Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 52 страниц)
– Уже нет. С беспризорностью покончено. Устроены детские колонии, где детей более‑менее воспитывают, приучают к труду, дают ремесло. До идиллии далеко, конечно, но того, что было прежде, уже нет. Почти нет, – поправился Арехин, прогоняя непрошеные воспоминания.
– Вот и славно, – сказал Шаров. Его пальцы перестали стучать, но взгляд всё ещё бегал по кафе, по отражениям в потускневших зеркалах, которые не мешало бы помыть. – А как там вообще? В России?
– Последний раз я там был в двадцать пятом. Потихоньку налаживалось. Магазинчики, мастерские, пекарни, кафе – можно и частному лицу держать. Сразу повеселело. Если есть деньги – жизнь сносная. А без денег жизнь везде плохая.
– Не думаете вернуться в Россию?
Прямой удар. Королевский гамбит в разговоре. Арехин почувствовал, как сжимаются челюсти.
– Меня год назад лишили гражданства, вы, возможно, слышали.
– В газетах смутно об этом писали. Почему лишили?
– Дал сеанс в пользу приюта для детей эмигрантов. И ещё за интервью эмигрантской газете.
– И за это лишают гражданства?
– Получается, так, – пожал плечами Арехин. – Впрочем, сейчас мне в России делать нечего. Интерес к шахматам огромный, но турнирные призы мизерны. На них не прожить. А здесь – ну, здесь прожить можно.
– Человеку с головой здесь хорошо, – подтвердил Шаров. – А некоторым – очень хорошо. Стали знаменитостями. Взять хоть доктора Сальве.
– Доктор Сальве? Я знавал Георгия Соломоновича Сальве, сильный был шахматист. Он умер в двадцатом.
– Это его племянник. Здесь он стал доктором Сальватором. Делает операции по омолаживанию. Чудеса науки, волшебство хирургии. К нему приезжают даже из Северо‑Американских Соединённых Штатов. Миллионеры. Он теперь и сам миллионер, но нас не чурается. Охотно помогает – в разумных пределах. И бывает в шахматном клубе. У вас с ним есть кое‑что общее.
– Оба шахматисты?
– И это тоже. А ещё он поддерживает детский приют, и щедро поддерживает. Вы должны с ним познакомиться – преоригинальнейшая личность.
Детский приют. Слова прозвучали как эхо. Дети. Пропажи. Морской Дьявол. Щедрый доктор. Слова и понятия начали сходиться в причудливую, тревожную комбинацию. Пока без явной угрозы, но с потенциалом для смертельной ловушки.
– Если должен – познакомлюсь, – ответил Арехин.
Шаров поднял руку, глаза его слегка сузились:
– Смотрите, Капабланка!
В кафе вошёл Капабланка, сопровождаемый прекрасной дамой. Он, в кремовом плаще, с зонтом в руке, был воплощением элегантности и уверенности, божеством, сошедшим с Олимпа. Капа оглядел кафе, и его взгляд на секунду задержался на их столике. Увидел Арехина. И поморщился. Чуть‑чуть. Почти незаметно. Но Арехин разглядел. Лёгкое движение лицевых мышц, микроскопическая вспышка раздражения и… чего‑то еще? Брезгливости? Страха? Капабланка почти месяц жил в Буэнос‑Айресе, и, по негласному уговору, они избегали друг друга. Как два самурая перед поединком, хранящие ритуальную чистоту. Шаров нарочно, что ли, выбрал Café Tortoni? Чтобы спровоцировать эту встречу? Чтобы посмотреть, как поведут себя два крокодила в одном болоте?
Но сенсации не получилось. Арехин поднялся, поклонился, Капа ответил на поклон – и на этом всё закончилось. Арехин медленно покинул кафе, чувствуя на себе взгляд Шарова и чей‑то ещё, едва уловимый, будто город и его тайны следили за каждым шагом.
Снаружи дождь стал сильнее. Где‑то неподалеку проехал трамвай, расплёскивая дрожь вокруг.
Он шагнул в дождь, и холодный ветер мгновенно остудил сознание. Не о чем волноваться. Для того он сюда и явился.
