Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

4

Никто не возмутился. Быть может подумали – ведут контрреволюционную дамочку на допрос. Быть может, даже пожалели ее. А некоторые пожалели, что допрашивать будут не они.

За дверью оказалась комната поменьше, и там пять человек о чем-то спорили. О чем – понять было трудно, слов было много, но все одинаковые.

Но, о радость, была ещё одна дверь, без надписей и табличек, но оббитая кожей.

– Валецкис не ушел ещё? – спросил Арехин у спорящих.

– Нет, – ответил один, и продолжил, обращаясь к остальным: «мать-мать-мать»

Так же решительно Арехин распахнул и вторую дверь.

– Товарищ Валецкис? Давайте, помогу, – он взял из руки чекиста пузырек с йодом, палочку с ваткой, аккуратно обработал и перебинтовал рану на плече. – В другой раз перекисью промойте. Что ж сами, неужели помочь некому?

– Да ну… Царапина ведь. Подумают, авторитет надуваю, – ответил Валецкис. – А вы, собственно, по делу или так… раны перевязываете?

– Вообще-то я по делу, – и Арехин положил мандат на папку с бумагами.

Читал Валецкис быстро. Уже хорошо. Подписи его удивили, но не потрясли. Тоже неплохо. Только пункт о специальных полномочиях заставил поднять глаза:

– Что, и чекиста тоже?

Арехин уголками рта обозначил улыбку.

– И даже меня, например?

Арехин рассмеялся.

– Что… и выше кого?

– Без веских оснований я и мушку не трону, – пообещал Арехин и продолжил:

– Что ж это ты, товарищ, насчет картин в Москву отписал? Думаешь, в Москве иных дел нет, как картины сторожить?

– Я не писал, – удивился Валецкис.

– А это? – Арехин положил письмо.

– Ну, печать моя. А подпись – нет, не моя.

– Думаешь, в Москве твою подпись знают? Раз из воронежского губчека бумага, и подписано твоей фамилией, и печать соответствующая, что должен думать товарищ Дзержинский?

– Так это письмо до Дзержинского дошло?

– И до Троцкого тоже. Видишь, карандашом написано – «Может, Арехина послать?» и загогулина. Это рука Льва Давидовича. И другим карандашом, помягче: «Пусть съездит, не повредит». А это как раз Феликс Эдмундович руку приложил.

– А ты… А вы, то есть, Арехин и есть?

– Я – Арехин, а это фройлян Рюэгг, спецпредставитель Коминтерна.

– И все из-за картин?

– Все из-за письма. Если губчека такие письма рассылает, значит, нужно посмотреть, что и как.

Валецкис натянул гимнастерку – на два размера больше, чтобы перевязка на руке не выделялась, потом отдал письмо и мандат Арехину.

– Если нужно, значит нужно. Скрывать мне нечего. Положение сложное. На юге губернии ещё недобитые белые рыскают. Тут, в окрестностях поспокойнее, но тоже не сахар. То есть сахар ещё есть, а с хлебом похуже. Шкуро и остальные похозяйничали осенью и вымели, что смогли – зерно, скотину, даже сено с собой увезли. А в ноябре, как отбили город, приказы приходят – любой ценой продразверстку выполнить. Любой-то любой, а какой? Прислали вот тоже из Москвы помощь. Есть тут одно место в городе, там меновой торг велся – копеечный, а всё ж. Туда москвичи и пришли. Сдавайте, говорят, зерно в план разверстки. Добровольно.

Добровольно никто, понятно, не сдал. Ждут мужики. Отберут, значит, отберут, судьба. Тогда один москвич вышел, показал пальцем – ты! – и повесил мужика. Оно, конечно, остальные добровольно и сдали, все. Что было, да что было, ерунда, пустяк. С тех пор и торга нет, и народ попритих, а чувствуется – зреет нарыв.

