Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 52 страниц)
Арехин тоже подумал о пайке. Ничего удивительного, сейчас полстраны о пайке думает. Он, например, из‑за пайка женился. Упросила давнишняя матушкина знакомая, женись да женись на моей дочке, хоть на один день, чтобы только справка была. Тогда вместо пайка четвертой категории дочке дадут третью. И комнату оставят, как жене сотрудника Коминтерна. А то прямо хоть в петлю.
Он и женился, благо теперь это проще, чем сходить в театр. Свидетельницей у новобрачной была фройлян Рюэгг. А у него – тезка Он. Хотя и свидетели – дань традиции. Закусили, выпили и разбежались. Очень революционно вышло. Молодая – в Столешников переулок, молодой – на Урал. Ладно, пустое. Развестись еще проще, чем жениться, но статус жены коминтерновца, пусть даже бывшей, за Анной (так звали дочь матушкиной знакомой, о чем Анна‑Мария раза три пошутила) сохранится надолго. А пропадет он здесь, то жена станет вдовой… Какая‑никакая, а польза. Что ж зазря умирать. Пусть вдовий паек получит.
Мысли эти, как обычно, промелькнули в уголке сознания за считанные секунды: пока он выискивал человека, на лице которого не горел знак «убью!». Наконец, нашел:
– Товарищ! К инженеру Рагозинцеву проводишь?
– Да дело у меня, товарищ. Но раз нужно… – видно было, что дело подождет, не прокиснет.
Проводник оказался словоохотливым:
– Грызную болезнь у меня признали, потому и не в армии я. Учетчиком работаю. Учитывать, однако, пока нечего, но это ж только до последней победы нашей армии на фронтах. Вернется народ и ударит по разрухе! Товарищ Троцкий обещал армию военную превратить в армию трудовую, с ней победить разруху легче. А вот хотелось бы знать, в трудовую армию с грызью берут? А кавалерия в трудовой армии будет? А артиллерия? Нет, он так спрашивает, из любопытства, видно же, люди московские, все знают, – проводник кивнул на нарядного Капелицу. Арехин корректно, но твердо перевел разговор на инженера Рагозинцева.
– Как не знать Рагозинцева, его все знают. Если бы пролетарием родился, цены б такому Рагозинцеву не было. И руки золотые, и голова светлая, и работает от зари до зари, и еще полночи прихватывает. Делает бронедирижабль, чтобы сверху врагов рабочей власти изводить безжалостно. Можно газами поливать, можно штыки метать, такие, с перышками, чтобы острием вниз падали, а можно и пороховые бомбы сбрасывать. Хорошо станет, мировая революция быстро победит, всех буржуев, кого не убьют, на грязную работу поставят, нужники чистить, или вот в публичные дома определят буржуек, какие посмазливее, и тогда для рабочего человека самая жизнь и начнется. Работать будет не на кого, и, стало быть, незачем, – если бы от учетчика‑утописта пало сивухой, было бы еще ясно, но он был совершенно трезв. Хотя… Хотя свобода тоже пьянит.
– А вот и инженер, – они обогнули здание и оказались на площадке. На площадке – навес, под которым располагалась небольшая подводная лодка – так, по крайней мере, виделось с расстояния в пятьдесят саженей.
Однако нет – винтов не было, перископа не было, рубки тоже не было. Просто огурец‑переросток, с круглыми пятнышками‑иллюминаторами по всей поверхности.
– Где инженер? – спросил он учетчика.
– А внутри сидит. Или в мастерской – он показал на небольшое строение за чугунным огурцом.
Они подошли поближе. Арехин прикинул размеры огурца: в длину, пожалуй, метров восемь, в высоту – три, три с четвертью. Для огурца изрядно.
– С другой стороны вход‑то, – подсказал учетчик и вдруг заторопился:
– Побегу, пора мне.
Капелица с той минуты, как сошел с пролетки, молчал. Недомогание не вернулось, по крайней мере, на вид он был здоров. Но выглядел, как ребенок, которому вместо обещанного слона в цирке показали корову. Похоже, не произвел огурец впечатления.
Бывает.
