Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 52 страниц)

Железнодорожная колея пошла по дуге, подставив бок поезда солнцу. Его закатные лучи, пройдя через оконные щиты, алыми полосами легли на лица Джолли Рэд, командарма и камрада Розенвальда, сидевших лицом к свету. Будто пометили. Солнышко‑то на закате алое. А вот вино, Божоле‑Вилаж, под алыми лучами посветлело. Обращение вина в воду. Там и вина‑то осталось на донышке рюмок.

Путь эшелона опять изменился, да и солнце скрылось, и вместо полумрака в салоне объявился мрак уже настоящий.

Командарм и здесь сделал толковое замечание. Тимка зажег керосиновую лампу, восьмилинейный немецкий «Бат». Сразу стало уютнее. Михаил Николаевич подал знак. Кому знак, кому приказ, и ординарец достал из буфета угловатую бутылку «Амаретто Паганини», откупорил и поставил на место пустой бутылки «божоле», которую спрятал в буфет. Ему бы поучиться, и будет стюардом хоть куда. Первым коммунистическим стюардом, кельнером, половым, официантом. Будут ли после мировой революции стюарды? А рестораны? А ликеры «Амаретто Паганини»?

Миндальный запах поплыл по салон‑вагону, перебивая запах керосина и мокрой угольной пыли.

– Вы нас балуете! – Джолли Рэд даже зажмурилась.

Командарму ничего не оставалось, как разлить ликер по рюмкам – все тем же, водочным.

Ординарец Тимка, выполняя негласный приказ, достал из буфета коробку конфет, швейцарских, шоколадных, сорвал ленточку‑пломбу, раскрыл и поставил на середину стола. Берите, кто сколько хочет.

Но никто не торопился. И ликер, и конфеты предвещали окончание вечера, возвращение в скуку, в тесноту купе. Еще один ушедший день. Куда торопиться, в завтра? Все там будем. Может быть.

– После покушения на Ленина, – рассказывал Михаил Николаевич, – в разные страны были посланы люди – закупить для вождя продуктов лучшего качества, чтобы Ленин скорее поправился и приступил к работе. Оставили средства нашим контрагентам, эсдекам Швеции, Швейцарии, других стран. А те затянули – война, другое, третье… А как кончилась война, не наша, а империалистическая, стали со всех концов и слать то, что сочли нужным. Понятно, Ленин давно выздоровел и без этих продуктов. Что ж теперь делать, не выбрасывать же… Ничего, урок стоит затраченных средств.

– Какой урок? – задал положенный вопрос камрад Розенвальд.

– Нельзя оставлять зарубежных эсдеков без присмотра. Любое дело провалят. Третий, коммунистический интернационал наведет порядок. Кого можно, перекует в большевиков.

– А кого нельзя – все равно молотом, молотом, – засмеялась Джолли Рэд.

– Не одним «молотом‑молотом», а и серпом, – нашелся командарм, но шутку не оценили. Наверное, на английском языке она не была смешной. Но Михаил Николаевич не растерялся, а поднял рюмку:

– Товарищи! Да здравствует третий интернационал!

Получился самый настоящий революционный тост. Уклониться нельзя, и Арехин мелкими глотками стал пить «Амаретто». Хорошо хоть, рюмка наполнена наполовину.

А Капелице ликер понравился, улыбается, голову на бок склонил, потянулся за конфетой, но отдернул руку, предоставив право первой конфеты товарищу Джолли Рэд Та выбрала, развернула, откусила маленьким ртом (если честно, не таким уж маленьким) маленький кусочек (если честно – полконфеты) и только потом выпила ликер. Что ж, может, так в Ирландии принято.

Выпила, и замерла, прислушиваясь к себе. Секунда, другая, третья. Понравилось? Или наоборот?

Внезапно Джолли Рэд наклонилась, а затем и вовсе легла грудью на стол, лицом в тарелку.

– Не умеет пить молодежь, – попытался исправить положение товарищ Финнеган.

Арехин вскочил, быстро обошел стол и, зайдя сзади, обхватил девушку, резко надавив на диафрагму. Вдруг подавилась, конфета не в то горло пошла?

Не помогло.

Тогда он вытащил Джолли Рэд из‑за стола, уложил на пол, оглянулся. На диване – подушка‑думка. Арехин сунул ее девушке под спину.