Он анализировал разговор со Шаровым, его постукивающие пальцы, дрожь в голосе, напряжённость глаз. Всё это казалось не случайным – как будто сам город говорил, что дети действительно исчезают, и никакая полиция не способна остановить то, что скрыто в тумане.
Он подошёл к перекрёстку, где туман сливался с дождём, и внезапно показалось, что в дальнем конце улицы что‑то двигается. Фигура была почти невидимой, но казалась слишком высокой, слишком черной, с неправильными очертаниями, будто скручена из морских водорослей и сырого воздуха. Арехин замер, сердце забилось быстрее, и в голове всплыл образ исчезнувших детей – их крики, смех, который внезапно прерывается.
Сильный порыв ветра ударил в лицо, и шум дождя стал почти оглушающим. Он сделал шаг назад, но ноги как будто сопротивлялись – и в ту же секунду казалось, что что‑то скользнуло рядом, прошептав его имя или, по крайней мере, звук, очень похожий на шёпот.
Арехин моргнул, и фигура исчезла. Лужи остались пустыми, туман рассеялся лишь наполовину, а город снова стал казаться обычным, полным людей и машин. Но он знал: это обманчивое спокойствие. Морской Дьявол, будь он реальным или выдуманным, уже оставил след в его сознании. И не только в сознании: ощущение невидимого присутствия сжимало грудь, и каждый звук теперь казался потенциальным предупреждением.
Он ускорил шаг, направляясь к дому, но в голове всё ещё звучали слова Шарова: Они исчезают. Бесследно. Как будто растворяются…
На мгновение показалось, что дождь и туман соединились в единый, живой организм, наблюдающий за ним. И в этой тишине между каплями дождя, скрипом фонарей и далёким гудением трамвая он понял: Буэнос‑Айрес – город с миллионами глаз и миллионами тайн. Но самые страшные тайны – те, что касаются детей, исчезающих бесследно.
И где‑то там, за очередным поворотом улицы, в темноте, кто‑то или что‑то уже следило за каждым его шагом, ожидая, когда следующий шаг выведет его слишком близко к границе реальности и легенды.
Сознание упрямо рисовало картины: пустые детские площадки, мокрые от дождя качели, на которых никто не качается, тихие силуэты в тумане, которые словно тают при попытке рассмотреть их.
Он ускорил шаг, вслушиваясь в шум дождя, в перестук катящегося трамвая. Всё было как прежде, но ничто уже не было прежним. В этом городе, где исчезали дети, каждый звук мог предупреждением, а каждая тень – началом легенды, которая, возможно, никогда не кончится.
Но когда он подошел к остановке и сел в подкативший трамвай, всё снова стало просто, ясно, обыденно.
Глава 6
Воздух в зале Шахматного Клуба напоминал коктейль, он вобрал в себя все запахи: тончайших духов, дорогого табака, и едва уловимой, терпкой нотки страха, что всегда витает вокруг мужчин, играющих в игры, где ставкой была власть.
Максимо Марсело Торквато де Альвеар, доктор права и президент Аргентины, стоял в центре этого марева, улыбаясь своей президентской улыбкой, но глаза его были маленькими, черными и невероятно быстрыми, как у паука, плетущего паутину в углу осиротевшего кабинета в Александровском дворце.
Он взял по пешке в каждую руку. В правую – чёрную, матовую, тяжелую, будто выточенную из куска ночи. В левую – белую, холодную и гладкую, словно отполированную кость. Его пальцы сомкнулись вокруг фигур с таким напряжением, что костяшки побелели. Это был не просто жест, это был акт колдовства. Он спрятал руки за спиной, и его плечи совершили несколько странных, судорожных движений – не изящных фокусников, а скорее жреца, перемешивающего внутренности только что принесенной жертвы. Потом он резко выбросил перед собой два сжатых кулака.
– Прошу! – голос его прозвучал слишком громко в притихшем зале. Словно щелчок кнута.
