейхенбахский водопад, – сказал Вальтер.
Арехин подошёл к окну.
– Сам водопад, конечно, не виден, он скрыт за деревьями, – показал Вальтер. – Но слышен. Идти до него часа два, или полтора, если вы хороший ходок. Некоторые считают, что в полной красе водопад лучше смотреть летом, но и сейчас он изумителен.
– Я непременно схожу туда, – сказал Арехин.
Вальтер показал, что и где располагается в номере, предупредил, что в восемь вечера будет ужин, сигнал – гонг, и вышел, прикрыв за собой дверь.
Арехин прошелся по комнате. Полы не скрипели. Хорошие полы.
Он сел у письменного стола, ради интереса обмакнул перо в чернильницу. Чернил было довольно. На столе лежала стопка почтовой бумаги и полдюжины конвертов. Так и подмывало написать кому‑нибудь письмо, но кому? И о чём?
Он встал и вновь подошел к окну. Свет угасал, да и туч на небе стало больше. Скоро сумерки перешли в ночь. Он снял очки, вгляделся. Да, к дому ехала повозка. Новые постояльцы.
Зашторив окно, он сел на стул, закрыл глаза и сосредоточился на партии с Видмаром, с которой для него так победно начался карлсбадский турнир. Начал гладью, а кончил… нет, не такой уж и гадью, даже призовые взял, но все‑таки сколько возможностей он упустил из‑за неумения контролировать себя. Нужно постоянно упражняться: давать нагрузку разуму, укрощая эмоции.
К тому времени, когда он стал рассматривать варианты в случае, если бы он на двадцать седьмом ходу сыграл пешкой на f4, а не ферзем, как в партии, постояльцы прибыли в отель.
Оно бы и ничего, прибыли и прибыли, но он услышал характерный голос франта в полосатых штанах:
– Двенадцать франков и не сантимом больше, милейший. Нас четверо, по три франка с человека, итого – двенадцать. Или у вас с арифметикой плохо?
– Я ошибся, я посчитал вас пять человек, извините, – оправдывался извозчик, другой, не тот, что привёз Арехина. И собачка не лаяла.
Нет в мире совершенства.
Арехин постарался в дальнейшие разговоры не вникать, углубившись в позицию. Только краем сознания он отметил, как отъезжал извозчик, как хозяева распределяли гостей по комнатам, расписывая достоинства каждой. Но отвлечься от позиции (выигранной и при ходе пешки, и при ходе ферзя), заставил голос Вальтера:
– Да, кроме вас, у нас поселился ещё один гость, очень приличный и спокойный молодой человек.
– Где он?
– У себя, в коричневой комнате. Вы, вероятно, увидите его за ужином.
– А ужин…
– Ужин в восемь часов. По гонгу.
– Через полчаса, значит. Хорошо…
И чего же здесь хорошего?
Скорее, странно. Или «хорошо» относится к ужину, а не к встрече за столом? Тогда понятно.
Арехин, не зажигая свечи, привел себя в презентабельный вид. Естественно, с учётом обстоятельств.
Опять выглянул в окно. Даже если бы кто‑то ещё решил навестить «Грузельгешихтен»', увидеть этого Арехин бы не смог. Не из‑за темноты, в темноте он видел вполне сносно. Просто пошёл снег, и сильный снег.
Он все‑таки зажёг свечу – шведской спичкой швейцарскую свечу, как и полагается в заграничном путешествии. Иначе будет слишком уж странно. Хозяева озадачатся, почему постоялец сидит в темноте, уж не болен ли он.
Не болен. Был болен, но выздоровел. Почти. Да за эту болезнь многие бы душу отдали. И не захотели бы, да отдали. Вот как он. Или нет? В том‑то и дело, что доказывать это приходится постоянно.
Гонг прозвучал. Нужно спускаться. Он немного задержался, раздумывая, идти в очках или нет. Решил – нет. Тёмные очки при свечах – слишком экстравагантно, а он вовсе не хотел казаться экстравагантным. Да, днём, особенно солнечным днём от света у него часто разыгрывалась мигрень, но лучи керосиновой лампы или пары‑тройки свечей он переносит хорошо. Как правило. Ближе к полуночи он вообще чувствовал себя лучше всего. Если бы турнирные партии начинались ночью… И так неплохо, вечером. Если взялся за гуж, нечего на часы пенять.
Он загасил свечу и вышел из комнаты.
Коридоры в доме узкие, с неожиданными поворотами и тёмными закоулками. Пусть для него не тёмные, сути не меняет: дом старый. Крепкий, но старый.
Спускаясь по лестнице, он увидел, что находится в фокусе внимания новоприбывших.
– Как? Это опять вы? – воскликнул франт полуудивлённо, полувозмущённо.
– Не вижу оснований отрицать, – немного витиевато ответил Арехин.
– Впечатление, будто вы за нами следите, – сказал лобастый в пенсне.
