Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 52 страниц)
Но дорожка уводила всё дальше, и вскоре троица осталась и позади, и внизу.
Через сорок пять минут, точно по плану, Арехин поднялся к Храму Воздуха – так торжественно назвали павильончик, и правильно назвали, место голое, ничего, кроме воздуха, вокруг не было. Но уж воздух был всем воздухам воздух.
В павильончике сидел человек в белом халате, верно, тоже фельдшер военного времени, предлагая всем желающим за малую мзду измерить рост, вес, артериальное давление и посчитать пульс «точно, с гарантией, по научной методе». Кроме того всякий мог осмотреть окрестности в цейсовский бинокль или даже в телескопчик, стоявший на массивной треноге. Эльбрус в ясную погоду представал во всей красе.
– Сегодня вы весите шестьдесят девять килограммов четыреста граммов при росте метр семьдесят три, давление сто двадцать миллиметров ртутного столба верхнее, семьдесят пять миллиметров ртутного столба нижнее, пульс шестьдесят, – и человек в белом халате аккуратным почерком записал всё на зелёный бланк с шапкой «Храм Воздуха».
Оптом всё удовольствие стоило двугривенный, но Арехин, поощряя развитие медицины и принимая во внимание, что одна нога фельдшера была деревянной, отдал очередной полтинник.
– Если у вас болят глаза, могу предложить отличнейшие капли, – сказал фельдшер, на что Арехин ответил, что глаза у него не болят, а тёмные очки он носит по давней привычке, да и солнце здесь горное, слепит.
– Да, солнце у нас отличное, – согласился фельдшер, и пожелал Арехину счастливо продолжить променад.
Он и продолжил, благо вода была выпита и кружка уложена в сумку.
Трость Арехин оставил в апартаментах, считая, что раз он в России, вернее, в Советском Союзе, то можно обойтись и без трости. Довольно пары браунингов, которые он носил скрытно, но с бессрочного, полученного много лет назад, разрешения советской власти.
Дорожка шла по голому месту, что для человека, выпившего литр воды, было не очень удобно, но малолюдье спасало – отчасти и по этой причине Арехин предпочитал ранние прогулки.
Ещё через час он дошёл до Малого Седла, высшей точки его маршрута. Отсюда и Кисловодск виден отлично, и ближние окрестности, и окрестности дальние. Эльбрус розовел в семидесяти верстах. Если он видит гору, то и гора видит его. Видеть видит, но замечает ли? Или человек для горы инфузория?
Даже если и так, ничего унизительного в том нет. И если существуют люди, посвятившие себя изучению инфузорий, амёб и прочих простейших, почему бы и какой‑нибудь горе не уделить минутку‑другую своего горного века на изучение людей?
Мысли легкие, воздушные, с примесью натурфилософии. Такие мысли и должны быть у курортника до обеда.
Он побродил по окрестностям, запасаясь тишиной и безлюдьем на весь день, и когда на ближних подступах появились другие курортники, решил, что на сегодня довольно. Вода усвоена, организм насыщен чистым воздухом, зрение орлиное, слух совиный, упорство ослиное, пора и честь знать.
Забраться на высоту непросто, но куда сложнее спускаться вниз, порой и буквально. И хотя высота Малого Седла была курортной, но и курортные высоты отпускают неохотно.
На обратном пути у Храма Воздуха он повстречал утреннюю троицу, Михаила Афанасьевича сотоварищи. Те сидели в сторонке прямо на травке, рядом с тропинкой, подставляя солнцу лица, руки и прочие места.
Михаил Афанасьевич помахал рукой:
– А мы тут с приятелями солнышком балуемся. «Гудок» на плэнере.
Приятели тоже помахали руками.
– Илья – представился один.
– Женя, – второй тоже не отличался говорливостью.
Арехин приподнял кепи, но и только. Ему доктор не прописывал общаться на отдыхе с незнакомыми людьми.
– А давайте к нам, товарищ! – предложил Женя. – Расскажете что‑нибудь про жизнь за границей, а мы послушаем.
Бесцеремонность молодой поросли, как именовали подобного рода людей в том же «Гудке», его развеселила.
– Ну уж нет, лучше я послушаю о жизни в России. Но в другой раз: сейчас меня ждут внизу.
