Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)
– Что случилось?
– Вот к вам‑с, Христофор Теодорович.
– А‑а… – в возгласе Пеева радости не было. Да откуда ей взяться, все‑таки не пиво пили вместе, а убийцу искали, причем Христофор Теодорович был за подозреваемого (см. «Дело о замоскворецком упыре»).
– И вам, доктор, доброго здравия, – ответил Арехин.
– Ох, конечно, добрый вечер, или, вернее, ночь.
– Я пришел к вам в надежде, что вы поможете разобраться в одном деликатном вопросе.
– Опять отрезанные головы?
– Нет, нет. Что это вы пьете?
– Это? А, чай. Морковный. Для зрения очень полезен. Желаете?
– Желаю.
– Не извольте беспокоиться, мигом, – засуетился привратник, и точно – мигом налил в кружку – большую, толстостенную, держащую тепло долго, – крутого кипятка из чайника, принесенного тоже мигом.
Доктор Пеев положил в кружку три чайных ложки сушеной моркови и накрыл блюдцем:
– Минут пять настоять нужно. А вы, Андрей Дмитриевич, можете идти.
– Уже иду доктор, уже иду, за воротами присмотрю, снег почищу…
Дождавшись, пока привратник уйдет, Арехин сказал:
– Вижу, порядок в госпитале на высоте.
– Благодаря вам. И еще – говорят, открывается новый институт, в котором и головы пересаживать будут, и прочее… Не слышали?
– Слышал, что собираются открыть лабораторию анабиоза, глубокого сна, и вас, доктор Пеев, прочат в руководство.
– Да, и это тоже говорят.
– Только говорят?
– Решится все в ближайшее время. Как раз этот госпиталь под лабораторию и должен отойти.
– И поэтому вам совершенно не нужны никакие новые неприятности.
– Признаюсь, да.
– Тогда я вас обрадую: мне требуется только научная консультация.
– Насколько это в моих силах – готов.
– Анабиоз ведь – это особый сон?
– Можно сказать и так.
– А что науке известно о снах простых? О снах и о сновидениях? И особенно любопытно, может ли один человек проникать в сон другого? Видеть чужой сон, участвовать в нем, навязывать свои сюжеты и персонажи? Могу ли я мучать соседку, насылая ей во сны драконов, пьявок и грозя концом света?
– Наука категорически отрицает подобную возможность, – без колебаний ответил доктор. – По этому вопросу и покойный профессор Бахметьев, и ваш покорный слуга могут считаться весьма квалифицированными экспертами.
– Значит, категорически отвергает.
– Даже думать об этом не хочет, – подтвердил Пеев. – Вы попробуйте, попробуйте чаек. Острота глаза в вашем деле не помешает.
– Пробую.
Чай был морковный, и других определений просто не требовалось. Но Арехин пил, отчасти из вежливости, отчасти потому, что чувствовал жажду, а отчасти и потому, что морковь, действительно, улучшала и зрение, и слух. Вернее, не улучшала, а питала. А вовремя питаться глазам и ушам нужно столько же, сколько и желудку.
– С другой стороны, любой великий ученый поначалу напрочь отвергался, осмеивался и оплевывался этой самой наукой, – продолжил доктор Пеев. – Галилей, Левенгук или Дарвин могли бы много об этом рассказать, но их с нами уже нет. Целая академия наук просвещенной Франции в свое время считала бреднями сообщения о падении камней с неба. Беспроволочный телеграф не смогла вообразить даже фантазия Жюля Верна. Петенкофер отрицал микробы, как причину эпидемий. Сей профессор даже выхватил у профессора Коха колбу с культурой холеры и демонстративно выпил на глазах у академической публики – дело было во время заседания ученого общества.
– И что?
– И ничего. Холерой Петтенкофер не заболел. Однако холерные запятые Коха все‑таки есть причина холеры.
– Любопытно… – протянул Арехин.
– Да уж. Ваши версии?
– Вероятно, Кох в целях безопасности принес с собою не натуральные холерные микробы, а что‑нибудь на них похожее. Все‑таки холера – она холера, фамильярностей не терпит. И оказался прав. Но Петенкофер‑то хорош! А вдруг бы заболел? А вдруг бы еще сто человек за собой утащил? Или сто тысяч?
