Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"

Автор книги: Василий Щепетнёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 52 страниц)

– И вот что ещё, – вдруг сказал Лазарь, и его тон стал доверительным, почти заговорщицким. Он снова наклонился вперёд. – Это… это мне лично поручили. Вы поймёте, кто. Не думайте, что доктор Сальватор – святой. Бескорыстный служитель человечества. Как раз наоборот, – глаза Лазаря раскрылись шире прежнего. – Получи он простор в Северо‑Американских Соединённых Штатах, деньги, лаборатории без нашего контроля… он натворит такого, что ваши брат и сестра покажутся мелкими проблемами. Натворит такое, что кровь стынет.

Лазарь встал, и его тень гигантской, уродливой птицей метнулась по стене.

– Впрочем, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Пойдёмте, я вам покажу. Прямо сейчас.

Арехин не двигался.

– Куда? Куда идти в такую ночь? К чёрту на рога?

– Недалеко. В госпитальную часть сада. Туда, куда посторонних не пускают. Где он ставит свои… опыты, – в слове «опыты» слышался тот же сладковатый, гнилостный привкус, что и в его дыхании.

Арехин взвесил всё. Угрозы. Шантаж. Безумие, струящееся из этого человека, как токсичные испарения. И безысходность, прочную и толстую, как стены этой комнаты. Он медленно поднялся с кровати. Мышцы заныли, будто он только что вернулся с долгой, изматывающей охоты.

– Разве что недалеко, – глухо согласился он. – Ведите же меня, предводитель араукан!

– В что, прямо в пижаме и пойдёте? – с искренним недовольством спросил Лазарь.

– Вам не нравится? Отличная пижама, шёлковая, японская. Вот только обуюсь, – он нагнулся, и достал лёгкие туфли, местные, аргентинские, на каучуковой подошве. Обувь, в которой удобно подкрадываться. Или убегать.

Они вышли в коридор. Дом спал глубоким сном, или же затаил дыхание в ожидании… в ожидании кого? или чего‑то?

Прошли через кухню, вышли в чёрный, как смоль, зев задней двери, и очутились в саду.

Ночной воздух был напитан ароматом тропических цветов, ароматом странным, и, пожалуй, неуместным, как запах дорогих духов на немытом теле.

Они шли по дорожке, Лазарь – грузно, Арехин – бесшумно. Свет луны хватало, чтобы читать газету, но не за газетами они шли.

Наконец они подошли к высокой каменной стене. В стене была дверь. Не калитка, а именно дверь – прочная, дубовая, окованная железными полосами.

– Как вы её откроете, предводитель? – прошептал Арехин. Шёпот казался здесь громче крика. – И как вы вообще прошли оттуда – сюда, ко мне? У вас есть ключ?

Лазарь обернулся к нему. В тени его лицо было похоже на личину огромного ночного насекомого.

– Будете в Одессе, на Привозе, спросите, кем был Лазарь до революции, – сказал он, и в его голосе зазвучала странная, ностальгическая гордость. – Спросите любого вора, любого домушника старой школы. И вам скажут – если где нужно было открыть замок тихо, чисто, без следов… ну, ключи хозяин потерял, или что‑то другое… звали Лазаря. Лазаря‑ключника. Никто лучше него не справлялся с любым замком. Немецкий, английский, французский – ничто не устоит, – он говорил это мягко, напевно, пока его пальцы, длинные и цепкие, как лапки паука‑сенокосца, доставали из кармана пиджака два тонких стальных крючка. Они блеснули в темноте, как клыки. Лазарь наклонился к замку, и начал работать.

Арехин стоял и смотрел, как бывший одесский вор, а ныне – эмиссар самой справедливой и беспощадной в мире идеи, ворожит в скважине замка, ведущего в святая святых доктора Сальватора. И тихий, металлический скрежет крючков о латунные штифты был единственным звуком во вселенной – звуком старой жизни Лазаря, впускающей их в новое, ещё неведомое, но уже пахнущее смертью и безумием, будущее.

– Вуаля и сильвупле, мсье Арехин, – прошипел Лазарь в темноте, и эти два французских словечка прозвучали в его устах дико и нелепо, как скверный анекдот на похоронах. Он толкнул массивную дверь, и та, вопреки ожиданиям, подалась без единого звука – ни скрипа, ни стонущего вздоха древесины. Она поплыла внутрь, будто её толкала не рука, а сама ночная мгла.