– Важные дела? – спросил Михаил Афанасьевич.
– Шашлык, – ответил Арехин.
– Шашлык – это да, шашлык вещь стоящая. За хороший шашлык можно многим пожертвовать. Даже нашей компанией, – сказал Илья. – Мы бы тоже по шашлычку хотели, да денег нет. Не могли бы вы в порядке бескорыстной помощи европейского пролетариата умственного труда пролетариату российскому выделить советской журналистике посильную сумму? Можно в рублях.
– А ключ вам не дать?
– Ключ? – переспросил Илья.
– От квартиры, где деньги лежат, – любезно уточнил Арехин.
Он был не прочь поболтать, пошутить, влияние солнца, воздуха и воды привело его в весёлое расположение духа, почти как в раннем детстве, но всё хорошее имеет свойство кончаться, и кончаться неожиданно.
– Эк как чешут, – сказал Женя.
Действительно, по тропинке рысью поднимался конный милиционер, вторая лошадь в поводу. – Признайся, Илья, ты расплатился за вино фальшивыми бумажками?
Но шутка Жени поддержки не встретила – уж больно тревожный вид был у милиционера. Синяя форма местами потемнела от пота.
– Товарищ Арехин? – обратился милиционер, соскочив с коня и обратился точно, выделив Арехина среди остальных.
– Да, я Арехин.
– Вас просят срочно явиться к товарищу Дзержинскому.
– Кто просит?
– Я так понял, что товарищ Дзержинский и просит.
– Тогда явимся.
– Просят срочно, – деликатно напомнил милиционер. – Вот и лошадка для вас.
– Лошадка – это замечательно, только я уже лет десять не был в седле.
– Она смирная, лошадка. Спокойная.
– Тогда и я спокоен.
Арехин представил себя двадцатилетним, и – получилось, он уже в седле. Дивное чувство! Словно полёт в детском сне. Он – великан, пешие – карлики, а лошадь – добрый дух, выполняющий твои желания.
Троица из одного гудка смотрела на всадников с интересом и даже восхищением. Сам Дзержинский послал! И за кем, за курортником, то ли нэпманом, то ли иностранцем, с которым они познакомились пару часов назад. Сенсация! Хотя советские газеты до сенсаций не падки, но служащие этих газет, по привычке именуемые журналистами, сенсации любят. О них можно судачить в своем кругу, таинственно намекать в кругах иных, главное же – они придают вес в собственных глазах: и мы не лыком шиты, доведись в «Таймс» попасть, и в «Таймсе» бы не сплоховали, и в прочих «Фигаро».
Но не доведётся.
Вряд ли.
2
Под гору лошади, за исключением сорвиголов, спешить не любят, как, впрочем, и в гору. Лошадка оказалась смирной без обмана, и потому выигрыш при спуске к нарзанной галерее оказался более моральным, нежели временным: Арехин ловил на себе завистливые взгляды курортников и восхищенные – курортниц.
– Куда дальше? – спросил он милиционера, когда они оказались на Пятачке.
– На вторую секретную дачу, – ответил милиционер.
Вторая секретная дача оказалась не такой уж секретной: рядом с воротами табличка сообщала каждому, что здесь находится второй корпус санатория ВСНХ. Ворота, правда, были железными, забор – высоким, а уже внутри, скрытый от глаз прохожих, находился милицейский пост – небольшая будочка с милиционером внутри. Опять дежа вю.
Внутрь они попали не сразу – минуты две ушло на разглядывание новоприбывших через окошечко в воротах, отпирание этих ворот, собственно торжественный въезд и остановки у коновязи.
– Вам внутрь, а я лошадьми займусь, – сказал милиционер.
Арехин соскочил с коня. В седле он провёл двадцать пять минут, но с непривычки и этого было довольно.
Он поднялся на высокое крыльцо, толкнул резную дубовую дверь и вошёл.
Дверь открывалась в небольшой холл, у входа за столиком сидел человек в штатском, но выправку под пиджаком не спрячешь. Он сверился с маленькой картонкой, верно, фотокарточкой, затем поднялся.
– Товарищ Арехин, – сказал он, – я провожу вас к Феликсу Эдмундовичу.
Вот как тут серьезно.