Совсем неспешно – нет достоинства расстаться с мечтой впопыхах – они стали обходить странное сооружение. Видны были швы, словно огурец сначала разрезали ножом на ломтики и вдоль, и поперек, а потом ломтики сложили, постаравшись воспроизвести прежнюю огуречную форму.
– И на это пошла сотня тысяч? – Капелица не смог скрыть разочарования.
– Не судите опрометчиво, дорогой Капелица, – из‑за огурца вышел человек в рабочей одежде. Но лицо не обманет, на лице все написано – и порода, и высшее техническое училище, и много такого, что сразу и не разобрать. – Какое сотня! Три сотни, это будет вернее. А нужно бы – миллион, и, надеюсь, он у меня будет – настоящий, золотой миллион, чтобы привести снаряд в достойное состояние.
– Это и есть ваш гравитационный дирижабль, Рагозинцев?
– Что, не верится? Он, другого такого нет.
– Простите, – вступил в разговор Арехин, – Вы – инженер Рагозинцев, правильно?
– Правильно, Рагозинцев и есть, – Капелица представил инженера. – А это – Александр Александрович Арехин, специальный отдел Коминтерна.
– Как же, как же, слышали. В Коминтерне создали шахматный отдел?
– Пока нет. Пока создали исследовательский отдел.
– О, понятно. Собственно, я нечто подобное и предполагал, когда взял на себя смелость обратиться в Москву со своим проектом.
– Это – гондола дирижабля? – Арехин видел, что инженер пытается скрыть нервозность за показной уверенностью, даже развязностью.
– О нет, совсем нет. Это и есть сам дирижабль, маэстро.
– То есть?
– То есть это аппарат для гравиплавания, иными словами для передвижения в пространстве, где существуют силы притяжения.
– И где они существуют?
– Везде! Куда бы вы ни пошли, всюду вы будете ощущать земное притяжение, разве не так? Так! А если вы покинете Землю и унесетесь в пространство, там на вас будет действовать притяжение нашего солнца и планет. А если вы удалитесь от солнца на изрядное расстояние, все равно остается притяжение центра галактики!
– Давайте не спешить покидать наше Солнце. У нас еще много дел на Земле и поблизости – на Луне, Марсе… Вы говорите, что этот ваш аппарат…
– Гравилет.
– Что ваш гравилет способен передвигаться и даже летать без посторонних приспособлений, моторов и всего прочего?
– И говорю, и пишу. Идея‑то проста, стоит поднять голову от земли к небу: на тело, погруженное в гравитационное поле, действует сила, равная вытесненной телом гравитационной составляющей. Нет нужды в моторах, когда есть гравитационные паруса. В небе, в межпланетном пространстве будут плавать стальные дредноуты, бесшумно меняющие курс и причаливающие к Луне. Или к Земле. Тихо‑тихо. Сейчас я заканчиваю статью для Nature, в которой излагаю основные принципы моей теории. Одно удерживает меня: не повредит ли публикация новой революционной России? Ведь если в той же Британии или в Северо‑Американских Соединенных Штатах узнают о моей теории, они быстро построят воздушно‑эфирный флот и смогут контролировать надземное пространство нашей страны и всего мира.
– Почему это построят именно они? А мы что будем делать?
– Не знаю. Я уже полгода прошу, умоляю, требую предоставить мне сто тысяч рублей золотом для продолжения работ, но вместо денег мне прислали вас. Поймите, я польщен, что шахматный маэстро и физик с химическим уклоном тратят свое время, едут на Урал и все такое. Но скажите откровенно: вы мне денег привезли?
– Мы привезли большее, чем деньги. Мы привезли совет.
– Совет? Как нам обустроить воздухоплавание? – Рагозинцев усмехнулся. – За совет, конечно, спасибо…
– Не только совет, но и предписание – перевести вас и лиц, которые вы сочтете необходимыми дли работы, в Тулу, где будет организовано производство эфирных дирижаблей в масштабах, необходимых для свершения мировой революции. Для этого будут выделены и средства, и производственные ресурсы, и квалифицированная рабочая сила. Разумеется, сначала мы должны убедиться, что теория и практика строительства эфирных дирижаблей‑гравилетов имеет реальное обоснование и реальные перспективы.
