Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

– Не каждый. Мы прибыли вместе с комфронта. Тем самым командующим, который во главе пятой армии разгромил Колчака. Колчак разбит, Колчак казнен, но где его казна?

– Положим, Колчака казнили совсем другие люди. И не в Екатеринбурге, а в далеком Иркутске.

– А судьба этих других людей известна? Давайте в качестве гипотезы предположим, что золото было перевезено из Омска, из Иркутска или из какой‑нибудь деревеньки сюда, в Екатеринбург. Перевезено верными людьми.

– Почему в Екатеринбург?

– Екатеринбург – уже Европа. В Европе золото эффективнее, чем в центре Сибири.

– Предположим, – согласился Арехин. – Но почему его не повезли дальше, в Москву? В Москве оно еще эффективнее.

– Тут опять же можно строить гипотезы. Во‑первых, Москва покамест не самое безопасное место. Еще в прошлом году армия Деникина серьезно угрожала первопрестольной. Во‑вторых, вдруг наш комфронта хочет разыграть свою партию, стать Бонапартом русской революции? Тогда есть смысл золото придержать, чтобы в нужный момент бросить его на весы. Тонны и тонны золота! Но не все согласны с этим смириться. К комфронта не подберешься, с ним взвод ходит, и мы видели этот взвод. А вот к его спутникам…

– Увы, мы ничего не знаем.

– Даже если и так, что теряют противники? Допросят с пристрастием да и пристрелят. Всего и расходов – два патрона. Или отпустят, кто знает. Да это, собственно, неважно. Важно другое – напасть на нас могла не шпана, а кто угодно. Белогвардейская организация, ленинцы, свердловцы, троцкисты, зиновьевцы – я не силен в кремлевских интригах, но уверен, что они есть, силы, жаждущие единоличной власти, должны быть. Такова человеческая природа – бороться за власть, и чем неустойчивее власть, тем больше претендентов.

– Ваш анализ весьма любопытен, – признал Арехин. – Действительно, нас могли принять за единомышленников комфронта.

– Есть, конечно, и другие варианты. Золота не касающиеся. Вдруг они подозревали, что у нас при себе драгоценные камни, бриллианты, изумруды всякие. Правда, я с бриллиантами дела не имел давненько. Вернее, совсем не имел. А вы?

– Приходилось, больше по службе. Но что с того? При мне‑то нет ничего.

– Но они, кем бы «они» не были, могут этого и не знать. Могут считать, что имея по службе дело с драгоценностями, вы и себя не обделили.

– И ношу их на себе?

– А вдруг их у вас столько, что и носите. Все не все, но пару‑троечку, на всякий случай? Бриллиант с горошину уже крупная добыча, а если их несколько… Как раз для крупных бандитов.

– Нет, это постройка на песке. Откуда местным бандитам знать о моих московских делах? И тогда нет никакой связи с комфронта. Шанс мизерный. Версия про колчаковское золото, при всей фантастичности, кажется более обещающей. Если бы не «но».

– Какое «но»?

– А есть ли оно, золото?

– В распоряжении Колчака было много золота. Материя не исчезает. А если исчезает, значит, это кому‑нибудь нужно.

– И оно, по вашему, здесь, в Екатеринбурге?

– Не обязательно. Но так могут думать те, кто организовал засаду.

– Тонны золота…

– Их можно спрятать в какой‑нибудь заброшенной выработке. Мы ведь на Урале. А можно поступить еще проще. Оставить и на виду, и под охраной.

– Продолжайте, продолжайте.

– Комфронта сам рассказал, что отдал приказ проводить исследования с чугунным дирижаблем. Когда он привез золото в Екатеринбург, то, вероятно, рассматривал разные варианты. И тут он узнает о чудаке Рагозинцеве, изобретателе чугунного дирижабля. Очень важно, что дирижабль этот Рагозинцев строит давно, еще с дореволюционных времен. Почему бы красному полководцу не проявить интерес к диковине, имеющей, к тому же, военную перспективу? Комфронта организовал негласную охрану дирижабля – и инженера. Не очень многочисленную, но, вероятно, эффективную. В самом деле, кому придет в голову совершать налет на заводскую мастерскую? Разве что мелкой шпане, в надежде разжиться у инженера той же одеждой и прочей невидной добычей. Чугунные чушки сейчас никому не нужны. Ведь вы не знали, что комфронта интересуется чугунным дирижаблем?