– Следят за хозяйством, масла не жалеют, – добавил Лазарь шепотом, и в этом шепоте слышалось странное, почти похотливое удовлетворение мастера, оценивающего чужую, но качественную работу.

Арехин замер на пороге. Оттуда, из‑за двери, тянуло не садовой сыростью, а другим, чужим воздухом – стерильным, холодным, с лёгкой нотой йода, формалина и чего‑то сладковато‑приторного, от чего непроизвольно сводило желудок. Запах больницы. Запах лаборатории. Запах, не обещающий ничего хорошего.

– Неужели внутри нет охраны? – спросил он, и его голос, казалось, поглотила эта новая, беззвучная темнота.

Лазарь фыркнул, коротко и презрительно.

– Все люди на яхте, в заливе. У Сальватора не так уж и много доверенных слуг. Говорят, он не любит, когда за ним наблюдают. Остался один старик, сторож, но он и подслеповат, и глуховат, а, главное… – Лазарь сделал выразительную паузу, и Арехин мысленно её заполнил. – А, главное, очень любит огненную воду. И сегодня, после того как хозяин отбыл на яхту, ему, наверное, перепала не одна чарка. Спит сейчас беспробудно, как сурок. Или как покойник.

Они шагнули вовнутрь, прикрыли дверь, отрезая обратный путь. Точнее, путь оставался, но психологически чувствовалось, будто они вошли в логово какого‑то огромного, спящего чудовища. Дорожки здесь были выложены желтым кирпичом, растения – подстриженные, геометрически правильные. И над всем этим аргентинская луна, куда ярче российской. Нет, и российская светит отлично в ясную зимнюю ночь, когда весь мир накрыт белым, чистым снегом. Но здесь снега не было и никогда не будет. Здесь климат иной. Теплый, влажный, благоприятный для роста не только пальм, но и для иных, более странных вещей.

Лунный свет был настолько ярок, что отбрасывал чёрные, как уголь, резкие тени, превращая мир в негатив фотографии.

– Куда вы меня ведёте, Лазарь? – спросил Арехин.

– Недалеко. Совсем недалеко. Туда, где Сальватор держит свои самые… трогательные создания, – ответил Лазарь.

Они вышли на небольшую круглую площадку, и перед ними открылся пруд. Не очень большой, искусственный, с правильными берегами. В России у помещиков средней руки в таких прудах водились лещи, жирные судаки, а пуще всего – караси, глупая и плодовитая рыба. Захочет барин ухи, пошлёт пару мужичков с бреднем – и готово! Но здесь вода была не мутной и тёплой, а чёрной, маслянистой и неподвижной, как расплавленный обсидиан. На её поверхности не было ни кувшинок, ни ряски. Ничего живого. Только отражение луны – холодный, слепой глаз.

– Мы пришли! – негромко, но очень чётко сказал Лазарь, и в его голосе прозвучала та же торжественность, с которой фокусник представляет самый диковинный трюк.

И тогда на поверхности пруда что‑то произошло. Лунная дорожка задрожала, распалась на кривые. И одна за другой, медленно, без единого всплеска, показались три головы. Небольшие. Гладкие. С мокрыми, тёмными прядями волос, прилипшими ко лбу и щекам. Похоже, детские.

– Знакомьтесь, Арехин, – почти шёпотом произнёс Лазарь, и его губы растянулись в улыбке, лишённой всякой теплоты. – Это ихтиандры. Люди‑рыбы. Живое, дышащее творение доктора Сальватора. Его гордость и его проклятие, я думаю.

Головы, не мигая, смотрели на них огромными, тёмными глазами, в которых лунный свет отражался пустыми бликами. Потом, словно по команде, они стали быстро приближаться к берегу. Движения были плавными, неестественно скользящими. Минута – и существа вышли на мелководье, а затем и на берег, усыпанный галькой.