Хосе Рауль Капабланка‑и‑Граупера, шахматный король, чье имя было синонимом непогрешимого и холодного разума, даже шахматной машины, стоял неподвижно. Его лицо сохраняло спокойствие, но где‑то в глубине карих глаз, в той самой глубине, куда не добирался свет люстр, шевелилось что‑то тревожное, словно бегали крохотные юркие ящерицы. Он не смотрел на кулаки президента. Он смотрел на него самого, на эту улыбку, доходящую до ушей, на черные беспощадные глаза. Вечность длилась секунду. Затем его палец, изящный и уверенный, указал на левый кулак.
Пальцы Максимо Марчело Торквато де Альвеара разжались медленно, с театральной паузой, словно раскрываясь изнутри под давлением невидимой силы. На его влажной ладони лежала белая пешка. Она казалась неестественно яркой в этом тусклом свете, маленьким маячком в океане сомнений.
– Вам, дорогой друг, выпало начать матч белыми фигурами! – провозгласил президент, и его голос зазвенел, как колокольчик проводника вагона, созывающего пассажиров в вагон‑ресторан.
Капабланка торжественно поклонился – ровно на пять градусов, как принято между джентльменами. Улыбка тронула его губы, но не добралась до глаз. Он взял пешку. Фигурка была теплой от чужого тепла. Он сунул ее в карман своего безупречного пиджака, и ему показалось, что от нее исходит слабая дрожь, словно она живая и чего‑то боится.
Еще бы ему не улыбаться! В безлимитном матче, этой изнурительной дуэли на истощение, где число партий могло быть и нечетным, право первого хода давало преимущество. Небольшое, почти призрачное, в четверть пешечки, но – преимущество. И всё же, держа в кармане этот крошечный кусочек форы, он чувствовал не уверенность, а смутную тошноту, как будто он только что сделал первую ошибку в партии, которая еще даже не началась.
– А вам, дорогой господин Арехин, достались черные фигуры!
Александр Арехин поклонился глубже, градусов на двенадцать, с той вымученной почтительностью, которую русские аристократы оттачивали веками перед тем, как отправиться на плаху. Он был во фраке, и в его осанке, в каждом жесте, читалась история падений и взлетов, вины и величия. Он был человеком с призраками в багаже, и ему было не до суеверий. Пешку он брать не стал. Черная пешка осталась лежать на ладони президента, маленькая дыра в реальности.
– Что ж, господа, играть вам завтра, а пока можно и отдохнуть, не так ли? За начало матча! – сказал президент, и тут как тут, словно из четвёртого измерения, материализовался официант с подносом. На подносе – три узких бокала, в которых играли пузырьки настоящего, французского шампанского. Не местного игристого, а того самого, что пьют короли и президенты, когда хотят скрыть вкус крови под сладостью винограда.
Арехин узнал его по запаху. Он всегда узнавал запахи. Его нюх был обострен, как у прирожденного зверя. Пузырьки, достигая поверхности, лопались с тихим вздохом, и микрокапли, несущие в себе аромат забвения и легкомыслия, разлетались вокруг, отравляя воздух.
– Вы не пьете? Жаль. Но я понимаю, во время матча пить нельзя, – сказал сеньор президент, и его улыбка стала еще шире. Господин президент, а почему у вас такие большие зубы? И такие красные губы?
– Мне можно, – ответил Капабланка, и в его голосе прозвучала привычная уверенность, которую он, казалось, надевал вместе с костюмом. – Бокал‑другой совершенно не повредит, уверяю вас, – он взял бокал, и его пальцы обхватили хрустальную ножку с той же небрежной грацией, с какой он брал шахматные фигуры.
– Возможно, – со всей учтивостью, на какую только был способен, ответил Арехин. Голос его был тихим, но в нём слышалось напряжение тетивы. – Но шампанское для меня опасно. Голова сразу взлетает к облакам, море становится по колено, а мне ведь предстоит игра с лучшим шахматистом всех времён и народов!
Капабланка победно улыбнулся, и поднял бокал, салютуя своему визави:
– Меня тоже ждет соперник не из легких, – ответил он, и в его словах прозвучала не столько любезность, сколько холодная констатация факта.