– О этом обстоятельстве меня никто не уведомил, – признался Арехин.

– Меня тоже. Вполне вероятно, что об этом просто никому в Москве неизвестно. Полдюжины верных людей оставлены здесь, стеречь военный трофей.

– Верные люди у золота? В наше время?

– Их верность подкреплена тем, что золото рядом, на глазах. Сами они реализовать его не могут – слишком уж много золота, тонны – это не горшок с монетами. Ждут. Собственно, сколько ждут – февраль, март. А в апреле комфронта уже здесь. Не так уж и долго.

– То есть дирижабль на самом деле не чугунный, а золотой?

– Не весь, конечно. Но Рагозинцев говорил, что в аппарате есть специальные места для свинцовых утяжелителей. Полагаю, что золото – неплохой заменитель свинца.

– А зачем он это говорил – про утяжелители?

– Вот уж не знаю. Может, намекнул? Ведь он, Рагозинцев, фактически заложник. Его, конечно, могут и в живых оставить, всякое бывает. Но могут и убить. Он не уверен, заодно мы с комфронта, нет. Но пытается дать сигнал, где искать золото. На всякий случай. Как узники перед казнью пишут на стенах камеры…

– Тише, – перебил Капелицу Арехин. – Кто‑то идет.

8

Насчет «кто‑то» Арехин слукавил: походку Павла Петровича, хранителя дома, он узнал сразу. Но если понятно, кто идет, то непонятно, зачем. С учетом обстоятельств, нельзя исключить и неприятные сюрпризы. Мало ли что с виду смирный. Извозчик тоже смирным казался, а вон как подвел. Или подвез…

В дверь постучали.

– Войдите, – разрешил Арехин. Двери не запирались, дом сохранял патриархальный уклад.

– Я слышу, вы не спите, – сказал хранитель.

– Не спим, – Арехин поднялся, зажег спичку, а от нее свечу. Последнюю. Решительно Россию следует электрифицировать, и поскорее.

– Вот и подумал, может, вам кипятку принести.

Действительно, в руке у хранителя был чайник.

– Это замечательно. Выпьем чаю, да и поспим, – в два часа пополуночи идея выглядела достаточно туманной. – Садитесь с нами, – предложил он хранителю.

Тот отнекиваться не стал. Скучает, видно.

Чай, сахар, баранки. Надолго не хватит, а надолго и не нужно. Нам бы ночь переждать.

Хранитель пил чай без опаски. Будем считать, что в чайнике отравы нет.

– Я вижу, вы люди серьезные, – хранителю, похоже, хотелось поговорить. – Не ведаю, по каким делам приехали, но раз остановились здесь, хочу спросить: вы знаете, чем знаменит этот дом?

– Не знаем, – сказал Капелица, подавив зевок. Что ж, возбуждение уходит, сейчас и спать захочет.

– Тут купец жил, Пугачев.

– Слышали.

– А что его, Пугачева, вместе с чадами и домочадцами казнили, тоже слышали?

– Нет. Многих ведь казнили…

– Казнили многих, а избранный он один. Мученическую смерть принял, не по своей, конечно, воле. Только молчат об этом… – хранитель напустил на себя загадочный вид и взял новую баранку.

– Интересно, – подал реплику Арехин.

– Летом восемнадцатого, в середине июля, ночью подъехал грузовик китайцев. Командовал, понятно, наш, уральский. В пять минут похватали Пугачева и всех, кто здесь жил. Похватали и увезли. Больше их никто не видел.

– Так отчего ж вы говорите о мученической смерти? Мало ли, вдруг откупились. Или еще что‑нибудь.

