Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)
– Постараюсь. И это всё?
– Нет, это вступление. А главное – вас очень ждут на турнире в Берлине.
– Что ж, ждут, значит, поеду в Берлин.
– Тогда всё, – но Эфрон не уходил. Арехин подозревал, что некуда ему идти. Или не хочется. Сейчас он был сам по себе, выполнял секретное поручение, быть может, чрезвычайной важности, а вскоре опять будет только мужем нашей поэтессы.
Редкие прохожие, казалось, не обращали на них внимания.
– Да, а как вы мотивируете нашу встречу здесь, на улице?
– Мотивирую? – удивился Эфрон.
– Люди ведь заметили, что вы догнали меня на улице. Задумались, зачем. Вдруг представят, что вы и я – агенты Москвы. Нехорошо. Нужно бы сомнения рассеять.
– Но как?
– Положим, вы решили попросить у меня денег. Там, «У Братьев», было неловко, потому решили наедине. Если откажут – не так стыдно. Но, чтобы случайные свидетели были уверены… – Арехин достал бумажник, вытащил несколько купюр. – Вот теперь они всё поймут, как следует.
– Но… Но это как‑то…
– У вас есть нужда в деньгах?
– Разве это важно?
– Для случайного, тем более неслучайного зрителя – очень важно.
С показной неохотой муж поэтессы взял деньги, но и Арехину, и стороннему наблюдателю видно было, что деньги человеку совсем не лишние.
Арехин раскланялся с Эфроном и пошёл дальше.
Глава 6
Серый автомобиль тронулся с места и, обогнав Эфрона, поравнялся с Арехиным. Поравнялся, но не остановился сразу, а проехал полквартала вперёд.
Любопытно.
Автомобилей в Праге и вообще было немного, а на этой улице в этот час – один лишь серый кабриолет. Когда‑нибудь вести слежку из автомобиля станет занятием рутинным, но сегодня подобное позволить себе могут лишь те, кто не боится быть замеченным, напротив – желает того.
Раз желает, не грех и помочь.
Поравнявшись с автомобилем, Арехин сказал сидящему рядом с шофером:
– Вы не меня, случаем, ждёте?
– Вас. Но выйти на контакт я должен лишь через семь минут.
– Что ж, семь минут – срок невелик, и Арехин пошёл дальше.
Убежать? Попробуем.
Он остановил свободного извозчика, сел и сказал:
– К вокзалу, и дам червонец, если доедешь за пятнадцать минут.
С лихачами в Праге туго. Не Москва, не Петербург. Все едут чинно, пропуская пешеходов, вздумавших вдруг перейти дорогу. Но волшебное слово «червонец», принесенное из далекого плена, преобразила извозчика, а более – кобылу.
Нельзя сказать, что они полетели, но скорость возросла заметно. И очень может быть, что они поспели бы к вокзалу в срок, если бы дорогу не перегородил серый кабриолет.
Извозчик едва успел остановить экипаж и обругал и водителя, и автомобиль, и всю автомобильную промышленность, причем ругань его опять‑таки явно выдавала близкое, хотя и невольное (вот уж буквально) знакомство с Россией.
Но вышедший из кабриолета господин в сером на извозчика внимания обращал не более, чем на кобылу.
– Время контакта, герр Арехин. Прошу в авто, – сказал он, и сказал так, что стало ясно: отказы не принимаются.
Арехин достал из кармашка червонец старой, царской чеканки, передал его извозчику и сказал негромко:
– Расскажешь о том, что видел, инспектору Богоутеку.
После чего степенно сошел с коляски, и, опираясь на трость, пошёл к кабриолету. Что там идти, шагов шесть, семь, а сердце колотилось, будто вбежал на колокольню. Жаль, что возница не Гриня, пегая кобыла – не вороные Фоб и Дейм, и нет у него в секретном месте пулемёта Шоша.
Только чего теперь жалеть… Тут вам не Россия, тут климат иной.
Господин в сером раскрыл заднюю дверь.
– Контакт будет внутри? – осведомился Арехин.
– Нет, сначала нам придётся проехать немалое расстояние. Усаживайтесь поудобнее, – и, закрыв за Арехиным дверцу, сам господин в сером сел на переднее сидение, рядом с шофером.