– Вы должны убедиться – или это я должен убедить вас?
– В данном случае это все равно. Думаю, вам стоит постараться, это в ваших же интересах, – Арехин сейчас был не злым следователем, а следователем нудным, что в случае с Рагозинцевым, вероятно, было наиболее эффективным решением. Хотя так, навскидку оценивая человека, недолго и ошибиться.
Что делать.
– Вот перед вами эфирный дирижабль. Масса тридцать восемь тонн, соответственно, теоретическая грузоподъемность равна также тридцати восьми тоннам. Но на практике из‑за несовершенства гравитационных парусов, необходимости иметь резерв для маневра и ряда других причин рекомендуемый груз ограничен пятью тоннами.
– Что входит в понятие «груз»?
– Все! Все, за исключением чугунной оболочки. Вы, я, приборы, запасы еды, буде таковые понадобятся… Подъемную силу можно увеличить, увеличив массу корпуса, для чего в корпусе предусмотрены места для вставок. В идеале это должен быть свинец, особенно если готовиться к межпланетным полетам, но свинец сейчас идет на другие нужды.
– А топливо? Бензин, керосин, уголь, быть может?
– Какое топливо? Я ведь объясняю, принцип гравиплавания сродни принципу плавания по воде. Паруснику нет нужды в двигателе, его держит на воде архимедова сила, а паруса надувает ветер. Мой дирижабль держит сила отрицательного притяжения, а в паруса дует всемирная гравитация.
– Кстати, а где здесь паруса?
Инженер вздохнул.
– Паруса – это гравимагнитное поле, его производит генератор, представляющий собой комбинацию магнитов. Глазами поле не видно.
– А потрогать можно?
– Тоже нельзя. Но компас покажет.
– Понятно, – Арехин постарался вложить в одно слово всю проницательность Третьего Интернационала. – Значит, компас. Как ваше мнение? – он церемонно повернулся к Капелице.
– Какое уж тут мнение. Стоит комод, на комоде бегемот…
– Когда мою статью опубликуют, вы, Петр Леонидович, сможете высказать свое компетентное мнение на страницах любого научного журнала. Или вам предпочтительнее газета «Правда»?
– Мои предпочтения не играют никакой роли. Просто поднимите своего бегемота в воздух хоть на вершок, хоть на дюйм, и я признаю, что ничего не смыслю в науке и вернусь на студенческую скамью – учиться, – Капелица взял на себя роль наивного простака. Очень мило.
– Учиться? Где?
– Где сумею. Хоть в Кембридже.
– Губа у вас, Петр Леонидович, генеральская. Умеете выбирать проигрыш.
– Стараюсь.
– Идемте, посмотрите, что и как. Вдруг и сами надумаете подняться в воздух.
Обойдя притупленный нос огурца (или это корма?) – они вышли на другую сторону чугунного переростка. Вот и дверь, вернее, люк – круглый, сантиметров семьдесят в диаметре, откинутая дверца на чугунных петлях. Лезть внутрь не хотелось совершенно. Да и не нужно.
Из темного провала показалась голова в картузе:
– Дядя Андрей! Магнитное возмущение с севера! Ой!
– Не Ой, а товарищи из Коминтерна, из самой из Москвы – поправил новоявленный дядя Андрей.
Голова скрылась в утробе чугунного огурца.
– Племянник? – поинтересовался Арехин.
– Помогает… – неопределенно ответил Рагозинцев. – Видите, магнитное возмущение. Это аналог шторма, баллов так на пять, на шесть.
– Вы хотите сказать, демонстрации не будет?
– Ведь шторм! Сорвет паруса, они у меня пока непрочные, не с чего прочные‑то шить, средств недостаточно. А без парусов, без управления начнет мотать по волнам притяжения, словно гиря на цепи… Нет, давайте подождем.
– У моря погоды?
– Что ж делать…
– Эй, есть здесь кто?
Кричали громко, уверенно, по‑командирски. Еще бы. Голос‑то знакомый. Только утром расстались с командующим армией, фронтом, а в будущем, как знать, может быть и всеми вооруженными силами республики.
