Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)
Саламандры тем временем таяли, будто снегурочки в русской печи. Даже быстрее.
– Что теперь? Звать полицию? – спросил Чапек.
– А что мы им расскажем? Что на нас напали люди, которые превратились в чёрт знает что, а потом и вовсе растаяли, оставив после себя четыре костюма магазина готового платья, четыре ножа и… Нет, нижнего белья они не носили. И карманы пусты – убедился Арехин.
Чапек отошел в сторону. Рвало его долго, хотя какая с кофе рвота, желчь одна.
– Вы думаете, полиция в это поверит? – продолжил Арехин.
У Чапека продолжалась рвота.
– И даже если поверит, это ведь не вопрос веры, это вопрос делопроизводства.
– Откуда они? И почему…
– Я думаю, их создали очень быстро. Из подручного материала – рыб, лягушек, а более всего инфузорий, плесени и прочей дряни. Наложили ментальную матрицу: они и сами верили, что являются людьми, удачливыми бандитами.
– Кто создал?
– Кто мог, тот и создал. Откуда мне знать? Это ваш город. Думаю, умельцы создавать големов не перевелись. Бецалель творил истуканов из земли, а эти – по сути, из воды. Другая школа, но направление схоже. Вот и создали. Не из экономии даже, и уж точно не ради нашего удивления. Нас требовалось срочно убить, очень срочно. Быстрее, чем выписать из Лондона или Варшавы профессионалов. Но теперь выпишут. Или создадут что‑нибудь половчее, – Арехин нашёл ступеньки, ведущие вниз, к площадке у самой воды. Лодкам причаливать, рыболовам сидеть или вот, как ему, отмыть клинок от крови. Хотя разве это кровь…
Облако совсем оставило луну, и он, как мог, осмотрел себя. Зрение и нос утверждали: кровь или иная жидкость на одежду не попала. Особенность колотых ран – кровь изливается не наружу, а внутрь. Преимущественно.
Вытерев клинок насухо носовым платком и убедившись, что тот после процедуры ничем не запятнан, Арехин вернул трости её мирную сущность. Платок же бросил в ближайшую урну. Обыкновенный платок из чешского галантерейного магазина, таких здесь двенадцать на дюжину.
Все это время Чапек молчал. Арехин и его осмотрел – нет ли крови. Не было.
– Продолжим прогулку? – сказа Арехин
– Простите, нет желания.
– А что делать?
– Тут рядышком улочка… – от волнения Чапек позабыл название, – улочка… ну, неважно. Можно поймать извозчика.
– Ну, пойдемте ловить.
И хоть не было у них ни загонщиков, ни охотничьих собак, ни ловчих сетей, извозчика они поймали.
– Любезный, отвези нас в хороший русский ресторан, – распорядился Арехин.
– Почему в ресторан?
– Вам необходимо выпить водки. И закусить. Говорю, как фельдшер военного времени.
Чапек попробовал возражать, что, мол, поздно, что водку он не пьёт, что вообще сейчас не до этого.
– Спорить с более опытным человеком нехорошо. У вас же, пан Чапек, нет опыта в подобных делах? И – теперь моя очередь угощать.
Чапек замолчал.
Извозчик понял приказ дословно и привез их к ресторану, который так и назывался: «Русский». Располагался он неподалеку от Малостранской башни, видом радовал, а потому, расплатившись с извозчиком, Арехин повёл Чапека внутрь. Тот совсем раскис и шёл, словно к зубному врачу: и нужно, и страшно.
Ресторан и в самом деле оказался хорош: несмотря на позднее время нашлось и горячее, и икорка (из Персии, но не хуже нашей, предупредил половой), и много всякого‑разного, но обязательно вкусного и свежего. И, разумеется, водка, не белоголовка, а польская «Зубровка», но за неимением гербовой сойдет и «Зубровка».
После первой рюмки Чапек начал оживать, после второй потянулся к закускам, а после третьей стал задавать вопросы.
– Так вы считаете, что на нас напали не люди?
– Вы сами видели.
Чапека это известие, похоже, обрадовало. Одно дело быть если не соучастником, то свидетелем убийства четырёх человек, совсем другое – случайно присутствовать при ликвидации какой‑то нежити, колдовских чар, морока.