– Он, наверное, об этом не думал, поскольку не верил в микробную природу холеры, считал ее ошибочной. Все, мол, от миазмов. Но к чему я рассказал эту историю: наука не есть некое безошибочное божество. Она меняется, порой меняется стремительно, и то, что вчера считалось ересью и чушью, сегодня – общепринятый научный постулат.
– То есть проникновение в чужие сны… – Арехин замолк, отдавая должное морковному чаю.
– Сегодня это повод для помещение в психиатрическую клинику, а завтра – не знаю. Если угодно, я приведу десятки случаев, когда люди были уверены, что кто‑то читает их мысли, навязывает им свою волю, насылает кошмары. Но все это описано в книгах по психиатрии и трактуется как безусловно болезненное расстройство рассудка. Трактуется – и всё, никаких следственных мероприятий или систематических изыскании не проводилось. А кто и проводит, помалкивает, чтобы не прослыть среди коллег шарлатаном, поклонником шаманов. Научная среда страшно консервативна, профессор Бахмаетьев, а с ним и я это ощутили в полной мере. Известно, что во время сна активны иные участки коры головного мозга, подавленные в бодрствующем состоянии. Чем они занимаются, эти участки? Профессор Бахметьев считал, что они регулируют ремонт организма, и потому если поспать в анабиозе достаточно долго, можно проснуться молодым и здоровым. В свете последних событий, я думаю и о других возможностях. Так что сами решайте, без оглядки на науку. Один факт перевешивает амбар схоластических рассуждений. И если есть признаки того, что кто‑то читает чужие сны, вы уж лучше положитесь на собственный разум. Скорее, сами поможете науке, раскрыв тайну подглядывателя снов.
– Ну что ж, утешили.
– Больше скажу – когда вы его поймаете, дайте знать. Мы его обследуем так, как нигде в мире обследовать не сумеют. Глядишь, и найдем мыслепередающую извилину.
– Почему это «нигде в мире не сумеют»?
– У них – буржуазный гуманизм, даже над собакой опыты ставить сложно. А мы за милую душу череп вскроем да и поглядим что и как – у живого.
– Разве так… Кстати, вы как будете подбирать людей для погружения в анабиоз?
– В первую очередь, конечно, пойдут здоровые добровольцы. А что?
– Нет, ничего. Может, и я вам сгожусь?
– Может, и сгодитесь. Лет через двадцать пять ляжете на профилактику, годик‑другой поспите и проснетесь опять тридцатилетним.
– Через двадцать пять лет? Хорошо, наведаюсь, если раньше вам мыслевнушателя не приведу. Для опытов.
– Их еще телепатами называют.
– Кого, простите?
– Мыслевнушателей, сноподглядывателей. Тех, кто способен принимать и передавать мысли без аудиовизуального контакта с объектом.
– Аудиовизуального… Хорошее слово. Обязательно вставлю в отчет.
– И вы отчеты пишите?
– В отчетах, Христофор Теодорович, наша сила. Что ж, чай допит, вопросы заданы, ответы получены, пора и откланиваться.
Он так и сделал. Вернулся в экипаж, велел Трошину ехать домой не торопясь, укрылся медвежей полостью и стал думать.
Аудиовизуальный контакт… Действительно, иные мастаки читают, а, скорее, угадывают мысли по мимике, по реакции зрачков, по запаху, наконец. Иные шахматисты считают, что противник способен узнать цель задуманного хода, особенно, если эта цель авантюрна. Некоторые даже темные очки надевают. Зачем далеко ходить – он и сам их надевает, темные очки. Правда, с иной целью, но это частности. В глазах соперников он, Арехин, прячет за темными стеклами очков коварные замыслы и хитрые планы. Трезвомыслящие считают подобное поведение чудачеством. Пусть считают.