Его проводили – семь шагов по комнате, девять по коридору.
Провожатый без стука открыл дверь.
– Феликс Эдмундович, гражданин Арехин прибыл.
– Отлично, Николай Николаевич. Распорядитесь насчет чаю. Или, Александр, вы предпочитаете кофе?
– Мне вообще ничего не нужно, я полон нарзаном.
– Тогда только чай.
– Так точно, чай, – и провожатый закрыл за собой дверь.
Дзержинский сидел за письменным столом, но стол был чист – ни бумаг, ни письменных приборов, ни телефонного аппарата. Лишь небольшой блокнот и карандаш.
– Устраивайтесь, где хотите, – Феликс показал рукой на единственный стул рядом со столом. – Не пожимаю рук, не подхожу слишком близко. Доктора утверждают, что это не заразно, но они часто ошибаются, доктора.
Арехин молчал, ожидая продолжения.
– Предполагают грудную жабу. Возможно. Мне порой кажется, что в груди моей сидит жаба настоящая. Или другой паразит. Но я позвал вас не жаловаться на болезни, разумеется. Причина в ином. Да, как вам отдыхается?
– До этого часа – хорошо.
– Не подумайте, что я вас хочу запрячь в непомерной тяжести воз. Просто дело такое – странное. Оно и меня‑то не касается, я здесь тоже на отдыхе, но уж больно неожиданное событие. Да и проверяют, не промахнется ли Акелла. А промахиваться не хочется. Рано уходить. Не время.
Арехин не видел Феликса два года. За это время Дзержинский постарел на все двадцать. И речь его, прежде летевшая стрелой, сейчас шаталась, скрипела и кружилась на месте, как ржавый флюгер на ветру. Никогда прежде Феликс о своих недугах не говорил, а сейчас проявляет малодушие, для него невиданное. Действительно, грудная жаба или какая другая, но кто‑то или что‑то пожирало Дзержинского изнутри.
– На яды проверялись? На банальный мышьяк? – спросил он.
– Проверялся. Потому‑то я и здесь. Мышьяк в организме обнаружен, но дозе умеренная, травили потихоньку. Теперь вот пью воду, надеются, что с водой выйдет и мышьяк. Но одним мышьяком состояние не объяснить. Тут ещё что‑то. Доктора меня икс‑лучами просвечивали, выстукивали, в четыре уха выслушивал, кишку глотать заставляли, оперировать хотели. Оперировать не дался, а остальное выполнял. Не думайте, что каждому плачусь. Вы, Александр, многое знаете, сохраните ещё один секрет. Но забудем обо мне, перейдем к делу. Вчера в Кисловодске умер некий Антон Лачанов. Причина смерти – внезапная остановка сердца. Во всяком случае, так записано в свидетельстве о смерти. Покойника вчера же и похоронили на местном кладбище, а сегодня утром он живой и здоровый воротился домой.
– Живой и здоровый?
– Сейчас его обследуют наши врачи, отчёт я жду с минуты на минуту. Но предварительное заключение – отклонений от нормы не выявлено.
– А это точно он?
– Опознали жена, соседи, служащие – Лачанов владеет магазинчиком курортных товаров, а через родственников – чуть ли не торговой империей местного, разумеется, масштаба.
– Удивительно, – согласился Арехин
– Рядом с могилой нашли парочку кладбищенских работников, изрядно потрепанных, сейчас они находятся в тюремной больничке.
– Что они говорят?
– Пока ничего. Оба без сознания.
– Положим, тут есть о чём посудачить кисловодским кумушкам. Хорошо, пусть не кумушкам, а местным медицинским светилам. Но, Феликс, причем здесь мы, вы – и я?
Дзержинский молчал до тех пор, покуда порученец не принес чай. Не крепкий, черный, какой он пил прежде, а бледную желто‑зеленую жидкость.
– Китайский, из какой‑то особенной долины. Китайские врачи утверждают, что чашка этого чая продляет жизнь на целый час. Но и пить её следует неторопливо, не менее часа, так что выигрыш относителен.
– Трудно вообще разглядеть выигрыш. Скорее ничья.
