Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)
Мысли бегали беспорядочно, будто тараканы по стене. Устал, конечно. Ничего, сейчас чайку с сахаром. Чай не роскошь, а кнут для мозга, а на себя кнута жалеть не стоит, – и он нажал на кнопочку дважды.
Арехин тем временем шел по тенистой стороне Проспекта Красных Пролетариев. Фоб и Дейм шли в полусотне шагов позади. Теперь, когда на московские улицы возвращались лихачи, сначала с опаской, а потом и косяком, подновленные лаковые коляски на дутиках стали обыденностью, лишь вороная масть могла насторожить пуганого обывателя; но среди лихачей считалось особым шиком подобрать вороную пару, хотя бы издали схожую со знаменитой упряжкой. Вот и получалась контр‑маскировка: весь на виду, а кто таков, поди, пойми. Бывалые люди по прежней памяти вороных сторонились, но подтягивалась смена, те, кому и море по колено, и пуля дура, покуда в лоб не поцелует. Кучер, правда, у Арехина был новый. Может, и к лучшему.
Да, меняются люди, и ещё как меняются. Даже Владимир Ильич обеспокоился, а ведь к нему с отбором ведут, кого попало не допускают. Ленин прежде всего беспокоится об изменениях в партийных отношениях, в партийной иерархии, во фракционных мутациях, но как материалист, он не может не сопоставить эти изменения с другими.
Внешними. Наглядными, но и примелькавшимися настолько, что глаз изменения начинает воспринимать нормой.
Он зашел в светлый павильон, названный не без претензии: «Светопись в красных тонах. Фотомастер Пролетарский». Забавно, но фамилия фотомастера была подлинной, Пролетарским записали подкидыша в церковную книгу старинного волжского города, но на Волге подкидыш не засиделся. В тысяча девятьсот восьмом году молодой Пролетарский пришёл в Петербург из южного города Ялта и сделал карьеру головокружительную: стал третьим фотографом Николая, а император и сам неплохо разбирался в фотоискусстве. Теперь же Пролетарский был главным светописцем Ленина. Все официальные съёмки поручались исключительно ему. Нет, пытались и другие, но выходило не то. Не вождь большевистской партии, а обыкновенный усталый человечек. И потому подобные попытки прекратили волевым решением.
Колокольчик звякнул дёшево, скромно. Простенький колокольчик, жестяной. При царе такого бы стыдились даже во второразрядном заведении, а сейчас – в самый раз.
Клиентов сегодня оказалось чуть. Красноармеец пришёл забрать карточку, и теперь придирчиво разглядывал себя в рамке.
– Как думаешь, товарищ, хорошо получилось? – протянул он карточку Арехину. – Вид геройский?
Арехин взял, осмотрел внимательно. В одной руке красноармеец держал винтовку с полуторным штыком, в другой революционный «Маузер», на поясе – три «лимонки».
– Орёл, – подтвердил Арехин. – Хотел бы я хотя бы вполовину так выглядеть.
– А ты шляпу на кепку поменяй, очки сними, и будешь тоже ничего, закваска‑то в тебе имеется, – добродушно ответил красноармеец, забирая фотокарточку.
Он ушел, а Арехин посмотрелся в трюмо: как тут разглядеть закваску?
Пролетарский вышел из печатной, рукою отослав помощника на улицу – завлекать клиента.
– Готовы документы, Александр Александрович. В закуток пройдемте.
«В закуток» – это в маленький чулан сбоку. А документы – финский паспорт, невзрачный, потрепанный.
– К новым документам и внимание новое. Старательная подделка часто выглядит, будто пять минут, как с типографского станка сошла. А настоящий документ прост и невзрачен, он уже сто проверок прошел, уже в ста руках побывал, не всегда чистых, и тем вызывает доверие.
– Но ведь это – подделка?