Прежде, чем автомобиль тронулся, он обернулся к Арехину и сказал:
– Вы должны знать, что лично для вас сегодняшний контакт ничем не грозит. То есть совершенно.
– Утешили, – ответил Арехин.
Господин в сером ничего не ответил, отвернулся и дал знак шоферу трогать.
Арехин крупным знатоком автотранспорта не был. И спроси его инспектор Богоутек, на каком автомобиле было совершено похищение (в том, что это похищение, Арехин, несмотря на вежливый тон и заверения в полной безопасности, не сомневался), то он недалеко бы ушёл от пани Миллеровой. Серый кабриолет с поднятым верхом. Модель ему неизвестна, но сейчас моделей много, и в Европе, и за океаном каждый год норовят что‑то новенькое выпустить в свет. Сидение удобное, не слишком мягкое и не слишком жёсткое. Мотор едва слышен, а катит по улицам бойко. Тряски почти нет. И бензином не пахнет.
Они ехали по предместьям Праги, и никаких признаков того, что цель поездки близка, не замечалась.
– Далеко ли нам ехать? – спросил он, обращаясь к спинам шофера и господина в сером.
– Пункт назначения недалеко от Вены, – ответил тот, не оборачиваясь.
– От Вены недалеко, а от Праги далековато. Не мешало бы освежиться, что ли.
– Через двадцать километров мы сделаем привал. Будет возможность и освежиться, и поесть.
Привал. Будто они в походе.
Хотя от Праги до Вены по меркам девятнадцатого века, а уж тем более восемнадцатого путь неблизкий. Путь из Петербурга в Москву вдвое длиннее, но ведь он не Радищев. И не Пушкин, который предпочел путешествие из Москвы в Петербург. Он, Арехин, если и напишет когда‑нибудь «Путешествие из Праги в Вену», то это будет мемуар старого человека. Дожить до старости нетрудно, трудно дожить до завтра.
Кабриолет передвигался со скоростью шестьдесят километров в час. Очень и очень недурно: ни неистовой тряски, ни надрывного рёва мотора.
Привал случился ровно через двадцать минут.
Они съехали с шоссе на проселочную дорогу и спустя пару минут остановились у трактира.
Похоже, их ждали: трактирщица, женщина неприметных лет и неприметной внешности, спросила у Арехина, чего он желает. Желал Арехин простой чешской еды, и попал впросак: они были в Моравии. Тогда простой моравской еды. Желательно без мяса. Он не ест мяса на ночь.
Дали ему капустный суп, картофельные лепешки и – по особому заказу – крохотную рюмку сливовицы двойной возгонки.
Господин в сером не ел ничего, только наблюдал. Шофер и вовсе остался у машины. Не убежать. Да и не хотел он никуда бежать, хотел бы – бежал бы ещё вчера.
Освежённый и заряжённый на борьбу, он вернулся в кабриолет.
Смеркалось.
Автомобиль вернулся на шоссе и побежал дальше. По вечерней поре оно, шоссе, пустовало, добрые люди сидели дома, у очага. Через час, когда сумерки окончательно перешли в ночь, по обе стороны шоссе была тьма, мало чем отличавшаяся от неба. Редкие огоньки напоминали далекие тусклые звёзды, иногда они образовывали скопления, будто Плеяды взяли да спустились на землю, спустились и увязли в грязи.
Арехин вспомнил Сергея. Муж поэтессы, конечно, человек взрослый, но к Дзержинскому его привело не осознанное стремление сохранить страну и себя – или наоборот, себя и страну. К Дзержинскому его привело желание стать чем‑то большим, нежели просто мужем нашей поэтессы. Ну, и надежда подзаработать. А Феликс и рад: ещё один агент, и где, в самом сердце белогвардейского центра. Знакомства у Эфрона должны быть обширны.
К Арехину Эфрон был послан на пробу. Проверить Эфрона в деле. Передать сообщение – дело невеликое, но и не совсем уж простое. Вроде клятвы, скреплённой подписью. Однако Эфрон на него пошёл. Справился. И теперь коготок увяз. Хотя спроси его какая‑нибудь контрразведка, что он передал? То, что гроссмейстера ждут на турнире. От кого передал? От какого‑то знакомого гроссмейстера. Не ухватишься, а ухватишься, так тут же верёвочка на Эфроне и оборвётся. Ну, или потянется к Арехину, а это всё равно, что к адской машинке. Дёрни за веревочку, увидишь, что получится.
