Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

Как же звали того бога? Великий Кракен?

Люди придали богам свой облик лишь тогда, когда отдалились от них на тысячелетия, а поначалу… Да вот взять хотя бы титанов: в первоначальной сущности они были чудовищами: шупальца, бескостные тела, шипение, как речь. Прометей, прикованный к скале в подобном виде, сочувствия вряд ли бы дождался. Не был он в первоначальных легендах потерпевшей стороной, напротив, украв огонь, он украл зло, которое затем раздал людям. Тож и у христиан: разве в райском саду Адам и Ева ели жареное мясо или свежезаваренный чай? Вегетарианцы, чистейшие травоядные, покуда змей (или титан?) не соблазнил их сойти с пути райского.

Арехин одёрнул себя. Даже разбавленная, водка действовала: мысли разбредались, как разбредаются овцы, покинутые пастухом. Кто куда. Поди, уследи, особенно если следишь за чужими мыслями в чужой голове. Чужими в смысле иными, непонятными, основанными на совершенно иных принципах, разнящимися со своими как разнятся игра в шахматы и плетение корзин. Очень мало общего.

Опять повело в сторону: шторм крепчал.

Видавшим виды морским волкам оно привычно, подумаешь, четыре балла, но Арехин прикрыл иллюминаторы плотными тёмно‑синими шторами, разделся и лег спать.

Северный полярный круг он пересёк во сне.

Мир не перевернулся.

13

По корабельному времени три часа ночи, но снаружи светло. «Еруслан Лазаревич» давно миновал пунктир на глобусе. Заполярье. Край, где летом солнце не заходит. Не потому что не хочет – не может. Взаиморасположение светил подчиняется небесной механике, строгой и неподкупной. Как знать, вдруг и случится небесная революция, и звезды, планеты, туманности разлетятся в разные стороны, порой выпадая из нашего мира навсегда. Или, напротив, революция небесных светил случится в иномирье, и тогда уже к нам прилетит нечто. И окружающие будут воспринимать вторжение в обыденность как погибель, словно поляки Красную Армию.

А это вовсе и не погибель, просто новое отрицает старое. Диалектика.

Диалектику Арехин учил не по Гегелю, а по сорокастраничной брошюре профессора Алтыховского, посвятившего жизнь философии вообще и гегелевской философии в частности, и передававшего приобретённые знания в доступной студентам форме.

Арехин, одетый по‑походному, с подшлемником на голове, сидел за письменным столом. Качка усилилась, и сидение напоминало катание на качелях. Арехин представил, будто не шторм раскачивает ледокольный пароход, а сам он, исключительно силой мысли. Могучая должна быть мысль – пароходы качать. Что пароходы – море!

Пароход – не контора, работает непрерывно. Рокот машины тому свидетельство. Мелкая дрожь корпуса. А время от времени – не столь уж и мелкая, и даже не дрожь: это льдины бьют по корпусу. Потому что полярный круг остался далеко позади, и остров адмирала Колчака находился совсем рядом – если смотреть по карте. «Еруслан Лазаревич» шёл тише, опасаясь столкновений со старыми массивными ледяными полями. Колоть‑то лёд ледокол колет. Но в определенных пределах.

В эту навигацию повезло – лед отступил. Обычно в этих широтах не плавание, а бой со льдом. А сейчас ничего, сейчас терпимо. Так сказал капитан. На вопрос Арехина, не связано ли это с жарким летом, Фальц‑Меусс определённого ответа не дал. Погода в Европе – одно, Арктика же живет своей жизнью. Бывает, в Лондоне жара, а льды спускаются низко, а бывает и наоборот.

Но сейчас Арехина беспокоили не льды. Колчак смутно, обиняками говорил о жертве, великой жертве. Возможно, это были пафосные слова о жертве полярников. А возможно и нет. Возможно, жертва – слово буквальное.

И вот теперь он ждал. И, похоже, дождался: к Птыцаку пришли. Хоть и светло, а глубокая ночь.

Через пять минут Дверь каюты Птыцака опять раскрылась.

Выждав пару минут, Арехин пошел следом. На палубу.

Как раз к сроку.

У борта двое дюжих поляронавтов готовились выбросить за борт Дикштейна. Тот сопротивлялся, но очень вяло. Птыцак вместе с профессором стояли чуть в стороне.