6
– Вы знакомы с Михаилом Николаевичем? – спросил Арехин инженера, используя последние секунды превосходства. На фоне комфронта кто он для инженера? Песчинка, атом, конь на краю доски…
– Он со мною знаком, – отрывисто проговорил Рагозинцев, торопясь обогнуть чугунного монстра.
Капелица за ними не спешил, напротив, подошел к дирижаблю вплотную. Знает, что делает, ученого учить – что зубы лечить.
Еще сюрприз: комфронта был не один. То есть пять красноармейцев, идущих рядом, картины не портили, есть и есть, по должности положено. Тимка тоже. Но вот камрад Розенвальд… Неужели он имел в виду именно этот завод, Михайловский? Нет, не случай свел их в штабном вагоне. А если и случай, то из особой копилки судьбы, случай, который берегут для особых моментов.
Они сделали вид, будто и не расставались утром. А ведь и в самом деле не расставались, в смысле – не прощались, дел у комфронта много, куда прощаться… да и с кем, откровенно говоря… Комфронта – фигура значительная, Арехин или Капелица в сравнении с ней полупешки, съедят – никто и не вспомнит, разве что новоявленная жена всплакнет. И то, разбери поди, будут эти слезы горьки или просто солоны…
– Значит, и вы пришли посмотреть на диво дивное, – сказал комфронта.
– Затем и послали, посмотреть, разобраться, принять решение…
– В Коминтерне поспешили. Аппарат разрабатывают военные, нам и принимать решение.
– Военные?
– Конечно. Мы обеспечил кое‑какие средства, охрану, пайки. Не святым же духом все это делается.
– А в чем, позвольте спросить, состоит ваш интерес?
– Как в чем? – удивление комфронта было непритворным. – Дюжина подобных бронелетов позволит сокрушить воздушный флот любого противника. В будущей войне владыка воздуха станет владыкой мира.
– Вот как? Война – это та же политика, не так ли? Не стану говорить, кто направляет политику, военные или партия. Вы и сами знаете, кто. Впрочем, прежде чем спорить, кому принадлежит золотое яичко, давайте убедимся, что оно золотое.
– То есть? – Михаил Николаевич старался говорить снисходительно, как гимназист второго класса с приготовишкой, но Арехин видел: в любой момент снисходительность может обернуться волчьим оскалом. Комфронта за красивые глаза не назначают.
– То есть способна эта штука летать, или нет. Если нет – и спорить не стану, забирайте себе сорок тонн чугуна, не жалко, так и доложу – ерунда, афера, тратить на это силы и средства несусветная глупость, если не сказать хуже.
Лицо комфронта побледнело. Говорят, бледность у подобных натур есть признак величайшего гнева. Что ж, этого Арехин и добивался.
Но комфронта оказался крепок духом. Он помолчал секунд десять, потом рассмеялся:
– В ловушку загоняете, Александр Александрович, на слабо ловите? А я, пожалуй, и поймаюсь. Самому хочется посмотреть, на что способен бронелет. Ну, а если что, отвечу, почему не ответить. Решим дело по‑революционному. Как, гражданин инженер, готов бронелет к выходу в открытое небо? – впервые обратился к Рагозинцеву комфронта.
– К завтрашнему дню, если условия позволят, – пробормотал Рагозинцев. В присутствии Михаила Николаевича он утратил запал. Или просто прикрутил фитиль, зачем светить, когда вокруг такие страсти полыхают.
– Хорошо. Условия я обеспечу. Значит, завтра в полдень? – требовательно спросил он у Рагозинцева.
– Ровно в полдень, – инженер согласился, но без энтузиазма. – По местному времени.
– Вот и отлично. Тогда увидимся завтра. А пока мои люди начнут готовить мастерскую к эвакуации.
– Ваши люди? – Арехин с сомнением посмотрел на стоявших поодаль красноармейцев.
– Со мною взвод, – улыбнулся комфронта. Теперь улыбка была торжествующий. Взвод – это реальность, со взводом не поспоришь.
– Тогда увидимся завтра, – Арехин сыграл «отступление в боевом порядке».
– Не смею задерживать, – пустил вдогонку залп комфронта.