И всё‑таки послание Арехину было. Не в том, чтобы ехать в Берлин. А просто показать, что об Арехине помнят, об Арехине знают – где он, с кем, и что делает. Никак не смирится Феликс с тем, что Арехин не его фигура, а конь, гуляющий сам по себе. В шахматном, разумеется, смысле.
Арехин думал о делах вообще‑то важных, но сейчас второстепенных. Первостепенной была нынешняя поездка, но о ней можно только гадать, гаданиями же Арехин заниматься не любил. Даже пасьянсы не раскладывал.
Свет фар уходил вдаль, доставая, казалось, до самой Вены, но если не смотреть вперёд, то внутри автомобиля было довольно уютно. И повеяло сосной. Как в новеньком дешёвом гробу. Нет, никакой мистики, просто автомобиль миновал сосновую рощу.
А спустя пять минут – и границу. По случаю ли ночи, или просто не успели привыкнуть что Чехословакия и Австрия разные государства, но граница представляла собой будочку на шоссе и шлагбаум – поднятый. А служивых не было. Спали. Или пропивали мзду, выданную загодя господином в сером, и такое может быть.
Автомобиль мчался быстрее прежнего: австрийское шоссе оказалось глаже чехословацкого. Это бывает: начнешь гладью, а кончишь в придорожной канаве.
Однако шофер был уверен и в себе, и в шоссе, и в автомобиле.
Полёт в ночи длился и длился, но всему приходит конец. Нет, не ночи. Автомобиль замедлил движение, свернул на боковую дорогу.
Ещё несколько минут езды умеренной, и они остановились.
– Мы прибыли, герр Арехин, – сказал господин в сером. – Можно выходить.
Отчего бы и не выйти. Как ни удобны сидения, а ноги затекли.
Он соскочил на землю, вернее, на мостовую. Тьма кругом полуночная, но фары автомобиля освещали дорогу к храму.
– Нам сюда, – указал на храм господин в сером.
Любопытно. Что от него ждут, исповеди? Обращения в католичество? Или хотят ознакомить с памятником архитектуры?
Он пригляделся. Храму лет тридцать, тридцать пять.
– Мы в Майерлинге? – спросил он господина в сером.
– Не стану отрицать, – ответил тот и вновь показал рукой, мол, пора идти.
Пора, так пора.
Ночной воздух бодрил. Летучие мыши вычерчивали в небе чёрные молнии.
Двери в храм были закрыты, но маленькая, неторжественная дверца в большой парадной двери легко поддалась на легчайшие усилия господина в сером.
– Прошу.
Внутри храма горели свечи. Расставленные скупо, на притвор всего одна, правда, толстая. В проходе главного нефа – по свече на десять шагов.
Перед апсидой за столом сидел человек. Там и стола‑то быть не должно, подумал Арехин. Установили ради почётного гостя?
Чем ближе, тем яснее было, что стол – это шахматный комод, а человек – турок. На приближение Арехина он не реагировал. Смотрел перед собой бесстрастно, чисто болван.
По обеим сторонам стояли канделябры‑торшеры. И в каждом горело лишь по одной свече. Плюшкин бы одобрил подобную экономию.
Арехин остановился в двух шагах от шахматного автомата. Если это был автомат.
– Приветствую, маэстро – сказал птичьим голосом турок. – Я предлагаю вам партию на ставку.
– Отчего ж и не сыграть, – ответил Арехин. Голос его не убедил, он по‑прежнему полагал, что перед ним автомат. – Только отчего такие сложности?
– Ставкой будет жизнь господина Чапека. Выиграете вы – она в ваших руках, выиграем мы – в наших.
Из нефа Писания шофер выкатил больничное кресло на больших колесах, в котором мирно спал Карел.
– Да, он угадал – или увидел – ту историю. Именно здесь стоял охотничий дом, и да, это я убил кронпринца Рудольфа и баронессу фон Вечера по причинам, которых касаться нет необходимости. Визионерство дар опасный, и тот, кто использует его на потеху черни, рискует лишиться его. Иногда вместе с жизнью, – щебетал автомат. Разговор шёл на немецком языке.