Товарищ Финнеган, сидевший рядом, посмотрел на Арехина и открыл было рот:

– Я не понимаю, что…

– Не дышит, – бросил Арехин, и начал делать искусственное дыхание. Метод Сильвестра в санитарном отряде знали все, тем более знал его и Арехин. Выучился за годы войны.

Он работал, остальные смотрели. Три минуты. Пять. Десять. Зрачки девушки оставались широкими, сердце не билось, дыхание не восстанавливалось.

Он поднялся, выпрямился.

Командарм переводил взгляд с лежавшей на полу Джолли Рэд на Арехина.

Арехин сказал то, что должен был сказать:

– Она умерла.

Командарм медленно кивнул.

Розенвальд дернул головой:

– Врача! Нужно позвать врача!

Командарм посмотрел на Арехина, потом сказал:

– Лекпома я позвать могу, но он не бог, мертвых не воскрешает.

– Она мертва?

– Вы же слышали.

– Но как? Почему? Она ведь… Мы все… – с английского Розенвальд перешел на русский, и это явно встревожило товарища Финнегана.

– Говорите по‑английски, – приказал командарм.

– Я хочу сказать, что она – ведь мы же видели – она ведь была жива…

– Вне всякого сомнения, – согласился командарм.

– Как же случилось, что она умерла?

Командарм не ответил. Вновь посмотрел на Арехина. Но откликнулся Капелица.

– Запах горького миндаля. Она отравилась.

– Отравилась? – Финнеган не поверил.

– Цианид. Синильная кислота или цианистый калий.

– Но откуда? – Финнеган посмотрел на бутылку с ликером и побледнел. – Мы все сейчас… мы умрем?

– Нет, вряд ли. Если сразу не умерли, значит, будем жить, – сказал Капелица.

– Но мы пили ликер, – возразил Розенвальд. – Как… Как она…

– А почему именно ликер? – быстро спросил командарм, – откуда такая уверенность, что отрава в ликере?

– Так запах же, горьким миндалем пахнет именно ликер!

Командарм взял квадратную бутылку, понюхал, наполнил доверху рюмку, опять понюхал.

– Значит, за моим столом наливают отравленное вино? – и он сначала пригубил, а потом и допил до конца. – Если с одной рюмки не отравился, то уж с двух‑то наверное должен, – и он сел.

Теперь все смотрели на командарма. Двойная доза – чего? Ликера или яда?

Умно. По крайней мере, перестали вслушиваться в себя, ожидая каждую минуту собственную смерть. Нет, смерть чужую ждать много спокойнее.

Арехин вернулся на место.

– Пожалуй, самое время вызвать лекпома.

– Вы считаете?

– Да. Он должен засвидетельствовать смерть товарища Джолли Рэд.

– Отравление Джолли Рэд, – поправил Розенвальд.

– Нет. Внезапную смерть от сердечного приступа.

3

– Крайне маловероятно, что сердечный приступ – кстати, что за приступ? – приключился сразу после того, как Рэд выпила ликер, – Капелица говорил тихо, да еще перестук колес добавлял свое, и потому за пределами купе вряд ли было слышно. И вряд ли кто слушал. Точнее – никто не слушал, это Арехин знал наверное. Но – пусть говорит тихо. Пусть приучается.

– Ложный след, Петр Леонидович. Вы же сами пили ликер, и я пил, и все остальные. И ничего. Даже голова не болит.

– Именно, Александр Александрович, ложный след. Отравление цианидом и ликер «Амаретто». Кто знал, что к столу подадут ликер с запахом миндаля? Отравил мисс Рэд цианидом, а потом показал, что в ликере цианида нет. Все, случайная скоропостижная смерть. А на самом деле цианид был. Только не в ликере.

– В конфетах?

– Ну да. Ведь конфету взяла только мисс Рэд.

– Остальные просто не успели.

– Следовательно, если бы кто‑то опередил мисс Рэд, то погибла бы не она. Или погибли бы двое, трое, да хоть все – окажись мы сладкоежками.

– Мужчины обыкновенно не спешат есть сладкое, если вообще его едят.

– Не факт. Я, например, сладкое люблю.

– Значит, было задумано отравление наугад. Этакая смертельная рулетка. Зачем?

– Просто так. Власть способна пьянить не хуже шампанского. Почувствовать себя вершителем судеб, Нероном революции.