– Так вы ничем не отметите такое событие? – в голосе сеньора президента Арехин расслышал не просто недовольство, а нечто более острое, почти обиду ребенка, на замечательную игрушку которого не обращают внимания. Голос говорил: мы вас пригласили, мы организовали призовой фонд, мы дали вам сцену, а вы отказываетесь играть по нашим правилам? Вы отказываетесь от моего угощения?
– Если бы водки… – сказал Арехин, и его глаза на мгновение затуманились, увидев за стенами дворца не буйство аргентинского лета, а бескрайние русские снега, завывание вьюги в печных трубах. – Мы, русские, к шампанскому непривычны. Север, снега, морозы, виноград не растет, а где растет – медведи до него лакомы, пожирают на корню. Вот и не выработалась привычка встречать радость шампанским, он говорил о медведях, а думал о других чудовищах, тех, что приходят из снов, и с которыми не справиться никаким шампанским.
– Это не беда, поживете здесь, то и привыкните. А пока… – президент повернулся к официанту, и тот, как по волшебству, уже держал в руках бутылку «Smirnoff» № 21, парижского разлива. Ее только что не было – а вот и она, голубушка, стоящая на том же подносе, холодная и прозрачная, как слеза призрака. Слишком удобно. Слишком быстро. Домашняя заготовка. Умён Максимо Марчело Торквато де Альвеара, умён и прозорлив.
– Гостеприимство Аргентины воистину безгранично! – сказал Арехин с чувством, и в его словах был не только подобострастный восторг, но и горькая ирония человека, понимающего, что его загнали в угол, из которого можно выйти только вперед, пройдя шестьдесят четыре клетки, прямо в пасть к своему собственному демону.
Официант, лицо которого было безразличным, как у патологоанатома, из ниоткуда достал хрустальную стопку‑сотку
– Гулять, так гулять, – лихо, с той самой русской удалью, что всегда граничит с самоубийством, ответил Арехин.
Официант налил, не поскупился. Жидкость поднялась почти до краев, восемьдесят пять, даже девяносто граммов прозрачного огня. Пустяк для русского человека. Если только этот русский человек не должен завтра сразиться с шахматной машиной, воплощенной в лице непобедимого кубинца.
Арехин поднял чарку. Его рука не дрожала. С чего бы ей дрожать?
– Я не дипломат, синьоры, позвольте по‑простому, от чистого сердца: за Аргентину, и за её президента! Ура!
И он осушил стопку залпом. Огонь прошел по горлу, разлился по жилам, на секунду отогнав всех призраков прошлого. Но когда он поставил пустую стопку на поднос, они вернулись, стали ещё ближе. Ильич, Феликс, Лев Давидович…
Все зааплодировали. То ли сказанному, то ли лихости претендента, то ли просто здесь так принято – хлопать, когда на арену выходят гладиаторы, еще не зная, что один из них уже мертв, просто пока не упал. Арехин поймал взгляд Капабланки. И в этих обычно невозмутимых глазах он увидел не ответ на свой тост, а то, что видел за шахматной доской тысячи раз: холодный, безжалостный расчет. Игра уже началась. А по другую сторону стола, улыбаясь во весь свой большой рот, стоял дилер, раздающий карты из колоды, где тузами были фигуры из снов, фигуры, которые пахнут страхом, потом и русской водкой.
Началась неформальная часть вечера, та, где протокол тонул в сладком дыму сигар и приглушенном гомоне голосов, сливавшихся в один гипнотизирующий, похожий на полёт роя пчёл, гул. Открытие матча собрало цвет общества: министров с масляными рукопожатиями, дипломатов с глазами‑щелочками, в которых пульсировали ледяные огоньки расчета, и прочих лучших людей столицы, чье богатство было таким же новым и глянцевым, как лакировка на их туфлях. Они стояли, зажав в пальцах хрустальные ножки бокалов, и завязывали коротенькие, ни к чему не обязывающие беседы. Со стороны могло показаться, что они просто сотрясали воздух, переливая из пустого в порожнее. Но Арехин, чьё ухо, настроенное на тиканье шахматных часов, улавливало малейшие нюансы, слышал иное. В этих светских банальностях, в этих улыбках, брошенных через плечо, крылся незаметный постороннему смысл, и смысл этот был важным, как тихий щелчок затвора перед выстрелом. Здесь торговали влиянием, заключали пари, решали судьбы – и все это под аккомпанемент легкого звона бокалов.