– Как можно, Александр Александрович! Документ натуральный. Только слегка на вас подправлен, ну, как портной костюм подгоняет. В Коминтерне тоже мастера есть, но уж больно казённо исполняют, да и стараются, аж дым уз ушей. А это чувствуется. Казённый человек на казённого человека нюх имеет особый. Если не к документу придерется, так к чему другому. Смотрит клиент робко, или, напротив, нагло. Стоит не по одёжке. Но больше всего знатоки на обувь смотрят. Впрочем, кому я говорю… А этот документ – как алексеевская постановка. С предысторией и сверхзадачей. Берешь документ и видишь, что занимался им бедный чиновник, последняя спица в колесе, дома сварливая жена и пятеро детей, да теща вдобавок, а по службе никаких надежд на продвижение… Избылся, спустя рукава работал. Не за деньги, а за страх, что со службы погонят. К таким документам вера самая сильная. Врать не стану, мастер высокого полёта неладное заподозрить может, но мастера высокого полёта высоко и летают. Документы проверять им недосуг, разве экспертизу поручат. Но для экспертизы опять‑таки попасться нужно, а с этим документом не попадёшься. Ну, если заранее свой же человечек сдаст, но тут уж любой документ бессилен: кому быть повешену, тот не простынет. А и простынет, невелика беда.
С мастером Арехин рассчитался загодя, казалось, можно бы и разойтись, но Пролетарский не торопился. Время тянул или просто поговорить хотел.
– Не сочтите за нескромность, но не желаете ли на портрет сняться? – спросил вдруг Пролетарский
– В чем же здесь нескромность?
– Ваше время дорого.
– Не дороже вашего, я полагаю. Но мне портрет не нужен.
– Сейчас не нужен, а потом… И для истории: Александр Арехин перед битвой за шахматную корону.
– До шахматной короны далеко. А, впрочем, почему бы и нет.
Фотографий Арехина существует множество, вот и на всероссийском турнире запечатлели, и с Лениным за доской. Пусть будет ещё одна.
– Тогда, пожалуйста, встаньте сюда, – Пролетарский подвел Арехина к выделенному углу павильона. – Трость возьмите в левую руку…
– Я не пользуюсь тростью, – возразил Арехин.
– Это своего рода символ скипетра. Ну, и того, что вы готовитесь побить нынешнего чемпиона. В фигуральном смысле, разумеется.
Арехин покорился. Взялся за портрет…
– А в правую возьмите сигару.
– Я не курю сигары.
– Сигара кубинская, и это тоже символ, – Пролетарский достал из ящичка сигару, на вид свежую. Откуда, интересно, он их берёт? Поступь новой экономической политики?
Прежде чем снять портрет, Арехину пришлось причесаться, почистить пиджак, брюки и даже туфли, несколько раз менять позу, меняя трость и сигару местами. Но очки снять он отказался категорически:
– Это тоже, если хотите, символ.
– Какой же, позвольте спросить?
– Многозначный. Ответ Малевичу.
Пролетарский только хмыкнул, но настаивать не стал. Вспыхнула обсыпанная магнием бумажка, и действо свершилось.
– Кстати, вы заметили, что люди последнее время сильно изменились? – сказал Пролетарский. – Я имею в виду физически.
– Вы находите?
– Это очевидно. Прежде всего рост. Фотограф это сразу замечает, камера – тот же ростомер. После войны мужчины стали ниже на восемь сантиметров.
– И чем вы это объясняете?
– Призывают‑то в первую очередь здоровяков, кровь с молоком. Когда их выбьют, идет в дело второй сорт, третий… Сколько богатырей полегло на войне? А в мелкого и попасть труднее. Но это только начало.
– Начало чего?
– Те, погибшие на войне здоровяки, парни лет двадцати, потомства зачастую и не оставили. А кто по всяким врожденным и приобретенным болезням от войны освобождались, те сейчас и дают основной приплод. На детей посмотрите, на вид, на повадки…
– Я посмотрю, – серьезно сказал Арехин.
– Вам не до этого, я понимаю. Но если лет этак через пятнадцать‑двадцать случится новая большая война, особенно победоносная, то человека, к которому мы привыкли в девятнадцатом веке, найдешь разве в фотографических альбомах. Да и то… Кто‑то альбомы и сохранит, а большинство, пожалуй, и выбросит. Чтобы не смущали. Останутся архивы мастеров разве…
– Вы полагаете, что их уничтожат?