– Признаться, о многих диковинах слышал, но всегда считал это вымыслом, фантазией досужих обывателей. Да я и сам присочинить не прочь, но столкнуться лицом к лицу… Это как с трамваем: пока он катит где‑то по рельсам, параллельно нашей жизни, он сливается с обыденностью, но если вдруг вы, поскользнувшись на рельсах, видите тот же трамвай, надвигающийся на вас…
Арехин снова наполнил рюмки:
– Мне ваше сравнение с трамваем нравится, но могу предложить и другую, попроще: ребенок из приличной семьи впервые увидел крысу. До этого они, крысы, жили где‑то в подвалах, но вот наводнение или голод погнали их наверх, в бельэтажи, в квартиры людей опрятных, не жалеющих средств на ежегодную дератизацию. Смотрит ребенок на крысу и говорит: «Мама, мама, погляди, она настоящая!»
Выпили и по четвертой. Рюмки, правда, были небольшими, да и наполнял их Арехин разно: Чапеку полные, себе, начиная со второй, половину. И этого достаточно. Чужому разуму все пьяные одинаковы, как кошки ночью.
– То есть таких существ много? Там, в подвалах?
– Особенно в подвалах нашего сознания. А что есть сознание, как не обработанная разумом реальность?
– Так эти крысы…
– Похоже, как раз эти создания к крысам отношения не имеют. Помимо крыс водятся и другие твари. Особенно в реках, озерах, океанах…
– Саламандры.
– В саламандрах я не знаток.
– Саламандры, саламандры, – с нарастающей уверенностью сказал Чапек, и уже сам разлил водку. Руки если и дрожали, то самую малость. Арехину тоже налил, полную рюмку, с мениском. – Вы пейте, не бойтесь. У меня… – он полез во внутренний карман пиджака, – у меня есть семейное средство от похмелья.
– Семейное средство?
– Мой отец – потомственный аптекарь, хотя и стал курортным врачом. Он и меня хотел по аптекарской части пустить, но я непоседлив. Однако главные рецепты знаю, – он, наконец, достал коробочку, раскрыл. В ней оказались завёрнутые в пергаментную бумагу порошки. – Утром два порошка растворите в стакане воды, получится что‑то вроде сельтерской. Выпьете – и как стёклышко.
– Скажите, а рецепта эликсира долголетия в вашей семье нет?
– Есть, конечно. Любой порядочный аптекарь, равно как и врач, родившийся в Чехии, знает наизусть полную пропись средства Макропулоса. Всякий свою. Да только ни одно из них не действует. Шарлатанство. Однако покупают.
– Средство Макропулоса?
– Был такой лекарь во времена Рудольфа Второго. Его дочь, Елена Макропулос, впала в летаргический сон. Время идет – месяц, год, десять лет, а она не просыпается. И не стареет. Вот и пошли слухи, что Макропулос открыл эликсир вечной молодости. А грек – Макропулос был, само собой, греком, – не растерялся. Продавал эликсир на вес золота. Вечная молодость стоит дорого. Но предупреждал, мол, нужно пить долго, быстрого результата не ждите. Император Рудольф пил, а другим не велел, потому – покупали тайно.
– И чем же всё кончилось?
– Умер Макропулос, затем умер и Рудольф.
– А Елена?
– А Елена, доспав до пятидесяти восьми лет, вдруг проснулась, в три дня постарела и умерла. Хотя есть версия, что умерла не она, а её старая нянька, сама же Елена уехала в Вену или Рим, где и живет до сих пор, порой навещая Прагу. Потому не доверяйте молодым девицам – очень может быть, что они годятся вам в прабабки. И этих «пра» будет немало.
Они поговорили о том, о сём, но усталость, ночь и «зубровка», сговорившись, пришли в наступление.
Арехин заранее заказал таксомотор, отвёз домой Чапека, с которым к тому времени перешел на «ты», а потом вернулся к себе в отель.
Глава 4
Действительно, кончина несчастного пана Кейша на съёмку фильмы не повлияла. Вместо него пришла пани Миллерова, строгая сухощавая дама лет сорока, не оставившая сомнений, что синематограф для неё – дело знакомое и обыденное.