– Никто не видел, – продолжил, как бы не слыша реплики Капелицы, хранитель, – кроме моего племянника Мишки. Мишка до революции служил поваром в трактире «Лондон». И потом немного, после революции. Когда государя к нам привезли, то Мишку определили к нему в повара. На всех, понятно, готовилась еда, не на одного гражданина Романова. Общий был котел, что у императорской семьи, что у охраны. Так вот, нашу охрану, из местных, вскоре сняли, поставили китайцев. Надежней будет, решили. Китаец, он пьет меньше. Оно так, пьет, действительно, меньше. Но курит, говорил Мишка. Зелье китайское вроде дурману, фантазии показывает и в сон клонит. Правда, зелья у них мало было, откуда в Екатеринбурге китайское зелье? И потому китайцы службу несли справно. Только вот кто‑то подбросил китайцам зелья целый фунт, или около того. А начальство, из наших, о том не узнало. Китайцы и накурились все. Накурились и уснули. А проснулись – нет ни императора, ни семьи императорской, ни слуг, что при них оставались, ни доктора семейного, Боткина. Никого. Убежали, значит. Можно было, конечно, войска послать по округе, поднять народ, императора у нас люто не любили, Да побоялись. Не найдут, их же самих, начальство то есть, расстреляют, за то, что проворонили. Искать, понятно, искали, но хитростью. Сказали, что купеческая семья бежала, при себе много золота имеет. Понимали, прослышит народ про золото, землю рыть станет. Глядишь, и поймают императора. О том, что император бежал, понятно, молчок. Мишку даже домой не пускали, да и остальных всех держали за забором. Большой забор был, в два роста. А за ним еще один забор. А – не удержали заборы императора, и слух тоже не удержали.

Не поймали императора, не нашли. Правда, слухов дурных много ходило тогда, да и сейчас ходят, и потому веры особой им не было и нет. И про Ленина слухи, и про Троцкого, а пуще про Распутина, мол, не умер он, еще вернется, ужо тогда туману напустит. Всего не перескажешь, о чем болтали. Оно и выгодно получилось – сказывают в народе, что император бежал, так ведь много что сказывают, вон, что ключ спиртовой открылся во дворе собора, тоже говорили. Чудо явилось, чудо! Народу хлынуло, как на пасху, а никакого колюча нет. Новый слух: за грехи наши опять под землю ключ ушел. Пустое все… Но императора нет, это правда. А здесь как раз и депеша из Москвы – срочно и немедленно расстрелять всех, от императора до горничной. Чем уж горничная Москве не угодила, до сих пор не знаю.

Что делать? И решил один головастый: а давай мы кого‑нибудь другого расстреляем, а скажем – императора! Кто проверять‑то будет? А будут проверять – вот трупы. Сгниют, кто разберет, император или купец. К тому же белые придут, другое, третье, как все повернет – неизвестно. А кого ж другого, где взять? Взяли купца первой гильдии Пугачева с семьей, взяли, и в подвал. Получилось, за императора смерть принял. А чтобы не узнали купца, тела и негашеной известкой обсыпали, и в выработку покидали, и сожгли – по разному говорили. Мишка‑то мой при казни не присутствовал. Просто видел, как Пугачевых в тот подвал отвели, а потом выстрелы слышал. Понятно, Мишке и другим велели говорить, будто казнили императора. А кто скажет иное – тот, стало быть, враг, и с того живьем шкуру сдерут. Один проболтался, не Мишка. И – содрали. Страсть. Под конец он и кричать не мог, только шипел, как гусак. А главное – раз император не нашелся, то в Москве правды не знают. Уверены: приказ выполнен, император мертв. Потом белые пришли, расспрашивали, только кого спросишь? Кто мог сказать хоть что‑то, либо с красными ушел, либо пропал. Мишка вот с красными ушел, а там и пропал. Сейчас думаешь, пропал, а время пройдет, вдруг и вернется. Время‑то какое. Белые целую комиссию затеяли по императорскому расстрелу, да только, видно, не нужен им живой император. И про купца нашего, про Пугачева, они не поверили. И то: если б спасся император, отчего ж он белым‑то не открылся? А народ говорит, оттого и не открылся, что императору что белые, что красные – все чужие. Его ж и арестовали когда? В Ставке, среди своих генералов, которые отдали главнокомандующего ни за понюх табака. Вот он и ушел. Живите, как можете, но без меня, решил.

– И куда же он ушел?

– Да всяко говорили – что воздушный корабль за императором прилетел и в шамбальские горы унес, и что в подземельях дивных Хозяйка их укрыла, и что среди народа император ходит, странником сделался. Но врут, правду говорят, чего не знаю, того не знаю, – хранитель отставил стакан. – Благодарствую за угощение.

– Вам спасибо за рассказ, Павел Петрович. Боюсь только, теперь совсем не уснем. Дух купца Пугачева не даст.