– Как же мы будем играть? – поинтересовался Арехин, не выказывая ни удивления, ни тревоги. – С каким контролем?
– Контроль – песочные часы, – турок указал на лежавшие на боку в нарочитой выемке часы. Сейчас в колбах песка было поровну – на глазок.
– Переворачивать часы будет секундант – господин в сером поклонился, – лишь только фигура установится на клетку.
Ну, вот. А он было поверил в равные условия. Ладно, у нас в запасе тоже кое‑что есть.
– Готовы начинать? – сказал господин в сером.
Арехин сел на приготовленный стул.
Ему достались чёрные фигуры.
Турок двинул королевскую пешку на два поля. Арехин ответил тем же.
Первые десять ходов последовали молниеносно, из‑за некоторой медлительности турка у Арехина даже образовался крохотный временной перевес: песка в его колбе стало на гран больше.
Но кончилась дебютная стадия, пришло время думать, а турок двигал и двигал фигуры, казалось, совершенно не размышляя. Да и к чему автомату размышлять? Размышляют ли гильотины?
Позиция была не то, чтобы сложная, но минут десять раздумья не помешали бы. Увы, не было у Арехина десяти минут. Он и минуту потратил, поставив себя на грань разоренья – опять же в смысле времени. Но, похоже, думал не зря: отдав пешку, он вызвал лавину форсированных разменов, в результате чего оказался в эндшпиле без пешки, но с разноцветными слонами. Тут уж Арехин стал играть предельно быстро, песчинка за песчинкой восстанавливая капитал. Лишняя пешка соперника не влияла на исход партии. Квалифицированный игрок третьей категории свел бы подобное окончание вничью и против гроссмейстера, будь у него время на спокойный анализ позиции. У Арехина времени не было, но он и не был игроком третьей категории. Игра была ясной, ничья несомненна, и люди искушенные, тем более мастера, давно согласились бы на мир.
Но автомат не был человеком. Он продолжал игру, то ли надеясь на ошибку соперника, то ли считая, что лишняя пешка рано или поздно превратиться в ферзя.
На ход у Арехина уходила секунда. У турка три: движения правой руки механизма были уверенными, но неторопливыми. Каждый ход приносил в колбу часов (так и хочется сказать – чашу весов) две секунды. Пустяк. Но тридцать ходов – уже минута, прибавленная Арехину и отнятая у турка.
Господин в сером исполнял обязанности справно, не пытаясь помешать бегу песка ради одной из сторон. Похвально.
Когда у турка песка в колбе оставалось всего немного, он утроил скорость движения. Но и Арехин далеко ещё не достиг предела. Он и не собирался достигать – не та ситуация. Просто отдал слона за ту самую лишнюю пешку. У турка – король и слон. У Арехина – только король. Материальный перевес турка велик, но ничья есть ничья.
Это же птичьим голосом и подтвердил автомат.
Арехин возражать не стал, но осведомился о судьбе ставки.
Турок вскочил. Оказывается, он мог двигать не только фигуры. Шаги его были отнюдь не дёрганные, напротив, он шёл, будто кошка. Развевающийся халат не скрывал отсутствия плоти. Скелет, задрапированный скелет, но металлический, сталь тускло отражала пламя свечей. И металлический, и не вполне человеческий: различия были очевидны. Правильно: зачем механику слепо копировать природу?
Турок подошёл к Чапеку. Перчатками обхватил горло спящего Карела. А под перчатками, вестимо, стальные пальцы.
– Вы не выиграли, следовательно приз не ваш.
– Вы тоже не выиграли, следовательно, приз тоже не ваш.
– Что вы предлагаете?
– Если ни Вам, ни мне жизнь господина Чапека не принадлежит, не будет ли справедливым оставить её, жизнь, самому господину Чапеку? – сказал он, обращаясь к турку.
Но ответил господин в сером.
– В данном случае возражений нет.
Турок помедлил несколько мгновений. Над шахматными ходами он думал меньше. Потом кивнул, вернулся в своё кресло, и застыл истукан истуканом.
Завод кончился. Или просто потерял интерес к происходящему.