– Выигрыш в том, что во время чаепития можно заниматься чем‑нибудь ещё, – он отпил небольшой глоток, и продолжил:
– Местные чекисты службу знают, с главной задачей – обеспечить безопасный отдых вождей, справляются. Все подозрительные лица на учете, и никто из местных уголовников не помыслит причинить какое‑либо беспокойство обитателям правительственных дач и санаториев. Но этот случай другой. Есть, конечно, московский отдел Эн Эс, но, прежде чем выкатывать пушку, следует убедиться, что для неё есть цель. Вам, Александр, не впервой сталкиваться с необычным, мне порой даже кажется, что вы притягиваете необычное, но сегодня это ваше качество особенно ценно.
Арехин не подал виду, что в ответе Дзержинского ответа‑то и не было.
– Или, Александр, если вам от этого станет легче, считайте, что это моя последняя просьба. Каприз умирающего. Любопытство приговорённого.
Арехин не стал уверять Феликса, что тот переживёт всех и вся, да Феликс этого не ждал.
Арехин просто кивнул:
– Буду работать.
Феликс отпил ещё раз.
– Извините, Александр, я что‑то неважно себя чувствую. Детали обсудите с товарищем Блохиным Николаем Николаевичем. А я прилягу.
Николай Николаевич словно под дверью стоял – хотя, скорее, слушал разговор по скрытому телефону.
– Николай, обеспечьте товарища Арехина материалами по делу Лачанова, ну, и всем сопутствующим.
– Слушаюсь, Феликс Эдмундович.
Феликс, опираясь о стол, тяжело поднялся:
– Я буду ждать…
3
– Вам нужен официальный статус, – Николай Николаевич открыл большой несгораемый шкаф и вытащил крохотную книжицу зелёного цвета, которая оказалась не книжицей, а удостоверением. Оно, как и следовало из названия, удостоверяло: Арехин Александр Александрович является агентом особых поручений высшего разряда по Северо‑Кавказскому округу с правом ношения и применения любого огнестрельного и холодного оружия. И маленькая фотография личности Арехина. Свежая, этого года. Снятая, верно, в Бадене. Действительно до тридцать первого декабря одна тысяча девятьсот двадцать пятого года.
– Сейчас звания и должности тасуются постоянно, потому никто толком не знает, кто есть кто. Считайте, что вы по старорежимному – столичный ревизор в чине подполковника.
– Можно и ревизором побыть, – согласился Арехин.
– Но вы в штатском, а здесь хоть и Северный, но Кавказ. Здесь мундир ценят и чтут. Потому с вами будет человек в мундире. Да вы его знаете, он вас сюда сопровождал. Старший милиционер Аслюкаев. Комсомолец. Надёжный. Местный. Он полностью в вашем распоряжении.
– С лошадьми?
– Если будет нужно, то и с лошадьми, но, по распоряжению товарища Дзержинского, вам предоставлен его автомобиль и шофер‑телохранитель Казимир Баранович.
Арехин опять промолчал.
– Вот деньги на оперативные расходы. – Николай Николаевич достал из несгораемого шкафа конверт средней толщины. – Отчетность не требуется.
Наконец, оружие. Могу предложить парабеллум, маузер, браунинг.
– Что, всё так серьёзно, и без оружия ходить нельзя?
– Нет, я просто предложил. Кисловодск – город спокойный.
– Я доволен тем, что имею. Будет нужда в тяжелой артиллерии, непременно обращусь.
– Ну, и ладно, – покладисто сказал Николай Николаевич. – Телефонировать можете мне, – он дал карточку с коротеньким номером. – При необходимости я соединю вас с Феликсом Эдмундовичем.
Он не стал уточнять, кто, собственно, будет определять, есть необходимость, нет ли. Просто примите к сведению.
– И, наконец, главное – Николай Николаевич протянул Арехину папочку, на которой красным карандашом было выведено «Дело номер 0625» – Следователь без папки, как наган без патронов.
Арехин взял папку. Тоненькая, внутри несколько листов. Но вверху – лиловый штамп «Спецотдел ОГПУ», что в определенных условиях действеннее парабеллума.
Он вышёл из секретной дачи, нагруженный бумагами, помощниками и автомобилем «ситроен» – словно шахматист‑подмастерье, вызубривший «Великую Книгу Дебютов» и почувствовавший за собой всю королевскую конницу и всю королевскую рать.