– Слишком надуманно. Если вы имеете в виду Михаила Николаевича, то поверьте – для него смерть слишком обыденная штука, чтобы иметь с ней дело в минуты отдыха, – сказал Арехин.

– Вам виднее. Ведь это вас командарм, а, точнее, комфронта удостоил приватной беседы после того, как несчастную мисс Рэд унесли черт знает куда.

– Я не черт, но знаю: тело отнесли в соседний вагон. Утром, самое позднее днем мы прибудем в Екатеринбург, где ей устроят революционные похороны. А приватная беседа… Вы знаете, комфронта смерть Джолли Рэд тревожит не менее вашего. Даже более.

– Неужели?

– Именно. На нас эта смерть никак не отразится, согласитесь. А с комфронта могут и спросить.

– С комфронта? Кто?

– Всегда найдутся желающие спрашивать. Это отвечать никому не хочется, – разговор шел в полной темноте. Свечу в свечном фонаре загасили, ее и осталось дюйма полтора, снаружи не пробивалось ни лучика, вот и оставалось либо спать, либо говорить. Спать, понятно, было бы лучше, да не спалось Петру Леонидовичу. Можно понять. Не каждый день на твоих глазах умирают девушки. Хотя… Хорошо, сформулируем так: не каждый день на твоих глазах умирают девушки от неизвестной причины.

Капелица лежал, глядя в стену – хоть и темно, но Арехин видел и в темноте. А вот что видит Петр Леонидович, оставалось догадываться.

– Собственно, комфронта интересовался, действительно ли я считаю смерть Джолли Рэд делом естественным, не зависящим от злого умысла.

– И вы…

– Я ответил, что оснований думать иначе нет. Кстати, я осмотрел и коробку, и нетронутые конфеты, и обертку съеденной. Если коробку и вскрывали, то делали это весьма искусно.

– Не сомневаюсь.

– Мы попробовали четыре конфеты из верхнего и нижнего ряда. Никаких следов яда.

– Что значит – попробовали? Съели?

– Надкусили. Шучу. В эшелоне собака едет, славный кабыздох. Ему и дали.

– И не жалко было пса?

– Жалко. Но истина дороже. В свое оправдание скажу только, что был совершенно уверен – конфеты не отравлены. В общем, доставили собачке радость. Остальные скормим позже. Если красноармейцы не взбунтуются, мол, собаку сладостями пичкаем, а революционные бойцы в стороне стоят, слюнки глотают.

– Собака как индикатор соединений синильной кислоты, – пробормотал Капелица.

– Дешево, и всегда под рукой, – подхватил Арехин, – но допустим, что отравленной была все‑таки конфета. Одна конфета из целой коробки.

– Это еще требуется доказать. Вдруг завтра песик возьмет, и…

– Я же говорю – допустим, – не дал сбить себя с толку Арехин. – Вопрос: кому она предназначалась.

– Джолли Рэд.

– Шанс, что она выберет из всех конфет единственную отравленную, невелик. Так не убивают.

– А как обычно убивают? – поддел Капелица.

– Просто и надежно. Я спросил у Михаила Николаевича, много ли у него коробок с конфетами. Оказалось, эта была единственной.

– Сейчас не время конфет.

– Согласен. Но ведь он, командарм, мог и сам съесть конфеты. В одиночку. Потихоньку, одна за одной – все. Коробка только с виду велика, а конфет в ней ровным счетом шестнадцать, восемь в верхнем ряду и восемь в нижнем. Тогда то, что отравлена единственная конфета, обретает смысл.

– Какой?

– Ну как же: командарм рано или поздно ест отравленную конфету, умирает, но, поскольку все остальные конфеты никакого яда не содержат, нет оснований подозревать отравление. Просто – сердечный приступ. Перенапряжение, следствие ранений и контузий, мало ли причин.

– А у мисс Джолли Рэд были ранения или контузии?

– У мисс Джолли Рэд могло быть больное сердце от рождения. Что мы знаем о Джолли Рэд? Что мы вообще знаем о тех, с кем делили трапезу? Вот о чем я думаю сейчас, вот что хочу я знать.

– Можно ведь взять и спросить.

– А я и спрашивал. Михаил Николаевич говорит…

– Вы и комфронта спрашивали?