– Иван Владимирович, вам не холодно? – громко, чтобы перекричать ветер, спросил Арехин.

А ветер, помимо шума, нес и стынь. Даже одетый во всё норвежское, Арехин дрожал. Или это от возбуждения?

Дикштейн ответил неразборчиво.

– Не мешайте, – потребовал Птыцак. – Идите к себе и спите. Или пейте водку, что вам больше нравится.

– Сейчас, – согласился Арехин. – Только отпустите Ивана Владимировича. В смысле – со мной.

– А если отпущу в море?

– Не советую.

– И только?

– И только, – Арехин показал Птыцаку пистолет. – Наша сила в правде.

– Вы ничего не понимаете, – покачал головой Птыцак.

– Что ж поделать.

– Александр Александрович, вы в самом деле будете стрелять? – спросил профессор. – Чтобы спасти жизнь одного, вы готовы убить двоих?

– Четверых, – поправил Арехин.

– Вот этим пистолетиком‑то?

– В четыре хода, – уверенно сказал Арехин. А о том, что в другом кармане у него парный «Браунинг» – умолчал. Нечего пугать народ.

– Нет нужды тратить патроны и вообще – шуметь, – устало проговорил Птыцак. – Вам нужен этот человек? Пожалуйста, – он махнул рукой, и здоровяки отпустили Дикштейна. – Идите, пейте водку. Только повторю – вы ничего не понимаете.

– Как‑нибудь примирюсь с этим.

– Вам придётся, – он опять махнул рукой, и один из здоровяков перегнулся через фальшборт и бросился в море.

– И не вздумайте поднимать панику, «человек за бортом» и тому подобное. Он не вынырнет, уйдёт на глубину. А если бы и вынырнул, и не попал под винт – всё равно замерз прежде бы, чем спустили бы шлюпку. Не для того он прыгал, чтобы спасаться.

Дикштейн неуверенной походкой, помноженной на качку, доковылял до Арехина.

– Ну, будет, будет, – Арехин взял его за рукав суконного бушлата. – Попереживали – пора и отдохнуть.

Но Дикштейн смотрел вокруг, словно заново на свет родился: ничего не понимая и никого не узнавая.

Бывает.

Арехин потащил его к себе. Усадил. Налил полстакана водки, уже норвежской, крепкой. Отрезал четверть фунта сыра, тоже норвежского. Водкой поить пришлось с рук, но сыр Дикштейн уже взял сам: отпустило.

Сыр он откусывал крохотными кусочками, словно смолянка, приехавшая к тётушке на вакации. Откусывал и долго‑долго жевал, не решаясь проглотить. Проглотив же, не спешил откусывать следующий, а сначала нюхал, осматривал со всех сторон, и лишь затем кусал. Нет, не смолянка, скорее, полуторагодовалый ребёнок.

Арехин дождался, пока Дикштейн доел последний кусочек сыра. Снова налил норвежской водки, теперь уже четверть стакана. Лечение ментального пресса по методу доктора Хижнина: покой и водка.

– Благодарствую, – Иван Владимирович и водку сумел выпить самостоятельно, и даже встал сам, сделал три шага в сторону выхода.

– Решительно нет. И здесь места довольно, – Арехин провел Дикштейна во вторую комнату, к дивану, помог улечься и закрепил штормовым ремнём. А то всякое бывает, можно и с дивана неудачно упасть. Сам же вернулся к столу. Убрал и водку, и сыр, и стакан. Нечего натюрморты устраивать. Пусть считают пьяницей тайным, это ничего. За одного пьющего двух непьющих дают. Или двух с половиной. Знать бы, где дают, разменяться.

Источник Гласа, чем бы он ни являлся, был близко. Сетка на голову помогала, как помогает зонт от дождя: если дождь лёгонький, моросящий, то вероятность остаться сухим велика. А если проливной, да с порывистым ветром, да с грозой – вряд ли. Некоторые даже считают, что зонт притягивает молнию, и потому в бурю лучше обходиться без зонта. Сидеть дома, плотно занавесив окна.

14

– Это многолетний лёд. Ледокол с ним не справится. Да и нужды нет никакой: отсюда, от границы припая до точки, указанной вами – двенадцать миль. Их несравненно быстрее пройти пешим ходом, нежели пробиваться со скоростью три мили в сутки, даже если бы это было возможно.