Обращались здесь с панибратской легкостью, которая лишь подчеркивала расстояние. Президента величали не полным, тягучим, как парадный шлейф, именем, конечно, а просто «синьором президентом» или даже проще, по‑свойски, «доном Марчело». Капабланку – «Капой», «доном Пепе» или, для торжественности, «Вельтмейстером», что звучало как титул полубога. Ну, а его, Арехина – «сеньором Арехиным», и больше никак. Без «дона», без сокращений. Он был чужой. Диковинный зверь, привезенный из заснеженных лесов, чтобы усладить взгляд избалованной публики.
По залу, словно марионетки на невидимых нитях, сновали сноровистые официанты. Их пустые, отполированные до блеска лица ничего не выражали. На серебряных подносах, холодных на ощупь, стояли узкие бокалы с местным игристым вином, которое лишь притворялось шампанским. И больше – ничего. Никакой закуски, ни крошки, ни соленого орешка. Сюда не есть пришли. Сюда пришли, чтобы себя показать и других посмотреть, вращаясь в своем замкнутом, благоухающем кругу, где каждый знал цену другому, и цена эта исчислялась в гектарах земли, акциях или политическом весе.
Арехин был гостем на этом празднике жизни, и с ним обходились с тем любопытством, с каким осматривают быка перед корридой – подходит ли он, достаточно ли силен, достаточно ли яростен, чтобы любимый тореадор мог продемонстрировать в бою всё своё непревзойденное мастерство и убить его красиво, к восторгу толпы. В Аргентине, правда, коррида была запрещена законом. Но Аргентина – страна большая, невероятно большая, больше чем Испания, Франция, Германия, Великобритания, Италия, все вместе взятые, не считая колоний, разумеется. И по слухам, которые ползли, как змеи, в определенных кругах, кое‑где в частных поместьях, сиречь эстансиях, гасиендах, негласно проводились кровавые балеты. И приглашали на них лучших матадоров прямиком из Испании. Вот точно так же и его, Арехина, пригласили сюда. Аргентина – страна богатая, процветающая, и зачем же отказываться от маленьких восходящих к традициям великих и жестоких предков?
Внезапно рядом возник Шаров, его лицо было бледным пятном в мареве дыма. Он подвёл к Арехину невысокого, сухощавого кабальеро лет сорока пяти. У того было лицо резкое, с острыми скулами и темными глазами, в которых застыла тихая, всепонимающая усталость, какая бывает у очень хороших врачей или у очень плохих палачей.
– Позвольте представить доктора Сальватора, – сказал Шаров, и его голос прозвучал как‑то неестественно громко.
– Очень приятно, – ответил Арехин, и его взгляд на мгновение метнулся в сторону. Он искал того самого официанта, своего демона‑поставщика. И тот не подвёл. Он возник из ничего, как мелкий бес, и встал с невозмутимым лицом, ожидая. Арехин, не говоря ни слова, показал ему три растопыренных пальца. Приказ был понятен без слов.
– Я знавал вашего дядю, Георгия Соломоновича, – негромко сказал Арехин. – Мы с ним встречались за доской, в девятьсот двенадцатом году, он играл чёрными, французская защита и ничья на двадцать девятом ходу.
Мир на секунду сжался до размера шахматной доски, залитой светом далекого петербургского лета. Арехин ясно увидел лицо Георгия Соломоновича, его седые усы, нервный жест, которым он поправлял фигуру.
– Да, дядя очень гордился той партией, – сказал доктор, и в его глазах мелькнула искорка чего‑то, что могло быть как уважением, так и насмешкой.
В этот момент официант, беззвучный как привидение, уже приготовил три стопки с кристально чистой жидкостью. Они стояли на маленьком серебряном подносе, три хрустальных гроба, поставленные на попа.
– По такому случаю, – чуть развязно, с той самой русской бравадой, что всегда пахнет отчаянием, сказал Арехин, – не грех и выпить немножко.
И они выпили. Огонь прошел по горлу, согрел, притупил остроту ощущений. Доктор Сальватор поморщился, но стопку осушил до дна.