Арехин подошёл к спящему в кресле Карелу. Шофер подал врачебную сумку, из которой господин в сером достал шприц, уже заполненный жидкостью, и, не протирая кожи, сделал инъекцию в шею Чапека. Арехин такую вольность не приветствовал, но и не протестовал, надеясь, что господин в сером знает, что делает.
– Он очнётся минут через пятнадцать. Ничего помнить не будет. Рассказывать ему о случившемся, или умолчать, решать вам. От вашего решения отчасти зависит и судьба господина Чапека. Шофер поможет вам усадить господина Чапека в авто.
Арехин взялся за спинку больничного кресла. Удобно. Можно везти хоть до Вены.
Глава 7
До Вены они добрались за полчаса, но в автомобиле, оставив кресло на дорожке у храма. Через десять минут автомобильной езды Чапек очнулся, потянулся, спросил, куда это они завернули, и снова уснул.
Автомобиль остановился у вокзала. Водитель протянул Арехину два билета, козырнул и отбыл восвояси, не оставив после себя даже бензинового чада.
Билеты были на пражский поезд, отходящий через двадцать минут. Чапек, на удивление, шёл почти самостоятельно, как ходят хорошо подгулявшие, но не потерявшие присутствие духа люди. Или лунатики.
Они успели, ещё и с запасом. Усадив Чапека в угол купе, он расположился напротив. Чапек пробормотал что‑то насчёт размеров русских трамваев – и уснул опять. Арехин опустил штору и сел напротив. Два господина возвращаются после венского загула домой. Он посмотрел в зеркало двери купе. Нет, на господ они не тянули. Два господинчика, так будет вернее.
Поезд дернулся, как спящая лошадь, увидевшая во сне кнут. По вагонам пронеслась железная дрожь, и Карел, не открывая глаз, пробормотал что‑то о соседе сверху, потерявшему на войне обе ноги и теперь танцующим по ночам на самовзводных протезах. Днём он, видите ли, стесняется.
Вокзал тронулся. Поехали.
Поезд был не из важных: люди проезжали кто пятьдесят километров, кто семьдесят, до Праги же держали путь единицы. Частые остановки, но без лишней суеты. К тому же брать билет в первый класс ради двух или трех часов поездки и чехам, и австрийцам, да и прочим народам лопнувшей империи казалось глупо, когда и в третьем прекрасно можно добраться. Потому вагон первого класса оставался островом покоя, насколько вообще бывает покой в поезде. А вдруг господин в сером вообще выкупил весь вагон? С них ведь станет.
Он вышел из купе, прошел вдоль вагона. Тишина. Из других купе ни разговоров, ни движения.
Он постучался, отодвинул дверь соседнего купе. Два господина, словно из музея мадам Тюссо. Такие же жизнерадостные. И по виду – уж господа, так господа. Всё соответствует, и лицо, и одежда, и духи, и запонки.
Не говоря ни слова, оба посмотрели на Арехина, пытаясь холодным взглядом дать понять пришлому господинчику, что ему тут не место.
– Адольфус, ты! – раскрыл объятия Арехин. – Врал, врал Казимир, будто ты проворовался и уехал в Америку. Я ему так и говорил: врешь, не такой наш Адольфус. Никогда он из родной Праги не уедет, ну, разве в Вену или Берлин, переждать, пока пыль осядет. И ведь как в воду глядел: вот он ты, весь из себя красавчик, видно, женился‑таки на дочке господина Либермана? И правильно! Дай, я тебя поцелую, душа моя!
Тут и вагон очень кстати качнуло, и Арехин прямо‑таки упал на Адольфуса.
– Позвольте! Вы обознались! Я не имею чести вас знать! И я вовсе не Адольфус! – высвобождаясь из непрошеных объятий, протестовал господин.
– Вот‑вот, ты всегда так! Не бойся, я ведь не долг хочу получить, хотя, нужно сказать, если ты вдруг вспомнишь о тех несчастных пяти сотнях, я буду только рад. Но куда меньше, чем видеть тебя живым и здоровым!
– Да позвольте же! – господин теперь уже с силой оттолкнул от себя Арехина. – Вам ясно говорят, что вы обознались.
– Обознались, – подтвердил и второй. – Это господин Шмидт, Карл Шмидт, я его знаю уже много лет.