– Морских миль, или сухопутных? – спросил Птыцак.

– Морских, – ответил Фаль‑Меусс.

– Что ж, морских, так морских. Мы будем готовы высадиться на лед через… – Птыцак посмотрел на карманные часы, – через два часа.

– Сколько человек вашего отряда пойдут к острову?

– Все, – ответил Птыцак. – Все тридцать человек.

– Это немало. И у всех есть опыт передвижения по припаю?

– У всех есть руки, ноги и голова на плечах. К тому же двенадцать миль, двадцать километров… Мы рассчитывали на вдесятеро больший путь.

– Вот как? Что ж, вам виднее. Мои люди помогут вам разгрузиться.

– Разгрузиться? – удивился Птыцак.

– Спустить снаряжение на лёд. Да и самих людей тоже.

Полчаса спустя выяснилось, чему удивлялся Птыцак. Снаряжения, как такового, было мало. Пара саней, несколько тюков, вот и все снаряжение.

Фальц‑Меусс только бровь поднял. И то на четверть дюйма.

Птыцак удивился куда больше, когда обнаружил на льду шестерых лишних.

– Это зачем это? – спросил он Фальц‑Меусса.

– Наши ребята решили сопровождать вас до острова. Люди бывалые, пригодятся.

– Нам они ни к чему.

– Если хотите, к вам они и не приблизятся. Рядом пойдут.

– Но это наша экспедиция.

– Хорошо, пойдут за вами. Никто на лавры не претендует. А прогуляться по льду каждый имеет право. Здесь – международные воды. То есть льды.

– Но у них – оружие. Винтовки.

– Карабины, – поправил Фальц‑Меусс. – Меня удивляет, что вы без оружия.

– Оружие у нас есть, – ответил Птыцак.

– Пистолеты? Против белых медведей?

– Где здесь медведи?

– Будут. Если впереди остров, то медведи непременно будут. Они добычу чуют за десятки миль. И передвигаются быстро. Поверьте, вы будете рады, что рядом с вами – меткие стрелки.

– Ладно, стрелки. Пусть. Каши маслом не испортишь. А это что?

Люди на льду возились вокруг странных экипажей.

– Моторные транспортеры, конструкция Бенхема‑Уайта.

– Зачем?

– Подобные экипажи были у Скотта во время полюсного похода десять лет назад. Тогда они прошли не более пятидесяти миль, но затем транспортёры усовершенствовали, и, полагаю, их хватит на дорогу в оба конца.

– А, – не стал перечить Птыцак. – Транспортеры, так транспортёры. Англичанин мудрец, этого не отнять, – последнюю фразу он сказал по‑русски, адресуясь к Арехину, и даже подмигнул.

К назначенной минуте Арехин был на льду. Среди поляронавтов лишь у него и у Птыцака была меховая одежда. Ещё у десанта моряков с «Еруслана Лазаревича» – слово «десант» напросилось само. Поляронавты же в суконных бушлатах и ботинках‑обмотках на льду смотрелись бедными родственниками. Очень бедными.

Но только издали. Вблизи же – скорее, блаженные, узревшие небесное знамение номер один, и ожидающие знамение номер два. Холод, ветер, морская бездна или медвежьи батальоны – всё это обтекало их, как туман обтекает утёс.

– Неужели не нашлось средств экипировать их получше? – к Арехину подошел доктор Брайн. – Ведь это безрассудно – идти куда‑либо в таком виде.

– Мы в России ко многому привычны, – ответил Арехин. – Видели бы вы, как были обмундированы те, кто шёл на Варшаву.

– Однако тот поход кончился плачевно, – выказал знание предмета доктор Брайн. Почему нет? Фотографии тысяч взятых в плен красноармейцев поместили все европейские газеты.

– Это бывает, – не стал спорить Арехин. – Но сейчас перед нами нет противника.

– Противник есть. Самый могучий противник на свете – природа. Но у вас есть и союзник.

– Союзник?

– Великобритания, – и было ясно, что говорит это не доктор Джон Брайн, а сэр Найджел Латмерри.

– Самый надёжный союзник на свете, – добавил Арехин.