Дети. Лет пяти, шести. Худенькие, бледные, с кожей странного фарфорово‑голубоватого оттенка. Мальчик и две девочки. Они стояли, слегка пошатываясь, капая чёрной водой, и молча смотрели. И тогда Арехин увидел жабры. Или то, что должно было быть жабрами. На шее у каждого, чуть ниже линии челюсти, зияли три аккуратные щели, прикрытые полупрозрачными, розоватыми перепонками. При дыхании они слабо пульсировали, и звук, который они издавали, был тихим, влажным присвистом – не человеческим, не рыбьим, а каким‑то совершенно иным, глубоко чужим.

– Держите! – весело сказал Лазарь, словно угощая щенков. Он достал из кармана пиджака три леденца, завёрнутых в яркую бумажку. Поштучно протянул каждому ребёнку. Мальчик и девочки взяли конфеты молча, их тонкие, холодные пальцы на мгновение коснулись ладони Лазаря. Они не улыбнулись. Они даже не развернули сладости. Просто взяли и, не поворачиваясь спиной, так же молча и медленно, пятясь, отступили обратно в чёрную воду. Через мгновение на поверхности остались лишь медленно расходящиеся круги, да три ярких пятнышка обёрток, плавающих у берега, как неестественные, ядовитые цветы.

Арехин ощутил во рту вкус меди. Это был вкус непринятия, не того, что кричит, а того, что молча оседает на дно души тяжёлым, холодным слитком.

– Вы интересовались пропавшими детьми в Буэнос‑Айресе, – небрежно бросил Лазарь, отряхивая мнимую пыль с рук. – Они перед вами. Вернее, те немногие, кто… выжил. Или кого можно считать выжившим.

Значит, Зурита тоже с Коминтерном? Или просто куплен? Почему бы и нет. В этом мире все ниточки рано или поздно сходятся в один тугой кровавый узел.

– Пропадали десятки, – хрипло сказал Арехин. – Сотни, если верить газетам.

Лазарь пожал плечами.

– На один удачный эксперимент приходится десять неудачных. Или двадцать. Или тридцать. Я не знаю. Не считал. Доктор Сальватор, наверное, ведёт учёт. Для науки. Всё для науки, Арехин. Ради будущего, где человек будет властвовать над природой, – голос его звучал как хорошо заученный пропагандистский лозунг, за которым скрывается ад. – И потом, ихтиандры – лишь одно из направлений исследований доктора Сальватора.

– Но откуда вы знаете об этих? О конкретно этих? – спросил Арехин.

Лазарь повернулся к нему. Его лицо в лунном свете было торжествующим.

– Мне их показал сам Сальватор. Сегодня днём. Пока вы играли в шахматы. Он водил меня по своей… ну, как бы это назвать… лаборатории чудес. Я ведь здесь не просто так, я представляю великую страну, большие возможности. У Сальватора есть товар, уникальный, не имеющий аналогов. Он его и предъявил потенциальному… покупателю. Или покровителю.

В голове у Арехина всё встало на свои места. Чудовищные, кривые, но свои.

– То есть у вас всё уже обговорено? Как говорили в Одессе до революции, дело на мази? Контракт подписан?

– В целом – да, – кивнул Лазарь. – Остались детали. Условия безопасности, масштабы института, объём финансирования. Мелочи.

Арехин шагнул к Лазарю, и тот невольно отпрянул.

– Тогда зачем вам я? – сказал Арехин. – Если всё решено, если он уже ваш, зачем вся эта ночная комедия с угрозами, с шантажом? Чтобы я любовался на этих… этих ихтиандров?

Лазарь не смутился. Он снова обрёл уверенность, холодную и осторожную, как лезвие бритвы.

– Вы же в шахматы играете. Разве вы полагаетесь на одну‑единственную фигуру? Даже ферзю нужна подмога – ладьи, слоны, кони, даже пешки. Вдруг что‑то пойдёт не так? Вдруг он передумает? Вдруг вмешается кто‑то другой с более щедрым предложением? Вот тогда на сцену вы и выйдете. Объявите шах и мат. Безжалостно. Я надеюсь, до этого не дойдёт. Искренне надеюсь. Но если придётся действовать… у вас не должно оставаться ни малейших сомнений или глупой жалости. Сальватор – не невинный ягнёнок, отнюдь нет. Он – монстр. А монстров либо приручают, либо уничтожают. Мы выбираем приручение. Вы… будете нашим кнутом и ножом на случай, если приручение не удастся.

