Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 52 страниц)
– Чего это он? – недоуменно спросил Паша‑промокашка, разглядывая пустой дверной проём. – Увидел кого?
– Должно быть, съел лишнего, – предположил Арехин, опуская руку. – Лишнего, вот живот и схватило.
Подали десерт – нечто воздушное, сладкое и абсолютно безвкусное, как сама ностальгия.
Похоже, Женя и впрямь снабдил Головенюка деньгами. Это была догадка скорее интуитивная, выстроенная на зыбком фундаменте полунамеков и старой вражды, но в её пользу говорило многое. Эти обновки, ещё пахнущие магазином. Наглая уверенность журналиста, свойственная лишь тем, кто чувствует за своей спиной могущественную руку. И главное – то, что Женя, непременно должен был подстроить какую‑нибудь каверзу. Он не мог простить отказа предоставить ключ от той самой квартиры, где должны были лежать деньги. Вот и предложил своей подопечной гиене поддеть Арехина, устроить маленький спектакль. Мир тесен, а цепи обязательств и обид – длинны.
И тут, словно по мановению дирижера, сменившего темп симфонии, в зал влетел новый человек. Он вошел не как все, а ворвался, принеся с собой запах океанского ветра, дорогого табака и чего‑то тревожного, почти мистического.
– Опоздал, опоздал. Каюсь! – громко провозгласил вошедший, осматривая зал властным взглядом капитана на мостике. – Чрезвычайные обстоятельства!
– Опять Морской Дьявол? – спросил насторожившийся Шаров, и в его голосе прозвучало нечто среднее между страхом и восхищением.
– Он самый, – отмахнулся вошедший, широким жестом сбрасывая с плеч легкий плащ, который тут же подхватил услужливый официант. – Ну да ладно, пустяки, справимся, не с такими справлялись! Пираты, шторма, туманы, дьяволы – всё это ерунда!
И тогда он подошел к Арехину, и его лицо, обветренное и грубое, озарилось широкой, по‑юношески непосредственной улыбкой.
– Узнаешь друга Петю?
Время на мгновение сжалось, а потом резко распахнулось, выбросив из своих глубин образы прошлого: прокуренные номера берлинской гостиницы, в которой интернированные подданные Российской Империи коротали время за разговорами, спорами, чтением и – иногда – игрой в шахматы.
– Как не узнать! – Арехин встал из‑за стола, и на этот раз его объятия были искренними, лишенными той театральности, что царила вокруг. – Пётр! Пётр Зуров!
– Это прежде, – рассмеялся Пётр, и его смех был густым и звучным, как удар колокола. – Здесь, в Стране, я Педро Зурита, судовладелец и промышленник! Если нужен жемчуг – я весь здесь! Самый лучший, с глубин, куда не спускался ещё ни один ныряльщик.
Арехин смотрел в его глаза, глаза старого друга, в которых читалась целая жизнь, полная приключений, опасностей. И он подумал, что мир, несмотря на всю его абсурдность, иногда преподносит и приятные сюрпризы. Как неожиданный ход, найденный в абсолютно ничейной позиции.
Глава 4
– Мир, знаешь ли, иногда усыхает, съёживается. Не то чтобы он становился меньше в буквальном смысле, нет. Он просто что‑то теряет. Как голубой воздушный шарик детства – был да сдулся, из него ушёл самый важный воздух, воздух возможностей. И вот он уже не летит, а опускается на землю, – жалкий, сморщенный посеревший комочек.
Что мне было делать в Париже?
Помню, я огляделся. Не в высших смыслах, а буквально, по‑настоящему: стоял на каком‑то задрипанном перекрёстке, где запах жареных каштанов смешивался с вонью мочи из подворотен, и чувствовал себя поручиком на распутье, хоть картину пиши. Стоишь, будто былинный богатырь, только вместо дорог – три одинаково серых, мокрых от дождя стены, а позади – глухой забор. И все пути ведут в никуда.