– Даст, – уверил хранитель дома. – Ему главное, чтобы знали истину. А вы ее теперь знаете, – и он ушел, аккуратно прикрыв дверь.

Капелица сразу улегся, глаза закрыл. Показывает, что устал от разговоров, хочет спать.

Однако, непрост хранитель дома, непрост. Священник ли, учитель, но дело знает. Интересная сказка. Ему б в писатели пойти.

А как на самом деле погиб купец Пугачев? Почему императора казнили тайно? Англичане Карла Первого, а французы Людовика Шестнадцатого обезглавили при всем честном народе – чтобы ни сомнений, ни слухов. А тут? Боялись, что народ отобьет? Чушь. Это лет через сто, быть может, начнут вздыхать и охать, а сейчас объяви казнь Романова – и за билеты будут большие деньги платить. Золотом, зерном, керенками, колокольцами…

Арехин погасил свечу – то, что от нее осталось. Понадобится еще. Не им, так другим.

9

– Делайте, что хотите. Берите наган и стреляйте, слова не скажу. Ваша воля. Только я человек маленький, мне приказали – я исполняю. Иначе живо пулю съешь, – извозчик стоял перед Арехиным с понурой головой, но никакого раскаяния в нем не чувствовалось. Ну, дадут раз‑другой по шее, перетерпим. Не впервой. Глядишь, еще и обойдется, орлы мух не клюют.

– Кто же тебе приказал, и что именно приказал? – нарочито спокойным голосом спросил Арехин, а сам, будто невзначай, кобуру расстегнул.

– Приказал известно кто, товарищ Ухтомский. Ты, говорит, как они тебе велят к дому Ипатьева ехать, не прямиком вези, а через Мазюкинов переулок. Я и спросил, а что, мол, если они не велят ехать к Ипатьевскому дому, что тогда. А тогда, ответил товарищ Ухтомский, что хочешь делай, но через Мазюкинов переулок их провези все равно.

Ну, провезти можно, думаю, отчего ж не провезти.

– А про засаду ты знал?

– Откуда ж мне знать? Там и засад‑то никаких сроду не бывает, никто ж там и не ездит, и вообще, дурак я в засады соваться, первого же и кончат.

– А о чем думал, когда вез в этот Мазюкинов переулок?

– Мне должность думать не позволяет. Там девки веселые в конце переулка живут, вдруг вам девок решил показать товарищ Ухтомский? Некоторые любят – баню с дороги, девок… Не знаю.

– Что‑то непохоже, что ждали нас девки.

– Это и я потом понял. Вы убежали, а меня‑то оставили. Ну, чуть проехал, встретили трое. Лошадь под уздцы, мне наган под нос, где московские, спрашивают.

– Кто спрашивает?

– А я знаю? Сейчас всяких развелось, сизовские, припольские, пермяки наезжают… Порядку‑то мало. Где московские – и в рыло. Вон, разукрасили… – извозчик махнул рукой. Смотреть особо было не на что, фонарь под глазом, да губа разбита. – А тут вы стрелять начали. Я и поехал, раз так. Им‑то до меня дела никакого. Сначала по Мазюкинову переулку, потом по второй фабричной, за ней Крюкова дорога…

– Ты меня дорогами не путай, что мне твои дороги. Дело говори.

– А что говорить, вернулся я, стало быть, на конюшню, распряг лошадь, почистил, овса дал Халифе – лошадь Халифой кличут, ну, и спать пошел. Признаваться кому побоялся. Утром к товарищу Ухтомскому за указаниями, что делать‑то. А товарищ Ухтомский в ответ – как что? Что и вчера! Московских возить!

Я говорю, опять в Мазюкинов переулок, а он по уху, мол, керосин пьешь, последний ум спалил? Какой Мазюкинов переулок, что врешь? Вижу, делать нечего, запряг Халифу и к вам.

– Молодец, – сказал Арехин.

– Так стреляйте или бейте, что ль.

– Это уж мне решать, что и как, – сказал, и руку от кобуры отвел. Врал извозчик, или правду говорил – неважно. Главное – не дать ответной реакции. Пусть побудут в неведении те, кто стоят за извозчиком. И сам извозчик тоже. Маленьких людей не бывает, а угроза часто сильнее исполнения. – Значит, Халифа вычищена, накормлена и хорошо отдохнула?

– Да.

– Тогда иди, жди. Мы сейчас.