Арехин отвернулся. Он смотрел на чёрную воду пруда, где уже не было ни голов, ни кругов, только неподвижная, зеркальная гладь, скрывающая в своих глубинах невиданных существ. Он больше не хотел здесь находиться. Не хотел слышать этот голос, дышать этим воздухом.

– Теперь, думаю, мне нужно вернуться к себе, – сказал он глухо, оборвав разговор. – Я увидел всё, что вы хотели. Урок усвоен.

– Что может быть проще? – почти запел Лазарь, явно довольный эффектом. – Сальватор поразительно беспечен. Самоуверенность гения. Он думает, что контролирует всё. Это может его погубить. Ничего, в Советском Союзе мы обеспечим ему настоящую, железную охрану, не чета этим пьяным сторожам. Там за ним будет присматривать… – он прервался на полуслове. Из темноты аллеи, ведущей от главного дома, донёсся звук. Не лай. Не рык. Сначала это был низкий, грудной, урчащий гул, словно где‑то завели мотор. Потом – быстрое, тяжёлое шуршание.

К пруду выбежали собаки.

Но какие собаки!

Их было три. Каждая – размером с доброго телёнка, но у телят нет таких чудовищных челюстей, таких грудных клеток, дышащих мощью, таких перехваченных жилами шей. И клыков. Длинных, желтоватых, выступающих из‑под оттянутых в оскале брылей. Это были не собаки, а ожившие кошмары средневековья, существа, сошедшие с гравюр, изображающих адские псарни. Они бежали не спеша, рысью, но каждая их мышца играла под короткой, глянцевито‑чёрной шерстью. И глаза. Глаза у них были не добрые. Они были пустыми, как чёрный мрамор, и при лунном свете в них горели крошечные, бездушные красные огоньки – отсветы ночного светила или чего‑то, что пряталось внутри.

Они выстроились в линию, преградив путь назад, к двери в стене, и уставились на Лазаря.

И Арехин увидел то, что, возможно, было самым человеческим и самым жалким за весь этот вечер. Пятно. Тёмное, быстро растущее пятно в паху светлого костюма Лазаря. Оно расползалось беззвучно и неумолимо. При лунном свете это было видно совершенно отчётливо.

Лазарь стоял, вжав голову в плечи, его тело тряслось мелкой, неконтролируемой дрожью. Рот был открыт, но слышно было лишь шумное дыхание. В его глазах был животный, первобытный ужас, перед которым меркли все идеологии и все приказы сверху. Вот тебе и белые штаны, Лазарь… Вот тебе и стальной чекист.

Впрочем, каждый бы обмочился. Это были не просто псы. Это были псы‑людоеды, выведенные когда‑то, должно быть, для охоты на беглых рабов с плантаций или для травли на аренах. Гибриды мастиффа, бульдога и чего‑то ещё, самого страшного. Никто не убежит, зная, что по следу пустят таких тварей. Их не надо было натравливать. Они рождались с ненавистью ко всему двуногому, что не было их хозяином. Не так уж доктор беспечен.

– Ничего, Лазарь, ничего, – тихо сказал Арехин, и его голос прозвучал странно спокойно на фоне этого немого ужаса. – Эта беда – не беда, а пустяк. Сейчас всё уладится.

И он, к изумлению Лазаря, сделал шаг навстречу собакам. Не в сторону, не назад, а прямо на них.

Три огромные головы повернулись к нему синхронно. Глухое рычание стало громче, переходя в предупреждающий рёв. Но Арехин не остановился. Он шёл медленно, не суетясь, его руки были опущены вдоль тела. Он смотрел не в глаза собак, а куда‑то в пространство между ними, будто видел что‑то позади них.

И произошло нечто необъяснимое.

Собаки, все три, вдруг присели на задние лапы. Это не была поза для прыжка. Это была поза неуверенности, подчинения. Рычание стихло, сменившись настороженным, хриплым поскуливанием.

Арехин остановился в двух шагах от них. Он не поднял руку. Он просто заговорил. Голос его был негромким, строгим, почти отцовским, но в нём вибрировала какая‑то стальная, не допускающая возражений нота.