А что писать‑то на этой картине? Чудик один, я слышал, ещё до всей этой катавасии, картину изобразил. Маслом. Сплошь чёрная краска, и больше ничего. Ни просвета, ни искорки. Говорил, что так он видит душу современного человека. Дурачился, конечно. Но тогда, в парижском тумане, который был не только вокруг, но и внутри, в мозгах, я его, пожалуй, понимал. Правда, у меня был не чёрный цвет. Нет. У меня был туман. Справа, слева, впереди, позади – ничего не вижу. Будущее затянуто молочно‑белой, непроницаемой пеленой, сквозь которую не пробивалось ни луча. Руки вытянул – руки вижу. Пальцы, суставы, грязь под ногтями. Что ж, уже хорошо: руки целы, ноги целы, голова, вроде бы, на плечах. Так что мне Париж, когда передо мной мог открыться весь мир? Загвоздка была в том, что я не верил, что за этим туманом вообще что‑то есть.
В Париже, брат, тесно. Не в плане улиц – улицы там разные, есть и широкие, проспекты и всё такое. Ну, ты знаешь. Тесно внутри. Я там полгода болтался, как муха в стеклянной банке. То в одно место сунусь – русский ресторан, где пахло тоской и щами, и все говорили о прошлом, словно заклинание, пытаясь вызвать призраков. То в другое – вербовочный пункт для Легиона, где на тебя смотрят, как на мясо, и взгляд у вербовщика пустой, мёртвый, будто у выпотрошенной рыбы. Не нужны никому русские поручики, поручики разбежавшейся армии! Мы стали призраками, от которых старательно отводят взгляд. Отбросами истории, которые сгребли в кучу и бросили в компостную яму.
Другой чудик, вижу, команду набирает. Не в Легион, нет. На службу какому‑то африканскому царьку, которому якобы нужны белые офицеры. Для вида. Жирафами соблазнял тот чудик. Ага, думаю, мы своего царя, помазанника Божьего, без боя отребью скормили, ещё и бумагой обернули, и ленточкой перевязали, как коробку с пирожными в дорогом магазине, тут‑то нас африканский царь с распростёртыми объятиями возьмёт, жди. Ничего у того чудика, понятное дело, не вышло. Не нужны никому чужие жирафы.
Решил тогда в Америку махнуть. Земля обетованная, небоскрёбы, Форд, Чарли Чаплин. А мне приятель, такой же потерянный, как и я, говорит – а давай в Южную! У него в Аргентине дядя, всё ж зацепка какая‑никакая. Солнце, говорят, пампасы, гаучо. И самое главное – там не тычут в тебя пальцем, как в диковинного зверя. Даже денег на дорогу прислал, дядя тот. В обрез хватило. Отчаяние – плохой попутчик, но отличный двигатель. И вот уже пять лет как я здесь.
Зуров повёл рукой перед собою, широким, небрежным жестом, показывая, что это такое – «здесь». Жест был прост, но в нём была некая гордость завоевателя, хозяина этого клочка мира.
Здесь – это Ла‑Плата, залив, стоящий иного моря. Вода в нём не синяя и не зелёная, а грязно‑жёлтая, мутная, как чай в стамбульской русской чайной. Она несёт в себе грязь целого континента, и в этой жиже скрывается жизнь – странная, молчаливая, глубокая. Здесь – это шхуна «Медуза». Не очень новая, малость потрёпанная посудина, пахнущая рыбой, смолой и йодом. И здесь, наконец, это полдюжины лодок и артель индейцев‑ныряльщиков, добывающих со дна залива раковины.
– Раковины – это не только жемчужины, эти слёзы богов или, если начистоту, болезнь вроде камней в почках. Это и перламутр, переливающийся всеми цветами радуги, внутренности, и какая‑никакая, а плоть. Плоть эту мы вялили на жестоком солнце, и через пару дней от неё начинал исходить сладковато‑кислый запах. Высушенных моллюсков продавали на свинофермы – хрюшки их охотно лопали и требовали ещё. Белки, однако. Круг жизни, блин. Ты ныряешь на дно, рискуя быть съеденным акулой, чтобы в итоге накормить свинью, которая станет чьим‑то обедом. Весёлая штука.
– Интересно, – сказал Арехин, впрочем, без особого энтузиазма. Его голос прозвучал глухо, будто доносился из‑под толщи той самой мутной воды Ла‑Платы.
Но старому приятелю, похоже, отчаянно хотелось выговориться. Выплеснуть на кого‑то новую жизнь, в которой он оказался хозяином, а не беглецом. И, чего уж там греха таить, похвастаться. Похвастаться тем, что он выжил. Не просто не умер, а вцепился в мир зубами, и отгрыз себе кусок.