Пойдёт игра, и ходу на двадцатом подмастерье почувствует, что и конница, и рать куда‑то делись. То ли разбежались, то ли нарочно отстали. Как шотландцы Карла Первого. Или конвой его императорского величества Николая Второго. Вместе с генералами штаба. Но он, Александр Арехин, уже давно не подмастерье. И вряд ли станет Карлом Первым или Николаем Вторым. Не очень‑то и хочется. Но царский урок усвоил: на шотландцев надейся, а сам не плошай.
К Арехину быстрым шагом ревностного подчиненного подошёл давешний провожатый:
– Старший милиционер Рустам Аслюкаев в ваше распоряжение прибыл!
– Вижу, – Арехин оглядел его внимательно. Внимательно он оглядел его и раньше, ещё у храма воздуха, но тогда Аслюкаев был величиной неизвестной, а теперь – подчинённый. А подчинённому следует показать, что начальство его ценит. Или, во всяком случае, оценивает. Вот и он смотрел оценивающе.
Аслюкаев выглядел так, как его охарактеризовал Николай Николаевич: комсомолец, надёжный и местный. Но комсомолец из поздних, двадцатипятилетних.
– Почему не партийный? – строго спросил Арехин.
– Осенью обещали дать рекомендацию, – скромно, но с достоинством ответил Аслюкаев.
– Почему не женат?
– Осенью, когда вступлю в партию, – и, чувствуя, что нездешний человек не понимает, добавил: – За партийного жену отдадут даром, без калыма. Логично, да?
– Мудро, – похвалил Арехин, и тут же сменил тему:
– Где лошади?
Действительно, коновязь была свободной.
– Лошадей в конюшню увели. Отдохнут немного, и в патруль.
Постовой поспешил распахнуть ворота, и во двор, тихо урча мотором, въехал автомобиль цвета глубокого неба.
– Вот и Баранович, – сказал старший милиционер.
Шофер лихо соскочил на землю – молодой, едва ли за двадцать, что ж не скакать.
– Казимир Баранович прибыл в распоряжение начальника особой следственно‑розыскной группы – лихо, не без молодцеватости доложил он, приставив два пальца к кожаному шлёму.
– Вольно, пилот, – сказал Арехин. – Называть меня так длинно – только время тратить. Что порой чревато.
– Как же к вам обращаться, товарищ начальник особой следственно‑розыскной группы? – поинтересовался и старший милиционер.
– Шеф, что означает – начальник. Или командор, сиречь – подполковник прежних времен.
– Шеф! – выбрал пилот.
– Командор – мгновение спустя сказал старший милиционер. – Командор повнушительнее будет. И с поваром не спутают.
– Пусть только попробуют спутать! – Баранович хлопнул по кобуре маузера.
Подчинённые явно испытывали границы дозволенного.
– Разговорчики! – сказал Арехин негромко. – Обращаться будете – товарищ командор, в боевой обстановке – шеф. Пилот, сколько бензина на борту?
– Полный бак, товарищ командир.
– Аслюкаев! Ваше место рядом с пилотом. Обеспечиваете беспрепятственный проезд. Я сяду сзади. Курс – клиника Ленина. Приказ ясен?
– Так точно, – ответили милиционер и пилот, и поспешили в автомобиль.
Арехин же прежде обошёл его пару раз. Приглядеться. Примериться.
Ситроен, тип «А». На вид отлично сохранился. Нет пулевых отметин, ни явных, ни скрытых. Хорошо бы и дальше не было. Затем он встал на подножку, открыл дверцу.
Сидение если и было пыльным, то едва‑едва. Он пригнулся, стараясь не задеть тент, сел, устроился поудобнее. На мгновение показалось, будто он в Париже, и таксомотор повезёт его ну хотя бы на набережную Сены. Нет, ерунда. Тут гораздо приятнее, нежели в Париже, и он знал дюжину парижан, которые с удовольствием переместились бы на лето сюда, попить кизлярки и нарзана, посмотреть на горы, просто отключиться от каждодневной гонки в беличьем колесе.
– Разрешите начать движение? – спросил Баранович.
– Разрешаю, – сказал Арехин тоном бывалого солдафона, которого хлебом не корми – дай помуштровать подчинённых.