Вопрос: является ли товарищ Зет чудачкой, сумасшедшей или просто любительницей пошутить? Аудиовизуальный контакт говорит не в пользу любой из трех версий. Хотя этот самый контакт может и подвести. Он‑то, Арехин, не видел ни сейфа, ни паспортов и бриллиантов в этом сейфе – то есть материальных свидетельств нематериального сна. Хотя сами по себе они отнюдь не подтверждали правдивость рассказов о сне – о сейфе Лия Баруховна могла узнать совершенно прозаическим образом, а на сон сослалась, потому что нужно было хоть на что‑то сослаться.
Ладно, все это гадание на морковной гуще. Нужно опросить остальных дам, а уж затем строить предварительные, рабочие, окончательные, представительские и прочие версиии.
А сейчас уже близится утро, и потому можно поспать. Вдруг ему приснится главный фигурант дела волхв Дорошка и все разъяснит приятным речитативом?
Хотя с чего он решил, будто этот Дорошка вовсе существует? Из‑за скверных стихов, которые услышала – якобы услышала – товарищ Зет?
Одно хорошо: пока никто никого не убил.
5
Снов своих Арехин уже много лет не любил. Задолго до того, как кончилось детство. Или детство просто слишком рано кончилось – вместе с добрыми снами – и наступила пора безвременья. Его, личное, Арехинское безвременье. А потом – раз, и он уже взрослый. Последние годы сны не нравились куда больше, и потому он старался их забывать еще до пробуждения. Обычно получалось, но сегодня он сделал исключение и запомнил то, что видел. Ничего отрадного, но и ничего, связанного с волхвом Дорошкой, Лией Баруховной или еще кем‑нибудь из списка товарища Зет. Поэтому расследование следует продолжить традиционным методом, наяву, либо вызывая проходящих по делу к себе, либо самому являясь к ним. Обыкновенно практиковался первый метод: их много, проходящих по делу, к каждому не набегаешься, да и МУСовские стены давят так, что признания сами наружу просятся. С другой стороны, в МУСе человек один, без окружения, а окружение говорит порой о человеке больше, нежели он сам.
Но все это досужие объяснения. Ехать придется самому, поскольку в список товарища Зет попали люди положения хоть и не слишком высокого (заниматься картинами вообще и устройством зала для художника Соколова в частности люди положения высокого занимаются исключительно не выходя из кабинета: бумажку подпишут, в крайнем случае в телефон поговорят), но и не низкого – все‑таки дело культуры есть дело политики. В искусстве, будь то живопись, драма или вовсе литература, партийность правила балом. Не всякому дано расставлять художников по рангу – этот первостепенный, этот второстепенный, а этот и вовсе буржуазная отрыжка, в Урюпинск его, в Гвазду или продать на западном аукционе, а деньги – на развитие Мировой Революции! Таких людей повесткой не вызовешь, а и вызовешь – не дождешься. Потому он вышел из дому и в Кремль пошел пешком.
Лошади пусть отдохнут. Им положено. Иначе потеряют и вид, и резвость, и озорной норов. А вот ему пройтись очень даже не мешает. Не все ж на Москву из окна экипажа смотреть.
Москва с высоты собственных ног представляла зрелище фантасмагорическое. Старые вывески, муляжные окорока в разбитых витринах – и пустота на тротуарах. Редкие прохожие шли кто куда. Одни на службу – узнавались по деловитой походке и портфельчику либо сверточку под мышкою. В портфельчике или сверточке находились судки или коробки, в которые можно будет сложить часть казенного обеда, полагавшегося служащим прямо на работе. Сложить и отнести домой. Другие шли по‑привычке ходить на службу: портфельчиков у них не было, походка не то, что деловита, а боязливая, как у нижнего чина в городском саду – а ну, как шуганут взашей – да и весь вид говорил: «Господа, не трогайте нас, мы ничего плохого не делаем, а так, погулять вышли». Третьи шли по своим делам – выменять одно что‑нибудь на другое что‑нибудь, и непрестанно косились по сторонам. Четвертые – хищники, выискивали третьих. Впрочем, добыча обещала быть мизерной, и хищники потому тоже были мизерны. Одинокие крысы на свалке. Да, обидно, что он встал так рано. Мог бы поспать до полудня, все равно кремлевские дамы раньше не принимают. Или принимают? Некоторые, он знал наверное, даже служат. Одни, как товарищ Зет, в учреждениях неприметных для постороннего глаза, даже тайных, другие во всем блеске и сиянии возглавляют «комитет по освобождению женщин» – как Александра Тюнгашева, например. Вот к товарищу Тюнгашевой и пойдем. Муж Тюнгашевой, вернее, товарищ – мужей, как и сам институт брака Тюнгашева не признавала принципиально, считая это элементом закрепощения, – был в партии величиной весьма умеренной, и греться в лучах его славы и влияния могла разве что кухарка. Но Александра Тюнгашева кухаркой не была, напротив, она хотела извести кухарок, как отжившее явление. А еще она хотела управлять государством, рассуждая просто: женщин больше, чем мужчин, значит, и главою государства в итоге должна стать женщина. В итоге – потому что предстоит долгий путь. Сначала избавиться от домашней работы – кухни и прочего, затем от материнских забот – родила и в дом коммунистического воспитания отдала, а вместо этого женщина должна пополнить ряды пролетариата. Миллион женщин к станку! Товарищ Ленин говорит о ста тысячах тракторов для объедененного сельского хозяйства. Прекрасно. Сто тысяч подруг на тракторы! А шахты, а железная дорога. Наконец, армия!