– Кого? Мастеров или архивы? – вопросом на вопрос ответил Пролетарский. – Хотя это софистика, уничтожение одних обязательно сопровождается уничтожением других.
– И кто же будет уничтожать ваши архивы? Враги, интервенты?
– Почему же непременно враги? Злейший враг мастера – время, преломляющееся в общественном вкусе. Где они, томы Тредиаковского, Кантемира и Хераскова? Впрочем, враги тоже найдутся, как же без врагов. Но не будем о грустном. Куда прикажете прислать фотопортрет?
– Знаете, оставьте у себя. Я сам за ним зайду, – и Арехин решительно распрощался с Пролетарским. Не хотелось ему углубляться в дебри искусствознания. День солнечный, новая экономическая политика набирает обороты, в чайных появились бублики, жизнь определенно карабкалась в зенит. Вот только последние калоши оприходовали. Чушь калоши. Предрассудок, – и он пошел по неметёной мостовой.
Пролетарский смотрел ему вслед, покуда Арехин окончательно не скрылся за спинами обывателей.
Тогда он кликнул с улицы помощника, пусть теперь здесь работает, сейчас клиент повалит косяком. Сам же он пошел обрабатывать пластину с запечатленным Арехиным, цыкнув на предложившего пособить помощника. Рано ещё. До подмастеря расти и расти. Его дело – красноармейцы и новые купчихи. Последних было мало, точнее, совсем не было, но Пролетарский ждал наплыва со дня на день.
Фотопластина была с уникальной эмульсией, такие он делал сам, тратя на эмульсию и драгоценные реактивы, которых в каталогах не сыщешь, и время, которое сыскать было ещё сложнее. Пластины этого типа он берёг только для особых персон. Особых не в смысле чина, родовитости, карьерных достижений и перспектив, не в смысле и художнического образа (хотя Арехин так или иначе подходил бы под любую категорию). Его интересовали лица причастные. А причастность, она штука такая… Не каждый видеть может. Пролетарский и не видел, только догадывался, но догадки старался проверить алгеброй, суть светописью, комбинацией физики, химии, геометрии и наук доселе неведомых.
Предупредив помощника, что запирается, что без самой крайней нужды беспокоить его нельзя, он приступил к процессу извлечения изображения. Ничего особо сложного в процессе не было, тысячи гимназистов во время оно тратили свое время на то, чтобы остановить на пластинке время чужое.
И где те гимназисты?
В темно‑красном отсвете фонаря проступало отражение действительности. Пролетарский был светописцем опытным, и выводы делать не спешил. Довел процесс до финала и поставил пластинку сушиться.
Время имелось – искусственно ускорять сушку было рискованно. Он сменил темно‑рубиновый фильтр фотографического фонаря на светлооранжевый и достал особый альбом. На карточках были те, причастные. Всех чинов и званий. Но фотобумага чины и звания не фиксировала. Она фиксировала иное. Изменение облика объекта наблюдения во времени. И менялся облик… нехорошо. А рядом появлялись субъекты, вовсе глазу невиданные. Порой туманные, а порой и слишком резкие.
Пролетарский спрятал альбом в специальную папку с замочком. Замочек, конечно, ерунда, дань традиции. Прежде он и отпечатки делал на особой бумаге, такой, что если упадет на неё дневной свет, то через пару часов бумага рассыпалась. На солнце и получаса хватало. А затем дошло, что глупости это. И без него найдутся желающие превратить в пыль, расточить, сжечь. Нужно будет – и мастерскую сожгут, и целый город: у Пролетарского была своя теория пожара восемьсот двенадцатого года. Потому он просто прятал папку с фотокарточками среди папок брака. Для последующего извлечения серебра. На черный день. Помощник, услышав о серебре фотобумаги, было загорелся, но узнав, что в сотне листов отпечатков серебра меньше, чем в полтиннике, да ещё реактивы денег стоят, да работы немеряно, тут же и остыл.
Пластинка с Арехиным высохла. Пролетарский сделал пробный отпечаток, проверил его с увеличительным стеклом.