Тут как раз и Капелица вышел из‑за огурца, пошел было к комфронта и Розенвальду, но передумал. И правильно сделал: лица обоих показывали: «на людях мы незнакомы». Комчванство, как говорит Ленин.
Тогда уже Арехин подошел к ученому:
– Нам пора, Петр Леонидович. Уха стынет.
Уху он приплел из озорства, не очень умного, но другого в голову не пришло: он видел, что Розенвальд насторожился и ловит каждое слово. Вот пусть и подумает, что за уха, откуда, и долго ли она стынет.
Капелица тоже удивился ухе, но виду не подал. Действие табачка явно подходило к концу, и ему хотелось быть где‑нибудь в более уютном месте, нежели заводской двор.
К выходу они шли молча. Говорить не хотелось, особенно здесь и сейчас. Вот устроятся в комнатке, нальют кипяточку, бараночку разломят пополам, тогда, глядишь, и разговор завяжется.
Солдаты – взвод, не взвод, а полвзвода точно, – суетились у ворот. Решали – расклепать их, или попробовать так снять, без лишней возни.
На Арехина с Капелицей покосились, но без злобы. Пропустили.
Пролетка затерялась среди полудюжины подвод. Зачем столько? И ведь пустые подводы‑то. Они что, разбирать чугунный дирижабль намерены и по кусочкам возить к эшелону? Не похоже, что его запросто разберешь, чудный овощ екатеринбургской земли. Проще новый отлить, в Туле. Если, конечно, этот своим ходом не долетит до места назначения.
Вечерело, сырело, холодало.
– Куда? – спросил извозчик.
– В пугачевский дом, куда ж еще.
– Может, к Ипатьевскому завернуть? У вознесенской горки который.
– А что там, в Ипатьевском? – спросил Капелица.
– В нем императора с семейством порешили.
– В доме?
– В подвале.
Капелица посмотрел на Арехина.
– Нет, не стоит паломничество устраивать. Давай‑ка на Златоустовскую.
Извозчик легонько стегнул лошадь, даже не стегнул, а так, побеспокоил разве.
– А то могу, у нас всякий, кто приезжий, туда ходят. Там много чего интересного… Пулю можно найти, которой императора кончали.
– Какую пулю? Ее что, из тела вынули и положили нас дожидаться?
– Пули наскрозь били и в стенах остались. А потом их выковырнули. Его ж не одной пулей, много раз стреляли. Нет, врать нечего, пули ненастоящие, то есть настоящие, из расстрельного подвала, но другого. Ими и вправду убивали, только не императора. Но есть и которые настоящие, и если знать, кого спросить…
– Не нужно нам ни настоящих, ни других. Своего добра хватает, – Арехин похлопал по кобуре именного маузера. Что маузер именной, революционное оружие, награда, возница не знал, да и никто в Екатеринбурге не знал. Знал Арехин, и довольно.
Извозчик настаивать не решился, была бы честь предложена, потом сами упрашивать станете, да поздно, и пули императорские кончатся, и дом разломают…
Ехали медленно, а смеркалось быстро.
– Что‑то мы не той дорогой возвращаемся, товарищ, – сказал Капелица.
– Так на завод‑то мы ехали из Европы в Азию, а теперь наоборот, из Азии в Европу едем. В Европу другой дорогой быстрее. Горку‑то объезжаем с севера, стало быть, другой стороной.
Какую горку объезжали, неведомо, только заехали уже в совершенные трущобы. Домики кривые, подслеповатые, улицы загажены донельзя, но людей раз – и обчелся. Тревожно без людей. И даже собак нет, что еще тревожнее. Город без собак смертельно болен. Собаки охотно облаивают пьяниц и мелких хулиганов, но перед землетрясением, наводнением или большим пожаром стремительно покидают город. Вот и в памятную октябрьскую ночь семнадцатого года из Петрограда бежали все бродячие собаки. Из Москвы, между прочим, не бежали. И каков вывод?
– Вот что, товарищ, я ваших дорог, горок, обычаев и обрядов не знаю, но учти: если что, первая пуля твоя, – Арехин достал из кобуры маузер.
– Ты бы раньше, барин, грозить начал, а теперь‑то чего уж…
– Разворачивайте поскорее, – почуял неладное и Капелица.