В город – ни-ни. Тут москвичи и говорят – какой в плане заготовок у вас уезд безнадежный. Ему отвечают – а село Глушицы Березовского уезда потряси. Богато живут, а разверстки с них – никакой. Там, в Глушицах, свеклу выращивают лет двадцать. Особую, сахарную. И на завод сдают. Цена хорошая. Выгоднее пшеницы. А пшеницы сеют самую малость, больше по привычке, себе только да скотине. ещё и не хватает, прикупают. Со свеклы-то деньги остаются. Церковь отгрохали, не в каждом уезде

Вот москвичи, да и наши горячие головы туда и отправились. Как раз в рождество повесили мужика в круглых рядах – торг круглыми рядами звался, а на следующий день и отправились в Глушицы.

– Далеко они?

– Да неблизко. Недаром Глушицами зовутся. Ну, они уехали, а мы остались. Колупаем, жмем, давим, но выполнить продразверстку не выполняем. Повесить можно и мужика, и десять мужиков, да только ни на пуд пшеницы от этого не прибавится. Только больше народу на юг убежит.

– Так что ж, не делать ничего предлагаете?

– Почему не делать? Делать. И делаем. Ищем хлеб, они ж его не на луну спрятали. Среди бедноты пропаганду ведем, у кого действительно ничего нет. Укажут захоронку – ну, и им кое-что перепадет, и никто не узнает. Укажет много захоронок – во власть возьмем, даже хоть в Чека, если особо отличится. Вот и обида тогда не на советскую власть ложится, на своего же мужика, и никто на юга к белякам не бежит. А вы говорите – не делать.

– Умно, – согласился Арехин. – Но прок большой ли?

– Земля наша богата. Чернозем. Выбьют белых с юга губернии окончательно – тогда много лучше станет, а уж если развёрстку на налог поменяют… Но это уж не одних нас дело. Ничего, я думаю, товарищ Троцкий не зря приехал. А Богучар, Кантемировка – места хлебные, и весной там сеяли от души. Есть там зерно, много есть.

– Понятно. Значит, дел у вас по горло, каждая минута на счету, а тут я с картинами. Вроде бы и по делу, а вроде и помеха.

– Для нас приказ Москвы не помеха, но положение, повторяю, сложное. И написать бумагу, ту, про картины, могла и контра. Будем за двумя зайцами бегать, ни одного не поймаем. Разве что я словлю, и то пулю, за невыполнение продразверстки.

– Давай тогда так договоримся. Картинами занимаюсь я, от хлебных дел губчека отвлекать не буду. Ответственность тоже на мне, не найду – никто с тебя за них не спросят.

– Ну, спасибо и на том.

– Мне бы только с лошадьми. По району поездить, то, се.

– С лошадьми у нас негусто, но найдем лошадушек. Да вот хоть у библиотеки возьмем. Возница, правда, хворый, ненадежный, так я своего дать могу.

– Возница пусть прежний будет, я с ним уже ездил, приглядывался.

– Да я знаю. Вот завтра мы поедем на хутор Сорокино и в деревню Айдарово. Нам человечек наводку дал, есть там хлеба малость, или даже не малость. Вы с нами и поедете. Верст тридцать пять, аккурат за день управимся. Беляков поблизости нет, а все ж надежнее – вместе. Ну, а от хутора Сорокина до Рамони и вообще версты четыре, сами доедете, или охрану дадим. Там тихо.

– Раз тихо, то четыре-то версты доедем, – сказал Арехин.

– И я так думаю. Ну, а обратно посмотрите, у местных что реквизируете. Опять же лошадь с вами. Вы ж можете и неделю там пробыть, и две, я так понимаю.

– Сколько придется.

– Место интересное. Давай, я тебе ещё мандат напишу, а то твой для Рамони больно уж…– Валецкис провел рукой по воздуху, не находя слова. – Не по чину Рамони высокие мандаты. Москва далеко. А губчека близко.

– Я понял, – рассмеялся Арехин.