– В самом деле? – растерянно протянул Арехин. – Карл Шмидт? И вы никогда не учились в Карловом университете?
– Я учился в Гейдельбергском университете, – с достоинством ответил лже‑Адольфус.
– Ох, простите, простите… А издали, да что издали – вблизи вы чистой воды Адольфус Вобейда, мой старинный товарищ и друг. Говорят, у каждого человека на земле есть двойник. Вы, по крайней мере, теперь своего знаете. Адольфус Вобейда, тот самый, что изобрел патентованное средство Вобейды против преждевременного старения… – пятясь и кланяясь, Арехин покинул купе и закрыл за собой дверь.
Ему не нужен был ни бумажник господина Шмидта, ни его золотые часы, ему нужно было проверить: Шмидт – человек из мяса и костей, или искусно изготовленный андроид?
Убедился.
Теперь к себе в купе.
Карел продолжал спать, но сон этот был сном грешника: он то всхлипывал, то просил прощения и оправдывался перед какой‑то барышней, то диктовал той же неведомой барышне целые страницы абракадабры (или нового слова в литературе), то замолкал, собираясь с силами.
Бывает. Судя по всему, лауданум в немаленькой дозе. Но и не такой уж и большой. Соответствующей случаю. Специалисты.
Арехин и сам задремал. Время дневное, тело перемещается в пространстве и времени, а разуму пора и поспать. Иногда, очень редко, сон разума порождает откровения, обнажая суть вещей в её первозданности, смывая румяна и белила, отстёгивая накладные косы и деревянные ноги.
Но разум спать отказывался категорически. Подремать вполглаза – куда ни шло, но только вполглаза, приглядывая за реальностью, чтобы не расползлась ненароком. Реальность следует держать в строгости. От баловства она портится.
И всё‑таки она, если и не портилась, то шалила.
Шахматный турок читал лекцию о гипермодернизме в шахматах, да не где‑нибудь, а в Таврическом дворце, а сквозь сытые лица депутатов государственной думы проглядывали то крысиные морды, то лики морских тварей, а то и восковые фигуры с фитилями, торчащими из макушек. Светя гражданам свободной России, сгораем сами, дорогие товарищи. И вспыхивали сначала Владимир Ильич, потом Феликс Эдмундович, а затем и Лев Давидович. И Крупская выговаривала Арехину, что не прислал эликсир вовремя, припозднился, и потому Володе опять приходится работать в подполье.
Однако к Праге он подъезжал вполне отдохнувшим.
В отличие от автомобиля, поезд добирался неспешно, и уже вечерело.
Растолкав Чапека (тот если и не проснулся окончательно, то поднялся беспрекословно), он вышел из вагона, взял извозчика, и вновь отвез Карела домой, где и сдал с рук на руки даме с поджатыми губами. Та без упрека приняла мужа, если, конечно, Чапек был её мужем. Судя по поджатым губам – им и остаётся.
Глава 8
Собственно, в Праге Арехина больше ничего не держало. За исключением одного, вернее, двоих: братьев Гавелов.
Ещё вчера Шаляпин говорил, что Гавелы будут на приватном вечере, где ему, Шаляпину, придётся петь. Вечер в честь помолвки дочери устраивает богатый ювелир и покровитель искусств Гуго Бернстайн.
Арехин заехал в гостиницу, привел себя в презентабельный вид, надел турнирный фрак (на турнирах он всегда играл во фраке), и только потом вышел в общество. В вестибюле он повстречал Есенина, тот, как обычно, поджидал даму.
– Партийку? – спросил поэт шахматиста.
– В другой раз. Спешу на вечер.
– Случайно, не к Бернстайну?
– Случайно к Бернстайну.
– Вот и говори, что мир велик. Велик‑то велик, а все собираются у Бернстайна. Мы тоже. Дора танцевать будет, я почитаю что‑нибудь новенькое. Вы, верно, сеанс одновременной игры будете давать?
– Нет. Сеанс одновременной игры на подобном вечере – это очень и очень скучно.
– А что же вы будете делать?
– Настраивать рояль. Знаете, Шаляпин терпеть не может, если рояль хоть немного расстроен, и обязательно проверяет его перед концертом. Вот я и проверю, а будет нужно – настрою.