– Где уж тут разворачивать, господа хорошие…
И действительно: справа плохонький, но все же забор, слева канава, какие эволюции…
– Быстро, Петр, быстро, – «Леонидович» в спешке потерялся.
Арехин соскочил, махнул рукой Капелице – давай же, ждать тут нечего.
Капелица не спрыгнул, слез – верно, думал, куда и зачем.
– Ходу, – дернул его за руку Арехин, увлекая к забору. Оно и в канаву можно, но у забора тоже ничего, на его фоне их не видно. А им видно все. Во всяком случае, ему.
Извозчик только головой вертел:
– Эй, где вы? Куда?
Отвечать Арехин не стал. Пригнувшись, он мелкими, неслышными шажками стал красться вдоль забора, держа назад, туда, откуда приехали. Капелица, подражая, тоже пригнулся, но шумел за двоих. Ничего, не так уж и плохи их дела. Вот пройдем еще метров двести, а лучше триста, вернемся в места обжитые, цивилизованные, тогда и дух переведем. Или два духа.
Закрытая калитка. Закрытые ворота. Опять забор.
И тут впереди он заметил человека. Оно бы и ничего, в городе все ж, не в пустыне. Только человек сидел на корточках с наганом в руках и настороженно прислушивался к шуму шагов Капелицы. Было до него метров пятьдесят, и, если бы не сумеречное зрение Арехина, разглядеть его не было бы никакой возможности. Равно как и тому их.
Капелица остановился рядом.
– Да что это мы, в казаки‑разбойники играем, что ли? – сказал он негромко, но тот, что был впереди, тихонько свистнул. Дал знак? Кому.
– Играем, играем. Вы бы легли, Петр Леонидович, – вот и «Леонидович» и нашелся.
– Как – легли? Куда и зачем?
– Можно тише?
– Зачем ложиться? – прошептал Капелица.
– Чтобы остаться в игре. Прячемся, Петр Леонидович, прячемся.
Капелица лег.
– И – тихо‑тихо, – шепотом, на ухо добавил Арехин.
Пересвисты были по оба конца улицы. Свистите, свистите, все деньги и уйдут в свисток. Стемнело настолько, что загадочные личности и прятаться перестали, шли во весь рост. Значит, к первому присоединился еще один. Стало быть, двое. А с другой стороны? Виден один, но непременно должны быть еще. Хорошо.
Он отполз в сторонку от Капелицы, прицелился и выстрелил. С пятидесяти шагов стрелять из маузера для привычного человека дело простое. Только огонь, вырывающийся из дула, слепит и выдает. После каждого выстрела Арехин откатывался в сторону и пережидал, покуда глаза вновь привыкали ко мраку. Противники – что противники, сомнений не было – несколько раз выстрелили в ответ, наугад, в сторону. Даже свиста пуль не слышно.
Но после третьего выстрела Арехина перестрелка прекратилась. Путь к отходу, похоже, расчищен,
Он вернулся назад – уже не ползком, но пригнувшись.
Капелица оставался на прежнем месте. Не убежал. Не уполз. Под глупую пулю не попал.
– Все. Ждем пять минут.
Молодец, не стал спрашивать, кого ждем. Кого нужно, того и ждем.
Небо‑то черное. Тучи. Если и дождь еще польет, совсем по‑военному станет. Поле боя, оно ведь ужасно грязное, не забывайте, господа романтики.
Вместо пяти минут прошло десять. Нет, никто не ринулся на звук выстрела. Осторожные. Или умные.
Он хотел было сам пройтись по тылам, посмотреть, что и как, но удержался. Вот, собственно, почему вместо пяти минут он пережидал десять. Обдумывал ситуацию.
– Теперь поднимайтесь. Идите молча, кто бы не окликал. Держитесь рядом.
И они пошли по середине улицы. Если кто еще притаился в засаде – примут за своих. Окликнут. Или хоть замешкаются, прежде чем возобновить стрельбу.
Но в засаде никого не было – живых. Один с простреленной головой лежал у забора, другой, тоже с третьим глазом, у канавы. У обоих наганы, оружие простое и надежное.