Ничего необычного. Либо Арехин не был причастным, либо же причастность его была особого рода. Такие тоже попадались Пролетарскому, но отчего‑то их судьба была печальной: тяжелая болезнь, шальная пуля, а чаще просто исчезали. Исчезали, будто и не было их никогда. Даже в благопристойные времена подобные случаи встречались, а уж сегодня…
Он сделал полдюжины фотокарточке Арехина – на тисненой кремовой бумаге.
Этот запросто не исчезнет. Вряд ли.
3
Времени было и много, и мало. Как считать, на что тратить. Обычно следовало начинать с оценки позиции. Обычно, но не сейчас. Сейчас Арехин не знал ни размеров доски, ни количества фигур, ни даже того, за белых он играет, или за черных. Нехватка сведений ещё опаснее нехватки свежего воздуха. Вот он и пополнял второе, думая, как быть с первым. Шёл по Бульвару Стеньки Разина (бывшим Губернаторским Аллеям) и дышал полной грудью. Перевалившее через зенит солнце не пекло, а ласково грело, и облака, пока легкие, как пирожные «безе», придавали небу вид кондитерской месье Гаспарина, кондитерской, где в самый знойный день было свежо и прохладно. Зайти, что ли, посмотреть, как новая экономическая политика благотворно влияет на дамский рай?
Но не пошёл. И далеко, и не был уверен, что кондитерская расцвела. Не срок ещё. Главное же – нужно было побывать в другом месте. Отнюдь не в кондитерской.
Если отправиться сейчас, поспеет к трем пополудни.
Он подал знак, и через несколько секунд кабриолет катил рядом с ним. Знает Григорий толк в лошадях, и правит, как Аполлон, доведись тому править колесницей по московским улицам и закоулкам. Не хуже Трошина, который после январского ранения физически выздоровел, но честно сказал, что устал и боится. Теперь Трошин заведует театральными конюшнями. Тоже карьера.
Арехин легко вскочил в кабриолет (заметив про себя, что легкость далась с трудом, нужно больше заниматься гимнастикой).
– В ларец, – сказал он Григорию. Тот понимающе кивнул. Арехин не заметил, что именно сделал Григорий, но Фоб и Дейм побежали много резвее. Не так резво, как на пожар, но и не так, как ванька везет на вокзал дачника. Умеет Григорий управляться с лошадьми. И те его любят. В детских книгах лошади часто любят добрых и отзывчивых людей, лошадиных чувств не обманешь, лошади безошибочно распознают негодяев, воров и обманщиков. В общем, должность следователя – явно лошадиная. Но насчет лошадей и в детстве Арехин сомневался. Одно дело любить лошадей, на это они, лошади, и в самом деле могут быть чуткими судьями. А другое – таскать сахар из буфета. И одно с другим совершенно не соотносится. А уж если сахаром поделиться с лошадью, тут любая лошадь полюбит сахарного вора.
Кабриолет меж тем катил тихо и покойно: в марте Григорий полностью разобрал его, потом полностью же собрал, что‑то заменив и добавив, и с той поры смазывал постоянно, и не дегтем, а специальным маслом, которое доставал одни лошади ведают как.
Ларцом москвичи называли небольшой особняк, построенный Шервудом аккурат между наступлением Брусилова и отречением Романова. Кому‑то нравилась новизна архитектуры, другие хвалили здание за демонстративную простоту, но сегодня оно было известно тем, что в нём с начала дискуссии о профсоюзах почти безвылазно работал Троцкий. Дискуссия уже утихала, но Лев Давидович не спешил покидать приметный особняк, чем порождал многочисленные слухи.
– С чёрного заезжать? – спросил Григорий, но, поняв неуместность вопроса, подкатил к парадной лестнице.
Охраны не было, но перед лестницей слонялись случайные прохожие числом трое. Слонялись молча, не курили, кулаков в карманах не держали, в небо не смотрели. Десять шагов в одну сторону, десять в другую. Народный патруль, стало быть. При виде экипажа встрепенулись, но когда Арехин соскочил (нет, обязательно нужно заняться гимнастикой), продолжили свой ход: если они кого и опасались, то никак не одинокого визитёра гражданской наружности.