Извозчик вышел из комнаты, сопровождаемый хранителем. Ничего, Павел Петрович, потерпи. Скоро мы уедем, будешь дальше писать потаенную историю Урала.

– Вы доверяете этому прохвосту? – возмущенно спросил Капелица.

– Нет, не доверяю.

– Так что же вы его…

– Не пристрелил, что ли?

– В Чека!

– В Чека мы всегда успеем. Только мы сюда не затем прибыли – извозчиков в Чека сдавать. Мы должны с дирижаблем разобраться. Демонстрация полета назначена на полдень. Вы хотите ее пропустить, идти на завод пешком или все‑таки поехать? Другого извозчика нам не дадут. А если обращаться в Чека, то на завод мы не попадем точно.

Капелица возражать не стал. Дело есть дело, и чем оно кончится, неясно.

Время у них было, и потому Арехин велел извозчику заехать к Ипатьевскому дому. Только прямой дорогой, никуда не сворачивая. Пока гроза не собралась.

А гроза затевалась всерьез. Апрель даже, не май, но и вчера парило, и сегодня с утра душно.

Извозчик дело знал, в доме с кем‑то пошептался, и Арехина с Капелицей проводили и по комнатам, и в подвал завели. Правда, доски, которыми подвал когда‑то был обшит, и которые нашпиговали пулями, давно убрали. То ли белые, то ли красные, то ли ради пуль, то ли на дрова. Зато в зале на обоях им показали тайные знаки, при виде которых Капелица сделал стойку, вытащил из кармана английского костюма английский блокнот и английский карандаш, и начал быстро писать.

Позже, уже в пролетке, Арехин спросил:

– Что‑то интересное?

– Как вам сказать… Обнаружить в комнате, где жил император, уравнения Фоккера‑Планка достаточно неожиданно.

– Уравнения Фоккера‑Планка?

– Точнее, расчёт плотности вероятности в стохастических дифференциальных уравнениях.

– Это физика?

– Новая физика, да.

– Я и со старой‑то не очень… Что, собственно, дает это уравнение? На практике? Здесь?

– Не знаю. Разве что гимнастика ума, чтобы рассеяться? Но почему на обоях? И, насколько мне известно, физикой никто из императорской семьи не интересовался. Хотя, конечно, я могу и ошибаться…

До завода они добрались к сроку.

Ворот не было вовсе, и красноармейцы деловито прокладывали узкоколейку‑времянку.

– Понятно. Решили дирижабль железной дорогой вывозить. Что ж, у командующего фронтом и возможности фронтовые, – прокомментировал Капелица.

Вдали загромыхало. Гроза приближается, или это эхо будущей войны?

Из пролетки пришлось выйти – рельсы и шпалы перекрывали дорогу. Случайно, нет?

Знакомым путем они дошли до чугунного огурца. Полдюжины красноармейцев стояли невдалеке редкой цепью. Для охраны или для красоты?

Охранять они могли два кресла, стоявшие в пятнадцати шагах от огурца. У кресел нес пост Тишка, гордый, невозмутимый, держа перед собой большой черный зонт.

Главные действующие лица ждать себя не заставили.

– А вот и товарищи из Коминтерна! – комфронта вышел из мастерской, а рядом, отстав на полшага, шли Розенвальд и Рагозинцев. – Испытание можно начинать. Вы готовы? – не спросил, а, скорее, приказал комфронта Рагозинцеву.

– Мы готовы, – ответил инженер.

Громыхнуло сильнее, порыв ветра поднял с земли мусор и понес его прочь. Хорошо, не в лицо.

– Молнию дирижабль не притянет?

– Все, что можно было притянуть, уже притянули.

– Тогда давай… показывай, – комфронта остановился у кресла, но не сел.

Инженер подошел к откинутому люку.

– Тарас, у тебя готово?

– Готово, дядя Андрей, – донеслось изнутри.

Инженер обернулся, махнул рукой, то ли приветствуя кого‑то, то ли, напротив, прощаясь. По приставной деревянной лесенке в три ступеньки поднялся, пролез в люк и изнутри потянул за тросик, закрывая крышку.

– Делайте ставки, товарищи! На аршин поднимется, на сажень или на вершок! – комфронта был бодр и весел.