– Его в первую очередь. Михаил Николаевич говорит, что едет для того, чтобы на месте решить, какие части наиболее подготовлены для переброски на западный фронт.

– Куда?

– Серьезная война с Польшей неотвратима, и Михаил Николаевич будет командовать западным фронтом, это дело решенное. Вполне объяснимо, что он хочет взять проверенные, надежные части – и надежных командиров тоже.

– Хорошо, значит, с командармом, то есть комфронта, все ясно. Едет по военным делам, а заодно и проверяет, нет ли где измены, – согласился Капелица.

– Далее – мы. Я и вы.

– Вы и нас подозреваете? То есть меня?

– Сейчас не подозрения важны. Я хочу понять, почему мы все оказались за одним столом – и только. Итак, я, Арехин Александр Александрович, сотрудник аналитического отдела Коминтерна, был послан – вместе с привлеченным специалистом, то есть вами, Петр Леонидович, – проверить на месте, соответствует ли истине утверждение инженера Рагозинцева о создании им нового летательного аппарата, основанного на принципах отрицательного притяжения, – Арехин не стал говорить, что послали его в пику товарищу Троцкому, которого считали патроном Арехина. Пусть, мол, сходит за чудом, яки Иванушка‑дурачок, а мы посмеемся.

– Значит, и вы и я здесь по служебной надобности. Выполняем приказ. Дали бы другой приказ – были бы в другом месте, – заключил Капелица.

– Еще блат от товарища Троцкого, иначе нас бы просто не пустили в этот вагон.

Капелица вздохнул. Наверное, жалеет, что пустили.

– Следующий товарищ Розенвальд. Он представляет германскую промышленность, которая не прочь на паритетных началах дать новую жизнь уральским заводам, а, быть может, и построить то, чего у нас либо нет, либо мало. А у нас мало всего. Поэтому камрад Розенвальд имеет очень серьезный мандат, подписанный лично товарищем Лениным, и вообще лицо важное и безупречное.

– Он немец? – удивился Капелица.

– Сейчас все немцы. Впрочем, кажется у Розенвальда немцем был отец. Во всяком случае, присутствие среди нас камрада Розенвальда выглядит вполне обоснованным.

– Остаются товарищи Финнеган и Джолли Рэд.

– Ирландские патриоты, ведущие агитацию среди английских рабочих. Они приехали в Россию ознакомиться с успехами революции, чтобы затем с утроенной энергией обрушиться на проклятых английских капиталистов. Так дословно сказал комтоварищ Финнеган.

– Что ж, сказал крепко, по‑пролетарски.

– Правда, объяснить, чем привлек ирландских борцов против британского империализма именно Урал, комтоварищ Финнеган не смог. Все говорил о солидарности трудящихся, о горняках, о стачках.

– Вдруг для него этого достаточно.

– Именно, что вдруг. Занесла нелегкая ирландцев на Урал…

– Если бы только ирландцев… – вздохнул Капелица.

– Жалеете, что поехали?

– Не знаю. Сейчас опять подумалось, что чушь это все, бредни – отрицательное тяготение. Шарлатанство чистой воды. Рагозинцев – человек увлекающийся, я знал его по университету. Он все гигантскую пушку проектировал, с полетом снаряда в стратосфере.

– Разве это шарлатанство? Немецкие орудия «Колоссаль» вполне реально обстреливали Париж с дистанции в сто верст.

– Это верно, только Рагозинцев предлагал делать ствол из волокнистого углерода. Нет, теоретически это, быть может, и осуществимо. Но не в этой жизни.

– Полет фантазии… Я слышал, для ученого это простительно.

Капелица скорчил гримасу – темно ведь, а то, что Арехин никталоп, Петр Леонидович не знает.

– Этот полет фантазии обошелся казне в сто сорок тысяч рублей. Взамен казна получила макет один к двадцати, выполненный из дерева.

– Так отчего вы едете? Дали бы заключение – шарлатанство, только и всего.

– А вдруг – нет? Рагозинцев те деньги ведь не прогулял, а потратил на исследования отрицательного притяжения. В конце концов, от моей поездке казне убытка нет. И если вы считаете, что ядовитая конфета предназначалась командарму, вернее, командующему фронтом, то почему не пойти далее?