Арехин по лестнице поднялся быстро, лестница – замечательный гимнастический инструмент. Швейцара, разумеется, не было, дверь открывалась лишь половинкой. Экономия сил, да и тепла. Сейчас тепло экономить нужды не было, но ведь придет осень, за ней зима, чего же зря напрягаться, раскрывать двери полностью. Потом ведь закрывать придётся. Не прежний режим.
Внутри ларец был живее, чем снаружи. По коридорам и лестницам сновали граждане и гражданки, с бумагами и без, из кабинетов доносился стрекот ремингтонов, где‑то горячо, до хрипоты, обсуждали проект постановления, принимать ли во второй редакции, или в третьей, в общем, никаких признаков умаления величия и влияния Льва Давидовича неискушенный взгляд бы не заметил.
Искушённый заметил. В гражданскую войну рядом с Троцким было много тише, чем теперь. Не требовались тогда Льву Давидовичу внешние признаки напряженной работы. Хотя… Иногда и требовались.
В приёмной сидели трое, но Сулико Лазаревна при виде Арехина кивнула ему, как своему, и показала на дверь в кабинет, мол, входи, не стесняйся. Обычно секретарша была менее приветлива.
Арехин прошёл под взгляды ожидающих, не то завистливые, не то сочувствующие.
В кабинете Лев Давидович проводил совещание с дюжиной ответработников неопределённого профиля. Оглянувшись на Арехина, он махнул рукой, погоди, товарищ, закругляюсь. Остальные на Арехина не оглядывались, смотрели только на Троцкого.
– Трудовое воспитание следует начинать как можно раньше, – горячилась молодая девушка. – Лет с двенадцати.
– В деревне с пяти лет все при деле, – ответил ей пожилой человек профессорского вида.
– В деревне труд индивидуальный, а мы говорим о труде коллективном.
– В общем, товарищи, нам есть о чём подумать. Позвольте на этом считать заседание завершенным.
– А резолюция…– возразила девушка.
– Вот вам я и предлагаю подготовить проект резолюции и представить на обсуждение, скажем, часа через полтора. Председателям комиссий явка обязательна. Все свободны.
Дисциплину Троцкий держал на высоте: через минуту кабинет опустел.
– Казалось бы пустяк, детские трудовые отряды, но из семечек вырастают дубы, – сказал Троцкий Арехину вместо приветствия.
– Дубы вырастают из желудей, – возразил Арехин.
– То прежде. Сколько нужно лет, чтобы жёлудь превратился даже не в дуб, а в дубок? А нам нужно завтра, сегодня, а лучше вчера. Нет, семечки, только семечки и ничего, кроме семечек – таков сегодняшний лозунг. Жёлуди оставим до лучших времен, – Троцкий обошел стол заседаний, подошел к Арехину и, глядя в глаза, пожал руку. – Значит, Ильич поручил вам проверить чистоту нравов ближнего круга?
– Задача была поставлена иначе, – ответил Арехин.
– Ну ещё бы. Владимир Ильич мастер ставить задачи: решая основную, решишь ещё дюжину, и потом думаешь, а какая, собственно, была основная‑то? Девицу освободить, змея убить, меч‑кладенец в деле проверить, поле вспахать, царя в котле сварить? Так что же привело вас сюда, Александр Александрович?
– Рука рыболова, что ж ещё. Я кто? Я червячок на крючке, ну, живец. Мое дело хвостиком побойчее вертеть, или плавниками. И смотреть, кто меня первый съест.
– Значит, вы тоже думаете, что Ленин ищет преемника, – довольно усмехнулся Троцкий. – Вопрос лишь, зачем он его ищет.
– Это вне моей компетенции, – ответил Арехин. Лукавить с Троцким было бесполезно, тот видел на два аршина вглубь.
– Понятно, что вне. Да такого человека, в чьей это компетенции, и на земле‑то нет. Это, скажу вам откровенно, даже сам Ильич ещё не знает, что ему с преемником делать: к сердцу прижать или к чёрту послать. В этом‑то и прелесть нединастической системы: наверху непременно окажется сильнейший. Проблема лишь в том, по каким критериям будет выявляться сильнейший. Мне почему‑то кажется, что не по статьям и брошюркам, не по вкладу в общемировую теорию марксизма. Но я отвлёкся, – спохватился Троцкий. – Если вы пришли ко мне, значит, я вам зачем‑то нужен?