– Вам здесь не место, – сказал он чётко, разделяя слова. – Бегите к себе. Назад. В конуры. И до рассвета не смейте показываться! Слышите? До рассвета.

Он не кричал. Он приказывал.

И псы повиновались.

Они вскочили, развернулись с удивительной для своих размеров ловкостью и помчались прочь, назад, в аллею. Их массивные тела, казалось, не бежали, а скользили над землёй, такие огромные собаки, а неслись быстрее борзых! Через несколько секунд от них остался лишь стук когтей по камню, затихавший вдали, да запах – тёплый, звериный, смешанный со сладковатым запахом страха, исходящим от Лазаря.

Наступила тишина. Только цикады заливаются где‑то рядом.

Арехин медленно повернулся к Лазарю. Тот всё ещё стоял, не двигаясь, с остекленевшим взглядом, смотрящим в никуда. Мокрое пятно на брюках было теперь огромным и тёмным.

И это высохнет.

– Ну, Лазарь, успокоились? – спросил Арехин без тени насмешки.

Лазарь сглотнул. Его челюсть поработала, прежде чем он смог выговорить слово.

– Что… Как ты… – он даже перешёл на «ты», настолько был потрясён. Чувствовалось, что он напуган всерьёз, до самых глубоких, тёмных уголков души, где прячется самый древний страх. Есть такие люди – панически, до истерики боятся собак. Может, в детстве искусали, может, другая причина, засевшая в сознании.

– Меня собаки слушаются, – пожал плечами Арехин. – И даже боятся. Видят во мне повелителя. Не знаю уж, почему…

Но Арехин, конечно, знал. Знал цену этому дарy. Он был его проклятием. Меткой. Тем, что отделяло его от нормальных людей, от Лазарей с их бумажными угрозами и мокрыми штанами. Это была тень того, чем он был. Или тем, во что его превратили.

– А теперь, – сказал он резко, возвращая Лазаря к реальности, – проводите меня до двери в стене. И закройте её за мной на ваш волшебный замок. Думаю, не стоит доктору Сальватору знать о наших прогулках, не так ли? Давайте двигаться. Я хочу спать. У меня впереди доигрывание партии с Капой.

Глава 10

Но спал Арехин хорошо. Замечательно спал. Как в лучшие времена. Ведь были же они когда‑то, лучшие времена? Он не вспоминал их посекундно, да и вряд ли смог бы, лучшие времена редко приходят с бирками и ярлыками. Они просто случаются, тихие и незаметные, как глубокий вдох в предрассветной прохладе, и понимаешь ты это лишь потом, задним числом, когда они уже безнадежно утекли сквозь пальцы, как морская вода. Сон был плотный, без сновидений, или, может быть, сновидения были, но растворились мгновенно, едва коснувшись порога сознания, оставив после себя лишь легкий осадок – не то грусти, не то странного умиротворения. Он проснулся оттого, что луч солнца, пробившись сквозь шторы, упал прямо на лицо. Луч был теплый, живой, почти осязаемый, и Арехин несколько секунд лежал неподвижно, слушая далекий крик чаек и мерный, убаюкивающий плеск воды о причал. Где‑то вдалеке хлопнула дверь. Мир существовал, и он, Алехин, существовал в нем. Пока – вполне достаточно.

Не углубляясь в раздумья, он позавтракал вместе с радушным хозяином. Не мог не позавтракать, его пригласили к столу, и отказаться было бы неучтиво. Он и не отказался. Запах свежего кофе и теплого хлеба витал в прохладной утренней столовой, смешиваясь с запахом растений из сада, и йода с солью, принесенной с моря. Доктор Сальватор выглядел и утомленным, и возбужденным одновременно. Его глаза, обычно спокойные и слегка ироничные, сейчас горели внутренним огнем, а пальцы нервно перебирали краешек крахмальной салфетки. Он был похож на человека, который только что вернулся из чудесного приключения, и никак не может прийти в себя от увиденного.

– Ночь на воде – это замечательно, – сказал он, и его голос звучал немного приглушенно, будто доносился из той же далекой реальности. – Вам, дорогой гроссмейстер, нужно будет непременно выйти со мной. Можно даже в океан, «Олимпия», знаете ли, океанская яхта. Вы бы оценили. Ночью, когда небо становится черным‑черным, а звезды висят так низко, что, кажется, можно сбить их топом мачты… Это совсем другие шахматы, те, что играются там, наверху. Бесконечные и безмолвные.