– Это уж скорее я должен быть в претензии. Ведь это вы пришли ко мне в купе, а не наоборот. И сюда, в «Gruselgeschichten» я приехал прежде вас. Но, поскольку у меня нет оснований считать, что кому‑то важно преследовать меня, я полагаю, что это совпадение. Причем не такое уж невероятное. Обыкновенное. Нас, российских подданных, за границей не так уж и мало, и ничего удивительного, если мы встречаемся в местах повышенной достопримечательности.
Рыжеватый рассмеялся:
– «Места повышенной достопримечательности» – звучит неплохо.
Остальные кивками и улыбками дали понять, что с ним согласны. Рыжеватый определенно был главным в группе. Вот только и кивки, и улыбки его спутников выглядели вынужденными, натужными.
Арехин успел спуститься и сел за стол, выбрав местечко подальше от невольных сотрапезников.
– Но вы не завершили ваше рассуждение, – сказал рыжеватый, обращаясь к Арехину.
– Нужно ли? Мне думается, всё ясно.
– Боюсь, что не всем. Хорошо, попробую продолжить за вас. Наш молодой попутчик явно дал понять, что со стороны мы выглядим как люди, опасающиеся слежки. Что, согласитесь, не вяжется с образом журналистов на отдыхе. Чего нам, журналистам, опасаться?
– Вы познакомились? – спросила Лотта, внося поднос с тарелками.
– Да, познакомились, – ответил франт на немецком языке. – Но мы, признаться, ожидали встретить другого человека. Он запаздывает?
– Кто? Больше мы никого не ждём. Все постояльцы – здесь, за столом.
– Мы совершенно уверены, что он остановился здесь, в «Gruselgeschichten». Абсолютно.
– Возможно, господин говорит о вчерашнем постояльце, – подсказал Вальтер, появившийся с другим подносом.
– Вчерашнем? Да, он мог приехать сюда и вчера, – согласился франт. – Но где же он сейчас?
– Он утром, после завтрака, отправился к водопаду и сказал, что, возможно, сегодня не вернётся, заночует в Вилленгене. А вернётся завтра, – сказала фройлян Лотта.
– Или пришлёт за вещами, – добавил Вальтер.
– Но этого просто не может быть! Он был обязан дождаться нас! – начал горячиться франт.
Рыжеватый кашлянул, потом ещё.
Франт сразу успокоился и совсем другим тоном спросил:
– И как водопад? Красив?
– Изумительно красив. Лучшего места для великой битвы добра и зла найти невозможно.
– Простите? – удивился франт.
– Я имею в виду схватку Шерлока Холмса с профессором Мориарти.
– А кто такие Шерлок Холмс и профессор Мориарти? – подала голос дама.
– Вы шутите? – сказал Вальтер.
– Ничуть. Дайте догадаться… Это борцы? У нас в России есть знаменитые борцы. Поддубный, – она оглядела спутников, ожидая поддержки. Но поддержки не было.
– Мистер Шерлок Холмс – это знаменитый сыщик. А профессор Мориарти – гений преступного мира, – оправившись от потрясения, ответил Вальтер.
– Насчет сыщиков мы как‑то не очень… – заступился за даму франт. – Мы скромные литераторы, сыщики и преступники вне наших интересов. Вот разве молодой человек… – франт посмотрел на Арёхина.
– Шерлок Холмс – литературный сыщик, а профессор Мориарти – литературный злодей. Оба они – персонажи рассказов и повестей английского писателя Артура Конан‑Дойля, – спокойно ответил Арехин.
– Разумеется, – лицо Вальтера просветлело. – Разумеется, литературные. Но описаны так убедительно, что многие верят, что они существуют на самом деле.
– И вы читаете литературу подобного рода? – спросил лобастый в пенсне, произнеся «литература» так, будто это вовсе не литература.
– Читал. В гимназии.
– Что ж… В гимназии – это ничего. Особенно если в младших классах.
– Дело не во мне, я бы и сейчас не прочь почитать, – без смущения ответил Арехин. – Просто автор прекратил писать про Шерлока Холмса.
– Значит, признательность и поклон автору, – сказал лобастый. Арехин спорить не стал, памятуя правило: никогда не спорьте с незнакомцами.
Вальтер принял слова лобастого буквально и расцвел:
– Да, Конан‑Дойля мы все уважаем. Четыре гостиницы Майрингена спорят, в которой из них останавливался Шерлок Холмс.
– И? – спросил Арехин.
– Решения пока нет.
– А как насчет «Gruselgeschichten»?
– Комиссия по туризму выдала нам сертификат в том, что здесь останавливался профессор Мориарти. Других заявок на Мориарти не было, и потому не было и затруднений. Так что, господа, если ночью вы услышите или увидите что‑то странное, знайте: это бродит тень профессора Мориарти.
– Получается, у вас гостиница с привидением? – вновь вступила в разговор дама.
– С литературным привидением, – ответил Вальтер, и, пожелав приятного аппетита, удалился следом за сестрой.