Стрекотала камера, от прожекторов пахло раскаленной жестью, сцены следовали одна за другой, и наступивший перерыв все встретили с облегчением.
В буфетную комнату принесли обед из ближайшего трактира, настоящую пражскую кухню. Арехин без труда распознал польский бигос с сосисками. Что ж, недурно, заключил Шаляпин, и остальные согласились. Потом пошли разговоры о вчерашнем происшествии.
– Но почему его спрятали в столе? Я теперь как посмотрю на стол, на эти шахматы, так сразу страх накатывает, – сказал Дорошевич.
Все повернулись к Арехину – верно, потому, что считали его ответственным за шахматный стол. Пусть только по роли, но ответственным.
– Я полагаю, что никто пана Кейша в стол не прятал. Он сам в него залез.
– Мёртвый? – с деланным ужасом спросил Дорошевич.
– Почему мёртвый, живой.
– Но зачем?
– Из любопытства. Пан Кейш хотел проверить, мог ли в столе разместиться шахматист, чтобы и в шахматы играть, и турком управлять. Есть такая версия – будто шахматный автомат и не автомат вовсе, а подделка, фокус, трюк. Мол, турок был только механической куклой, а настоящий игрок сидел внутри и при помощи каких‑то приспособлений передвигал фигуры.
– Разве версия? Я читал, что это доказано учёным… забыл каким, но очень авторитетным. Да и сами игроки признавались, что да, что это они играли, и как раз из глубин стола.
– Признание само по себе отнюдь не является критерием истины и царицей доказательств. Мало ли что признавали на дыбе…
– Помилуйте, какая дыба?
– В данном случае – дыба славы. Автомат играл исключительно сильно. Из ста партий выигрывал девяносто пять. Да и проигрыши случались, скорее, из дипломатических соображений и для завлечения публики. Вот и появлялся соблазн объявить себя творцом великих побед.
– Значит, вы считаете, что автомат играл сам по себе?
– Я не знаю.
– Но проверить? Разобрать настоящий автомат, да и посмотреть?
– Это невозможно: автомат Кемпелена исчез. Его повезли в Америку, на Филадельфийскую выставку, где после пожара он и исчез. Одни считают, что сгорел в огне, другие – что его украли во время пожара.
– Значит, наш сценарий – выдумка? Не мог он быть у императора Франца‑Иосифа? – огорчился Дорошевич.
– Не обязательно. Есть версия, что за океан повезли копию, а настоящий шахматный автомат остался в Вене.
– Но как могла копия играть?
– А она и не играла. Пожар на выставке, и концы в пламя.
– Но представим, что такой автомат был. Вот вы бы смогли играть изнутри, из стола? – спросил Шаляпин.
– А вы бы, Федор Иванович, смогли бы забраться в граммофон и петь оттуда «Люди гибнут за металл»? Пусть даже граммофон будет величиною с этот стол?
– Я – человек корпулентный, мне для пения простор нужен. Да и с какой стати?
– Ради денег, – предположил Аверченко.
– Ради денег я отправляюсь в турне, – со вздохом сказал Шаляпин. – Не люблю, признаться, лайнеры и океаны. Страшновато. Вдруг, как «Титаник», возьмёт, да потонет, а до берега тысяча вёрст, и все морем, – и, помолчав, продолжил:
– Публике подавай настоящего, живого певца, за него она готова платить несравненно больше, чем за граммофонное исполнение. Хотя и граммофонные записи сделать в Америке планирую, и чем больше, тем лучше.
– Пора работать, господа, – позвала пани Миллерова, и обед, а вместе с ним и беседа об автоматах закончилась.
Арехин послушно делал большие глаза (режиссер так и командовал «Сделайте большие глаза!») и изредка нарочито дергаными движениями переставлял фигуры по доске.
Становилось скучно. Идеальное отвлечение: похоже, никто из участников съёмки не думает о судьбе пана Кейша.
– Перерыв двадцать минут – сказал Хисталевский.
Двадцать, так двадцать. Все поспешили в буфет, один лишь Арехин сидел турок турком, застывшим, выключенным автоматом.
– Вас это тоже касается, – режиссер не выглядел утомленным. Он выглядел встревоженным, даже напуганным.
– Благодарю, но мне и здесь отдыхается неплохо, – ответил Арехин. – Или я вам мешаю?