– Благодарю, – ответил сэр Найджел Латмерри.

Вот он, знаменитый английский юмор.

Поляронавты тем временем выстроились в две параллельные цепочки. В сани впряглись люди, по двое. На сани уложили тюки. На вид, груз тянул пудов на пятнадцать. И у каждого поляронавта – рюкзачок, рассчитанный много на полпуда. Зато на ногах – саамские снегоступы, такие же, как и у Арехина. Не пожалели денег.

– Нам пора, – крикнул Птыцак.

Пора, так пора.

У Арехина рюкзак тяжелый, пуд с лишком. Но сидит ладно, нигде не тянет, не душит, не жмёт. И снегоступы не очень мешают идти. Мешают, но не очень. Без них хуже. Оно только называется – льдина, но сверху снег. Плотный для снегоступов, а без него нога проваливается. Не сильно. Где по щиколотку, где чуть больше. Плотный снег. Кто знает, что будет дальше.

Арехин шёл в конце колонны. Минут через пятнадцать, когда все приноровились к снегоступам, темп составил три версты в час. Для колонны, да ещё по льдине, это превосходило все ожидания.

Надолго ли хватит?

Они шли, отдаляясь от кромки льдины, от громады ледокола и от ледовой команды, копошащейся вокруг моторных транспортёров. Поверхность льдины местами была в буграх, но никаких торосов не попадалось. И хорошо, что не попадалось, чего в них, торосах, хорошего?

Направление задавал Птыцак. Он шел, сверяясь по школьному компасу, хотя в высоких широтах пользоваться компасом – дело сложное. Но, видно, другой компас вел его и всех поляронавтов. Да и Арехина. На горизонте ничего особенного он не видел. То ли облачко, то ли пятнышко перед глазами.

Моторы, сначала чихавшие и кашлявшие, заработали ровно, и норвежско‑английский десант стал потихоньку догонять поляронавтов. Потихоньку – потому, что и ехали транспортеры (числом три) не быстро, и потому, что каждые полверсты один из них останавливался, и в лёд ввинчивалась двухметровая вешка с красным флажком на верхушке.

Это они умно придумали. Компас компасом, а ну как магнитная буря? Или просто буря? С вешками веселее.

По счастью, бури не было. Иначе худо пришлось бы всем тридцати поляронавтам. Если быть точным – двадцати восьми. Один прыгнул в море, другой отсыпается после ментального пресса, выжавшего из бедняги Дикштейна волю до капли. Ничего, пройдёт.

Третий час ледового похода, четвёртый, но идут столь же бодро, как и в начале. Если не бодрее. Правильно, конечно. Следует использовать каждую погожую минуту арктического лета. И ветерок слабый, и температура около нуля по Реомюру, и дорога ясная.

Теперь уже было видно: не облачко впереди. Возвышенность. Не очень большая. Метров десять, как и говорил Колчак.

Похоже, Птыцак решил добраться до цели одним броском. Никаких привалов. Арехин был к этому готов: на ходу съел несколько бутербродов, запивая холодным, почти ледяным чаем. Ледяной чай, надо же! Однако ему неожиданно понравилось, он даже подумал, что дед, пожалуй, сумел бы на ледяном чае нажиться, и хорошо нажиться.

Несколько раз его настигали моторизированные сани. Доктор Брайн был столь любезен, что предложил пересесть к ним, места хватало. Но Арехин отказался: он со своим отрядом.

Хотя места, действительно, хватало: на одних моторизированных санях вполне уместились бы все шестеро десантников, ещё бы и место осталось уложить с полтонны поклажи, если не полную тонну. А ехали по двое. Положим, в двух экипажах есть смысл – на случай поломки. Но три экипажа?

В трёх экипажах смысла ещё больше. Английского смысла.

Через шесть часов сорок минут после выхода поляронавты достигли цели. Покрытый льдом и снегом островок. На вид – не более полуверсты в поперечнике. Но точные измерения Птыцак решил оставить на потом. Его более интересовал утёс на берегу. Не очень высокий утёс – метров восемь от уровня океана плюс толщина льда. И не мхом обросший, а лишайником. Самое интересное в утёсе – отверстие, дыра, вход. Небольшое отверстие, около метра, но идеально круглое. Нижний край в полуметре от поверхности. Кролик, кролик, заходи!