Есенин с сомнением посмотрел на Арехина:
– А где же ваши инструменты? Камертоны, ключи?
– Всё уже на месте, ждет меня. Потому извините, спешу, – и он ушел прежде, чем появилась мисс (или миссис?) Дора.
У отеля стояли не только коляски, но и моторы. Арехин выбрал лошадок. Накатался он на автомобилях, довольно.
Извозчику он сказал ехать в дом Бернстайна – Шаляпин утверждал, что этого довольно, что этот дом в Праге знают все. Так и вышло, извозчик кивнул, ездили, знаем, и коляска покатилась по мостовым города. В Праге дорогие извозчики отличались от дешёвых не скоростью, а видом и плавностью хода коляски. Хотя, как показал вчерашний день, при нужде и чешские кони бегут резво.
Но сейчас нужды никакой не было, и Арехин наслаждался и плавным ходом, и вечерней Прагой, и пражанами, которые не прыгали под экипажи, а чинно шли по тротуару, каждым шагом выказывая довольство и уверенность в сегодняшнем дне.
Или не шли, а сидели в открытых кофейнях, по европейски проводя за чашечкой кофе столько времени, сколько заблагорассудится. Отдыхая.
Дом Бернстайна оказался не очень большим, а по петербургским меркам даже маленьким особнячком.
Расплатившись с извозчиком, Арехин пошёл ко входу в крохотный парк. Воротца по случаю приёма были открыты, но ливрейный лакей в напудренном парике, явно нанятый на один вечер, протянул руку:
– Ваше приглашение, сударь.
Арехин достал визитную карточку, написал карандашом на обороте три слова:
– Передайте господину Бернстайну. Срочно.
– Я не могу оставить пост.
– Можете, можете. Быстренько. Одна нога здесь, другая там.
– Я пошлю Яроша, – рассудил лакей и кликнул садовника.
Тот неторопливо подошёл, неторопливо выслушал лакея, взял карточку и пошёл к неприметному входу для прислуги.
Ну не маузером же грозить? У него и маузера‑то никакого нет… Можно, конечно, и просто пройти мимо лакея, но не хочется портить вечер ни хозяевам, ни гостям, ни наемным работникам искусства. Да и разговор тогда получится не тот.
Уже из парадного вышел новый человек. Торопливо подошёл к воротцам:
– Как я рад! Как я рад видеть вас!
Словно нарочно, в этот момент подъехала коляска с Есениным и мисс Дорой, и они стали свидетелями того, как хозяин дома, господин Бернстайн ласково, под руку, ведёт дорогого гостя, второй рукой указывая путь, чтобы ненароком не заблудился.
– Да, настройщики роялей здесь в цене! – сказал Есенин.
А Дора ничего не сказала. Она знала Арехина ещё по Коминтерну.
Во времена не столь отдалённые Арехин входил в группу, осуществлявшую подготовку продаж конфискованных драгоценностей через надежных зарубежных контрагентов. Одним из них и был господин Бернстайн, с которым Арехин виделся пять минут, но эти пять минут превратили Бернстайна из крупного ювелира в очень крупного. Такое не забывается. Вдруг готовится новая сделка?
Арехин на расспросы Бернстайна отвечал уклончиво, мол, он в Праге более по иным делам, но о прежних не забывает, потому и решил заглянуть к Бернстайну, посмотреть, что и как. Бернстайн просто расцвёл: он всегда, всегда мечтал видеть в своем доме такого замечательного человека, познакомить его с семьёй, и вообще.
Арехин попросил ничем его среди прочих не выделять. Он тут как бы инкогнито. Не коммерсант, а просто проезжий. Как же вас представить, спросил Бернстайн. О, это просто: шахматист, гроссмейстер. А вдруг кто‑нибудь из гостей задаст каверзный вопрос, гроссмейстеры, ведь они наперечёт, не так ли? Ничего страшного, отвечал Арехин, он действительно гроссмейстер. И знает Станица и Ласкера? Со Стайницем, увы, подружиться не успел, а с Ласкером поддерживает отношения. Но простите, вы только не обижайтесь, ведь вы не еврей? Нет, не еврей, но всё равно гроссмейстер.