Скачок мыслей от стоимости поездке к ядовитой конфете Арехина удивил, но не изумил. Ученые люди мыслят нетривиально. Почти как шахматисты.

– Давайте пойдем. Куда?

– Коробка конфет досталась нашему любезному Михаилу Николаевичу случайно. А вообще‑то ее прислали товарищу Ленину. Быть может, товарищ Ленин и был целью неизвестного отравителя? А бедную Джолли Рэд задело рикошетом. При всех покушениях на Столыпина, говорят, погибло человек пятьдесят. А Ленин – фигура несравненно более крупная. Давайте спать.

Арехин и сам чувствовал – пора.

4

Улицы Екатеринбурга отличались и от московских, и от петроградских не сколько шириной, сколько людьми. Лица донельзя сосредоточенные, суровые, серьезные. Если москвичка взглянет – рублем одарит, то местные девицы и дамы, скорее, обухом по темечку. А пролетариат мужского пола всем своим видом внушал: «Зря ты сюда приехал, господин хороший. Ой, зря».

Арехин шел неспешно, сзади в плохонькой пролетке ехал Капелица. С утра его знобило, болела голова. Простыл. Или инфлюэнция? Что за радость болеть в чужом городе? Но ведь не выберешь, где, когда и чем болеть.

С жильем устроились быстро – в губкоме дали ордер на комнату в особняке купца Пугачева на Златоустовской улице. Ордер – это по нашему, по‑революционному. А где еще останавливаться? Гостиницы забиты сверху донизу, да и не гостиницы они теперь, а нечто, словами неописуемое. Американская гостиница, где некогда останавливался Чехов, отдана под венерический госпиталь. Это, бесспорно, благородно и необходимо – исцелять красноармейцев от гонореи, или как сказали в губкоме, от перелойной болезни, но ведь и у здоровых людей есть потребности. Ничего, успокоили в губкоме, плюньте на гостиницы, берите комнату и живите, сколько нужно. Если хотите – можете две комнаты взять, да хоть целый дом. Он пустует, только один человек живет, а больше никого. В этом доме Дом Уральских Талантов устраивать будут, но не сейчас, а чуть погодя, после полной победы мировой революции, и потому живите, без стеснения. Вы надолго? Пайком мы обеспечим, по первой категории, само собой. Чем богаты. Вот от нас мандат, товарищи.

На одолженной пролетке они доехали до Губчека. Что? Инженера Рагозинцева мы не трогаем. Раз он для революции полезный, то пусть живет, тем более, что лично товарищ Дзержинский тоже распорядился. Но за ним приглядывают, тоже согласно товарищу Дзержинскому. На заводе делай что хочешь, а за проходную ни шагу. Нет, завод не то, чтобы совсем стоит. Шевелится помаленьку. Народу много мобилизованного, ну и побито тож, иные ведь против красной власти сражались, позор пролетариата, а не рабочие. Да нет, не мы, что мы. Это еще в девятнадцатом. Мы, конечно, тоже не зря паек получаем. Вам паек назначили? Это ничего, это даже хорошо. Самогон у нас есть, нужен? Ага, понадобится – приходите, мы каждый день реквизируем. Ну, и если что другое, обращайтесь, патроны вдруг кончатся, закопать кого потребуется, или просто постращать. Сами умеете? Ну, понятно, Москва бьет с носка. Вот вам от нас мандат, товарищи. Нет, без самогона никак, сейчас нет охоты, а ночью вдруг придет? Берите‑берите.

Он и взял полуштоф. Ведь действительно может понадобиться. Даже наверное понадобится. Водку они, конечно, оставили в купе. Кому‑то радость!

Дом купца Пугачева, будущий Дом Талантов, как объяснили в губкоме, располагался в трех кварталах от Свято‑Троицкого собора. И от святости недалеко, и колокольный звон с ног не валит. Сейчас‑то не звонят, понятное дело, а вот прежде…

Сам собор был виден издалека. Смотри и иди, если зрячий. А нет – спроси улицу.

– Приехали, – объявил извозчик. – Он самый дом и есть.

Капелица постарался соскочить бодро, но не получилось – пошатнулся, и Арехин придержал его, чтобы не упал.

– Потерпите, сейчас устроимся, отлежитесь…

– Я ничего, голова только закружилась, – сказал Капелица.