Арехин внимательно посмотрел на сияющее лицо доктора. В его словах была та самая одержимость, которую он часто замечал у увлеченных людей – одержимость возможностями, широтой горизонта, властью над стихией. Властью, которую дают положение, паруса и деньги.

– Во время матча от многого приходится отказываться, – с сожалением, но и с едва уловимой твердостью ответил Арехин. – Ни капли алкоголя, никаких развлечений, даже желудок обременять нельзя. – И доказал это делом, аккуратно разрезая яйцо пашот, из которого вытек густой, как солнечный свет, желток. Он ограничился этим яйцом и крохотным, размером с пол‑ладони, кусочком хлеба, смазанным тонким слоем темного, почти чёрного меда. Хотя на столе было много чего, очень много: салями, нарезанная прозрачными ломтиками, сыр, масло в хрустальной розетке, спелые груши. Изобилие, от которого веяло спокойной, сытой жизнью, никак не связанной с напряженной тишиной турнирного зала, с часами, безжалостно отсчитывающими секунды. Эта жизнь была рядом, ее можно было потрогать, но она была не для него. Не сейчас.

– А вот синьор Капабланка, везде пишут и говорят, себя не ограничивает, – сказал доктор Сальватор, отламывая кусок булки. В его тоне было что‑то от ребенка, который хочет спровоцировать взрослого на интересный рассказ.

Арехин отпил глоток воды. Она была холодной и безвкусной.

– Синьор Капабланка – гений, и я нисколько не преувеличиваю, и буду повторять это снова и снова. Но он еще и человек, а человеку свойственно ошибаться. Даже гению.

– Вы имеете в виду ошибки шахматные?

– Ошибки за доской – следствие ошибок в жизни, – медленно проговорил Арехин, глядя в окно, где на ярко‑синем небе застыло, будто нарисованное, облако причудливой формы. – Я полагаю, что синьор Капабланка посчитал, что он легко победит меня. Это не высокомерие. Это… оптика. Его мир устроен иначе. В нем сопротивления либо нет, либо оно легко преодолимо. Как легкий бриз.

– И в этом он ошибся? – доктор наклонился вперед.

– Нет. Ошибка в том, что он ведет себя так, словно уже легко победил меня. А сражение едва‑едва началось, Пересвет и Челубей горячат коней, а вороны только слетаются к пиршеству. – Он произнес это сравнение совершенно естественно, как будто говорил о погоде.

Сальватор только покачал головой, и в его глазах мелькнуло непонимание, смешанное с уважением. Он выпил кофе и посмотрел на пустую чашку, будто надеясь найти на дне ответ.

По пути в город (Пабло, сидевший за рулем, тоже выглядел утомленным, хотя в море и не выходил – его усталость была иного рода, городской, копившейся в шумных кафе и душных конторах) Арехин попросил остановиться у газетного киоска. Киоск был ярким пятном на фоне выцветших от солнца стен, разрисованным кричащими заголовками. Он взял утренний выпуск «La Prensa», толстый, пахнущий свежей типографской краской. Ему нужно было посмотреть, что пишут о первой игре, но сначала он, как всегда, пробежал глазами первую полосу. И мир, только что такой спокойный и сонный, вдруг резко качнулся, приобрел тревожный, болезненный наклон.

Подача шахматного репортажа была солидная. Обозреватель, некто с немецкой фамилией, уважительно отозвался о каждом участнике, сдержанно похвалил организаторов, польстил зрителям, «тонким ценителям великой игры», и, приведя диаграмму позиции перед откладыванием, сказал, что белые находятся в сложном положении. «Сложное положение» – эти два слова были как легкий, но отчетливый холодок. Газета решила не травмировать чемпиона, не тревожить его поклонников. У Капабланки всё в порядке, а сложности – у безликих, абстрактных «белых». То‑то порадуются негры, мулаты и прочий народ разноплеменной Аргентины! Хотя, в отличие от Бразилии, прочий народ здесь, пожалуй, даже в меньшинстве, Аргентина – белая страна. Мысль мелькнула и исчезла, как тень от чайки. Ничего, следующую партию он будет играть белыми. Он почувствовал знакомое, острое, почти радостное ожидание борьбы.