– Ловкачи, – перейдя на русский, сказал лобастый. – Из чужих рассказов умудряются извлекать прибыль.
– Не переживайте, пройдет лет десять или двадцать, и хозяин будет с гордостью рассказывать, что здесь останавливался цвет российской…
Рыжеватый, перебивая франта, обратился к Арехину:
– Раз уж случай свёл нас не только в купе, но и за столом, не мешает познакомиться поближе.
Дельное предложение. А то рыжеватый, лобастый, франт и дама для внутреннего употребления, пожалуй, приемлемы, но не обращаться же «господин франт, передайте, пожалуйста, горчицу».
– Александр Арехин, – представился он. – Как уже имел честь говорить, студент Императорского училища правоведения.
– Владимир Ильич, литератор, – ответил рыжеватый. – Надежда Константиновна, моя жена, тоже литератор
– Лев… Лев Давидович, литератор, – нехотя сказал Лобастый.
– Феликс Эдмундович, литератор, – франта, напротив, церемония представления веселила.
– И вот сидим мы здесь, четверо простых русских литераторов и один студент‑правовед, сидим и едим буженину, а за окном метель… – продолжил он, подражая чтецам‑декламаторам.
Метели не было, снег падал спокойно, но уж больно его, снега, много.
– И до чего у них во всем порядок: даже поселить у себя выдуманного героя можно только с разрешения особой комиссии, – поддержала разговор Надежда Константиновна.
– И очень хорошо, что порядок, – сказал Владимир Ильич. – Нам бы не помешало поучиться этому порядку. А насчет регистрации выдуманных героев – это, пожалуй, и правильно. Правдоподобие привлекает зевак, из которых извлекается прибыль. А прибыль, матушка, есть основная движущая сила современного общества. Чем больше прибыли, тем стремительнее мчится локомотив, имя которому капитал.
– Володя, мы на отдыхе, – напомнила Надежда Константиновна.
– Да я ведь так только, к примеру, – миролюбиво ответил Владимир Ильич, и положил на тарелку изрядный кус буженины.
– Скажите, вот вы – правовед, – обратился к Арехину лобастый, то бишь Лев Давидович.
– Пока более в перспективе, – ужин выходил занятный.
– Тем более. Понятие прибавочной стоимости вам, надеюсь, знакомо?
– Знакомо.
– Тогда позвольте вас спросить: из кого и каким образом наши милые хозяева извлекают прибавочную стоимость?
– В координатах Смита, Ледерера, или, может быть, Маркса?
– А кто вам ближе?
– Одна теория стоит другой, но «Капитал» – труд воистину капитальный.
– Вы что же, и «Капитал» в училище изучаете?
– По колено, глубже не заходим. Разве что желание у кого появится, тот и с головой нырнет.
– Тот? А вы?
– Это слишком личный вопрос. Мы не настолько знакомы, чтобы исповедоваться в политических пристрастиях.
– Резонно, резонно. Ну, а насчёт прибавочной стоимости?
– Вероятно, её создал и продолжает создавать писатель, Артур Конан‑Дойль.
– Интересно. А труд печатников? Без него рукопись осталась бы рукописью, доступной узкому кружку досужих оригиналов.
– Тогда нужно учитывать и труды производителей бумаги, переплётчиков, лесорубов, механиков, кочегаров, стрелочников, почтальонов, книгонош и десятков других профессий.
– Именно.
– Но если роман или рассказ напишет какая‑нибудь бездарность, книгу никто не купит, и труды всей честной компании, от лесоруба до железнодорожника, станут бессмысленными. Труда много, и труда вполне добросовестного, и бумага отличная, и переплёты замечательные, а вместо прибавочной стоимости одни убытки.
– Роль сложного труда… – Лев Давидович, похоже, приготовился к речи, но Владимир Ильич попросил его передать солонку таким тоном, что тот лишь махнул рукой: – Доспорим в другой раз. А сейчас будем отдыхать.
Разговор стал мельчать. Две‑три фразы о погоде, столько же – о еде. Наконец, все, не сговариваясь, поднялись из‑за стола. Пора и честь знать.
Феликс подошел к окну.
– А снег‑то не на шутку повалил.
– Альпы, – ответил Лев Давидович, будто слово «Альпы» объясняло всё и сразу.
На этом ужин и завершился.
Литераторы уселись в уголке. Арехин среди них был человеком лишним, ну так что ж с того?
Он вышел на крыльцо. Ветра не было, штиль, а снег сыпал и сыпал. И откуда его столько? Дорожку, что вела к воротам, засыпало совсем, да и путь в Майринген угадывался лишь по столбикам. Издалека слышался непрерывный шум водопада.
Он вернулся в дом. В гостиной оставался лишь франт, читавший газету при свете керосиновой лампы, остальные разошлись.
Читать старые газеты не хотелось. Спать не хотелось. Гулять? В снегу по колено?