– Думаю еще одну шхуну прикупить, – похлопал рукой по подлокотнику потрёпанного соломенного кресла Зуров. Жест был уверенным, властным. – Расширить дело. На перламутр спрос большой, опять же сушеные моллюски нарасхват. Как грибы сушёные. Только вонючие, так и в Париже вонючий сыр в цене.
– А жемчуг? – для поддержки разговора подал реплику Арехин. Его взгляд блуждал по палубе, по воде, на которой солнечные зайчики плясали весёлый беззаботный танец, и так – до горизонта.
Они сидели на палубе «Медузы», под брезентовым навесом, спасаясь от солнца. Было не жарко, сентябрь – это весна, а не лето, но солнце коварно, не заметишь, как обгоришь. Вода спокойна, солнце сияет, а ветерок, дневной бриз, нёс с Атлантики не запах свободы, как подумалось Арехину сначала, а запах чего‑то чужого, огромного и древнего. Запах другого мира. Если задуматься. Но зачем задумываться?
– Жемчуг само собой. Но, знаешь, хороший жемчуг – большая редкость. Жемчужин в сто песо и дороже за год хорошо, если за месяц дюжину найдёшь. А так всё больше мелочь. Песо, два песо. Мелочь, которая не светится, а лишь тускло блестит, как глаза умирающей рыбы. Но мелочь идёт лучше. У дяди Бальтазара – он кивнул на индейца, стоявшего у борта и неподвижно, как идол, следившего за лодками, – мастерская и лавка в Айресе. Там поделки из мелкого жемчуга влёт расходятся, как горячие пирожки. А вот ожерелье… одно ожерелье в три тысячи песо второй год лежит, красуется на бархате.
– Неужели в Аргентине богатых людей нет? – Арехин почувствовал, как в его собственном голосе зазвучали нотки той старой, парижской тоски. Тоски по большому, по настоящему.
– Богатых людей здесь, брат, как грязи. Но ожерелье это… – Зуров замялся, его пальцы сжали подлокотник, суставы побелели. – Ожерелье это в индейском стиле. Особенное. Не просто бусины на нитку нанизаны. Там… есть в нём что‑то. Взгляд. Оно смотрит на тебя. И знаешь, что самое смешное? В Париже его с бою бы взяли за такую цену. Сочли бы экзотикой, дикостью, облагороженной искусным ювелиром. А в своём отечестве пророков, как ты знаешь, нет.
– Знаю, – подтвердил Арехин. Он знал. Он знал это лучше, чем кто‑либо.
– Вот парижскую дребедень здесь берут охотно. Бижутерию, стразы, безделушки. Париж – это мода, Париж – это шик. А что могут араукане? Примитив, никакой изысканности, деревня. Знаешь, вельможи в царствование Николая Павловича втридорога покупали в Италии подделки под Микельанджело, но к Тропинину относились свысока, платя ему сущую безделицу. Вот так и тут.
– У нас дома была картина Тропинина, – вдруг вспомнил Арехин. Картина возникла перед его внутренним взором так ясно, что он чуть не вздрогнул. – Papa отдал за нее, кажется, тысячи полторы рублей. «Золотошвейка». Девушка‑вышивальщица, сидит у окна, и смотрит на улицу. В руках у неё игла, а в глазах… в глазах такое ожидание. Счастье ждёт, или что‑то в этом роде. Или просто заказчика караулит.
– И где та картина сейчас? – спросил Зуров, и в его голосе прозвучала не праздное любопытство, а что‑то тревожное.
– Не знаю. Если повезло – в музее.
– Вот видишь! – Зуров ударил ладонью по колену, и звук вышел сухим, хлёстким. – Картину спасти непросто. А ожерелье… ожерелье можно спокойно положить в карман, и увести из Москвы в Париж! Оно как душа – свободное.
– Интересная идея, – вежливо согласился Арехин. Ему вдруг стало не по себе. Разговор о душах и ожерельях, о прошлом, которое можно унести в кармане, казался ему зловещим. Он решил сменить тему. – Ты сказал, что этот индеец – твой дядя?
Тот, кого он назвал Бальтазаром, стоял неподвижно. Его лицо, цвета старой бронзы, было непроницаемо. Казалось, он не просто следил за лодками, а слушал что‑то – может, голоса в воде, может, шёпот ветра.