– Это не рискованно – водка перед ответственной партией? – спросил Шаров, на правах старого знакомца, но в его вопросе слышался не дружеское участие, а скорее любопытство экспериментатора.
– Не очень, – сказал Арехин, чувствуя, как алкогольная волна начинает баюкать, как баюкали в колыбели. – Капа взял уже пятый бокал шампанского, так что мы с ним будем на равных. К тому же партия начнется через двадцать… через двадцать один час, и к тому времени и у чемпиона, и у меня останется разве что приятное воспоминание о сегодняшнем вечере.
Вскоре после этого президент, улыбаясь своей широкой, голливудской улыбкой, попрощался – его ждали неотложные государственные дела. И будто по тайной команде, зал начал пустеть. Светские бабочки разлетелись, оставив после себя запах духов и ощущение звенящей пустоты.
Арехин вышел из Шахматного Клуба. Воздух снаружи, прохладный, свежий, после духоты зала пьянил не слабее водки. У ворот, выстроившись в аккуратный ряд, стояли таксомоторы – по случаю сегодняшнего вечера их было в избытке.
Вдруг рядом возник доктор Сальватор.
– Позвольте вас подвести, – сказал он. Его темный силуэт казался зловещим в свете уличных фонарей. – И нет, управлять автомобилем будет мой шофёр. Сам я после спиртного за руль не сажусь никогда.
Как нарочно, с неба снова стал накрапывать мелкий, назойливый дождь.
– Не могу, – сказал Арехин, чувствуя, как его воля ослабевает, поддавшись странному очарованию этой ночи и этого человека. – Не могу огорчить вас отказом.
Автомобиль доктора, роскошный, блестящий, даже под дождем отливавший дорогим черным лаком, подкатил к тротуару неслышно, как призрак. Казалось, он не ехал, а плыл в нескольких миллиметрах от земли.
– «Аргентина‑Сюиза», – небрежно, словно речь шла о сигаре, пояснил Сальватор.
– Аргентина? Их производят в Аргентине? – удивился Арехин, разглядывая благородные обводы кузова.
– Пока собирают из привезенных из Испании деталей. Но отделка полностью местная, – ответил доктор.
Отделка была – по высшему разряду. Кожа сидений пахла дорого, дерево из тех пород, которые не сыщешь в подмосковном лесу. Машина двигалась почти бесшумно, мягко, поглощая все неровности мостовой. Она скользила по ночному Буэнос‑Айресу, словно яхта под парусом по спокойным водам Ла‑Платы. Водитель, молодой индеец с каменным, непроницаемым лицом, управлял экипажем осмотрительно, не торопился, наслаждаясь самим процессом, как будто везет не людей, а бесценный, хрупкий груз.
Арехин откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза, пытаясь отогнать накатывающую усталость. И в этот момент, нарушая идиллическую тишину, с воем и ревом их обогнала одна пожарная машина. Потом вторая. Третья. Сирены выли на разные лады, создавая диссонирующую симфонию катастрофы.
Доктор Сальватор не шелохнулся, лишь его пальцы слегка постучали по ручке двери.
Когда они выехали на широкую Авенида‑де‑Майо, стало ясно, куда спешили пожарные.
Пылал «Мажестик». Отель, в котором жил Арехин.
Небо впереди было не черным, а багрово‑оранжевым, как раскаленный докрасна металл. Языки пламени лизали фасад здания, вырывались из окон, выбрасывая в ночь тучи искр и едкого дыма, который пах не просто гарью, а паленой бумагой, паленой кожей, паленой жизнью. Огненный шторм пожирал все на своем пути, и в его реве Арехину почудился знакомый, издевательский смех. Смех того, кто только что делал вид, что пьет шампанское, и смотрел на него глазами, полными тайного знания.
Машина доктора Сальватора остановилась в сотне метров от этого ада. Он повернулся к Арехину. Его лицо в отсветах пламени казалось маской из чистого золота, а глаза были двумя черными безднами.
– Кажется, – сказал он с ледяным спокойствием, – вам нужно новое пристанище, сеньор Арехин. Позвольте предложить вам мою виллу.