Поляронавты сняли снегоступы. Снял и Арехин. Разница заметна: арехинские снегоступы разве что обновились, а у остальных – на разных стадиях умирания. Хватит ли на обратный путь? Или обратный путь не запланирован?

Они стояли около дыры. Вход, он, может, и вход, а вот является ли он выходом?

Птыцак добровольцев искать не стал. Кивнул Шихову, и тот быстренько подбежал к дыре. За последнюю неделю Антон Иванович изрядно исхудал, и в дыру скользнул, как мышонок. Юрк – и нет его.

Арехин подошёл к отверстию. Поляронавты перед ним расступились, но не из уважения, а как расступаются люди перед коровой, бредущей с пастбища домой. Или на бойню.

У самого отверстия стоял Птыцак. Он мельком взглянул на Арехина, но тоже без особого интереса. Интерес у него был там, в глубине хода.

Из дыры тянуло водорослями, йодом, зверьём и, немножко – тухлыми яйцами. Такой вот букет.

Послышался нарастающий шум – то возвращался Шихов. Высунул голову, посмотрел на Птыцака, кивнул и уполз, пятясь, назад.

Секреты, секреты…

Птыцак молча указал на ход, и поляронавты один за другим полезли в дыру. Видно, места хватило всем, никаких заминок не было.

У входа остались трое: Арехин, Птыцак и профессор Горностаев.

Птыцак осмотрелся. Моторизированные транспортеры десантников стояли в ста метрах от утёса и никаких намерений сблизиться не выказывали: моторы урчали негромко, на холостом ходу, лишь бы не остыть. Видно, такая позиция устраивало обе стороны: сначала пускают по минному полю пехоту, а уж за ней – моторизированную кавалерию. Пехоте память, кавалерии слава и награды.

– Пойдёте за мной, – сказал Птыцак профессору. – Через четверть часа. Делайте, что хотите, но чтобы те – он кивнул на англонорвежцев, – эти четверть часа в дыру не совались.

– Не сунутся, – пообещал профессор.

– А вы, – Птыцак обратился к Арехину, – решайте сами. Добра не обещаю, никаких гарантий не даю. Любопытствовать не советую, но право имеете, – и он наклонился и полез в дыру.

Вот так.

– Я все гадаю, что же вас понесло в такую даль, – сказал профессор. – Вижу, Глас вам чужой. По службе разве?

– Отчасти и по службе, – согласился Арехин. – А ещё захотелось проверить догадки Циолковского.

– Какого Циолковского? Константина Эдуардовича? – удивился Горностаев. – Вы с ним знакомы?

– Встречались… – уточнять Арехин не стал.

Они помолчали.

Англонорвежский десант стоял, не делая попыток сближения. Им и там хорошо. Издали наблюдать. Чтобы в случае чего не долетели осколки.

Арехин снял очки, уложил в железный футляр, а футляр спрятал во внутренний карман. Подумал, брать ли с собой рюкзак – и решил взять. Снял, взял в руки. Так удобнее. Вздохнул поглубже и полез в дыру. Нет, изнутри виднее: в нору.

Стены норы оказались шершавыми, но шершавыми в меру: одежду не цепляли, а скользить не давали. Местами виделись клочки белесой шерсти. Занятно. Первые три‑четыре метра ход шёл ровно, а потом начался уклон, градусов пятнадцать. Трудно судить точно, когда передвигаешься на четвереньках. Подзабыл это дело, растерял навыки. Вот когда ему было года три от роду…

Запах йода стал сильнее. И ветерок навстречу. Еле заметный, но всё же. Значит, существует вентиляция.

Он полз, полз, и, наконец, выполз. Сначала огляделся, а потом встал.

Арехин оказался в пещере. Большой, даже огромной. Размером с цирк шапито. Нет, конечно, бывают пещеры много больше, Мамонтова пещера и другие, но в них он не был. А в этой – был.