Выехав за ворота, Баранович дал волю автомобилю: он ехал по принципу «кто не спрятался – я не виноват». Обыватели, впрочем, не обижались, напротив, приветствовали автомобиль, словно он был вишенкой на торте.
– По городу ехать не быстрее пятнадцати километров в час! – громко, чтобы перебить мотор, приказал Арехин.
– Слушаюсь, товарищ командир, – и пилот сбавил ход втрое.
И на этой скорости добрались они до клиники имени Ленина менее, чем в четверть часа.
Баранович посигналил, и ворота распахнулись.
Они въехали во двор.
Их ждали: представительный доктор и две сестры милосердия. Слишком много для обыкновенного визита.
– Вы приехали? Наконец‑то, наконец‑то, – торопливо говорил доктор, всем видом показывая, как он устал ждать.
– А чем больной вас беспокоит? – спросил Арехин.
– В том‑то и дело, что он не больной. На нём воду возить можно, нарзан. Большими бочками. Рвётся домой. Пустите, говорит, меня дело ждёт, некогда мне прохлаждаться. Нас настоятельно попросили держать его до вашего приезда, и мы, конечно, не против, но вдруг он буянить станет? У нас заведение гражданское, мы силу применять не имеем права, да и нет у нас силы. А больные здесь люди заслуженные, с надорванными сердцами, им покой требуется, тишина, уют. Так что забирайте вашего э‑э‑э… Лачанова по возможности быстрее.
– Забрать нетрудно, но… Простите, как вас зовут?
– Борис Леонидович Берг. Главный врач этого учреждения.
– Борис Леонидович, каково состояние гражданина Лачанова?
– Могу вас уверить, что он здоров. Прекрасное сердце, чистые легкие, острое зрение… Наблюдается, правда, избыточная активность моторных рефлексов, но, вероятно, это следствие перевозбуждения. Я считаю, что можно ограничиться применением бромистого кали.
– Вы лично осматривали Лачанова?
– Разумеется! Я и моя ассистентка, Вероника Петровна, молодой, но способный врач.
– Чудесно. Вы можете предоставить письменное заключение о состоянии Лачанова?
– Да, его переписывает набело Вероника. Мой почерк, знаете ли…
– Как долго она будет переписывать?
– Совсем недолго. Анюта, пойди, посмотри, готово ли.
– Мы сходим вместе – сказал Арехин. – Нет, вы не беспокойтесь. У меня с Вероникой Петровной разговор конфиденциальный.
– Но я должен…
– Вы должны всемерно содействовать следствию. Проводите пока нашего сотрудника к гражданину Лачанову, – и, не дожидаясь ответа, Арехин пошёл за безмолвной Анютой.
Больничные палаты никогда не могли равняться с палатами княжескими, ещё менее соперничество это касалось делопроизводства. За шатким столом сидела девушка и скверным пером на скверной бумаге ужасными чернилами писала «Медицинское заключение о состоянии гражданина Лачанова Антона Сергеевича, одна тысяча восемьсот семьдесят четвертого года рождения».
– А, так это вы тот самый знаменитый сыщик‑гроссмейстер, которого по нашу душу прислал Дзержинский? – не отрываясь от бумаги, спросила девушка Арехина.
– Ваша душа ведомство, которое я сейчас представляю, не интересует.
– А что интересует ваше ведомство?
– Состояние, в котором пребывает Антон Лачанов.
Девушка дописала строку, поставила точку, и только затем взглянула на Арехина.
– Состояние Лачанова можно считать образцовым. Совершенно здоровых людей нет, особенно после пятидесяти, но в данном случае я готова сделать исключение: он в прекрасной форме, хоть в цирке выступай.
– Но ведь он считается умершим.
– Кем считается? У нас нет никаких оснований полагать, будто он умирал.
– Разве его не похоронили?
– Кого у нас только не хоронят. Вы у тех, кто хоронили, и поспрашивайте.
– Непременно спрошу. Но ведь свидетельство о смерти выдал врач.
– Каких только свидетельств не напишет врач, если к нему найти подход.
– Вы обвиняете врача?