Никто веселья не поддержал. Вид чугунного дирижабля угнетал. Кем нужно быть, чтобы поверить, будто эта чушка может летать?

А кто поверил? Дали команду разобраться, вот и разбираются.

Хлынул ливень. Тишка раскрыл над командующим зонт, но что зонт?

– Перейдем в мастерскую, – комфронта подал личный пример. Правильно, если оставаться в дураках, то лучше в сухих дураках.

Но на полпути крики красноармейцев заставили остановиться, оглянуться.

Чугунный дирижабль висел в воздухе, поднявшись на три сажени от земли!

– Это просто Гоголь какой‑то, – сказал Арехин, но никто его не слышал: и гром гремит, и ливень шумит, а главное – сердце стучит.

– Ура, товарищи! Ура! – закричал комфронта, и красноармейцы поддержали:

– Ура!!!

Капелица, Розенвальд и Арехин не кричали. Просто смотрели, как висит над землею многотонный чугунный дирижабль – теперь уж точно дирижабль, раз летает. Хотя никак не должен был. По всем правилам науки. Старой науки?

– Знаете, товарищ Арехин, в этом дирижабле ведь и вашего меда капля есть. Даже две, – сказал, наконец, Розенвальд.

– Какие капли? – Арехин был готов ко всему. К тому, например, что он во сне сконструировал дирижабль. Или вывел таинственную формулу полета, как бишь ее – Фоккера‑Планка.

– Рубины, что вы недавно отыскали. «Слезы Амона». Без них дирижабль бы не полетел.

– Рубины я помню. Но как рубины помогают… этому – он показал на зависший над землею дирижабль.

– Я не специалист. Какой‑то физический эффект, необходимый для управления полем тяготения.

Ливень стоял стеной, все давно промокли, но уходить никто не торопился.

– А вы сомневались! – сказал неизвестно кому комфронта и рассмеялся. – Вот оно, ваше сомнение! Летает, и еще как летает!

Словно услышав комфронта – или действительно услышав? – дирижабль стал быстро подниматься. На пять саженей, на десять, на двадцать пять. Поднимался не отвесно а под углом градусов в сорок, сорок пять к горизонту, и через пару минут чугунный дирижабль затерялся в облаках.

– Искать! Всем на поиски, – распоряжался комфронта, посылая в сторону улетевшего дирижабля своих людей.

– Идемте, попытаемся обсохнуть, – тронул Капелицу Арехин. – Наше задание окончено.

10

Назад они ехали эшелоном обыкновенным, не особым. Стояли у каждого разъезда, стояли в поле, стояли на станциях. И вагон был не голубым, даже не желтым, а зеленым. Никаких отдельных купе, ехали кучно, тесно и шумно.

Ничего.

Думалось ничуть не хуже, нежели в штабном вагоне специального экстренного эшелона.

С Капелицей они говорили о вещах посторонних. О премьере нового спектакля с Матильдой Палиньской в главной роли, о борьбе с насекомыми, да мало ли о чем можно говорить в дороге.

Лишь однажды, гуляя вдоль состава на очередной стоянке, речь зашла о дирижабле.

– Вы думаете, его найдут? – спросил Капелица.

– Я думаю, что он и не терялся, – ответил Арехин.

– Но ведь дирижабль улетел.

– Именно. Он и должен был улететь.

– Куда?

– Туда, где его ждут. Его – и тонны золота на его борту. Или – в его борту? Ждут в шамбальских горах, в подземной стране Хозяйки, да мало ли мест в мире. Вот страна Германия тоже интересная…

– Но комфронта, получается, обманули?

– Его обманешь… Михаил Николаевич действует совершенно по системе Станиславского. Он настолько разозлен и расстроен утерей дирижабля, что не поверить просто невозможно. А каковы его истинные цели, мы узнаем позже. Если будем живы.

– Но вы будете докладывать о комфронта, о золотом запасе?

– Может быть, еще и о чудесном спасении царской семьи? Кстати, племянник Рагозинцева вам никого не напоминает? Великую княжну Анастасию Николаевну, например?

– Вы это серьезно?