– У меня намечена встреча, даже две. Прямо здесь.
– Понимаю, – Арехин встал, и, не переодеваясь, вышел из павильонной залы.
Прошел во внутренний дворик студии и сел на скамейку под кустами сирени.
Из открытого окна буфетной доносился голос Шаляпина, рассказывающего о том, как довелось ему два года назад охотиться на носорогов в центральной Африке, и рассказывал с такими удивительными деталями, что и не поймёшь сразу – сочиняет или говорит правду.
– Представьте себе, что носорогов приманивают особым свистком, дающим «ля» первой октавы. Как заслышит носорог это «ля», так всё забывает и несётся со всех ног к источнику звука, надеясь повстречать невесту. Тут его и бери. Как назло, у нашего проводника свисток оказался неисправным, вместо «ля» выдавал «соль», и дуй, не дуй, носорогу один… одинаково безразлично. Пришлось самому исполнять роль свистка. И знаете, с первого же раза получилось так, что целых три носорога услышали меня. А ружей было только два. Да ведь ещё носорог такое животное, что пули ему – что пчелиные укусы, только злят. Единственный верный способ подстрелить носорога – провести прямую между глазом и ухом, разделить пополам и в самую‑то середину и попасть. Там у него мозг, по науке ринэнцефальон…
Под рассказ Арехин и задремал – чуть‑чуть, в четверть глаза. Почему бы и не подремать? Дворик уютный, день тёплый, в тени густой сирени полумрак…
Перерыв растянулся на полчаса, и Арехин чувствовал себя вполне отдохнувшим, когда к нему подошёл инспектор Богоутек.
– Вы пана Хисталевского не видели? – спросил инспектор.
– Как не видел, видел. В съёмочной зале. У него встреча с кем‑то, он и попросил очистить помещение. С тех пор сижу, дышу, отдыхаю.
– С каких пор? – уточнил инспектор.
– Тридцать минут назад.
– Странно. У меня как раз с ним и назначена встреча, только десять минут назад. Пришёл, а его нет.
– Может, отошёл на минутку.
– Вот и я так поначалу подумал, но прошло уже десять минут, а его всё нет и нет.
– Это плохо, – сказал Арехин.
– Хуже некуда, – подтвердил инспектор. – Кстати, пан Кейш час назад пришёл в сознание. Зовёт вас.
– Меня?
– Именно. Это одна из причин моего появления здесь.
Вам нужно срочно с ним увидеться.
– Насколько срочно?
– Насколько это возможно. Пан Кейш в сознании, но, по мнению врачей, он может умереть в любую минуту.
– Раз так, то что ж… Нужно только переодеться, да Хисталевского предупредить.
– Но его нет.
– Тогда – пани Миллерову.
Пани Миллерова тоже не знала, где Хисталевский, но высказала предположение, что он уехал в сером автомобиле. Нет, она не видела, как пан режиссер садился в автомобиль, зато видела, как автомобиль подъехал к главному входу, а через две‑три минуту отъехал. Скорее, через три, чем через две. И если пана режиссера нет в студии, логично предположить, что он отбыл в сером автомобиле. Нет, номера она не разглядела, поскольку из окна было далековато. Кабриолет с поднятым верхом.
Инспектор поблагодарил пани Миллерову. Как не поблагодарить?
– У меня, увы, не автомобиль, но тоже серый, – сказал он Арехину.
Серым оказался мерин, впряженный в полицейские дрожки. Умудрённый годами, он не спешил, словно зная, что рано или поздно приедет на конечную остановку, а промежуточные потому и промежуточные, что важности не имеют.
Но на пражских улицах они двигались вровень с прочими. Видно, главным здесь считалась не скорость, а направление. Ехали же они на Градчаны.
И действительно, в итоге они оказались на месте, во дворе лечебницы доктора Шпельгаузена, как извещала подобающего вида табличка на стене заведения.
Инспектор подвёл Арехина к неприметному боковому ходу, ведущему в цокольный этаж. Обыкновенно в лечебницах подобные этажи отводятся под хозяйственные службы, но здесь было иначе. Или особая палата всё же была исключением?