– Нет, что вы. Обвинять не по моей части. Просто Ивану Петровичу девяносто один год, и разум его временами отделяется от тела и странствует по полям его юности. А временами возвращается. Вот в какую фазу его застанет больной ли, проситель или ещё кто‑то, и зависит исход.
– И ему в подобном состоянии разрешают практиковать?
– Кто ж запретит, если он лечил весь Кисловодск от дедушек до внуков. Да и собственный внук его большой человек во власти. Пусть по местным меркам, но большой.
– Вы так смело это говорите…
– Это не смелость, это печаль. Что делает с нами время.
– Не рано ли вам бояться времени?
– По отношению ко времени определения рано или поздно теряют смысл, – девушка убедилась, что чернила на бумаге высохли и протянула листок Арехину.
Тот пробежался по тексту. Лачанов Антон Сергеевич, одна тысяча восемьсот семьдесят четвертого года рождения, рост сто семьдесят пять сантиметров, вес семьдесят два килограмма, пульс в покое шестьдесят шесть, давление сто двадцать пять и семьдесят миллиметров ртутного столба…
Арехин отправил лист в могущественную папку «Дело номер 0625».
– А теперь я бы хотел взглянуть на совершенно здорового человека.
– Пройдемте, здесь недалеко: спецфлигель «А».
– И здесь «спец»?
– На случай карантина. И прочие случаи, когда требуется уединение.
– Карантин – это хорошая идея. Благодарю.
Спецфлигель, действительно, оказался рядом, но, окруженный зарослями кавказской акации, для праздного глаза отдыхающего оставался незрим. Но слышим.
– Мне здесь отдыхать некогда, дорогие. Спасибо за ласку, но минуты свободной нет. Магазин на мне, дом на мне, ну, и всякое‑разное тоже на мне. Приказчик, он на то и приказчик, что приказы исполняет, а кто приказывать должен? Хозяин! – голос звучный, сочный, как у первого трагика в приличной труппе, даже и столичной.
В ответ слышались увещевания доктора, Бориса Леонидовича Берга, но тот говорил и тише, и проще, так что если не прислушиваться, то и не разобрать, о чем речь. А речь была о необходимости соблюдать лечебно‑охранительный режим: пить, есть и отдыхать, набираться сил.
Арехин пустил Веронику Петровну первой, сам же чуть замешкался.
– Теперь и вы, Вероника Петровна! Что у вас, своих больных мало? Прекрасная палата, в этой палате наркому здоровье поправлять, а я, что я, одни убытки.
– Насчет убытков не беспокойся – вышёл из‑за спины ассистентки Арехин. – Как‑нибудь сведем концы с концами.
– А вы кто? Новый доктор? Может быть, вы объясните, что случилось?
– Объясню. Но сначала послушаю вас.
– Да я уже пять раз рассказывал.
– Рассказ подобен коньяку – чем больше звёздочек, тем лучше.
– Да? Ну, если хотите… – Лачанов и в самом деле мог дать фору иному сорокалетнему, сменить только больничную пижаму на цивильный костюм, побрить и причесать. – Что со мной было вчера, помню четко и ясно. Пришёл домой в обед, выкушал окрошки, прилёг вздремнуть. Просыпаюсь – тормошат меня. Смотрю – ночь кругом, я на кладбище, и два ханурика меня натурально грабят: пиджак снимают. Я сдержался, отвалил обоим по плюхе, только и всего. Потому что рука у меня тяжелая, недолго и до греха, а так – поваляются немножко, да и очухаются.
Дожидаться того я не стал, а побрёл домой. По ночному времени свежо, приятно, и такая легкость в теле необыкновенная, кажется захоти – и до самого Эльбруса допрыгнешь.
Смотрю, ключа от дома нет. То ли ханурики вытащить успели, то ли просто обронил. Стучу. А супруга моя, Евдокия Пименовна – в крик, будто не я это, а злодей какой. Соседей перебудила, да что соседей – вся улица набежала. И милиция тож. Скрутили меня, против власти я не воюю, дался. Привезли сначала в участок, а потом вот сюда. Зачем – не знаю.
– А как же вы на кладбище попали?