Но с армией пока приходилось годить. Сначала следовало отвлечь женщин от кухни и научить читать. Скудость продуктов и коммунальные квартиры с уплотением помогали отваживать от личной кухонной плиты. Учить читать женщин предполагалось во Дворце Грамотности, который предстояло построить где‑нибудь на месте сегодняшних купеческих особняков, но строить можно было только после окончания войны с буржуазией. Пока же писались планы и рассылались циркуляры. А рассылались они как раз из купеческого особняка, отданного под комиссию по освобождению женщин.
Туда Арехин и направлялся.
Сегодня пришла оттепель, но не беда – он уже третий день надевал калоши, добрые старые калоши. То есть не совсем старые, напротив, новые: камердинер, прослышав про февральскую революцию, первым делом купил две дюжины калош: «воровать будут, Александр Александрович, а начнут с калош. Так в прошлое безобразие было, а это‑то похлеще выходит, потому две дюжины калош, без сомнения, пригодятся» – объяснил камердинер Арехину свое приобретение.
По счастью (вообще‑то счастья как раз и не было, несчастье помогло, но это отдельная история) дом на Пречистенке получил охранную грамоту, подкрепленную крайне весомыми аргументами (в частности, любого, явившегося в дом без ордера, подписанного лично Очень Значительным Большевиком, можно было рассматривать как взятого с поличными врага военного времени и поступать с ним согласно законам военного времени, для этого даже особый закуток в подвальчике отвели. Закутка того жители других домов видеть не видели, но слышать о нем слышали, и если отчаянные головушки, вдруг расплодившиеся даже в самых приличных семействах, не говоря уже о семействах не самых приличных и даже вообще не о семействах, вдруг исчезали бесследно, знающие люди одними губами произносили беззвучно «Закуток», и все становилось ясно. Шпана дом на Пречистенке обходила стороной, а с тех пор, как в конюшне дома поселились Фоб и Дейм, вообще в квартал не совалась, и калоши из подъезда не пропадали. Но ведь приходилось бывать и в других домах, или вот в присутственных местах, и здесь возникала проблема: оставлять ли калоши, как в прежнее, «царское» время внизу, в вестибюле, с большой вероятностью оставить навсегда, или идти в калошах и дальше. Тогда калоши, конечно, сохранялись, но терялся самый смысл калош – предохранять внутренность дома от уличной грязи. Дальнейшее уплотнение жилья само решило проблему, решило диалектически, и теперь у калош основным предназначением стало сберечь обувь хозяина, а уж дома будем от грязи очищать потом, когда белых разгромим и коммунизм построим. Не баре. Но шесть пар калош Арехин‑таки потерял. Ну‑ну. Когда наступит очередь последней пары, возьмет да и уедет. Париж, Нью‑Йорк, далее везде. Но пока калоши еще имелись, да и в последние месяцы как‑то пропадать перестали. У других пропадают, а у него нет. Боятся, что пристрелит на месте, из‑за калош? Тем более, что его калоши – как новенькие, почти не стоптаны, сверкают. Издалека видны. Такие на свою обувь надевать опасно. Можно, правда, в портфельчик, да домой. А потом на толкучке выменять на что‑нибудь. Немножко крупы взять, кашку детям сварить. Дети любят кушать.