Санитар, угрюмый субъект лет пятидесяти, провёл их по коридору, из которого они, спустившись на пролёт лестницы, попали уже в совершенно подвальное помещение, освещавшееся тусклыми пятисвечовыми лампами. Арёхина это порадовало, ведь других радостей ничего не предвещало.
– Больной не выносит ни шума, ни яркого света, – пояснил санитар, который оказался не санитаром, а тем самым доктором Шпельгаузеном.
Ведомые доктором, они вошли в палату.
На особой, «медицинской» кровати лежал… Вот кто лежал, стразу и не скажешь. Пана Кейша узнать в этом исхудавшем человеке было почти невозможно.
Кожа и кости. Из жизнерадостного, склонного к полноте человека, он превратился в живые мощи. Пока живые. Арехину приходилось видеть подобное в селах Поволжья, но там люди голодали месяцами, с хлеба на лебеду, с лебеды на кору, с коры на погост. Тут же всё случилось за сутки. Во что превратились десятки фунтов плоти, ещё вчера совершенно здоровой?
Тут знаний полевого санитара и даже фельдшера военного времени недостаточно.
– Герр Арехин… – говорил пан Кейш тихо, но внятно. – Я случайно услышал… Когда сидел в шахматном комоде… Они придут и за вами. Вы им чем‑то интересны. Но потом вас тоже, как и меня… Смотрите… – пан Кейш выпростал руку из‑под простыни.
Под кожей ползали черви. Или что‑то похожее.
– Редкий случай азиатского дракунулеза, – сказал доктор Шпельгаузен.
– Что вы слышали? – спросил Арехин у пана Кейша.
– Слышал я много, понял мало. Их язык… Это был не немецкий, не чешский, не русский, их я знаю хорошо. По‑моему, вообще не европейский. Но вставляли фразы, порой отдельные слова. Я и расслышал «Арехин на очереди, он может догадаться». Потому и позвал… – обессиленный, пан Кейш закрыл глаза с тем, чтобы более их не открывать. Или причиной тому был подкожный червяк, пробравшийся в глаз, а оттуда – в черепную коробку.
Короткая агония – и пан Кейш стал бездыханным и недвижным телом.
Замерли и черви, во множестве скопившиеся под кожей живота.
Доктор Шпельгаузен приложил стетоскоп к груди пана Кейша.
– Умер, – сказал он через минуту. Без сомнения, он мёртв.
– Когда вскрытие? – спросил Арехин.
– Вскрытие? Вы полагаете, здесь необходимо вскрытие?
– Разумеется. Чтобы убедиться, что это действительно азиатский дракунулёз.
– А чем же это ещё может быть, как не дракунулёзом? Вы вообще – врач?
– Не так давно я работал вместе с сэром Найджелом Латтмери, – ответил Арехин.
– Тем самым?
– А разве существует другой?
– Ладно, но вскрытие по правилам производится не ранее, чем через восемь часов после смерти.
– Иногда правила меняются. В случае пражского дракунулёза, например.
Инспектор Богоутек решил, что пора ему вмешаться в спор Арехина и Шпельгаузена.
– Господа, может быть, согласитесь на компромисс? Полноценное вскрытие совершите тогда, когда и положено. А сейчас я бы хотел получить одного червя. Это ведь нетрудно?
Доктор Шпельгаузен вышел, но через десять минут вернулся с элементарным набором: ланцетом, пинцетом, бутылочкой спирта и ватно‑марлевыми тампонами.
– Быть может, желаете вы? – спросил он Арехина.
– Могу и я, – Арехин надел протянутый клеенчатый фартук и перчатки.
Он сделал неглубокий разрез кожи трупа – рядом с червем. Запустил в разрез пинцет, ухватил червя, но, вместо того, чтобы вытаскивать паразита сразу, начал вертеть пинцет, наматывая на него червя.
Крови не было. Совершенно.
А червь оказался поразительно тяжелым. Что и требовалось доказать.
– Полагаю, он золотой, – сказал Арехин, когда извлек паразита целиком.
– Золотой? – удивился инспектор.
– А я удивляюсь только, откуда вам об этом известно, – сказал доктор Шпельгаузен.
– Из книг, – ответил Арехин.
– Из каких же? – не унимался доктор.