– Нелегкая вынесла. Я в детстве во сне ходил, и батюшка мой, царствие ему небесное, ходил, и брат непутёвый, что в Турции сейчас, тоже подобное обыкновение имел. Лунатизмом называется. Но всегда я брожу неподалёку. По дому, в саду. Почему на кладбище занесло – ума не приложу. Думаю, из‑за песни, знаете, «Как хороши, как свежи были розы» – недавно в ресторане слышал, и запала на душу. Или просто без причины. На свою голову.
– Покамест вашей голове ничего не угрожает, напротив, вам предоставлена возможность отдохнуть за счёт профсоюза, членом которого вы не являетесь.
– Но магазин…
– Если дело поставлено хорошо, трёхдневное отсутствие хозяина на нём никак не скажется
– Трёхдневное? Трёхдневное ещё ничего, трёхдневное я выдержу.
Арехин покинул палату, вслед за ним потянулись и остальные, за исключением немного успокоившегося Лачанова.
– Ещё три дня? А нельзя ли побыстрее? – завел своё Борис Леонидович.
– Значит, так. Три дня – это я для успокоения Лачанова сказал. На самом деле он пробудет в изоляторе столько, сколько нужно.
– Но, может быть, его лучше перевести в инфекционное отделение кисловодской больницы?
– Лучше кому? Уж точно не Лачанову. У вас и кадры отличные, и условия великолепные, не говоря уже о состоянии пациента, при котором транспортировка может только повредит.
– Какое же состояние у пациента? – спросил Борис Леонидович, подпустив в голос едва заметную капельку скепсиса.
– Эпидемический сомнамбулизм.
– Что‑то я не слышал о такой болезни.
– Есть многое на свете, уважаемый доктор, о чем вы не слышали. И потому то, что я вам скажу, должно быть исполнено непременно и в точности.
– Но вы не врач.
– Считайте, что у вас во флигеле больной… ну, пусть с азиатской холерой, – пропуская реплику Бориса Леонидовича, продолжил Арехин, – и обращайтесь с ним соответственно. Организуйте круглосуточный сестринский пост, и дайте сестре в помощь двух санитаров – да не старушек, а молодцев, таких, как он – Арехин показал на Аслюкаева, который принял вид скромной гордости, то ли от похвалы Арехина, то ли от присутствия ассистентки.
– Такие молодцы в милиции служат, жалование санитара мужчина в дом принести не может. У нас хоть и северный, а Кавказ.
– Уверен, если хорошенько поискать, то и у вас отыскать можно, пусть не таких, но все же. Завхоз, плотник, повар, вахтер, садовник, сторож.
– Но они не согласятся.
– Вы начальник? Отдайте приказ. А если кто‑то забудется, решит, что можно саботировать приказ во время эпидемии – что ж, сменить северный Кавказ на южные Соловки дело недолгое. И вахтеру найдётся место, и главному врачу, – и, без перехода:
– Нам пора. Вечером навестим вашего больного, посмотрим, как развивается процесс, – и быстрым шагом пошёл к выходу из лечебницы. Главврач смотрел ему вслед растеряно, ассистентка – задумчиво, а безмолвная Анюта не смотрела вовсе, с ужасом чувствуя, как вытекает раствор бриллиантового зеленого (в быту «зелёнки») из пузырька, спрятанного в пришитый под юбку тайный карман.
4
Мнимый покойник жил в собственном доме в переулке товарища Свердлова. Несмотря на скромное название, переулок стоил иной улицы – был тенист, широк, мощён булыжником, а дома по обе стороны из‑за высоких каменных заборов смотрелись дорого, если не сказать роскошно, у ворот часто стояли вазоны с цветами. Недаром при царе переулок именовался Душистым бульваром, ароматы тех времен сохранились и доднесь.
– Кто же живет в этих палатах? – спросил Арехин.
– Уважаемые люди, – лаконично ответил Аслюкаев.
Дом мнимого покойника ничем не выделялся среди прочих: построенный в том стиле, которые провинциальные архитекторы южных губерний называет «мавританским», увитый плющом, он и горя не знал, даром что хозяин пребывал в неясном положении.
Арехин и Аслюкаев покинули автомобиль и подошли к калитке.
Стучать Арехин доверил Аслюкаеву, и тот доверие оправдал: стучал не тихо, не громко, а как полагается представителю власти, пришедшей не к преступнику, а к обывателю, живущему на улице уважаемых людей.