И в этой фразе, произнесенной тихим, бархатным голосом, было столько стужи, что даже всепоглощающий жар горящего отеля не мог согреть внезапно похолодевшую кровь Александра Арехина.
Авторское примечание.
Прототип Арехина, Александр Алехин действительно во время матча жил в отеле «Мажестик». Но в РИ пожар произошел уже после матча, и повреждения были небольшими, потушили быстро.
Красивый отель, не правда ли?
Глава 7
– Впечатляет? – сказал доктор Сальватор, и в голосе его были и гордость, и тщеславие, и насмешка.
Над кем насмешка‑то? Над собой? Или над несчастным погорельцем?
– Прежде не приходилось видеть подобное, – признался Арехин.
И в самом деле не приходилось. Черные «Роллс‑Ройсы» видел, серебристые видел, синие тоже видел, а вот красных, пламенно‑красных – нет.
– Этот автомобиль сделан по специальному заказу для большевистского вождя, Ленина. Он очень уважал «Роллс‑Ройсы», этот Ленин. У него уже было то ли два, то ли три «Серебряных Призрака», новеньких, с иголочки, но он потребовал еще один, взамен переделанного в снегоход. Вот и заказали, но к моменту исполнения заказа – особая сборка, отделка «люкс», а, главное, красный цвет – Ленину уже было не до автомобилей. И Советы отказались от заказа.
– Тут вы и приобрели «Призрака» красного цвета?
– Я зову его «Призрак Коммунизма», – коротенько хохотнул Сальватор. – Нет, конечно, нет. Слишком уж ярко. Знаете, в Кракове говорят: – пьяница любит острое и солёное, а дурак красное и зелёное. Мне он достался от пациента, в счёт оплаты за излечение от… впрочем, неважно. Так вот, автомобиль в полном вашем распоряжении. И шофер, разумеется, тоже. Пабло – обратился он к шоферу, коренастому индейцу в ярко‑красной ливрее – господина Арехина слушать, как меня.
– Да, хозяин, – с поклоном ответил тот.
– Он знает город гораздо лучше меня, и, уверен, будет вам полезен.
– Благодарю вас, доктор, – ответил Арехин, да и что он еще мог ответить?
Вчера доктор Сальватор предложил ему своё гостеприимство. Отель в огне, как отказаться? Жил Сальватор за городом, но недалеко. На хорошем автомобиле всё недалеко, «Аргентина‑Сюиза» домчала их за четверть часа. Сальватор жил не просто в доме, он владел поместьем, которому бы позавидовала даже великая княгиня Ольга Александровна, поскольку её поместье располагалось у реки, а поместье Сальвадора – на берегу Ла‑Платы. Солнце, воздух и вода. Да, солнце, вчерашние тучи рассеялись, и солнце, сентябрьское солнце, явило свою милость: и светило, и грело щедро, по‑аргентински.
Но осматриваться было некогда: Арехин приехал вчера, в чем был. Две новости сообщил ему Сальватор утром: хорошую и плохую. Хорошая заключалась в том, что «Мажестик» сгорел не дотла, огнеборцы сумели отстоять здание в целом. Плохая – что частично «Мажестик» всё‑таки обгорел, и в число пострадавших вошел и номер Арехина, в котором пропало всё, что было: одежда и прочие личные вещи.
– А тетради? Тетради с анализами?
– Боюсь, что и тетради тоже, – сказал Сальватор. – Так мне сообщил владелец «Мажестика». Возгорание произошло в соседнем с вами номере, причину выясняют, но…
И вот сейчас Арехин отправлялся в город. Сначала в «Мажестик» – документы и деньги он хранил в сейфе отеля, а с сейфом всё вроде бы в порядке. Утратить в чужой стране деньги и документы – это гораздо хуже, чем утратить одежду, обувь и даже тетради шахматных анализов.
Ну, а затем следовало срочно обновить гардероб, от шляпы до носков. И не только гардероб. Толстых тетрадей с полдюжины, карандаши для письма, да много чего.
И потому он без лишних слов забрался внутрь «Красного Призрака».