– Нужен ваш совет, ваше мнение.
– Вы знаете, Александр, и в шахматах, и в сыске я совершенный профан, – едва сказав это, Лев Давидович почувствовал, что получилось банально, и тут же поправился:
– Что ж, спрашивайте. Чем смогу…
– История с поддельными лекарствами… Мне поручили ею заняться. Что, по вашему, стоит за этим?
Троцкий задумался только на мгновение.
– Тут два отдельных вопроса. Во‑первых, лекарства. Это удар по многим. Оставшись без нужного средства, доктор Джекил окончательно превращается в мистера Хайда. Представьте, у человека активный сифилис, он гниёт заживо, и гниёт быстро, его обнадёжили, пообещали наверное, и тут – пшик, солёная водичка на сифилитические язвы. То же и с героином: ведь многие пристрастились, многие…
– С героином?
– Вам не сообщили? Героин, кокаин и противосифилитические препараты – больше никаких лекарств в заказе нет. Итак, человеку нужен героин, он задыхается без героина, буквально выходит из себя. И тут ему мягко намекает, что если он проголосует так‑то и так‑то, он получит требуемое. Чуть‑чуть. До завтрашнего голосования.
– Признаться, для меня это ново.
– Не стану преувеличивать, доля зависимых от героина среди вождей выдающихся не столь уж велика, да и есть у них запасец на крайний случай. С вождями видными дело похуже, и запасов практически нет. С рядовыми же обладателями решающих голосов… – Троцкий махнул рукой, представляя Арехину домыслить остальное самому.
– Но вместо героина возможно использовать морфин, на худой конец, опиум…
– Используют, ещё как используют. Но качество не то. Словно вам променять ваших знаменитых рысаков на старую крестьянскую конягу. Да и юг с востоком, где растут волшебные цветы, далеки. Во всяком случае, монополия на героин есть если не решающая, то довольно веская гирька на весах политической борьбы сегодня. Второе – назначение виновных. Из‑за секретности закупка была разбита на несколько частей, и люди работали разлаженно, не зная общего плана. А планы, что планы, гладко на бумаге. А в жизни кто в лес, кто на крест. Где пошло не так? Да везде пошло не так. Сначала ставку делали на «Байер», фирму солидную и, кстати, создавшую пресловутый героин. В современной Германии три миллиона рублей золотом – сумма совершенно фантастическая, и мы могли бы получить самые выгодные условия, включая изрядный пакет акций самого «Байера». Но нет, Германия слишком на виду, решили умные головы. И обратились к второразрядной, даже третьеразрядной швейцарской фирмочке, потеряв на этом половину, если не больше. Списали на неопытность. Ну, и так далее… Но всё‑таки главные ответственные – это Наркомвнешторг и ВЧК. Точнее, Красин и Дзержинский. Но Красин теперь в Лондоне, дела ведет Лежава, который передоверил дело Птыцаку, тот кому‑то ещё, каждый же ведет сотни дел, и не в одиночку, а с сотнями же помощников.
И тут второй вопрос: почему это дело поручили вам. Почему вам, а не чекистам? Думаю, вы точно оценили свою роль: живец. Кто на вас клюнет, тот героин и экспроприировал. Чекисты же могут быть заинтересованной стороной, да что могут, они в любом случае заинтересованная сторона, потому доверять им поиски рискованно.
Вот и все, что приходит мне в голову, – с нарочитой скромностью закончил Троцкий.
– Выбирать между Лениным и Дзержинским… – начал было Арехин.
– Выбирать никто не даст. Да и вам это ничего не даст. Что первый, что второй – такие акулы, по сравнению с которыми вы, Александр, не пескарь конечно, но окунек на полфунта, не больше. Вот и ведите себя по‑окунячьи: плавайте неглубоко да хватайте зазевавшихся плотвичек и пескарей. И все будут довольны. А вы по‑прежнему будете живцом, а не мертвецом, простите за глупый каламбур.
Арехин не ответил, всем видом показывая, что ждёт продолжения.