– Дядя моей жены. Брат её отца. Они ведут дело на пару, её отец, Филипп, и Бальтазар. Но Бальтазар бездетен, и потому привязан к моей жене, как к родной дочери. Сильно привязан. У них свои счёты с миром, у этих людей. Своя кровь, свои духи.
– А жена… – начал Арехин, чувствуя, что ступает на зыбкую почву.
– Беатриче? – лицо Зурова смягчилось, и в его глазах, обычно колких и насмешливых, вспыхнул тёплый огонёк. – Она креолка. Отец, Филипп, чистокровный арауканин, гордый, как чёрт. А мать – наполовину испанка, из знатной, но обедневшей семьи. Умерла давно. Сейчас Беатриче в Монтевидео, у неё кузина замуж выходит, нужно помочь с подготовкой. Женские дела.
– А ты? – удивился Арехин. – Почему не с ней?
– Свадьба через неделю. Успею. «Медузе» нужен хозяин, а ныряльщикам – глаз. Без глаза тут всё быстро разваливается. Воруют, ленятся. А Бальтазар… он больше смотрит в воду, чем на людей.
– На «Медузе» пойдёшь в Монтевидео?
– «Медуза» – рабочая лошадка, – усмехнулся Зуров. – Ей трудиться полезно. Нет, я пароходом. Чистеньким, с рестораном и дамами в шляпках. Пассажир – это звучит гордо!
Он рассмеялся, но смех его был коротким, обрывистым. И в его глазах, когда он обвёл взглядом свою «Медузу», свой мутный залив, своих молчаливых индейцев, читалось нечто иное. Не гордость пассажира, а глубокая, животная связь хозяина со своей территорией. С этим куском жёлтой воды, вонючих раковин и тихих, всевидящих людей. И Арехину вдруг показалось, что Зуров не сбежал от своего прошлого. Он просто нашёл для него другую, более подходящую банку. Банку побольше, поэкзотичнее. Но стены у этой банки, хоть и невидимые, были такими же прочными. И самое страшное, что, похоже, Зуров это понимал. И принимал. Как принимают неизлечимую болезнь или пожизненный приговор.
Они помолчали. Тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борт «Медузы» и далёкими криками чаек, была густой, тягучей, как мёд. Хорошо сидеть в тени, в удобном соломенном кресле, и смотреть, как трудятся другие. Покой. С высоты палубы работа ловцов жемчуга казалась не работой, а забавой, почти игрой. Вот они ныряют с лодок, их смуглые тела на мгновение замирают в воздухе, а затем бесшумно, почти без брызг, исчезают в жёлто‑зелёной пучине. Плавают там, в мутной толще, где скрывается и жизнь, и смерть. Прямо как мальчишки в Одессе летом, у Чёрного моря. Только здесь внизу не прохладная лазурь, а акулы, жемчужные раковины и Бог знает что ещё.
– И как тебе всё это? – наконец нарушил молчание Арехин. Его взгляд был прикован к одному из ныряльщиков, который слишком долго не появлялся на поверхности. Секунды растягивались, становясь резиновыми.
– Хозяйство‑то? – Зуров мотнул головой, отгоняя назойливую муху. – Ничего, нормально. Как велосипед, главное – набрать скорость, дальше легче. Я набрал. Если бы не одно «но». Профсоюзы, брат, воду мутят. Подбивают моих ныряльщиков вступать в их ряды. Шепчут им в уши: Педро Зурита из вас кровь пьёт, наживается трудами вашими, грабит! Но профсоюз даст отпор этому живоглоту! Слова, слова… Они как черви: проникают под кожу и начинают точить изнутри.
– А ты сильно пьёшь кровь? – спросил Арехин.
– Самую малость, – усмехнулся Зуров. – Каплю‑другую‑третью. Предприятие это, в общем‑то, вроде семейной артели. Ныряльщики, они ведь тоже арауканцы, многие – родственники Бальтазара. Кровные или через двадцать колен – не суть. Они имеют свой процент от добычи. Честный процент. Как там они между собой делят деньжищи, я не вмешиваюсь. Сами разберутся. Моё дело – порядок, дисциплина. И защита от чужих.