Капелица близко не подходил, повинуясь знаку Арехина, и потому не мог узнать в лежавшем у канавы знакомца и попутчика, комтоварища Финнегана.
Интересная у нас компания. То умирают, то засады устраивают.
Арехин наскоро обыскал убитого. Никаких бумаг. Только нож в кармане.
Он подобрал и нож, и наганы, отдал Капелице.
– Держите трофеи. И давайте‑ка поспешим домой. Кажется, дождь собирается, а здесь извозчика не дождешься. Не та улица.
7
– Вы все‑таки постарайтесь уснуть, – Арехин лежал на походной кровати, уступив диван Капелице.
– И вы можете спать? После всего? – Капелица диванного уюта не ценил – ходил по комнате, переставлял на столе стаканы, косился на полуштоф, катал карандаш, размахивал трубкой.
– Могу. И вам советую.
– Но ведь это ужасно! Все эти убийства, стрельба, и мы оставили их лежать, как мусор, отбросы…
– Оставили и оставили. Утром сообщим в Чека.
– Я поражаюсь вашему хладнокровию.
– Послушайте, я был на фронте. На моих глазах погибали сотни людей просто потому, что их послали на бойню. И вы хотите, чтобы я переживал из‑за бандитов, которые хотели нас убить? Переживал, что им это не удалось?
– Но неужели нельзя было как‑нибудь по другому?
– Это в романах Эмара благородные герои оглушают и связывают бандитов, а потом, прочитав пространную нотацию и взяв слово исправиться, отпускают восвояси. Мы с вами совсем в другом романе.
– И все же… Так легко убить двоих человек…
– Во‑первых, троих. А во‑вторых, со стороны все легко, а попробуйте‑ка сами с пятидесяти шагов попасть в бандита, стреляющего в вас. Легко…
– Я не это имел в виду, а нравственную сторону поступка.
– Вас сегодня дважды пытались убить, а вы тревожитесь, нравственно ли сопротивляться убийцам. Какие‑то странные у вас представления о нравственности. Если мы погибаем, это ничего, так и нужно, это возвышает, очищает и просветляет, если же погибают наши враги – позор нам и бесчестье.
– Враги сами не погибают.
– А вы бы хотели, чтобы сами? Я тоже бы хотел, да только они не хотят, все норовят нас убить. Нет, Петр Леонидович, вы уж определитесь. Если желаете принять мученическую смерть, то объявите об этом заранее, облачитесь в белые одежды и отойдите в сторонку, чтобы люди не надеялись на вас, не рассчитывали, что им придут на выручку, – Алехин говорил спокойно, не горячась. Чего горячиться, когда за окном глубокая ночь. Спать нужно, а не горячиться. Да он и понимал Капелицу: нелегко вот так лицом к лицу со смертью столкнуться. Вернее, не со смертью, смерть что, дедушка умер – тоже смерть, жалко, страшно, а ничего не поделаешь. С необходимостью борьбы. Вот от борьбы, от схватки, от боя уйти хочется многим. Как один знакомый поэт писал: «В Красной Армии штыки, чай, найдутся, без меня большевики обойдутся».
Дальше Арехин продолжать не стал. Умному достаточно. Позиция обозначена. В конце концов, он не вербовщик, не агитатор.
Молчал и Капелица. Сел, наконец. Угомонился. Начал думать.
– Вот вы сказали – меня сегодня дважды пытались убить.
– Учитывая, что полночь миновала – уже вчера.
– Но дважды?
– Это минимум. Первый раз – ваше недомогание. Исключить, что это была обыкновенная простуда, нельзя, но у меня есть все основания предполагать иное. Отравление.
– Отравление? Но чем? Каким ядом?
– Отравить можно и ядом, и словом, и действием. Инвольтация, к примеру тоже своего рода отравление.
– Арехин, вы же не верите в бабушкины сказки про восковые фигурки?
– Эти сказки я испытал на себе. Не будь бабушки… Впрочем, оставим. Считайте, что вам подсыпали порошок таллия. В таллий вы верите?
– Как в него не верить, если таллий существует.
– Вот и хорошо, сойдемся на этом. А все‑таки… Вдруг и товарища Джолли Рэд убили инвольтацией?
– Ну нет, цианидом.