– Значит, вот мандат – Валецкис написал несколько строк от руки и поставил большую печать. – Возница завтра за тобой – и за товарищем Рюэгг заедет прямо в «Бристоль», можешь об этом не заботится, я человека пошлю предупредить, чтобы в лучшем виде приготовил, а ежели лошадь вдруг захромает, то что б не было такого. По рукам?

– По рукам. Да, того москвича, что мужика повесил да в Глушицы поехал… Его не Лютовым звали?

– Точно. Ты его знаешь?

– Под пулями вместе бывать приходилось.

– Да… Ну, успехов тебе.

5

Итак, Валецкис не глуп, отнюдь, и даже умен не малым, тактическим умом, а умом стратегическим. Масштабно мыслит, свободно.

И при этом он сделал вид, что его совершенно не интересует судьба отряда Лютова, отправившаяся выбивать продразверстку в неведомые Глушицы.

А действительно, мало ему своих дел, чтобы в московские игрушки играть? Судя по всему, Лютов дело испоганил, создал трудности в без того невероятно трудном деле, и если исчез – то и славно. А крестьяне его на вилы взяли, волки загрызли, или он сам ушел к недобитым деникинцам на юг – это уже мелочи. Не до того, когда Москва каждый день требует зерна, зерна, зерна…

Анна-Луиза выскочила из возка, пройтись.

Идти было удобно – снега чуть выше щиколотки, не провалишься. А сидеть все время в возке холодно. Это не московский экипаж, с печуркой, меховой полостью и мягкими сидениями. Впрочем, будь рад настоящему, тогда и будущее не обескуражит. Он и так умудрился почти всю дорогу проспать.

Арехин тоже соскочил с повозки. Морозец небольшой, ветерок легчайший, сейчас бы лыжи ещё. Жаль, не захватил.

Обоз из шести саней растянулся метров на сто. Здесь белых не было, опасаться, стало быть, тоже нечего. Выехали на рассвете, едут седьмой час, вот и деревенька Галкино показалась, которую продотрядовцы стригли неделю назад, и потому делать в ней было нечего. Деревенька была в двух верстах, так что и вздумай кому проверить басню о добродушии, незлобивости и всепрощенчестве русского мужика, крюк оказался бы слишком велик. Но ничего, до Сорокино оставалось верст пять, час, чуть больше, с учетом того, что лошади притомились.

Притомились-то притомились, но то ли сами почувствовали, что впереди ждет отдых, ночлег, еда, то ли человеческую мысль уловили, но ходу прибавили.

– Галкино, Сорокино – это ведь птичьи названия, не правда ли? – спросила фройлян Рюэгг.

– Птичьи, – согласился Арехин. Теперь, когда лошади пошли бодрее, поспевать за ними стало сложно, и они вернулись в возок.

– Если вам, конечно, интересно, могу рассказать, – ожил вдруг возница. – У нас в губернии много земель имел граф Орлов, один из трех братьев, что были в фаворе при Екатерине Великой. Главное поместье подальше, в Бобровском уезде, но и тут было – там хуторок, сям деревенька. Большое-то имение от царицы получил, а маленькие либо сам покупал, либо даже в карты выигрывал. Ну, выигрывал и выигрывал. И были у него, у графа, как водятся, байстрюки, незаконные дети. Свою фамилию он дать им не мог, да и не хотел, не всяк достоин быть Орловым. А давал иначе – если девчонка-болтушка, записывалась Сорокиной, наряды любила – Галкиной, паренек отважный – в Коршуновы его. Ну, и деревеньки эти в наследство им отписывал. Так и получилось – Галкино, Сорокино, подалее – Коршуново будет.

Показалась деревенька.

– Сорокино?

– Нет, это Грязное. Чернозем здесь – жуть, на два аршина. Понятно, после любого дождика грязь разверзается чуть не до пекла.

– А люди – не обижаются, что деревня так прозвана?