– А нужно защищать? – Арехин посмотрел на безмятежную, на первый взгляд, гладь залива.
– Об‑я‑за‑тель‑но, – растянул Зуров, и его глаза сузились, словно вспоминая что‑то. – Лихих людей много везде. Как тараканы. Лезут из всех щелей. Сейчас‑то поутихли, обходят «Медузу» и мои угодья за версту, а поначалу… поначалу пришлось как в восемнадцатом году. С наганом в руке, с Врангелем в сердце и с пустотой в душе. Отстреливались. Не на всех слова действуют, некоторых только пуля может остановить. Или две пули.
– Ты у Врангеля был? – удивился Арехин.
– Нет, это я для красного, так сказать, словца. Ещё один чудик, поэт пропойный, вирши сочинял для газеты крымской, я строчку и запомнил. Звучало бодро. Значит, лихие люди поутихли, кто на время, а кто и навсегда Поняли, значит, что русский и арауканин – гремучая смесь, страшнее динамита. Теперь зато профсоюзы баламутят. Интеллектуальные бандиты. Слухи всякие распускают. Морского дьявола выдумали. Мол, водится тут в глубинах тварь, лупоглазая, на лягушку похожая, на ныряльщиков нападает, и в свои тёмные глубины уносит. И ведь верят! Вступайте в профсоюзы, кричат, тогда дьявол вас не тронет! Можно подумать, что дьявол станет разбираться, кто в профсоюзе состоит, а кто вольный, – и он снова рассмеялся, но смех вышел коротким, лающим, и в нём не было ни капли веселья.
– Выдумали, говоришь? – переспросил Арехин, и его взгляд снова ускользнул к воде. Там, в глубине, что‑то мелькнуло. Большое. Акула? Или показалось?
– Что‑то происходит, – неохотно, сквозь зубы, признался Зуров, следя за направлением взгляда Арехина. – Мелкие пакости. То сети порежут, то лодки угонят в море. Но это, думаю, проделки береговой шантрапы, нанятой теми самыми профсоюзами. Но некоторые… некоторые его видели. Там, на дне. Говорят, лупоглазый, скользкий. На лягушку похожий, но размером с человека. Может, примерещилось от нехватки воздуха, может, зелья какие принимают, некоторые, знаешь, практикуют индейские снадобья, для тонуса и бодрости, корни там разные жуют. А, может, профсоюзы подрядили какого‑нибудь лёгкого водолаза, чтобы пугать ныряльщиков. Знаешь, у нас тут год назад легкий водолаз из Нью‑Йорка свой аппарат пытался продать. Умный парень, глаза горят. Сжатый воздух в баллоне выпускается в мешок, где давление уравновешивается водой, из мешка через гуттаперчевую трубку пловец дышит, и может находиться под водой не три минуты, как мои ребята, а двадцать или тридцать. Аппаратура крепится ремнями на спине, плавай – не хочу. И ещё особые перчатки с перепонками, и на ногах тоже, как у лягушки. Для скорости.
– И что, купили аппарат? – оживился Арехин.
– Купили парочку, но это, скорее, игрушка. Диковинка.
– Почему? – не понял Арехин. – Один такой водолаз соберёт раковин в разы больше, чем ныряльщик, вот тебе и выгода, а не эти сказки про духов.
– Да, прикинули, один водолаз заменяет троих обыкновенных ныряльщиков, а то и четверых, – кивнул Зуров. – Но за свою работу он и хочет втрое больше, чем обыкновенный ныряльщик. Ему нужно окупать снаряжение, заряжать баллоны воздухом, а это непросто, к тому же работа под водой на глубине, даже с аппаратом, очень утомительна, это не прогулка. И куда прикажешь деть моих гвардейцев? В команде все они друг другу родственники, пусть хоть на седьмой воде, но связаны. Это не просто рабочие, это клан. Не выбрасывать же их на улицу, как щенков. К тому же, – он хитро прищурился, – у водолаза только две руки. А с раковинами нужно работать – вскрывать, вычищать, резать мясо, собирать жемчуг, и так далее… Это целый конвейер. Держать обыкновенных, но хороших пловцов – двенадцать голов, двадцать четыре глаза, двадцать четыре руки – это и есть источник прибыли, а не сам жемчуг. Жемчуг – это просто камушки. Когда‑нибудь потом, когда снаряжение будет проще, надежнее и дешевле… А сейчас нет.