Арехин оглянулся. Еще одна странность, помимо калош: после дела о пропавших эшелонах (см. «Дело о пропавших эшелонах») к нему перестали подходить сироты. Наверное, людской телеграф разнес слух, как выловил он одного около вокзала, затащил в экипаж да и отвез в ЧеКа, откуда сирота не вышел до сих пор.
И у купеческого домика беспризорников, как для благопристойности звали сирот, тоже не было. А зачем им здесь быть? Служащий котлеткой не поделится, у него на котлетку и так рты дома есть. Деньги? Не смешите меня, гражданин.
Зима унесла до тридцати тысяч сирот по одной Москве, слышал он от одного специалиста. Никто точно не считал, конечно. Кому считать и зачем? Будь зима посуровее и подлиннее, мы бы вообще покончили с беспризорниками, продолжал специалист. А теперь пригреет, и повылазиют они из щелей, где как‑то зимовали, или придут с Юга, куда откочевали на зиму. Но это попозже, в апреле, в мае. Дел МУСу прибавится: сироты, сбиваясь в стаи, ничем не уступают взрослым бандам, скорее, наоборот.
Вот и погулял, развеялся, заключил Арехин, поднимаясь по ступеням в дом.
Часовых здесь не водилось, зато была баба‑вахтерша, виду злого и сварливого, а когда рот открыла, стало ясно – горластая, одним криком с ног собьет.
– Вы куда, гражданин? Здесь женское учреждение!
– А мне как раз в женское и нужно. Товарища Тюнгашеву повидать пришел.
– Эк куда хватил. Высоко, значит, летаешь?
– Высоко ползаю.
– А мандат у тебя есть? Чтобы ее драгоценное время тратить?
– Есть, есть, – но никаких бумажек и пистолетов показывать не стал. Просто улыбнулся, и до вахтерши дошло: это ж не гражданин, а чистый господин из прошлой жизни. И она сама тут же соскользнула в прошлую жизнь, перешла на вы и даже хотела принять пальто, шляпу и калоши.
Шляпой и пальто Арехин рисковать не желал, а калоши, что ж калоши… Станет ближе к Берлину, только и всего.
Вахтерша показала, куда и как идти, да он и сам знал: в лучшую комнату, куда ж еще. А лучшие комнаты в домах, подобных этому, всегда располагались в бельэтаже, в левом крыле, рядом с большой залой, где и балы задавать можно, и бостончик соорудить, и просто вечерами ходить в сознании собственной значимости, величины и неколебимости.
– Товарищ Тюнгашева занята! – перед этой главной комнатой была другая, небольшая, и в ней сидела гражданка с «Ундервудом» и пяток гражданок так, безо всяких инструментов. Первая, очевидно, была секретарем‑порученцем, а остальные – служащими среднего ранга. Низший ранг сюда не допускался вовсе, разве в особые приемные дни. Нет, аппарат – всегда аппарат, как бутылка – всегда бутылка. Неважно, что внутри – вино, зельтерская вода или чистый спирт. Форма важнее содержания, сделал Арехин походя философский вывод.
– Она одна занята или с кем‑нибудь?
– У товарища Тюнгашевой сейчас находится товарищ Коллонтай!
– Ах, как хорошо! Они‑то обе мне и нужны! – и он прошел мимо секретарши. Вот в чем сила и в чем слабость системы: мелкого человека отсеет и перемелет, а того, кто покрупнее, допустит внутрь, и, как знать, может, даже переварит и встроит в свой организм.
Товарищ Коллонтай и товарищ Тюнгашева смотрели на него, смотрели и не узнавали. Так и должно быть: обе близоруки и обе стесняются носить очки.
Арехин поздоровался.
– А, это вы, Александр Александрович, – товарищ Коллонтай знала его и по одному пустяковому делу с шубой, и несколько раз видела в обществе кремлевских вождей. – Вас сюда служба занесла или просто – нелегкая?