– А кто их спрашивал, при прежней-то власти? Просили, челобитную писали, чтобы по другому именовали, Красным хоть. Им и ответили: заживете красиво, тогда и быть вам Красным.

Они тут же вишневые сады давай ставить, цветы разводить, сирень-черемуху… Кабы не война, глядишь, Грязного бы уж и не было. Сейчас ещё ничего, сейчас зима, снегом прикрыло…

В деревеньке они не останавливались. Некогда, Нужна была внезапность, порыв, дабы сорокинцы не разбежались или ещё чего не удумали. От Грязного до Сорокино аккурат четыре версты, в час прошли.

Сорокино – село большое, понятно, взять отсюда хотят больше, чем четыре возка. Много больше. А лошадей и сани дадут сами сорокинцы. Сами погрузят, сами в город увезут, и, если все пройдет хорошо, вернутся назад с лошадьми. Такая вот местная политика.

Но Арехин вникать в нее не стал: солнце ушло за горизонт, а нужно было ещё в Рамонь ехать. Вознице тоже не хотелось присутствовать при «изъятии излишков», как было записано в постановлении Губернского совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Здоровье у него не то, беречь душу надо, объяснил он.

Лошадь, правда, недоумевала – за что ей одной такое несчастье? Остальных вон выпрягают, сейчас в тепло заведут, накормят, а ей ещё идти да идти.

А что делать? Пошла, вернее, поплелась. Арехин с фройлян Рюэгг опять пошли рядом, не сколько согреться, сколько облегчить жизнь лошадке.

Впереди были только поля. Узкий серп зарождающей луны прятался вслед за солнцем. В темноте виднелась башня

– Замок? – спросила фройлян Рюэгг.

– Водокачка, – ответил Арехин.

– Вы, значит, бывали здесь прежде? – сделал вывод возница.

– Давно, ещё в дестве.

– Да, детей сюда многие вывозили. Ваши родители, стало быть, отсюда?

– Стало быть, московские, – ответил Александр Александрович, – я тетушку навещал. Паринову Анну Авдотьевну, может, знаете?

– Да нет, откуда, – смутился возница и чуть поотстал. Ясно, вот они, глаза и уши начальника Губчека. Париновым был каждый четвертый, если не третий, и Анна Авдотьевна тоже имела пять или шесть полных тезок, потому библиотечно-чексистский возница получил лишь видимость сведений. Ему бы про дядю расспросить, про близкую родню, дальнюю. Только ведь не кучерское дело – допрашивать москвича. А такой расспрос аккурат на допрос тянет.

А так… Совсем необязательно кучеру знать, что Арехину-старшему принадлежало три недурных имения неподалеку, в Землянском уезде, что был тот губернским предводителем дворянства и депутатом государственной думы, что тетушкой Арехин, разумеется, в шутку, называл великую княгиню Ольгу Александровну, по мужу принцессу Ольденбургскую, и что в Замке, куда они едут, он провел не одно лето. Необязательно говорить, потому что Валецкис, пожалуй, и сам все знает. А не знает, так очень скоро узнает. Его, Арехина, в Рамони помнили многие…

И он помнил многих.

В поселок въехали уже затемно. На самой границе мелькнуло белое пятно над дорогой – или на дороге, сразу и не поймешь.

– Заяц? – спросила Анна-Луиза.

Но лошадь вдруг заупрямилась, встала.

Арехин прошел вперед. У обочины, за кустиком лежал заяц, мертвый, с распоротым животом. ещё теплая, кровь парит. Рядом, на снегу – никаких следов, кроме птичьих. Нет, не птичьих, конечно. Да он и сам видел.

Возница, оставив лошадь, тоже наклонился над зайцем.

– Эге! Я думал, обознался, однако зайцы зайцев не рвут.

– Кто же это?

– Полярный филин. Редкий для этих мест гость. Раз прилетел, значит, жди холодов, масленица, не масленица. Как говорят – придет марток, напялишь семеро порток.