Они бы и дальше так сидели в странном пространстве между рацио и верой, между прошлым и будущим, но внезапно Бальтазар, неподвижная статуя у борта, гортанно, как раненая птица, вскрикнул, и его рука, жилистая и тёмная, резко выбросилась вперёд, указывая на пятно в воде.
И всё изменилось.
Тишина взорвалась. Тот пловец, за которым до этого с таким спокойствием наблюдал Арехин, выскочил из воды, как укушенный. Не выплыл, а именно выскочил, с нечеловеческой силой, будто его вытолкнула из глубины невидимая пружина. Он не плыл к лодке, он летел, и, добравшись, залез в нее моментально, с ловкостью обезьяны. Его напарник, не задавая вопросов, уже схватился за вёсла. И они начали грести. Не грести, а молотить воду, с такой яростной силой, что не всякий чемпион сумел бы повторить. Казалось, лодка не плывёт, а несется по поверхности, гонимая ужасом. И вот они уже у борта «Медузы», цепляясь дрожащими руками за верёвочную лестницу.
Остальные ловцы, то ли догадываясь о происшедшем каким‑то индейским чутьём, то ли увидев что‑то сами в толще воды, тоже, как по команде, прекратили работу и поспешили к «Медузе». Но – молча.
Первый из поднявшихся был бледен, его тело била крупная дрожь, а глаза были округлены до предела, в них читался неразбавленный ужас.
– Хозяин! – выдохнул он, и его голос сорвался на визг. – Там, на дне… морской дьявол! Я видел! Он смотрел на меня! И у него в руках… трезубец!
Слово «трезубец» повисло в воздухе, холодное и острое, как секира.
– Вот видишь! – нервно сказал Зуров, обращаясь к Арехину. – Акция! Профсоюзы мутят воду! Хотят парализовать работу. Ну, они не знают, с кем связались. Не знают, через что я прошёл.
– Даже не подозревают, – тихо согласился Арехин.
Но он смотрел не на Зурова. Он смотрел на Бальтазара. Старый индеец не суетился, не подходил к перепуганному ныряльщику. Он стоял на своём месте, его тёмные, почти чёрные глаза были прикованы к тому месту, откуда спасся парень. И на его лице, обычно непроницаемом, читалось не беспокойство и не страх, а нечто иное. Глубокое, древнее знание. Знание того, что игры профсоюзов и людей в белых костюмах – это лишь рябь на поверхности. А в глубине, в холодном мраке, есть существа куда более старые, чем люди, более реальные и безразличные к человеческим страстям и распрям.
И это знание было страшнее любого крика.
Глава 5
– Выиграть у Капабланки, да ещё шесть раз? Я полагаю, это решительно невозможно! – сказал Арехин. Голос его прозвучал негромко, но уверенно, словно он глаголил давно известную истину, что‑то вроде «Волга впадает в Каспийское море» или «После ночи всегда наступает рассвет», только сказано это было с оттенком гимназической, подростковой иронии.
Шаров записал ответ – быстро, торопливо, будто боялся, что мысль растворится в утреннем воздухе, – и лишь затем спросил:
– Но вы же вызвали Капабланку на поединок? На что вы рассчитываете?
– Я полагаю, что и у меня выиграть шесть партий невозможно, – невозмутимо ответил Арехин, и легко было услышать, что эта уверенность в собственных силах звучит не менее иронично.
– Тогда… Тогда кто же победит? Ведь чтобы победить, нужно выиграть шесть партий!
– Для того и матч, чтобы не гадать. Кто сильнее, тот и победит. Верно и обратное – кто победит, тот сильнее. На данный момент, – сказал Арехин. – Во всяком случае, шахматисты Буэнос‑Айреса, Аргентины и всего мира станут свидетелями грандиозной, невиданной доселе баталии. И всё благодаря великодушию и щедрости этой страны.
Слова эти звучали почти заезженно, как реплика актера на роли резонёра, реплика, которую тот говорит уже десятки раз, реплика, отработанная до малейшей интонации, но глаза Арехина при этом оставались внимательными, подвижными, словно искали в воздухе что‑то другое – мысль или тень мысли, которая пока не желала показываться полностью.