– Предчувствие, уважаемая Александра Михайловна, предчувствие. Схватило за руку и повело, не отпуская.
– Предчувствие его не обмануло, – сказала Тюнгашева, борясь за внимание публики, пусть эту публику составляли всего двое. – Вы, товарищ, хоть и мужчина, однако разумом наделены и мужчины – в определенной степени, конечно.
– Надеюсь, – сказал Арехин, ожидая подвоха.
– Как вы относитесь к кастрации?
– Позвольте уточнить, к кастрации кого?
– Всех! А в первую очередь остатков буржуазного слоя!
– Почему ж непременно кастрировать? Кастрация – какая‑никакая, а операция. Если делать ее хорошо, это ж сколько врачей потребуется. А они, врачи, как раз и есть остаток буржуазного слоя, поэтому…
– Нет, вы не поняли идеи. Идея в том, что земля перенаселена. Взять ту же воронежскую губернию. Крестьян больше, чем пахотной земли. Отсюда разлад в крестьянской среде. Разлад будит вредные инстинкты – накопительства, желания закабалить ближнего у тех, кто посильнее, и беспробудного пьянства у натур слабых. К тому же не стоит забывать, что большая часть произведенного продукта крестьян, равно как и фабричных рабочих, уходила на содержание буржуазии. Теперь, когда буржуазия стоит на пороге полной и всеобщей ликвидации, возникает вопрос: а что, собственно будет делать освобожденный пролетариат и беднейшее крестьянство? Размножаться безудержно? Вот здесь и встает вопрос о кастврации.
– Рано ему вставать, вопросу. Пусть еще полежит. Сейчас перед нами задача – бороться с гидрой мировой контрреволюции. И здесь понадобится столько людей, что кастрация есть некоторым образом саботаж. В отношении скопцов у нас, во всяком случае, есть ясные и недвусмысленные указания – ответил Арехин, и, не давая дискуссии окончательно разгореться в неугасимое пламя, добавил:
– А любопытно, что по этому поводу говорит волхв Дорошка.
Произнесенное имя погасило полемический задор.
– Вы… Вы сказали – Дорошка? – спросила Коллонтай.
– Да, именно.
– Вы его увидите? Имею в виду – наяву?
– Возможно.
– Устройте, обязательно устройте мне с ним встречу.
– Но разве вы его не видите?
– Во сне – это разве видеть?
– А мне он сказал, что мы и так увидимся, очень скоро – в голосе Тюнгашевой явно слышалось превосходство.
– Где? И как скоро? – спросил Арехин.
– А вам‑то зачем знать?
– По роду службы.
– Так он что, преступник, Дорошка?
– Мы ищем не только преступников. Недавно вот картины вернули в галерею Третьякова (см. «Дело о похищении Европы»).
– Ну, Дорошке в галерее делать нечего. Не картина. Кому нужно – сам покажется, а не покажется – значит, и не нужно.
– Что ж… Прошу извинить, что побеспокоил, мне пора, – и Арехин покинул кабинет с чувством полного провала. Ничего‑то он не узнал, ничего не выведал, кроме тайных планов поголовной кастрации. Но прежде они, поди, и до пацифизма докатятся, тут‑то укорот и получат. Плохо другое: он допустил ошибку. Следовало перекинуться парой фраз, извиниться, что вмешался в важный разговор и ретироваться, чтобы позднее поговорить с каждой наедине. Разве можно опрашивать двух дам разом о сокровенном? А Дорошка, похоже, из категории сокровенного. Да они из‑за соперничества и приврут, и, наоборот, умолчат о том, о чем могли бы рассказать тет‑а‑тет. Ладно, сорвалось, так сорвалось. Один факт все‑таки установить удалось: Коллонтай хочет его увидеть наяву. Не означает ли это, что он перестал ей сниться?
У входа вахтерши не было. Отошла куда‑то, сказала пробегавшая мимо девица с кучей папок в руках.
Не было и калош.