– Из тех, что хранят в переплётах из кожи чёрного быка, – уклончиво ответил Арехин. Не признаваться же, что это были «Сказки братьев Гримм», впрочем, очень редкое издание, которое принц Ольденбургский считал жемчужиной своей библиотеки в замке… в общем, когда у принца был замок.
– Но это невозможно, – на обратном пути возражал инспектор Богоутек, несмотря на то, что золотой червь был у него в банке закалённого стекла. – Откуда золото?
– Открытие пражских биоалхимиков. Личинки впрыскиваются живому человеку, и те поедают жертву, трансмутируя плоть в золото.
– Но это невозможно даже с позиций физики, не говоря уже о других науках.
– Что физика… Тысячу лет назад она утверждала одно, сегодня – другое, а что будет ещё через тысячу лет – кто знает?
– Значит, золото произвести не просто, а очень просто? Знай, разводи себе золотых червей, и станешь богатейшим человеком мира?
– Не так уж и просто. Личинка до стадии золотого червя развивается редко. У одного на тысячу. А остальных убивает безо всякой пользы. С точки зрения императора, овчинка выделки не стоит. Тысяча подданных принесут податей куда больше, чем фунт‑другой золотых червяков.
– Получается, пан Кейш был тем самым удачным случаем?
– Вряд ли сам пан Кейш назвал бы это удачей. Но да, был.
– Совпадение?
– Вряд ли. Скорее, биоалхимия продвинулась вперёд со времён императора Рудольфа.
– И что, теперь каждого можно этак?
– Как знать. Но не думаю, что золото упадет в цене.
– Почему же?
– Я слышал – разумеется, это непроверенные данные, – что для того, чтобы личинки прижились, человеку нужно ввести недавно открытый элемент – полоний.
– И что?
– А то, что требуемая на одного человека доза полония стоит столько же, сколько сто фунтов золота. Невыгодное дело.
– Вы меня успокоили. Хотя… Хотя если на пана Кейша потратили полоний, и стоил этот полоний немыслимых денег, то возникают вопросы – зачем?
– Показать безграничность своих возможностей, – ответил Арехин.
– Кому показать? Полиции? И ради чего? При всём уважении к пану Кейшу, никак он не тянул на сто фунтов золотом. Он и на фунт не тянул. Нанять уголовника, если знать места, можно несравненно дешевле, за пригоршню серебром. После войны жизнь недорого стоит. А уж за червонец («червонец» инспектор сказал по‑русски) – обставят в лучшем виде, и тела никто никогда не найдет.
– Да, но это не простое убийство. Это казнь. Сведущим людям прямо указывают на последствия ненужной активности. Чтобы боялись и трепетали.
– Казнь… – задумался инспектор. – Но чья? Неподписанная казнь ничем не отличается от обыкновенного убийства.
– Подпись‑то есть – у вас в баночке. Кто способен на такие штуки, тот и казнит.
– Так кто?
– Увы, я к числу сведущих людей Праги или, или бери шире, Священной Римской Империи, не отношусь. Поспрашивайте лучше доктора Шпельгаузена, полагаю, он знает много больше, чем говорит.
– В этом‑то я не сомневаюсь, – согласился инспектор. – Но что думаете делать вы? Покойный пан Кейш недвусмысленно сказал, что вам угрожает опасность.
– Что может сделать человек с нансеновским паспортом? Блюсти законы и уповать на полицию.
– Уповать можно. Но я бы на вашем месте просто уехал. Все равно с фильмой затея, похоже, потерпела фиаско.
– Это почему?
– Есть у меня предчувствие, что пан Хисталевский бежал. А без режиссёра какая фильма?
– Предчувствие…
У Пороховницкой башни они расстались: инспектор поехал дальше по своим полицейским делам, Арехин же решил прогуляться. Немного, с полчасика.
Артистическая карьера неожиданно завела в тупик. Из тех тупиков, где добродушного обывателя подстерегают злокачественные личности с ножами, кастетами и свинчатками. Положим, он личность не вполне добродушная, но и поджидает его не городская шпана. А кто? И зачем? Неужели фильма случайно попала в цель и разворошила осиное или змеиное гнездо? Или не совсем случайно?
Он кликнул извозчика. В Праге извозчики не рядились, ездили по таксе, которую отсчитывало механическое устройство. И тут нужно искать человечка внутри?