Но сенсацией было другое. Этой ночью в заливе, в десяти милях от побережья, потерпел крушение и затонул итальянский лайнер «Principessa Mafalda»! Погибло множество людей! Немногочисленные спасенные утверждают, что неподалеку видели яхту, но на помощь никто не пришел! И, по неподтвержденным пока данным, на борту была значительная сумма в золоте, предназначавшаяся для Аргентины, межправительственные расчёты.

Арехин отложил газету. Шум улицы – гудки автомобилей, выкрики разносчиков, смех – внезапно обрушился на него, громкий и раздражающий. Он смотрел сквозь лобовое стекло на проплывающие мимо фасады, но видел другое: черную, холодную воду, обломки, крики, растворяющиеся в ночном океане. И яхту. Яхту, которая видела, но не пришла на помощь.

Но мало ли в заливе яхт, шхун, яликов и прочих кораблей и корабликов? Мало ли кто что видел в панике и темноте? Он попытался отогнать навязчивую мысль. С другой стороны, значительная сумма в золоте – это не жемчужины из раковин выцарапывать. И наглядная демонстрация возможностей для потенциальных инвесторов. Мысль была циничной, холодной и, вероятно, справедливой. Доктор Сальватор говорил о звездах, а неподалеку тонули люди и золото. Два разных мира, едва соприкасающихся краями. Как черные и белые квадраты на доске.

Шахматный Клуб был полон. Посмотреть, как Капабланка вывернется из «сложного положения», пришли многие. Все, кого мог вместить Клуб, и еще снаружи собралось немало зрителей, для которых поставили большую демонстрационную доску. Их смутный гул доносился сквозь закрытые окна, как отдаленный прибой. Арехин прошёл в игровой зал. Капабланка уже сидел за своим столиком, безупречный, спокойный, разглядывающий ногти. Он улыбнулся Арехину легкой, дружеской улыбкой, в которой не было ни тени вчерашнего напряжения. Человек, уверенный в своей звезде.

Перед тем, как судья матча вскрыл конверт с записанным ходом, президент Клуба поднялся и, слегка откашлявшись, сказал короткую речь. Его лицо было серьезным и печальным.

– Дамы и господа. Прежде чем мы продолжим наше великое интеллектуальное сражение, мир которого кажется нам таким важным, я вынужден напомнить о трагедии, случившейся в океане, который омывает наши берега. Предлагаю почтить память погибших при крушении «Principessa Mafalda» минутой молчания.

Все встали. И в огромной, набитой людьми зале воцарилась абсолютная, давящая тишина. Арехин стоял, опустив голову, но видел перед собой не мрачные лица собравшихся, а снова – темную воду, огни тонущего корабля, гаснущие один за другим. И яхту. Белую яхту, молчаливо наблюдающую со стороны. Он слышал тиканье своих карманных часов, громкое, как удары молота. Шестьдесят секунд. Шестьдесят ударов. Каждый удар отдавался где‑то глубоко внутри, в том месте, где хранились воспоминания о всех кораблях, которые он когда‑либо терял – в реальности или в снах. Минута истекла. Кто‑то вздохнул. Кто‑то прошелестел газетой. Президент кивнул судье.

Мир шахмат, четкий, логичный, подчиняющийся строгим правилам, снова возник вокруг них, как аквариум. Но Арехин уже знал, что где‑то там, за его стеклянными стенками, плавает что‑то огромное, тёмное и безмолвное. Что‑то, что не подчиняется никаким правилам, кроме своих собственных. И этот знак, это знание, было теперь частью игры. Частью его следующего хода, который он обдумывал, глядя на безмятежное лицо чемпиона, пока судья медленно, с театральной торжественностью, вскрывал конверт.

Сеньор Керенсио, человек с лицом из восковой бумаги и пальцами, движущимися с тихой механической точностью, достал из конверта бланки, раздал их игрокам, сделал на доске записанный ход Арехина и пустил часы. Тиканье шахматных часов много громче «Павла Буре» в кармане пиджака, это был звук утекающего времени, песка в часах вселенной, и Арехин на миг представил себе, что сидит не в клубе, а в некоей лаборатории, где само время подвергается тщательному, беспристрастному изучению.