Вдвоем они пошли к дому. Два этажа, первый каменный, второй деревянный, но не уступит каменному. А тротуар у дома гранитный. Сразу видно, крепкие люди живут. Вернее, жили.

Кнопка звонка была срезана, только проводочек остался. Пришлось стучать, еще и еще. Вот будет незадача, если никого нет. А то и есть, да не открывают. У малолюдья свои недостатки.

Однако ж обошлось. За дверью послышались шаги, и настороженный голос спросил:

– Что нужно?

– Ордер губкома, откройте, – излишние слова порой вредят, равно как и вежливость. Пережитки.

Открыли быстро.

– Какой ордер? – спросил безнадежно хранитель дома, так определил человека Арехин. Лет сорок, но борода добавляла добрый десяток. А пальцы правой руки – второй и третий – в чернилах. Пишет что‑то, и много пишет.

– Обыкновенный, на бумажке, смотрите, – он дал хранителю ордер, а сам вернулся и взял из пролетки два чемоданчика, свой и Петра Леонидовича. Невелики чемоданчики, революционные, носильщиков нет, бань нет, прачечных нет, мыла нет…

– Куда нас поместите? – спросил он у хранителя.

– Найдем куда, – хранитель, видно, решил, что могло быть и хуже, а два человека с чемоданчиками – ничего, да и не заживутся они здесь, эти два человека, так и в ордере написано – временные жильцы. – Проходите.

Пройтись пришлось в бельэтаж, в угловую комнатку, скромную, но опрятную.

– Других пригодных для жилья помещений нет, за исключением моей каморки, – объяснил хранитель. – В этой комнате свояк купца жил, обстановка сохранилась.

Свояк, не свояк, а в комнате был и диван, и походная кровать. Можно ли желать большего?

Арехин представился и за себя и за Капелицу.

– Павел Петрович, – назвался хранитель.

Арехин усадил Капелицу на диван.

– Как самочувствие, Петр Леонидович?

– Да разве теперь самочувствие… Теперь вместо самочувствия всеобщая революционная сознательность, – попробовал пошутить Капелица. На бледном лице выступили мелкие бисеринки пота. – Не иначе, сглазили.

– Павел Петрович, – обратился Арехин к хранителю, – нельзя ли нам чаю?

– Да разве теперь чай? Теперь вместо чая кипяток, – то ли совпало, то ли шутит так хранитель. Не простой человек. Народный учитель? Из духовенства?

– А кипяток найдется?

– Как раз кипяток и найдется! Аккурат чайник зашумел, когда вы стучать начали.

– Ну, несите чайник. И стаканы тоже.

Чай, московские баранки, колотый сахар, лимон – чем не сокровище. Но Капелица глотнул раз‑другой, и стакан отставил. На баранки даже не посмотрел. Плохой признак.

Арехин уделил хранителю немного сахару и баранок. Московский гостинец. Тот, проворчав, что и в Москве есть люди, оказывается, кто бы мог подумать, ушел.

Что делать с Капелицей? Если инфлюэнция, то надеяться на природу. А если в самом деле – сглазили? Есть ведь умельцы, встречались.

На этот случай у Арехина было старое ведьмацкое средство, сердитое, но эффективное.

Он достал из чемодана жестяную коробочку, открыл.

– Это что? Махорка? – спросил Капелица.

– Нюхательная смесь с хутора Мохового. Пробирает до мозга костей.

– Однако и вкус же у вас.

– Вкус здоровый. Но нюхать будем вместе.

– Вы шутите?

– Теперь разве шутки?

– Мне и свой табак сейчас не мил.

– Считайте это лекарством, – Арехин серебряной ложечкой взял понюшку, поднес к носу, втянул… Не любил он этого средства, а что делать! Чихал минуты четыре, слезы лились потоком, в ушах звенело, в глазах искры, со стороны посмотреть – чучело чучелом. Но он определенно увидел – рядом с Капелицей висело облачно, неясное, серое, будто кто‑то пустил колечко дыма.

Не факт, осадил он себя. Может и показаться, после хуторского табачку‑то.

Он протянул коробочку Капелице.

– Одалживайтесь.

– Вы серьезно?

– Совершенно. Потом как‑нибудь объясню, сейчас лишь скажу, что прадеды наши не на пустом месте обрели привычку нюхать табак.

Капелица взял ложечку, с сомнением оглядел.

– Что, полную набирать?