6
До пятнадцати часов Арехин успел и в МУС заскочить, где коротенько доложил товарищу Оболикшто о проводимом расследовании, и домой забежал, где выпил чаю с медом, и даже на полчасика вздремнул в библиотеке с опущенными шторами. Потом, уже не пешком, а в экипаже, поехал на шахматный турнир. Голова работала, как хорошо расстроенный рояль. Аккорды выходили скверные, даже в зубах ломило. А что делать? Ментальную оборону, строившуюся годами, предстояло самому же и ослабить. Не везде, не везде, разумеется. Только в одном месте показать уязвимость. Брешь. Место, которое могло бы привлечь таинственного волхва Дорошку.
Но перед партией никакой Дорошка к нему не подходил, хотя и чувствовал Арехин на себе взгляды разные, большей частью недоброжелательные. И то: дома он переоделся, и теперь выглядел чекист‑чекистом, да еще кобура на ремне. И лицо довольно сытое и румяное после всей дневной беготни. Но он‑то после беготни и поспал в тепле и уюте, и чаю с медом выпил, а его соперник, крепкий первокатегорник, был бледен, изнурен и хорошо, если выпил кружку кипятку с сахарином.
Играл соперник вязко, в стиле прячущейся в темной реке анаконды. Думал подолгу. Ну‑ну. Возьмет и проиграет по времени в равной позиции на пятнадцатьм ходу, а потом хвастать станет перед публикой, мол, кабы не часы, он бы и не проиграл – позиция‑то ничейная!
Публики было мало, человек двадцать. Фанатики шахмат, помнившие Чигорина, Пильсбери, Капабланку, буфет, рестораны, расстегаи и гурьевскую кашу…
Сделав ход, Арехин встал из‑за доски, прошелся по залу. Так многие делали, больше для того, чтобы согреться. Ему холодно не было, просто хотелось дать мышцам разгрузку. Игра – тот же бой, организм не понимает, что бой ментальный, сердце стучит, мышцы готовы к отпору, когти… Ладно, с когтями он погорячился.
Он оглянулся. На что уходит время? Победить полуголодного первокатегорника – велика ль заслуга? К чему это?
И здесь с ним рядом стал человек из публики.
– Вы хотели меня видеть?
– Да, если вы тот, о ком я думаю, – ответил Арехин. Прямо конспиративная встреча двух агентов на вражеской территории.
– Положим, думали вы сейчас о другом – о былых титанах Чигорине и Пильсбери, а также о прежних разносолах – гурьевской каше и прочем.
– Значит, вы…
– Волхв Дорошка к вашим услугам.
Арехин посмотрел на собеседника. Тоже, как и у него самого – темные очки. Одет неотличимо от толпы – в поношено‑военное. Борода, явно фальшивая и парик, опять же не из первосортных. И нос немножко не свой.
– Да, я маскируюсь, – ответил на незаданный вопрос Дорошка. – Я ведь в первой жизни, до посвящения, был актером, признаюсь с гордостью – заурядным актером. Почему с гордостью? Потому, что обыкновенно всяк норовит себя выставить гением, признанным или непризнаннным. Я – нет. Мне достаточно истины.
– Отлично. Мне тоже. Так вы теперь кто? Гипнотизер? Маг?
– Скорее, последнее. Причем не в цирковом понимании слова. Просто у меня открылись способности. Как у вас, только немного другие.
– Как у меня?
– Вам дано двигать фигуры, видеть комбинации, готовить жертвы – на шахматной доске. Мне же – в жизни. Правда, мои фигуры своевольны, а силы порой покидают меня ненадолго – видите, я не скрываю своих слабостей. Почему? Потому что они, слабости, выставленные на обозрение, имеют свойство исчезать. И я чувствую, как моя сила растет.
– И какова же ваша цель?
– Исправить то, что можно исправить.
– А именно?
– Революцию отменить не в моих силах. В моих силах в океане хаоса выгородить островок порядка. А потом островок вырастет в остров, а остров – в материк. Как Австралия. Лежит себе Австралия в сторонке, живет своей жизнью, а исчезни завтра – никто и не заметит.
– Ага. Потаеное царство покоя в бурлящей России.
– Не покоя, нет. Порядка, разумного порядка.
– И вы считаете, что у вас получится?
– Я считаю, что обязан сделать все, чтобы получилось.
– Каким образом? Являясь во сне женщинам?