И действительно, потянуло настоящим морозом. Солнце ж зашло, чего удивительного.

Они поскорее вернулись к повозке, возница решительно прикрикнул, и лошадь, вздохнув, пошла дальше, стараясь не глядеть на разорванного зайца. Его отсюда и не видно было, только запах крови. Но и от лошади пахло, потому Анна-Луиза ничего не учуяла.

Замок был неподалеку, и вскоре они въехали во двор. Как и предполагал Арехин, в Замке разместился уездный совдеп. И был он крепко пьян, совдеп-то. Отчего ж не пить, если в совдеп входили лучшие пролетарии сахарного завода. Если есть сахарный завод, есть, стало быть, и сахар, или, по крайней мере, свекла в буртах.

А из сахара получается отличнейшая самогонка. Из свеклы похуже, но тоже пить можно. А раз можно, то и нужно.

Арехин выбрал совдеповца покрепче, на ногах стоящего и разума не потерявшего, сунул ему мандат Валецкиса. Не сказать, чтобы совдеповец протрезвел совершенно, но половина хмеля из головы у него вылетела. Он мигом выбрал ещё одного себе под пару, и вдвоем они быстро, по-революционному решили: лошадь и возницу обеспечивает крышей и берет на довольствие рамонский совдеп – это первое. Воронежских чекистов селят в Замке, в гостевых покоях, где чисто, прибрано и белье тонкое – ждали товарища Троцкого – это второе. Насчет всего остального, если есть малейшая возможность, то лучше отложить до утра, потому как картинами занимался Петька Шепилов, а он никакой, не умеет пить молодежь, это третье…

Арехин добавил четвертый пункт: пьянка кончается, все разбегаются по домам, чтобы быть здесь к восьми ноль-ноль. Любой, кого он, Арехин, встретит здесь через четверть часа, будет считаться белобандитом со всеми вытекающими последствиями.

– А охрана? – спросил совдеповец, показывая на пару хмельных парней.

– Почему не в армии? – вопросом на вопрос ответил Арехин.

– Контуженые и на голову дурные.

– Тогда пусть идут домой.

– А кто ж охранять будет?

– Никто. Только тому, кто задумает в замок ночью залезть, лучше сразу удавиться – мучений меньше, ясно? Часы пущены, время пошло, – и он для наглядности вытащил из кобуры фройлян Рюэгг именной маузер и выстрелил в камин, тем самым укрепив авторитет Москвы настолько, что уже через три минуты последний член уездного совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов был вынесен из замка на плечах своих более стойких товарищей.

Арехин одну за другой погасил свечи холла, поправил полено в камине. Дубовое, оно будет гореть долго. Экрана, разумеется, не было – либо убрали, либо выбросили, либо домой утащили, хотя зачем каминный экран в крестьянской или даже в рабочей избе? А для красоты. Народная душа красоту требует. Вдруг и картины… того?

– Насвинячили тут, – Арехин осмотрел стол – дубовый стол лучшей английской работы. Ни скатерти – эк куда хватил, ни газетки, откуда в деревне февраля 1920 года газеты, а прямо на полировке лежали жестяные миски квашеной капусты, другие миски с нарезанным салом, хлеб, головки лука и мутная (все-таки свекольная!) горилка. Ложек-вилок не полагалось, зато были три ножа, явно не столовые. Хоть револьверы не забыли. Ан нет. Он наклонился и поднял маузер, липкий от еды. Машинально поискал салфетку, усмехнулся, вытащил носовой платок, вытер руки и уж потом завернул в него оружие. Да, не умеет пить молодежь.

Подошел к двери, закрыл на засов. Окна проверять не стал – кто полезет, я не виноват.

Подхватил чемоданы – свой и фройлян Рюэгг.

– Пора в гостевые покои.

– А где они, ты знаешь?

– Найдутся.

И они нашлись.