– Да тут и помещается совершенная малость. Так и быть, разойдемся на половине.

Да… На человека совершенно неискушенного ведьмацкий табачок действовал особенно зло. Хорошо хоть, не вывернуло наизнанку. Ну, почти не вывернуло. Самую малость.

– Этого… этого, Александр Александрович, я вам не забуду. Удружили… – сказал Капелица, когда к нему вернулась способность говорить.

– Погодите благодарить, скажите лучше, как вы себя чувствуете теперь.

– Благодарить? Ну, знаете… – Капелица умолк, прислушался. – Знаете… Знаете, а ведь, похоже, действительно… Действительно полегчало! Наверное, вышибло всю болезнь вместе с чохом… И со всем остальным.

– Ничего, остальное мы газеткой, газеткой.

Еще через десять минут Петр Леонидович допил свой чай и съел две баранки.

– А состав этой смеси вам известен? – пробудился в нем инстинкт исследователя.

– Да.

– Случайно это не смесь Шерлока Холмса?

– Вы хотите спросить, нет ли здесь кокаина? Уверяю, ни грана. Степная махорка, тирлич, чеснок, даже немножко пороха добавляется, но ни кокаина, ни гашиша, – о толченых пиявках, цыплячьем дерьме и некоторых других ингредиентах Арехин предпочел умолчать. Есть тайна врачебная, есть тайна военная, а есть тайна колдовская.

Слезы что, пустое. Главное же заключалось в том, что нюхательная смесь отгоняла злых духов. На время, конечно, не навсегда. С точки зрения современной физиологии, никаких духов не бывает, и души тоже нет, как и чаю, одни рефлексы остались, но как знать, что стоит за рефлексами.

Капелица действительно взбодрился – и порозовел, и потеть перестал, и аппетит вернулся. Не только на еду.

– Теперь, думаю, нам пора на завод.

– На какой завод?

– На Михайловский, какой же еще. Пора навестить инженера Рагозинцева. Время дорого, дел много, кони сытые бьют копытами, – оживленность Капелицы лишь отчасти обуславливалась действием табачка. Тут больше врожденной живости характера, пытливости ума, быть может, и желания поскорее вернуться в Москву.

– Вам лучше остаться. А я схожу, погляжу. Проведу рекогносцировку. Ну, а завтра с утра возьмемся за дело основательно.

– Morgen, morgen, nur nicht heute, sagen alle faulen Leute. Не будем откладывать сегодняшние дела на завтра. Он, день завтрашний, свои напасет.

– Хорошо, – согласился Арехин. Ein Wolf im Schlaf fing nie ein Schaf, мог бы он ответить Капелице другой пословицей, мол, сыщика ноги кормят, а ученого голова, но… Но оставлять одного Капелицу не стоило. Если причиной его недомогания был сглаз, постгипнотическое воздействие или нарушение психофизиологического гомеостаза – ученые любят заменять одни непонятные слова другими, – то поездка вреда не принесет. Ну, а если это все‑таки капризы инфлюэнции, никто не помешает повернуть обратно. День сегодня на редкость теплый, ветра нет…

Извозчик ждал. Еще б ему не ждать: Арехин уже одарил его чаркой из чекистского полуштофа, глядишь, одарит и еще. И вообще лучше стоять, чем ходить.

– Михайловский завод знаешь?

– Как не знать, если там брат работал. Это в Азию нужно.

– Давай в Азию.

И пролетка не чета московской коляске, и мерину далеко до Фоба и Дейма, но все же лучше так, чем пешком.

Через полчаса Арехин решил, что не лучше. Нет, мерин трусил довольно бодро, но мостовая в азиатской части Екатеринбурга милосердия не знала. И в затылке стало давить – пока несильно, но лиха беда начало. Все‑таки инфлюэнция? Нет. Уж к лучшему это, или к худшему, но причина неуютного чувства была иная.

За ними следили, причем следили мастерски. Разум не мог определить слежку, ее чувствовало иное «я», подстегнутое колдовским табачком. И это нехорошо.

Это значит, что позиция плохонька – для нас.

Что ж, делать нечего. Разыграть хорошую позицию великого ума не нужно. Вот плохую – другое дело.

5

– Скажите мне, Петр Леонидович, вы – большевик?

– Я числюсь сочувствующим.