Пещера находилась ниже уровня океана, это без сомнений. Но было сухо. Уже одно это делало пещеру необычной: как удалось противостоять океану? Но это необычность геологическая, в глаза не бросается. А вот необычность шести фигур, стоящих полукругом напротив Арехина, в глаза бросается. Высокие, в два человеческих роста. Не люди, не животные, а чёрт знает что. Более всего напоминают идолов Центральной Америки, но идолов он видел лишь на картинках, а эти – вот, перед ним. Вдобавок ко всему, они ещё и светятся. Неярко, вишнёво‑красным светом, будто раскаленная в печке кочерга, но ему и этого света достаточно. Достаточно, чтобы увидеть, что он в этом зале один.

Куда делись остальные?

Он подошел к статуям. Несмотря на цвет раскалённого железа, жаром от них не веяло. Веяло всё тем же океаном да тухлыми яйцами.

Он обошёл странные фигуры. Стражи второго хода, вот кто они. Хода, что открывался за ними, такого же круглого, и размеры прежние. Разница была лишь в том, что лезть в этот ход Арехину не хотелось совершенно.

Шапочка шапочкой, но, похоже, всё тело служило проводником Гласа: перед глазами возникало то, что можно назвать бредом чертёжника: линии прямые, линии кривые, они то сходились, то расходились, образуя узоры, опять же более подходящие для капищ американских богов. Но где Америка, а где остров монаха Поликарпа? Впрочем, не так и далеко Америка. До Северного полюса дойти, и дальше налево.

Он прислушался. Из норы номер два доносился гул, будто рой полярных пчёл готовился к вылету.

Арехин открыл рюкзак. Бутылка с норвежской водкой – один из вариантов ментальной защиты. Напустить туману в голову, от лёгкого – пара глотков, до непроглядного. Но как бы самому в том тумане не заблудиться.

Он вернул бутылку в рюкзак. Рюкзак положил на пол – такой же шершавый, как и лаз.

Как ни протестует натура, а лезть придется. Иначе зачем он предпринял этот заполярный вояж?

Тем временем из первой норы в зал хлынул поток шипящих и щелкающих звуков. Оказалось – полз профессор Горностаев, а пещера‑шапито сыграла роль резонатора.

Горностаев высунулся из норы, встал, огляделся – и зажег электрический фонарь, свет которого чуть не ослепил Арехина, когда профессор направил свет на него. Хорошо, что быстро отвёл луч, а то пришлось бы адаптироваться заново.

– А где остальные? – задал естественный вопрос Авдей Михайлович.

– Здесь вы их не найдете, – ответил Арехин.

– Куда ж они подевались? – но тут луч уперся в статую, и Горностаев на время забыл поляронавтов. – Феноменально! Это же пантеон богов майя!

– Вы уверены?

– Или ацтеков. Ацтеки в Ледовитом океане! Что за ерунда!

Последний возглас, пожалуй, относился к фонарику, луч которого стремительно слабел. Напрасно Горностаев тряс его, стучал фонарем о бедро – за пару минут из ослепительного луч превратился в светлячка, а потом и вовсе погас.

– Это с фонариками бывает, – утешил профессора Арехин. – Вечно они портятся в самое неподходящее время.

Горностаев достал коробок шведских спичек, но те никак не хотели загораться. Верно, хранил их слишком близко к телу, да и вспотел во время перехода, вот они и отсырели.

– Вы просто постойте. Глаза привыкнут, может, что и увидите.

– Эй, профессор, как дела? – нора изменила голос, но, судя по всему, звал Горностаева кто‑то из десантников – англичан.

– Все в порядке, осматриваюсь, – крикнул в нору Авдей Михайлович.

– Вы, я вижу, слуга двух господ, – сказал Арехин.

– Обижаете.

– Птыцак, англичане…

– Нет, нет и нет. Начинать следует с Гласа. Он – главный и единственный. Остальные просто попутчики, за которыми нужен присмотр, чтобы по неведению не навредили себе же. Если же товарищ Птыцак или сэр Найджел Латмерри рассчитывают на мою верность и мою преданность – вольно же им. Однако ж, – добавил Горностаев после паузы – я по‑прежнему ничего не вижу!

И он опять взялся за спички. Те даже не шипели.

Спички у Арехина были, рыбацкие, непромокаемые, покрытые воском, но предлагать их Горностаеву он не спешил. Если Глас главный, пусть и помогает своему верному‑неверному слуге.

Но, как это часто случается, помог не Глас, а человек.

– Мы можем забираться внутрь? – донеслось из первого лаза.