– Для начала и это неплохо. Женщина инстинктивно стремится к порядку. И женщин недооценивают, что хорошо.
– Хорошо?
– Когда ваш ход, вашу фигуру, вашу жертву недооценивают – разве плохо? Недооценивают, а потом, глядишь – эта недооцененная фигура и ставит мат королю противника.
– Какому же королю вы хотите поставить мат?
– Нет, нет, короли пусть остаются на шахматной доске. А говорить вам заранее, что и как, я не могу. Не сбудется. Вот вы Капабланке разве будете за доскою вслух разъяснять смысл своих ходов?
– Капабланка далеко…
– Не так уж и далеко, имейте немного терпения. А сейчас я должен уйти. Пришло в Россию время беззаконья, в реке вскипела жарко кровь драконья, вас не спасут наганы и калошки, отныне всё в руках волхва Дорошки.
Уйти, как же. Арехин хотел схватить волхва за руку, но промахнулся – пальцы ухватили только пустоту. А второй попытки у него не было: Арехин стоял один. Куда он делся, скверный стихоплет?
– Вам нехорошо, Александр Александрович? – к нему спешил судья.
– Мне? – медленно ответил Арехин.
– Да, уже минут десять вы тут стоите и вроде как сами с собою разговариваете. А ваше время идет. Я позвал раз, позвал два, но вы не отвечаете…
– Позвольте, минуточку. Переутомился, верно. Я тут один стоял?
– Ну да. Сначала к вам подошел человек из публики, лохматый, бородатый, вы с ним парой фраз обменялись, и он сразу ушел. А вы продолжали стоять, разговаривая сами с собой. Я подумал было, что он вам какую‑то шахматную идею подсказал, вы знаете, правилами соревнований это запрещено, но потом думаю – ну кто может подсказать Александру Александровичу? Разве дух Чигорина? А этот, бородатый, на дух никак не походил. Вот я и решил, что с вами нехорошо.
– Нет, нет, ничего. Спасибо. Он по другим делам подходил. По служебным.
– А… – судья понятливо кивнул. – Это меняет дело. Так я напоминаю – ваше время идет.
Арехин вернулся к ожидавшиму сопернику. Вот, значит, как. Действительно, силен Дорошка.
– Предлагаю ничью, – сказал он.
– Согласен, – немедленно ответил соперник.
Они пожали друг другу руки. Джентльменский ритуал. Оба выпустили пули в воздух. Промазали. Или, если угодно, стреляли так метко, что пуля налетела на пулю.
Арехин устал, будто сыграл сеанс со всеми участниками турнира. Еще бы не устать. Ловушка сработала и как сработала: он выудил у Дорошки куда больше, чем тот хотел сказать. Почувствовал превосходство, ну, и потерял бдительность. Теперь‑то он знает о волхве много больше, нежели утром. Во‑первых, он существует, Дорошка. А во‑вторых…
7
– Александр Александрович!
Арехин оглянулся. Оказывается, он так и сидел за доской. Ничего, со стороны думают, что он переживает по поводу ничейного исхода. Но сейчас его беспокоил не судья, а посыльный из кремлевских. Если у Арехина была кожаная куртка коричневого цвета, то у кремлевского – черное кожаное пальто, и черные же перчатки.
– Вам срочный пакет, Александр Александрович, – сказал посыльный, доставая пакет из полевой сумки – опять же кожаной.
Пакет был тоже – кремлевский, с пятью сургучными печатями. Для надежности, говорили одни. Для представительства – другие. Сургуча девать некуда, большие запасы остались от царской власти, считали третьи.
Швейцарским складным ножичком Арекин аккуратно вскрыл конверт. Рвать плотную бумагу руками, ломать печати, оставляя после себя крошки сургуча – в высшей степени моветон.
На листке знакомым почерком было написано:
«Сашенька, приезжайте поскорее, у нас здесь несчастье. Н. К.»
– Вы с мотором? – спросил он кремлевского.
– Да, «паккард» ждет у выхода.
Интересно, почему одно и то же место называют то входом, то выходом? Зависит от точки зрения человека. Если ему нужно войти, то вход. А выйти – выход.