Капабланка ответил без раздумий. Его рука, изящная и холёная, совершила вальяжное движение, будто отодвигая не пешку, а легкую занавеску на окне в летний день. В зале зашушукались, радуясь уверенности кубинца. Шёпот был подобен шелесту сухих листьев в парке поздним вечером. Должно быть, они посчитали, что их кумир нашёл путь, чтобы разгромить этого русского, этого загадочного гостя, порождение снежных равнин другого полушария. Арехин почувствовал на себе тяжесть их коллективного ожидания, плотного, как влажный воздух перед грозой. Но он не думал над ответным ходом. Нет. Его ум, отчаянно цепляясь за что‑то реальное, ускользнул с шестидесяти четырех клеток и погрузился в анализ собственного положения. Не на доске. В жизни.

Мысленный поток понес его, как река под далекой Рамонью. Итак, есть некий экс‑варшавянин Сальве, он же доктор Сальватор. Гениальный ученый‑медик, нечто вроде доктора Моро из той повести Уэллса, что он читал в детстве при свете керосиновой лампы. Только наоборот. Если доктор Моро силой ума и скальпеля превращал животных в подобия людей, то доктор Сальватор, судя по обрывочным данным, превращал людей в животных. Частично. Был просто человек – получился человек‑рыба. Ихтиандр. Арехин закрыл глаза на секунду, и перед ним возникло видение: холодная глубина, тусклый свет, проникающий сквозь толщу воды, и силуэты, скользящие среди водорослей и ржавых ребер затонувших кораблей. Не люди, не рыбы. Что‑то промежуточное. Интересно, много ли человеческого осталось в головах тех детей? Способны ли они тосковать по солнцу, по теплу песка, по смеху? Или их сознание теперь – лишь набор инстинктов и приказов? Что сказал Лазарь? Один удачный эксперимент на десять детей? Или на двадцать? На тридцать? Цифры терялись, расплывались, но за каждой стояла короткая, оборванная жизнь. Пусть ищут сокровища, а если таковых нет – топят проходящие суда. А что гибнет команда, гибнут пассажиры – то и ладно. Дело прочно, когда под ним струится кровь, сказал болеющий за народ поэт. Строчка застряла в сознании, как заноза.

И ведь ихтиандры – лишь одно из направление в лаборатории доктора Сальватора. А еще он, говорят, омолаживает организмы. Дорого. Очень дорого. Цена измеряется не в золоте, а в чём‑то другом, не имеющем рыночного курса.

Доктор очень нужен Советам. Зачем? Создать легион боевых ихтиандров для диверсий в чужих портах? Или важнее продлить жизнь? Кому? Одному конкретному человеку, чье имя не произносят вслух? Или просто, «штоб було» – на всякий случай, как резервный козырь в рукаве? Там, в сердце революции, и без того драчка за трон беспрерывная, тихая, свирепая, как возня крыс на зерновых складах Хутченко в далеком двадцатом году. Или двадцать первом? Глас? Может быть. Может, Глас скоро захватит всех сподвижников Революции, и начнется новая, еще более мрачная борьба – за право стать Крысиным Королем в новом, фантасмагорическом царстве? Уже началась? Грядёт термидор, а там и до Бонапарта недалеко, до великой империи. Умер Ленин, умер и Феликс. Троцкого оттеснили на периферию, Крупская тоже где‑то на краю, в тени. Теперь она стала специалистом по детям. По их трудовому, коллективному воспитанию. «Ах, детки, детки, детки, сколотим табуретки…» – едкая строчка из чьего‑то стишка вертелась в голове. Дети. Подопытный материал Сальватора – тоже дети. Случайность? Или жуткая логика? Получается, она, Надежда Константиновна, рассматривает его, Арехина, как наемного убийцу? Вернее, как идейного убийцу, ведь никто платить ему не собирается. Только шепнуть на ушко о долге, о высших целях. Положим, убьёт он этого изверга, помесь гения и вивисектора. Аргентинская полиция его схватит, кого ж ей еще хватать на вилле, где случится убийство? И – птичка, будь здорова? Одна пешка, принесенная в жертву на бесконечно большой доске.