6

Анна-Луиза, утомленная дорогой, уснула быстро. Арехину ж не спалось. В дороге пять часов продремал, куда же боле. Хотя, конечно, одно дело спать на английской кровати с английским матрасом и с английским же бельем (Ольденбургские были одновременно и англоманами, и германофилами), а другое – в санной повозке. Дорога, правда, была почти гладкой, а он между снами верст десять прошелся, так что тело не сковано, послушно, хоть сейчас под купол цирка. В детстве, лет до семи он мечтал быть цирковым атлетом, не силачом, не жонглером и уж точно не коверным. Его привлекали воздушные гимнасты. Казалось, они летают по-настоящему, а трапеции и прочее – чтобы публика не догадывалась о способностях к полету. Потом он и мог бы пойти в гимнасты, даже сейчас ещё может, но зачем летать в цирке, перед публикой ради денег, если можно летать просто так, по велению души?

В комнате, по-настоящему просторной, горел камин, но экран поставили, и отблески огня не слепили.

За окном – звездная ночь. Да, накатят морозы, ещё февраль длинный, потом март. Марток.

С башни у ворот пробили куранты. Полночь. Хоть и свинячат рамонцы, а часы пока держат в исправности – Арехин сверился со своим «Мозером».

Пора проверить кое-что. Хоть и не хочется. Босиком (неслышнее всего ходить именно босиком) по стылым ступеням (ковры, увы, растащили) он спустился в холл. Нет, слух его не подвел. Сало и прочая закуска оставались нетронутыми, никаких крыс. С другой стороны, и откуда? Что им здесь делать, крысам? Это сегодня он услал местную власть спать, а в обычный день сидели бы, пока все подчистую не съели, до крошки. Прежде удерж от кошек был, архангельских, те спуску не давали, а как пришла революция, ушла еда. В самом замке ее почти и не держали, только небольшой буфетик. Кухня, где готовили, стояла отдельно, метрах в тридцати, чтобы не отвлекать. Ну, кухню-то растащили до противней, до сковородок, а Замок не решились: новая власть добро не дала, а старая все время поблизости хаживала – Краснов, Шкуро тот же. Не-ет, рамонцам чужого не нужно. А коврик просто в чулан спрятали. Чтобы не истоптался, вот.

Арехин подошел к столу, взял кус сала, квашеную капусту горстью. Силы понадобятся, а сало, оно сытное. Любите сало – источник силы!

Руки вот перемазал только.

Ничего. Он поел основательно (Анна-Луиза перед сном, около десяти, клюнула чуть из привезенных припасов, а он тогда и вовсе есть не хотел), а потом отпер засов и вышел во двор. Фонтан, некогда веселивший, теперь молчал. Положим, он по февралям и до революции молчал.

Кругом было темно совершенно. Раньше у замка горели яркие карбидные фонари, а дальше, в «простой» Рамони – керосиновые. Немного, один на пятьдесят шагов, но горели.

Он отошел в сторонку, нашел нетронутый снег, им и умылся, ещё и ещё. Вот и чистые руки.

Вокруг тьма рамонская. Гуще египетской. Звёзд – сколько хочешь. Он разглядел Юпитер. Три спутника, четыре? Вероятно, два рядышком, от этого и неопределенность. Кольца Сатурна он не разглядел – видно, на ребре стоит. Да, давненько он небо не рассматривал, бездымное деревенское небо.

Бездымное?

Он уловил запах махорки, загашенной, еле тлеющей. Прислушался. Метрах в пятидесяти, в саду, за деревом кто-то замер. Один человек. Что он здесь делает? Ждёт, когда приезжие уснут? Но почему так далеко и так тихо ждет?

Так же босиком он пошел в сад, но не прямо, а заходя с левого фланга. Халат на нем был темно-синий, егерское белье – светло-голубое. Если что, сойдет за голубую ель.

Вот чем хорошо босиком-то: вовремя убрал ногу, ветка и не треснула. Никакая каучуковая обувь не заменит.