Арехин не кривил душой. Здесь, в западном полушарии, шахматы любили страстно, широко, самозабвенно. Любили так же, как любят жаркие танцы, воскресные семейные обеды, или футбол по выходным. Три матча за шахматную корону в Гаване, два – в Северо‑Американских Соединенных Штатах, и вот теперь – Буэнос‑Айрес, шумный, слегка потрёпанный временем, но всё ещё обольстительный, как актриса, которая умеет скрывать возраст густым слоем пудры и умением улыбнуться в нужный момент.
Европа же… Европа стоит в сторонке, теребя в руках батистовый платочек, притворяясь, что ей неинтересно, хотя на самом деле просто жадничает. Скупердяйка.
Шаров удовлетворённо кивнул: именно такой ответ будет любезен читателю. Читатель любит, когда великие люди говорят простые вещи, простые и понятные, да ещё льстящие самолюбию.
– Наши подписчики, русские люди, конечно, болеют за вас. Но большинство жителей Аргентины считают «своим» Капабланку. Вас это не тревожит?
– Капабланка – гений. Сыграть с ним даже одну партию – великое счастье для любого шахматиста. А у меня целый матч впереди. Тревожиться? Нет! – Арехин улыбнулся, и улыбка эта была как вспышка магния – яркая и жаркая. – Я в восторге! И уж постараюсь, чтобы не было скучно ни зрителям, ни самому великому Капабланке!
– Отлично, – не сдержался Шаров, занёс ответ Арехина в блокнот, и на этом рабочая часть встречи завершилась. Пришло время необязательной лёгкости.
Они сидели в Café Tortoni, по утреннему времени почти пустом. Заведение словно шептало сквозь витрины: ещё слишком рано, синьоры… приходите вечером, тогда здесь начинается настоящая жизнь. На стенах висели пожелтевшие афиши, под ногами скрипел старый, но всё ещё добротный паркет, в воздухе пахло кофе, свежими газетами и чем‑то сладким, похожим на карамель, растаявшую в чужом кармане.
Шаров вечером позвонил, попросил об интервью и пригласил сюда. Cafe Tortoni было популярно в кругах творческих личностей: поэты, художники, писатели, журналисты, интеллектуалы всех мастей обожали сидеть здесь часами. Да он и сам творческая личность, Шаров. И Арехин, конечно, тоже. Просто каждый – по‑своему.
Первым делом Шаров предложил Арехину заказать что‑нибудь. За счёт «Русской Газеты», разумеется.
Объедать соотечественника Арехину не хотелось, и он ограничился чашечкой кофе и круассаном, который тут называли на испанский манер «медиалунасом». Круассан был тёплым, свежеиспечённым, и когда Арехин надкусил его, он вдруг ощутил, как всё напряжение последних дней – сеансы, интервью, ожидания – на миг отступило. Вкус простого, хорошего круассана способен сотворить маленькое чудо. Особенно на пару с отличным кофе.
Шаров был доволен: и гостеприимно, и неразорительно.
Затем пришло время самого интервью. Дело привычное, за последние годы Арехин раздавал интервью часто и щедро. Всё шло по шаблону: похвалить страну, народ, организаторов и уважительно отозваться о соперниках. Вот и сегодня он покатился привычной дорожкой – зачем изобретать колобок? Так он шутил про себя – мол, катись, катись, лисе навстречу, без приключений жизнь не жизнь. А для лисы у нас припасено несколько сюрпризов.
Так он и докатился до точки, которую поставил Шаров Сергей Сергеевич – некогда сотрудник «Крымского курьера», бравший интервью у Чехова, Толстого и Горького – именно в таком порядке. Теперь же он владелец крупнейшей в Аргентине русскоязычной газеты. Жизнь иногда расставляет фигуры так, что партия кажется ничейной, но всё же продолжается.
Потом говорили без записи. Особенности жизни в эмиграции. Шаров поначалу отправился в Париж. Затем в Берлин. Странно, да? С Германией воевали, но к русским в Берлине отношение неплохое. И в Праге неплохое. А вот в Лондоне как‑то неласково к союзникам относятся. Никто за союзников и не считает. Мда… Люди, в отличие от шахматных фигур, непредсказуемы.
Шаров решил, что стоит отправиться подальше, в Новый Свет. Решил – сделал. Он, кстати, совладелец и «Нового Мира», местного еженедельника. Очень популярного, с подписчиками даже в Уругвае.