– Вот и про золотой запас у меня есть лишь догадки – ваши догадки, Петр Леонидович. А догадками начальство не кормят. Напишу, что знаю наверное: по распоряжению комфронта Тухачевского Михаила Николаевича был произведен испытательный полет дирижабля, во время которого летательный аппарат был утерян. Точка. Ну, а что вы напишете…

– То и напишу: необходимо развивать существующие и создавать новые научные учреждения для изучения фундаментальных законов природы. Займусь сверхсильными магнитными полями, а там посмотрим. Но если подумать, поездка наша показала, что мы знаем, что ничего не знаем, Александр Александрович. Прав Сократ. Вопросов мы получили много больше, чем ответов.

– Не то, чтобы совсем ничего не знаем. Все‑таки дирижабль полетел. Это – знание. Да и вопросы – это тоже разновидность знания, не физику мне говорить. Значит, нам есть чем заняться в ближайшие годы.

Паровозный гудок прервал разговор.

– По вагонам!!!

– С этого и начнем. Вернемся в вагон и – поедем дальше.

1

– Доброе утро, товарищ гроссмейстер! – Алевтина, нарзанная нимфа, с улыбкой протянула кружку Арехину. – Сегодня будет замечательная погода!

– Благодарю, а за погоду особо, – ответил Арехин.

Весёлое настроение Алевтины объяснялось и прохладой в павильоне, и малочисленностью исцеляющихся в этот ранний час, и тем, что Арехин был человеком особым, человеком, которого сам товарищ Варнавский провёл по важнейшим местам Кисловодска, всюду рекомендуя как знаменитого гроссмейстера и его личного гостя. Не мешали, верно, и серебряные полтинники, которые Арехин каждый раз вручал подавальщице воды с видом простым и естественным, будто и не было фанерки на стене галереи: «Не оскорбляйте тружеников источника деньгами!»

Кивнув Алевтине на прощание, Арехин вышёл из галереи и дошёл до фонтана, где сел на скамейку. Струя сегодня била на два роста, лягушки тоже старались. Нужно постараться и ему. Он выпил первые три глотка воды. Кружка у Арехина была внушительная, литровая, «папа‑слон», с крышкой и питьевым хоботом. Воду эту следовало пить в течение прогулки, и прогулки немаленькой.

Он и пил. Неспешно, с чувством. Хорошо, что нарзан, от литра кизлярки натощак недолго впасть в беспамятство. Чего утром не хотелось, да и нужды в том не было.

Он взял газету, оставленную курортником ещё более ранним, чем он. Или, напротив, поздним: газета – «Вечерний Кисловодск», оказалась вчерашней.

Пробежал глазами. Новостей, как таковых, было немного: санаторий имени Троцкого обзавелся рентгеновским аппаратом, и теперь здоровье передового отряда рабочего класса будет восстанавливаться быстрее прежнего; завод минеральных вод начал поставлять знаменитый нарзан в Эстонию и Германию; пионерская дружина имени Анджиевского высадит в парке города Ессентуки триста саженцев деревьев ценных пород. Из курьёзов природы отмечали появление огненных ящериц в Долине Нарзанов, и тут же сотрудник метеостанции давал разъяснение, что‑де ящерицы самые обыкновенные, хотя и реликтовые, а очаги возгорания возникают из‑за непотушенных папирос.

– Вы позволите? – обратился к нему курортник. Курортника распознать легко: кружка или стакан с нарзаном, кепи, жёлтый шарф, на плече кожаная сумочка для нужных вещей, толстовка, клетчатые брюки‑гольф, полосатые гетры и спортивные туфли. Это у курортников первого класса, курортной элиты. Второму классу брюки‑гольф и туфли заменяли полотняные штаны и тапочки, наплечная сумка тоже была полотняной. Третий класс, наиболее многочисленный, вообще одевался раскованно, кто во что горазд, но всех объединяли жёлтые шарфы местного производства и наивная уверенность, что окружающие им рады и готовы слушать историю жизни, болезни или, напротив, несокрушимого здоровья.

Арехин огляделся. И справа, и слева, и напротив скамьи были свободны.

Дежа вю. Вот так однажды в Карлсбаде подсел к нему Аверченко, и курортная жизнь кончилась, а началась совсем другая. Не хотелось бы повторения.

Курортник верно оценил ситуацию, но сразу не отступил:

– Нет, если я вас стесняю, только скажите, и я уйду. Причина моей бесцеремонности в том, что мне врач предписывает разговаривать с незнакомцами. Что‑то в роде духовной терапии. Или душевной. Вот я и стараюсь.