Он шел крадучись, как архангельский кот. «Тишь, а Тишь, поймай мышь!»

Ох, тетушка, тетушка…

Когда он подошел к дереву, у которого заметил незнакомца, то едва не возмутился: никого. Только «козья ножка» холодно пахла махоркой – докурили и выбросили ее ещё тогда, когда он кушал совдеповское сало.

Ну, ну. Есть женщины в русских селениях, есть и мужчины…

Он вернулся в Замок. Ноги, поди, совсем стылые.

Поднялся в гостевую.

Фройлян Рюэгг спала.

Он сел в кресло у камина сбоку от экрана, вытянул ноги. Холода он не чувствовал – не давал себе чувствовать. Да и откуда холод, если съеден фунт сала? Этого довольно не одно ведро студеной воды вскипятить.

Но Арехин решил студеную воду не трогать.

Кто-то приглядывает – за ним, за Замком? За фройлян Рюэгг, может быть? Ничего бы удивительного, но этот кто-то слишком хорош. Невидим, неслышим. Только вот дрянную махорку курит. Нарочито курит? Положим, Нафферт тоже курильщик, и он бы, разумеется, мог, аки дух бесплотный, придти и уйти незамеченным, но ведь он предпочитал сигары.

А кончились сигары. Настало время махорки.

Или Хижнин? Вернулся из Питера?

Он ещё побродил немного по замку, так же босиком, но ничего нежданного не нашел. Даже в подвал заглянул. Нет, здесь, в подвале, не расстреливали. Не город все ж, зачем под крышею в расход пускать? Вывел вон в лесок, и стреляй, сколько понадобится.

Многие двери оказались запертыми, что внушало надежду: есть, что запирать.

Он даже поднялся наверх, в башню, и с двадцатиметровой высоты осмотрел окрест. Темно, очень темно. И цигарок в саду, похоже, никто не курит. Ясно, даже если то был Нафферт, он, наверное, спит. Это Арехин сова. Филин. Снежный Филин. Он вспомнил летящее над заснеженной землей тело. Какой филин, то был снежный нетопырь, существо легендарное, ни у какого Брема и его современных последователей не описанное. Считалось, что увидеть снежного нетопыря – к смерти. Вот только кто так считал – кто видел призрачного зверя сам, слышал от других или просто на досуге сочинил? Конечно если снежный нетопырь – предвестник лютого мороза, тогда да – видел его ямщик, на станции за чаем-водкой рассказал, а до следующей и не доехал, замерз. Вот и примета. Интересно, как там библиотечный семинарист? Наверное, нашли для него и горилки пару добрых глотков, и сала, а, скорее, солдатку, которая обеспечила и первым, и вторым, и третьим. В селах сейчас на одного мужика по три бабы приходится. А мужики-то остались такие, которые в армию даже сейчас брать не стали. Бумажные мужики. Не все, понятно, но многие.

Он думал о постороннем, о сущей ерунде, давая мозгу без понукания обдумать виденное и слышанное. Иначе самого себя обмануть сумеешь, если сначала ответ искать, а уж потом – решение.

Он лег и до шести утра все-таки поспал. Вместе со съеденным давеча салом это позволит быть относительно бодрым. Не ночной бодростью, какое, но он учился жить днем, и учеба, похоже, идет впрок.

В шесть он встал и опять погулял вокруг Замка.

Новых «козьих» ножек не нашел. А студеней стало. Минус двадцать по стоградусной шкале Цельсия. Похоже, это только предморозье.

Начинался рассвет. Неловко будет, если увидят москвича, в белье и босиком гуляющего по парку. Юродивый, подумают. Не исключено, что правду подумают, в каком-то смысле он и есть юродивый. Не такой как другие. Но знать об этом другим не обязательно.

Уже в замке он размялся как следует, и согрелся заодно, а потом оделся, как полагается заправскому чекисту, спустился в холл и стал ждать местную власть.