– Можете, – ответил Горностаев. – Только прихватите факелы.

– Хорошо, факелы, – согласились на том конце лаза.

Пока они лезли, Арехин успел нацепить очки. Странная картина, темные очки во тьме, но мало ли на свете странностей. А уж в темноте и подавно.

Предчувствие не подвело – десантики вылезали из люка, и тут же включали мощные электрические фонари. Правда, и эти фонари погалси очень быстро.

– Полагаю, тут мощные электрические аномалии, разряжающие химические элементы, – сказал сэр Найджел Латмерри.

– Каким образом разряжающие? – спросил Горностаев.

– Возможно, закорачивающие элемент в самом себе.

– Это возможно, – после короткого раздумья ответил Горностаев.

– Скажите мне, как патриот патриоту: у вас сколько классов за душой? – спросил вдруг Арехин, но спросил во‑первых, шепотом, а во‑вторых, по‑русски.

– Опять обижаете. Я прослушал курс биологии в университете Шнявского, и, не случись революция, был бы точно профессором. Или, на худой конец, приват‑доцентом, – так же шепотом ответил Горностаевю

Тем временем десантники зажгли смоляные факелы и стали оглядываться. Их, десантников, было пятеро, включая сэра Найджела Латмерри. Одни остался снаружи. Весьма предусмотрительно и похвально.

Все вместе они обошли статуи.

– Да, отсюда их целиком не вытащить, – сказал один из моряков, но в голосе можно было уловить отголоски Оксфорда. – А пилить не хочется.

– У вас и пилы с собою? – спросил Арехин сэра Найджела.

– На корабле найдутся, – безмятежно ответил сэр Найджел Латмерри. – Вопрос в другом: как они оказались здесь? В распиленном состоянии? А потом склеили? Нужно сказать, сделали это искусно. Никаких следов.

– Их не склеивали, – возразил Горностаев.

– Хотите сказать, они естественного происхождения? Получились в результате действия воды? Вода вымыла полость, но оставила эти вкрапления, которые мы воспринимаем, как статуи? Мне доводилось видеть творения ветра, которые весьма напоминают современные скульптуры. Но чтобы такое… Хотя, конечно, не исключаю совместное творчество: вода начала, человек завершил. Да, это вполне возможно.

– Я имею в виду иное. Эти создания сами проникли сюда, либо изменив форму, либо будучи значительно меньше. А потом преобразились в то, что мы видим. И окаменели. Если, конечно, они окаменели. Я ведь их не касался. Вдруг и не каменные?

– Какие же?

– А вы попробуйте, прикоснитесь.

Сэр Найджел Латмерри дотрагиваться до статуй не спешил. Вместо него это сделал один из десантников.

Приложился ладонью к животу истукана – при этом подняв руку высоко, как только мог.

– Каменная, без сомнений, сказал он. – Но ощущение, словно удар током. Несильный, но заметный.

– Я же говорю, здесь возможны неожиданные электрические феномены, – сэр Найджел Латмерри подошел ближе к статуе, опять же не прикасаясь к ней. Затем перешел к другой, к третьей. Так он осмотрел все.

– Вы тянете время, – сказал Арехин.

– Тяну, – не стал отпираться доктор. – И ещё не хочу мешать камраду Птыцаку и его товарищам, – слово «товарищам» он произнес по‑русски.

Арехин замолчал. Чего говорить‑то? Минное поле не разминировано, гусары ждут, пехота ползет.

Он опять спрятал очки в футляр, подхватил мешок и забрался во второй лаз. Чего тянуть‑то. Опасно, может, и опасно, но и с союзничками находиться не хотелось совершенно.

Этот ход был круче и длиннее, хотя шероховатости по‑прежнему надёжно удерживали ползущего. Вот только к запаху моря добавился запах рыбных рядов.

Позади было слышно, как сэр Найджел Латмерри призывал Горностаева лезть вслед за Арехиным, на что Горностаев отвечал, что пока не время. Может, он и не Горностаев никакой, а Белкин или даже Кротов. Землеройкин. С мандатом Троцкого, спрятанным в левом сапоге. Почему именно левом, Арехин и сам не знал, Глас ему подсказывает, фантазия или нехватка воздуха.