Бернстайн согласно кивал, но видно было – сомневается. То ли по части шахмат, то ли полагает, что у Арехина есть бабушка, Юдифь Соломоновна или около того. Или вообще думал о другом, например, о новых туфлях, сшитых на заказ, но которые жали, особенно правая. Разносятся, денька три‑четыре поносить, и разносятся. Шили по мартовской мерке, а сейчас ноги отекли немножко, вот и жмут. Нужно каждый раз снимать мерку заново, но ведь дела, времени не хватает. А тут ещё этот большевик. Конечно, прошлая сделка принесла колоссальную прибыль, и хорошо бы повторить дельце, но есть в этих сделках что‑то цепляющее, дергающее, неправильное. Придут большевистские агенты и заставят быть шпионом, потребуют завербовать какого‑нибудь министра или выкрасть чертёж аэроплана. Глупости, конечно. Для этого у них есть другие люди. А он – ювелир. В широком смысле слова. Самом широком.
И Бернстайн прогнал тень озабоченности с лица, провел Арехина в гостиную, жестом подозвал официанта с шампанским и предложил гостю не стеснятся.
– Братья Гавелы? Конечно, я вас познакомлю, – сказал Бернстайн, и – познакомил. А потом так же гостеприимно предложил пройти в библиотеку, если господам нужно поговорить приватно.
Братья Гавелы переглянулись: а нужно ли? Но решили – нужно. Бернстайн зря слова не скажет, а уж если библиотеку предоставляет, то подобными предложениями пренебрегать не след. Всегда ведь и оборвать разговор можно.
Не успели они обжить удобные кожаные кресла библиотеки, как пришёл официант с бутылкой коньяка и тремя большими пузатыми рюмками‑снифтерами на подносе. Пришёл, поставил поднос на столик и ушёл, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– Мы к вашим услугам, – сказал брат Вацлав, всем видом изображая умеренное нетерпение.
– Господа, я полагаю, вы знаете, что произошло с режиссером Хисталевским, который работал над фильмой вашей студии?
– Он… Он внезапно уехал, – сказал брат Вацлав, который был, похоже, главным.
– Туда, откуда не возвращаются?
– В Вену – сказал брат Милош
– То есть в Берлин – поправил брат Вацлав.
– Это вы сами придумали, или вам приказали так говорить?
– По какому праву… – начал возмущаться брат Милош, но Арехин перебил его:
– Вижу, вижу. Приказали.
– Мы согласились вас выслушать лишь по просьбе нашего уважаемого… – начал брат Вацлав, но Арехин перебил и его.
– Вы решили меня выслушать, потому что боитесь, что за вами приедет серый автомобиль.
Арехин отчасти блефовал, но совсем немного. Да ему и позволительно, он – лицо абсолютно неофициальное, к тому же заинтересованное.
– Если вы – один из них, то должны знать, что мы все сделали, – сказал брат Вацлав. – Прекратили съёмку фильма, закрываем студию. Под предлогом финансовых трудностей.
– Тут и выдумывать ничего не нужно, трудностей сейчас у каждого с избытком, – добавил брат Милош.
– Прекратили съёмку фильмы, закрыли студию, и полагаете, что гроза пройдёт стороной?
– Полагаем, надеемся, верим – не всё ли равно? – ответил брат Гавел. – Нам поставили условия.
– Ультиматум?
Прежде чем ответить, Вацлав Гавел налил коньяк в три рюмки, налил щедро, не скупясь. Да и чего скупиться, коньяк‑то не свой. Хозяйский коньяк. Милош тут же взял рюмку и начал пить, будто сливовицу, безо всяких аристократических потуг и даже расплескал немножко на свой фрак. Вацлав догнал и перегнал брата. Арехин же проявил умеренность и аккуратность. Коньяк был доброкачественный, с таким коньяком торопиться нет нужды.
Допив коньяк, Вацлав продолжил:
– Это не ультиматум. Ультиматум предполагает, что его можно отвергнуть. Продиктованные условия этого не предполагают. Вы же не объявляете ультиматум своему чайнику – вскипяти воду, а не то… Нет, вы просто ставите его на огонь, будучи абсолютно уверенным, что этого достаточно. Какой у чайника выбор? Разве что выкипеть и распаяться. Но страшно и не хочется. Да и не дадут выкипеть. Снимут с огня своевременно