– Разве что вам самому захотелось стать видным, а потом, не боги ж горшки обжигают, и выдающимся партийным деятелем? Но тогда вам особенно следует блюсти осторожность: старым вождям не нужен рыцарь, побеждающий дракона. Нужна собачка, приносящая тапочки. В любом случае вас будут использовать втёмную. Точнее, уже используют втёмную. А кто, почему – возможностей, как в калейдоскопе.
– Ленин?
– Ильич всех использует явно, ему втёмную не к лицу. А вот остальные… Дзержинский, Красин, Зиновьев, Каменев… Даже я, во всяком случае, теоретически, не выпадаю из этого ряда. Очень, знаете, недурно было бы иметь под рукой сотню‑другую голосов на съезде. Впрочем, насчёт сотни‑другой я, пожалуй, загнул. Осторожность и скромность. Войдёте в силу, тогда и начнете рвать и метать, а пока давайте лучше чаю выпьем. У меня по расписанию – чайная пауза.
На этот раз от чая Арехин не отказался. Сулико Лазаревна принесла на подносе чайник, пару чашечек, сливочник, тарелку с венским печеньем.
– Что делать, борьба за власть есть непреложное свойство активных натур, – вёл разговор Лев Давидович. – Марат был на ножах с Робеспьером, Цезарь с Антонием, Ромул с Ремом. Куда не глянь, всюду видим стремление сосредоточить силу в одной точке. В себе. И потому ситуация, когда вчерашние соратники становятся сначала соперниками, а потом и врагами, является неизбежной, простите за банальность. Но это никак не влияет на общий ход революционного процесса, выдвижение новых и новых лидеров есть шпоры революции. Так что, боюсь, все мы кончим либо как Робеспьер, либо как Марат.
Кстати, вспомнил забавный случай. Гуляем мы по Парижу, я, Ильич и Бухарин – согласитесь, начало анекдотическое. Подкатывает к нам гадалка и начинает напускать туман, мол, вижу то, вижу сё, а позолотишь руку, увижу совсем ясно. Руку золотить мы ей не собирались, тогда она сделала хитрый ход: погадаю троим по цене одного. Ладно, решили мы, пусть. Бухарину она предсказала смерть от пули, и даже место указала – затылок. Николай Иванович побледнел, разволновался, спрашивает, кто ж его так, враги, интервенты? Нет, отвечает гадалка, русская женщина, комсомолка, по приказу друзей. Ваших ближайших друзей. Потом пришла моя очередь. Мне она предсказала смерть от холодного железа, и опять по решению ближайших друзей. Тоже указала на затылок. Верно, на гильотину намекнула, но я решил не уточнять обстоятельств. Ильич же решительно повернулся, так она ему в спину крикнула, что он вообще не умрет в этом веке, но жизни из него высосут предостаточно – и опять‑таки указала на затылок. Чушь, глупость, а прогулку испортила. Что самое удивительное – никаких комсомолок в то время не было, и слова‑то такого не было. Вот… Настроение паскудное. Потом мы это поправили пивом. Тогда Ильич ещё любил пиво…
Чай был выпит, печенье съедено, пришло время прощаться.
– И последний совет: если вас посылают в Женеву, возвращаться не торопитесь. Если, конечно, не мечтаете занять пост видного деятеля. Очевидно, что вы ничьей креатурой не являетесь. В таком случае очень легко стать общим врагом. Вы в бильярд играете? – вдруг спросил Лев Давидович.
– Нет.
– Я тоже нет. Но люблю смотреть. Настоящий мастер бьет по одному шару, чтобы тот задел другой, а другой скинул в лузу третий. А вы представьте партию, где таких мастеров с десяток, и у каждого свой кий, и бьют не по очереди, а кто смел, тот и смёл. Оно вам нужно?
– Я подумаю, – серьёзно пообещал Арехин.
– Непременно подумайте, непременно. И крепко! А Владимиру Ильичу передайте, что я целиком разделяю его мнение: Германия полыхнет так, что небесам станет жарко, полыхнет всерьёз и надолго!
Последнюю фразу Лев Давидович сказал при открытых дверях, и все, ожидающие встречи с ним, а сейчас их было более дюжины, поняли: был у Троцкого человек от Ленина, и они не просто чаи гоняли, а обсуждали международные дела.