Глава 5
У киностудии стояли Толстой и Дорошевич.
– Похоже, наше предприятие лопнуло, – сказал Алексей Николаевич, дождавшись, покуда Арехин расплатился с извозчиком.
– Почему?
– Извольте прочитать – Толстой указал на лист бумаги, пришпиленный к запертой двери.
«В связи с непредвиденными обстоятельствами студия закрыта на неопределенное время. За всеми справками обращаться к господину Сульдакову».
– И что говорит господин Сульдаков?
– Да кто ж его знает, если его никто не знает?
Поверх объявление было приписано карандашом: «У Братьев».
– Надо полагать, наши там сидят, в трактире, – сказал Дорошевич. – Стоит проверить.
Они и пошли. Не сколько проверять, чего уж проверять, сколько в надежде узнать подробности.
Вся честная компания сидела за сдвинутыми столиками и утешалась пивом. Потеснились, давая место новоприбывшим, поставили перед каждым по кружке пива.
– Тот не артист, кто не горел ни разу, – Шаляпин старался приободрить сотоварищей, хотя те и так не подавали виду, что грустят. Хотя, конечно, грустили: эмигрантского хлеба и без того было не в избытке.
– И вы горели, Федор Иванович? – спросил Аверченко.
– Неоднократно. То антрепренер обманет, то вдруг концерт запретят по случаю неудовольствия губернатора, а уж что революция с нашими кровными сбережениями сделала, вы и без меня знаете. Гол, как сокол. Но ничего, не унываю и вам не советую. Берите пример с Буревестника.
– Да мы и не унываем, – сказал Толстой. – Сегодня я ещё побуду артистом, а завтра с утра примусь зарабатывать хлеб насущный.
Но до завтра откладывать Толстой не стал – вытащил из кармана блокнот и начал в нём что‑то строчить.
– Роман поди, задумывает, – шепнул Аверченко. – Или переделывает в роман сценарий, или про нашу попытку стать артистами. Я бы и сам не прочь написать что‑нибудь этакое… И веселое, и грустное.
– Но что случилось с нашей фильмой?
– Ах да, вы же не знаете. Хисталевский прислал телеграмму, мол, срочно вынужден уехать в Париж. Прямо‑таки неотложно. Вопрос жизни и смерти. Ну, братья Гавелы туда, сюда, глянь, нет не только режиссера, пропал и весь отснятый материал. Потому и прикрыли проект. Прожиточные за сегодня, впрочем, выдали, сразу видно порядочных людей. Обыкновенно ведь с нашим братом не церемонятся. Выходит, если мы ничего не заработали, то и ничего не потеряли.
– Кроме пана Кейша.
– Да, кроме пана Кейша. Загадочная история. Терпеть не могу загадочных историй.
– Кто тут говорит о загадочных историях? – поднял голову Толстой. – Мне бы не помешала парочка. Даже одна, и то хлеб.
– У вас хороший слух. Чертовски хороший, – ответил Аверченко.
– Тем и живем‑с, – хохотнул Толстой и, видя, что никто делиться с ним сюжетами не собирается, вернулся к карандашу и блокноту.
– Вот так мы и живем, – продолжил Аверченко. – Боимся, что кто‑то украдёт идею, не замечая, что всё украдено до нас, и украдено давным‑давно. Древние писатели, писатели средневековые, писатели современные пережевывают один и тот же клевер. В том мы мало чем отличаемся от коров. Те тоже снаружи разные – пеструшки, чёрнушки, буренки, а молоко у всех белое.
– Не выдавайте секретов ремесла, – не поднимая головы, сказал Толстой. – Иначе всяк возомнит себя писателем, где мы тогда читателей найдём? Артистов‑то из нас не получилось…
Арехина писательские откровения не интересовали, да и откровения ли то были? Откровения от Аверченко, как же. Дымовая завеса.
– Что‑то я не вижу пана Чапека, – сказал он.
– Пан Чапек человек занятой, пан Чапек в газете работает. Мы для него – материал для наблюдения, – ответил Дорошенко. – Мы и для себя‑то представляем всё больше материал для наблюдения, а остальное откладываем на потом. Например, ложишься спать голодным, и думаешь не о том лишь, как раздобыть что‑нибудь поесть, а ещё и как бы это описать так, чтобы читающий проникся до самого желудка.