Мы красная кавалерИя, и про нас былинники речистые ведут рассказ…
Былинники, не былинники, а подумать есть над чем. Уж больно удачно всё сложилось. Вот он уже гость в роскошном имении. Не прикладывая усилий. Само получилось, конечно. Все чудесно совпало – знакомство с Сальве, и тут же – пожар. Конечно, как истинный кабальеро, доктор Сальватор не мог не предложить Арехину стол и кров. Ничего особенного в том нет. Капа, к примеру, остановился у Карлоса Керенсио, а это – главный судья предстоящего матча! А тут компатриот, не имеющий к матчу никакого отношения. Что может быть естественнее!
В стародавние времена, особенно до реформы шестьдесят первого года, помещики в своих усадьбах охотно привечали гостей. Разумеется, если гости – дворяне, и соблюдают приличия. Живи, не жалко. Комната – есть, еды – вдоволь, могут даже лошадку выделить для разъездов, и мальчонку на побегушки. Взамен от гостя ожидали, что тот либо сам станет рассказывать что‑нибудь интересное, либо будет выслушивать подобные рассказы хозяина. Ну, и пить с ним водку или вино. Бывало, что гости победнее жили не месяцами – годами, становясь приживалами.
В приживалы он не метит, но…
Но не слишком ли все гладко?
Конечно, спалить «Мажестик» ради того, чтобы Арехин переместился к доктору Сальватору – это чересчур, но сгорел сарай, гори и хата, особенно, если хата чужая. Неужели это Женя подпустил московского петуха? Значит, он в курсе? Зачем тогда приставал с посмертными счетами Ленина? Конспирации ради?
Отель при солнечном свете выглядел странно. С одной стороны, с другой стороны… Нет, ущерб всё‑таки немалый. Но не катастрофический. Вовсю сновали рабочие, как муравьи, восстанавливающие муравейник.
Пабло остановил автомобиль чуть поодаль, выскочил и предупредительно открыл дверцу «Роллс‑Ройса». Как в лучших домах Филадельфии.
Снаружи пахло пожаром.
Он прошел в вестибюль отеля. Его встретили поклонами и извинениями. Да, несчастье. Но вы, синьор Арехин, получите компенсацию: отель застрахован, и, когда закончится расследование, всем пострадавшим компенсируют убытки. Что? Вещи в номере? Увы, они полностью сгорели. Тетради? И тетради тоже. Пожар, синьор Арехин, это такая штука… это пожар! Сейф? Сейф в полной сохранности, в абсолютной сохранности!
В «Роллс‑Ройс» Арехин вернулся с маленьким портфельчиком. Теперь – приодеться!
Не роскошно, нет. В Гранд‑Универмаге он прошел в отдел готового платья, где и купил готовый костюм, а к нему всё остальное. Включая чемодан. По счастью, фигура у него самая стандартная.
И вскоре он уже вернулся на виллу «Олимпия» – так непритязательно называлось поместье доктора Сальватора. Принял ванну, переоделся, затем легонькая закуска. До начала партии оставалось время, и он вышел в сад.
Роскошный сад. Здесь и климат, и плодородная земля, и искусство садовников, всё вместе. Он сел на скамейку и, стал слушать море.
Поместье было разделено на две зоны: жилую и госпитальную. В госпитальной лечились пациенты доктора, и ход туда был закрыт – из соображений приватности, да и прочих соображений. Должно быть, непростые это пациенты, раз расплачиваются «Роллс‑Ройсами». У «Олимпии» был и свой причал, можно выходить в залив на яхте, которая тоже называлась «Олимпия». Хорошая яхта. Не очень большая, не очень маленькая. Доктор жил на широкую ногу, как и завещал врачам великий Гиппократ. Миллионер? И очень может быть.
Природа расцветала буквально на глазах. Весна идёт, весне дорогу! А в субтропиках весна куда щедрее московского лета!
Сгорели тетради с анализами партий Капабланки. Печально. Нет, сами анализы он помнил, но записи должны были лечь в основу книги. Он уже и название придумал, немножко претенциозное, «На пути к высшим шахматным достижениям», но именно такие труды и создают репутацию. Придется писать сызнова.