Арехин прошёл через комнату ожидания, и все следили за ним, как за ангелом смерти и жизни. В таком вот порядке.
Он прошел коридорами, спустился по лестнице, по пути заметив, как изменилась погода. Из ясной и солнечной она вдруг стала тёмной. Небо, совсем недавно лазоревое, вдруг словно выключили. И солнце скрылось за тучу, как прелестная испанка за тяжелую черную штору, а если выглядывало, то не светить, а жечь.
И Фоб с Деймом выросли на пару вершков, и смотрелись демонами преисподней. Но больше всего удивляла улица, вдруг обезлюдевшая и притихшая, лишь ветер шуршал редкими бумагами по тротуару – сорванными с тумб листовками и клочками совсем старых газет.
Гроза собирается? Он вскочил было на подножку коляски, но промахнулся. Ещё раз – и опять промахнулся. Пришлось взбираться неспешно, помогая обоими руками. Сел. Вдруг захотелось отгородиться от всего.
– Занемогли, Саныч? – спросил Григорий. Если Григорий зовет его «Санычем» – дело серьёзное. Полностью, Александром Александровичем, Григорий называл его в обстановке полного благополучия. При благополучии неполном именование сокращалось до Сан Саныча. В случае же опасности оставался один Саныч: в бою, мол, каждая секунда дорога, а Саныч в пять раза короче, чем Александр Александрович. Арехин проникся доводами Григория (в боевой обстановке – Грини) и спорить не стал. Спорить с человеком, два года служившим бок о бок с Нестором Махно и раненым только трижды (с Махно Григория разлучили сначала сыпной тиф и окончательно сестра милосердия Нюша) было неразумно. Если Саныч спасает от пули – то пусть будет Саныч.
– Устал немного, Григорий, – ответил Арехин, одновременно показывая, что неприятностей не видит.
– Вот и я устал. Пять минут назад хоть бегом до Коломны готов был, а вдруг сдулся. Понадеялся, что болею, а как увидел тебя, понял – глаз это.
– Сглаз?
– Можно и так, но у нас говорят глаз. Сейчас нас убивать начнут.
– Прямо сейчас?
– Ага, готовься – Гриня тряхнул вожжами, и кабриолет покатил по улице. И катил он иначе, неровности мостовой выросли вдесятеро, тряска болью отдавала в голове. Но он приготовился: одно то, что подумалось «Гриня», было симптомом чрезвычайным. Поднял верх кабриолета, откинулся вглубь.
Проехав три квартала, экипаж свернул к Новым Пустырям.
– С чего бы? – спросил он Гриню.
– Глаз, – лаконично ответил тот, и стал разворачиваться. Да поздно: вслед за ними три коляски стали в ряд, заслоняя дорогу. Гриня положил экипаж на прежний курс. Прорвемся!
Позади стреляли, более для острастки. По звуку – револьверы, а из револьвера и не попадешь. Далеко.
Через двести саженей Гриня осадил коней: впереди была неглубокая, но широкая траншея.
– Давай, Саныч!
Арехин заученным движением освободил сектор в задней стенке кабриолета. Тот подался без шума: и запоры смазаны, и дуб обит подушками с конским волосом. Открылся вид на начало Новых Пустырей и на три преследующие их коляски. По четыре человека в каждой. Отделяло их саженей триста, и расстояние сокращалось: преследователи не гнали, но много ли времени нужно, чтобы рысью, как‑нибудь?
Арехин достал из схоронки пулемёт, установил на подпорки, присоединил полудиск, прицелился. На все ушло восемь секунд – не зря они с Гриней тренировались часами. Прицелился, дал короткую очередь, потом ещё и ещё. Фоб и Дейм стояли смирно, приученные: после стрельбы будет морковка или сахарок.
Пулемет Шоша военные ценят невысоко. То военные. А в мирной жизни – превосходнейшая вещь. Лёгкий, в пять раз легче «Максима», нетрудно спрятать в кабриолете, а что в полудиске всего двадцать патронов, то ведь не с полком воевать, не с ротой даже.