– У вас мало знакомств?

Приняв вопрос Арехина за разрешение, курортник присел на скамейку, но не слишком близко.

– Знакомств у меня достаточно, но нужно постоянно расширять круг общения. Изменяя окружение, изменяешь и себя.

– А вам нужно измениться?

– Что есть, то есть. Нужно. Позвольте представиться, Михаил Афанасьевич, журналист, – он даже приосанился при этом.

– Александр Александрович, доктор правоведения, – ответил Арехин, тоже опуская фамилию.

С минуту они сидели молча, искоса рассматривая друг друга. Оба курортники, оба в возрасте Иисуса или около того, и одеты почти одинаково, только у Михаила Афанасьевича был жёлтый шарф, а у Александра Александровича не было. Зато и одежда, и обувь у Арехина были добротными, не хуже довоенных, пусть и новые, а у Михаила Афанасьевича всё отдавало кустарщиной, артелью «Живая нитка». Михаил

Афанасьевич видел разницу, смущался и переживал. Потом, поборов неловкость, сказал почти дерзко:

– Вам по одёжке впору в Ницце отдыхать, или в каком‑нибудь Баден‑Бадене.

– Отдаю должное вашей проницательности. Действительно, весь май я провёл в Бадене.

– Неужели не понравилось?

– Понравилось.

– А зачем же тогда приехали в Кисловодск?

– Отдохнуть, – коротко ответил Арехин.

– А в Баден‑Бадене?

– В Бадене я работал.

– Вы служите? Где? – бесцеремонно продолжал вопрошать курортник. – Я – в газете «Гудок».

– Существует такая газета? – притворно удивился Арехин: «Гудок» он читал по дороге из Москвы.

– Простите, а вы вообще гражданин нашей страны? – вопросом на вопрос ответил Михаил Афанасьевич.

– Это дело сложное. Знаете, бывает, что вчера гражданин, а сегодня не гражданин. А бывает и наоборот, да ещё как бывает. Впрочем, в Кисловодск я приехал по приглашению председателя высшего совета народного хозяйства Феликса Дзержинского.

– Дзержинского? Вы знакомы с Дзержинским?

– Чувствуется журналистская хватка, – сказал Арехин. – Да, знаком. Но это неподходящая тема для «Гудка», – и он коротко рассмеялся. – Какое отличное название – «Гудок»!

– Мне почему‑то кажется, что вам не нравится, – не без досады сказал Михаил Афанасьевич.

– Напротив, для газеты отличное название. Вот только для мемуаров…

– Что для мемуаров?

– Сравните названия: «Жизнь, посвященная правде», и «жизнь, посвященная гудку».

– Ну, мне до мемуаров далеко, – однако было видно, что курортник задет. – А как вы назовете свои мемуары?

– «Ноттингем, тридцать шестой год», – не раздумывая, ответил Арехин.

Курортник даже поперхнулся водой.

– Что же случится в Ноттингеме тридцать шестого года? – спросил он, перестав кашлять.

– А вот прочитаете, и узнаете.

– Вдруг не доживу.

– До тридцать шестого года? – Арехин оценивающе оглядел собеседника. – Доживёте, доживёте. Но напишу что‑нибудь и раньше. Я решил писать мемуары каждые пять лет – на всякий случай.

– Умно, – согласился Михаил Афанасьевич. – Человек не знает своей судьбы. Думаешь жить вечно, или, по крайней мере, до последних зубов, а случай, рок или парни из подворотни распорядятся по‑своему.

– Что, в Москве по‑прежнему пошаливают?

– Гораздо, гораздо меньше, нежели в царское время, а скоро преступность искоренят полностью, – сказал курортник, но сказал голосом тусклым, заезженным.

– Рад за москвичей, но теперь мне пора на променад – Арехин щелкнул крышкой часов, поднялся со скамьи и пошёл прочь от словоохотливого курортника.

Серпантин дорожки поднимал его вверх, и Арехин видел, как к новознакомцу со стороны Пятачка подошли двое парней помоложе, но тоже вида вполне приличного, и троица вполголоса занялась обсуждениями планов на день. Михаил Афанасьевич желал идти на Малое Седло, а потом уже шашлыки и вино, молодежь, напротив, хотела сначала шашлыков и вина, а потом уже прогулку, а после прогулки, так и быть, шашлыков и вина.