Последнее вряд ли. Хотя ход был и длинный, какое‑то движение воздуха присутствовало. То сероводородом потянет, то затхлой рыбой, а то морской водой. Хотя возможны и примеси, ничем не пахнущие, но дурманищие сознание и вводящие в состояние ясновидения. То есть это самому кажется, что ясновидение, а на деле может оказаться полной чушью. И Гороностаев никакой не Кротов, и сам по себе авантюрист, а не агент Троцкого, и в сапоге у него никаких мандатов, а только портянки. Но почему сапоги? Не самая удобная обувь в высоких широтах. Холодная. Вот у него на ногах мех. Унты. Тепло, практично, эстетично. Сразу понятно – полярная экспедиция, а не ледовый поход… – он чувствовал, что мысли начинают разбегаться и порадовался, что остался трезвым. Только водки ему сейчас и не хватало.

Но вот и выход.

На этот раз лаз заканчивался не столь удобно, как прежде. Купелью. Бассейном. Подземной лагуной. Насколько виделось Арехину, под ним была вода.

Видел же Арехин во тьме много лучше обыкновенного человека. В старых словарях эту особенность называли ноктолопией. В новых же ноктолопией стали обозначать совсем противоположное – утрату способности видеть во тьме. С чего вдруг произошел переворот в терминологии, Арехин не интересовался, хватало интересов других. Главное, что ночное зрение сохранилось в полной мере. Доктор Хижнин считал, что либо он улавливает самое незначительное количество света, либо видит те световые лучи, которые для большинства людей недоступны, например, инфракрасные. Либо же и первое, и второе вместе. Дело вполне естественное, хотя и редкое.

Но сейчас эта особенность мало помогала Арехину. Он разглядел, что до поверхности воды от лаза был метр, если не больше. Он разглядел, что в глубине слабо мерцают вишнево‑красные огоньки, которые время от времени пересекают темные силуэты. Возможно, поляровнаты, возможно, тюлени.

И всё.

Источник жужжания, напротив, был наверху, но издавали его живые существа, механизмы или же воображение, биться об заклад Арехин бы не стал.

В сказках добрый молодец кидается в кипящий котел, и выходит из него писаным красавцем. Если ему помогает конёк‑горбунок или Марья‑Царевна. А глупый царь становится царем варёным.

На кипящий котел купель‑бассейн‑лагуна не походили никак. От воды веяло стынью.

Лежа на животе, Арехин опустил руку вниз, но до воды не достал. Нашарил в мешке коробок спичек, поджёг одну и, прищурясь, осмотрелся. Да, так и есть, до воды – метра полтора. А вдаль купель тянулась не менее, чем на полсотни шагов. Может, и дальше, но тут из‑под поверзности бассейна вылетела водная струя, выбила спичку из руки, а заодно и чуть не смыла в воду самого Арехина.

Не любят здесь света.

Однако Арехина больше беспокоило то, что он успел увидеть вверху, на сводах пещеры. Белый известняк, ничего необычного. Сотни, тысячи черных точек и охряных мазков, то ли жуков, то ли слизней – вот это уже не обычно. За счет чего они живут? Чем питаются?

Пока вода стекала с рук и лица, он решил, что загадки не стоят отгадок. Питаются, ну, и питаются чем‑то. Вдруг это просто роспись купола углем и охрой?

И тут жуки засветились, образуя звездный купол. Планетарий, но чужой планетарий. Созвездий Арехин не узнавал. Да и не до того ему было. Он старался удержаться на краю лаза. Вниз, в воду влекла его сила не физическая: стены лаза по‑прежнему держали хорошо. Нет, его просто тянуло проползти вперед и погрузиться в мрачные воды, как, бывает, тянет прыгнуть с обрыва или с колокольни. Обычно эту тягу удается перебороть, но сейчас – другой случай. Всего лишь несколько движений, и его ждет нечто, изменяющее миры.

Миры – ладно, возражал Арехин. Не хотелось меняться самому. И не нужно, уговаривал Глас голосом Птыцака. Меняться наружно вовсе не обязательно, более того, на Арехина возлагаются большие надежды именно в человеческом обличии. Но Арехин не хотел довольствоваться обличием. Хватит. Внутри он уже однажды менялся, довольно с него. И больно, и тоскливо, и одиноко.