– Любопытное совпадение, я тоже. Позвольте спросить вас, как сочувствующий сочувствующего: у вас револьвер есть? Или иное оружие?

– Нож армейский, швейцарский. В чемодане лежит.

– А стрелять вы умеете?

– В детстве, лет в пятнадцать, на охоту ходил с отцом. Из ружья стрелял. Дичь. Правда, никуда не попал. И еще в тире пару раз пробовал. С тем же результатом.

– В человека, стало быть, не стреляли?

– Как‑то не пришлось.

– Придется вам потренироваться.

– Стрелять в людей?

– Стрелять по любой необходимой цели.

– Необходимая цель… Это звучит зловеще, вы не находите? – тут пролетку тряхнуло, и Капелица прикусил язык – буквально, но не до крови.

– Я нахожу, что гражданин обязан владеть оружием и должен быть готов его применить. Иначе он не гражданин, а подданный.

– Эти словесные тонкости сегодня до меня не доходят. И все равно, ведь лишнего револьвера у вас нет?

– Револьверы в революционное время лишними не бывают. Но револьвер, не лишний, а нужный, найти можно. Только если у вас нет привычки стрелять, то вероятность вреда заметно превышает вероятность пользы. Вы можете попасть в прохожего, в лошадь, в извозчика, наконец, в себя. Или в меня. Последнее особенно пугает. Поэтому, когда на нас нападут, постарайтесь сохранять спокойствие. Не нужно вскакивать, кричать, хватать меня за руки и за иные части тела. Сидите. Если есть возможность прилечь – прилягте и лежите недвижно. Если же меня убьют, помолитесь, только очень кратко, в одно слово, и бегите во весь дух куда‑нибудь в людное место. Вы человек спортивного склада, бегать, полагаю, умеете.

– А когда на нас нападут? – Капелица, похоже, считал, что Арехин шутит.

– А на вас уже напали. Ваше недомогание было вызвано астральной атакой противника.

– Что‑что?

– Если не верите мадам Блаватской, считайте его последствием отравления.

– И ваш злой табак был противоядием?

– В определенном смысле. Но сейчас нам грозит нападение традиционное, с выстрелами и поножовщиной. Поэтому будьте паинькой и считайте себя зрителем на спектакле.

– А бежать? Вы же советовали бежать?

– Это в крайнем случае. Ведь и в театре бывают форс‑мажорные обстоятельства – кулиса загорится, люстра упадет…

Но никакого нападения не случилось, и до Михайловского завода они добрались благополучно. Прикушенный язык и отбитое седалище не в счет.

Завод переживал тяжелые времена. Это было видно и по давно небеленым стенам, и по грязным до непрозрачности окнам, а пуще – по малолюдью и тишине.

Над главными воротами, краска на которых давно облупилась, висел транспарантик «Труд – это свобода!» и некогда алое, а теперь безнадежно выгоревшее полотнище с подозрительного вида пятном в центре.

Наказав извозчику ждать (хочет, не хочет, а придется везти назад, самогон‑то остался в Пугачевском доме) они подошли к будочке вахтера.

– Открывай ворота, дядя, – сказал Арехин.

– Не велено, – ответил сторож, вахтер или часовой, поди, разбери.

– Чека, – Арехин помахал мандатиком.

– А коли Чека, то сами знаете, ворота открыть нет никакой возможности. Сами же велели заклепать.

– Тогда дверь отворяй.

– А вы точно из Чека?

Мандатик он рассматривал, надев очки с круглыми, толстыми и захватанными стеклами.

– Проходите, – наконец, разрешил он.

– Инженер Рагозинцев здесь? – полюбопытствовал Арехин.

– Куда ж ему деться, вы ж шутить не любите, – буркнул сторож.

За проходной зрелище было столь же унылое. Тишина если не полная, то в три четверти. И народу – как на похоронах бродяжки.

Капелица помалкивал. Смотрел, примечал. Ну да, ему доклад делать, помимо всего, «О состоянии промышленности на Урале». Он, Капелица, крепко на губком надеялся – статистика, другое, третье, но не то, что другого‑третьего, даже первого, статистики, не было. Некому статистику собирать, порубили статистиков, покрошили в капусту. Число пайков по заводам? С разбивкой по категориям? Это, пожалуй, можно. Хотя, если ориентироваться на паек…