– Представляете? В Уругвае! – сказал он, будто речь идёт не о государстве, а о таинственном острове, отмеченном на карте особой звёздочкой.
– Вы, должно быть, хорошо осведомлены о местной жизни? – Арехин решил, что теперь самое время поменяться ролями.
Шаров усмехнулся – чуть‑чуть, уголками рта, старым, чуть усталым движением.
– Да уж. Осведомлён. В «Новом Мире» я заведую справочным отделом. Экономическая жизнь, розыск компатриотов здесь и в Уругвае, и многое другое…
Шаров говорил, а Арехин смотрел на его руки. Короткие, мясистые пальцы с идеально отполированными ногтями. Руки человека, который не привык к физическому труду, которому знакомо ощущение власти. Пусть крохотной, как у кондуктора в поезде, но власти. Эти руки могли перелистывать чужие судьбы, как страницы газеты.
В тишине Café Tortoni что‑то тихо треснуло – возможно, паркетина, а возможно, невидимая нить разговора, которая вот‑вот должна была привести к чему‑то важному. Арехин вдруг почувствовал, как город дышит ему в затылок – густо, жарко, с запахом моря и смутной тоски, будто Буэнос‑Айрес уже знает, кто победит в матче, но не собирается открывать тайну раньше времени.
Начался дождь, сентябрьский хмурый дождь, хотя сентябрь здесь, в Южном полушарии – это как в Москве март. Весна.
– А что вы скажете о местных слухах? – спросил Арехин. К аромату кофе добавился запах уличной сырости, дождь покрывал витрину серыми мазками, словно кто‑то медленно наносил на стекло грязную побелку.
– Каких именно? – Шаров поднял глаза от блокнота. Его взгляд метнулся к двери, к окну, к углам помещения, словно он проверял: нет ли кого лишнего. Тишина, последовавшая за этим ответом, была иной. Она была не просто отсутствием звука. Она была живой, напряженной, как черная пантера в ночи. Даже воздух в кафе, казалось, сгустился, стал темнее.
Шаров медленно поставил свою чашку на блюдце. Звяк показался оглушительным.
– О Морском Дьяволе.
Шаров ответил серьёзно, но пальцы его начали постукивать по фарфоровой чашке – быстрыми, неровными ударами, будто кто‑то пытался выбраться наружу.
– Это страшилка для детей. Их пугают: будете себя плохо вести, шалить, убегать – вас утащит Морской Дьявол.
– Страшилка, говорите? – Арехин поднял бровь, почти демонстративно оглядывая собеседника, проверяя не слова, а то, что за ними скрыто.
– Но появилась она не на пустом месте, – неохотно признал Шаров. – Здесь часто пропадают дети. Вышли погулять – и нет их. Мальчики, девочки, от пяти до десяти лет.
– Часто? – тон Арехина был ровный, но рука крепче сжала сахарные щипчики.
– Положим, не очень часто, но всё же… Десять – двенадцать в год. Уже лет десять так. И никаких следов. Ни детей, ни останков, ничего. Они исчезают. Бесследно. Как будто растворяются…
Он сделал паузу. – А шалости на море – это с прошлого года пошло. Ничего серьёзного, думаю, золотая молодёжь развлекается. Но решили и это на Морского Дьявола свалить.
Арехин молчал. Шум дождя пульсировал, задавая странный ритм, который то ускорялся, то стихал, и казалось, будто город лично наблюдает за разговором.
Удобно, когда есть такое пугало. Спихиваешь на него все грехи.
– А вы как считаете, что с детьми произошло? – продолжил Арехин. Вдруг всплыл образ маленькой девочки, его собственной дочери, оставшейся там, в России.
– Ничего хорошего, – резко сказал Шаров. – Полиция, конечно, ищет, но пропадают дети бедняков, причем самых распоследних бедняков, опустившихся пьяниц, безработных, часто – индейцев. Русские дети не пропадают. – Шаров постучал костяшками пальцев по столешнице, отбивая невидимый ритм. Стук был похож на барабанную дробь перед казнью.
– Но в Совдепии, говорят, дети пропадают тысячами, не так ли? – он поднял глаза на Арехина.
Контратака проведена ловко. Но и на неё найдётся ответ.