– Тогда почему бы не понаблюдать за нами? Цвет русской мысли у разбитого корыта! – вновь оторвался от блокнота Толстой.
– Будет вам, Алексей Николаевич! Не трагедия. Обыкновенное дело – перенос постановки, – сказал Дорошевич.
В кафе вошел голодный человек (голодные люди распознавались легко, даже одетые в приличную пиджачную пару) и, завидев Толстого, нерешительно направился к нему. Арехин разглядел гримасу неудовольствия на лице писателя, даже не гримасу, а намек на неё: уголки губ опустились, глаза прищурились, брови нахмурились, и длилось то от силы четверть секунды, после чего Толстой стал добродушнейшим человеком:
– Увы, Сергей, дело наше лопнуло.
– Вы не написали мне роль?
– Написать‑то написал, и тебе, и Марине. Небольшую, но хорошую.
– Не дают?
– Вся наша фильма приказала долго жить. Сидим, запиваем горькие слёзы светлым пивом.
Возникла неловкая пауза. На Сергея старались не смотреть.
Выручил Шаляпин.
– Гарсон, пива нашему товарищу!
– Я не гарсон, я кельнер.
– Тогда два пива, господин кельнер.
– Но отпущенная господином Гавелом сумма уже выбрана!
– Тогда пива всей нашей компании, – и Шаляпин бросил на стол несколько купюр. – На прощание, господа.
Господа не заставили себя упрашивать.
– Это – муж нашей поэтессы, Сергей Эфрон – сказал Аверченко Арехину, будто кого‑кого, а нашу поэтессу знать обязаны все, включая Арехина. А вот мужа поэтессы знать необязательно.
От второй кружки Арехин отказался, он и первую едва на треть осилил.
– Не будете? – спросил Толстой, и, не дожидаясь ответа, взял неприкаянную кружку. И сидит‑то не близко, и руки вроде бы самые обыкновенные, а утащил пиво, как лягушка муху. Только что была здесь – и вот уже перед Толстым.
Муж нашей поэтессы пил пиво и закусывал бутербродом, который дал ему Дорошевич. Всё это муж проделывал достойно, но Арехин убедился, что Сергей ещё голоднее, чем выглядел четверть часа назад. Ну да, аппетит приходит во время еды, но что за еда для взрослого мужчины – кружка пива и бутерброд, да не большой московский бутерброд, и даже не чинный петербургский, а маленький, европейский, имя которому канапе. Как не растягивай процесс, конец бутерброду придёт скоро.
И что тогда?
Арехин дожидаться не стал. Поднялся из‑за столика, сказал, что желает всем успехов, и побольше, сделал неопределенный жест рукой, мол, счастливо оставаться, может, и повстречаемся когда‑нибудь, и пошёл к выходу. Никто его не удерживал, напротив, остальные словно ждали сигнала – тоже засобирались и стали прощаться. Правда, многословно.
Что ж, голод способствует творчеству, окрыляет талант, придает гибкость уму, позвоночнику и принципам.
За мужа поэтессы Арехин не волновался: Прага не Поволжье, на кусок хлеба и кружку пива заработать нетрудно, если усердно искать и не брезговать работой простой и грязной – дворником, землекопом, санитаром. Война и в Чехии унесла немало народу, руки требовались. Да и головы тоже. Правда, на среднюю русскую голову спрос упал: слишком большое предложение.
Прикрываясь банальщиной, Арехин думал о другом: где Чапек, и что это за серый автомобиль, неторопливо ползущий за ним уже третий квартал?
Послышались торопливые шаги: Арехина догонял муж поэтессы.
Арехин остановился, ожидая. Остановился и серый автомобиль.
Они на пару работают, что ли? Муж поэтессы и таинственный кабриолет?
Запыхавшись, Эфрон подошёл к Арехину.
– Я… Меня просили передать вам привет.
– И для этого вы шли за мной три квартала?
– На людях было неудобно. Неконспиративно.
– Однако. Конспиративный привет – от кого же?
– От того, с кем вы ходили смотреть водопад, да так и не дошли. Сказали, вы поймёте.