– Вы, Петр Леонидович, видели смерть от цианида? Это опять же в книгах умирают мгновенно. А в жизни даже при самых больших дозах – минуты три‑четыре судорог, и многое другое присутствует. Проверено на поле боя, во время войны. Так что оставим синильную кислоту.
– Оставим. Второй раз меня пытались убить в переулке, когда вы перестреляли тех людей. Возможно, бандитов.
– И стрелял, и убил, чего уж слов‑то бояться. Бандитов? Врагов, так будет точнее.
– Но зачем я, вы, мы… Зачем кому‑то было меня убивать? Устраивать, как вы считаете, засаду? Кто я такой?
– Теперь вы задаете интересные вопросы. Действительно, кто вы, доктор Капелица?
– Я не доктор.
– Формальность, которую пока трудно выполнить в России. Ничего, наладится жизнь, будет вам и диплом, и шапочка… Есть у вас личные враги?
– Какие враги, я не политик.
– Враги ученых гораздо могущественнее врагов политиков. Не всяких ученых, но тех, кто подобрался – или может подобраться – к тайнам, которые другие считают своей исключительной собственностью.
– Этак недалеко и до всемирного заговора олимпийцев дойти, или масонов, атлантов, розенкрейцев…
– Одна из хитрейших уловок дьявола – внушить мысль, будто его нет. Почему вы уверены, что всемирный заговор не существует? Примите его как гипотезу – для начала. Неужели вся ваша жизнь укладывается в рамки привычного и естественного? Неужели вы считаете естественным, что только из‑за какого‑то сербского студента, да хоть из‑за эрцгерцога, началась всемирная бойня?
– То есть вы считаете, что какие‑то злые силы существуют?
– У меня есть основания так полагать.
– Сионские мудрецы?
– Ложный след. Возможно, это вовсе не люди.
– Ну… Это, конечно… Демоны, драконы, лешие.
– Когда от геоцентрической системы Птолемея переходят к системе Коперника – это наука, это благо, это прогресс. Но попробуй намекни только, что антропоцентрическая система не есть истина в последней инстанции, сразу попадаешь в мракобесы или в сумасшедшие. Не слишком ли поспешно? Не есть ли это тень заговора? Но я не буду настаивать. Смотрите, думайте.
– Вернемся к главному – в данном случае – вопросу: почему я?
– На него я не знаю ответа. Скажу только: оглянитесь, вспомните, подумайте. Смерть ваших близких – точно ли болезнь тому виной?
– По какому праву…
– Поверьте, я вам сочувствую…
– Да плевать мне на ваше сочувствие!
– И плюньте. Только думайте, думайте!
Наступила пауза. Свеча затрепетала, мигнула прощально и погасла.
Новую зажигать не стали.
Арехин темноту любил с детства. В темноте и думается лучше, и враг не проберется. А если проберется, то его легче распознать. Всякий, кто подкрадывается в темноте – враг. Друзья в темноте не подкрадываются. Друзья идут прямо и смело, не скрываясь.
– А вдруг нас просто хотели ограбить? Без всяких вселенских и прочих заговоров? Ограбить и все? – Капелица продолжал анализировать ситуацию.
– Слишком уж сложно. Что у нас грабить‑то?
– Да хоть одежда, обувь. Ваш маузер. Время такое, что за пару башмаков убить могут.
– Убить могут и за меньшее, Петр Леонидович, но смотрите: задействован извозчик, двое перекрывали отход – это их оружие лежит на столе. Не знаю, сколько человек должны были напасть на нас, я видел только одного, но, думаю, было еще трое. Итого от четырех до семи человек. Немало. Плюс тщательное планирование – завезти в глухой переулок, отрезать отход… Для мелкой шпаны слишком все проработано.
– А для крупной?
– Всемером на пару обуви? Пусть на две пары? С учетом того, что есть шанс получить пулю – и трое уже получили? Крупным бандитам и добычу подавай крупную.
– Но если они думали, что у нас есть нечто, что может сойти за крупную добычу?
– Что именно? – спросил Арехин.
– Не знаю. Просто – вариант. Золото, драгоценности.
– Золото из Москвы на Урал не возят.
– А наоборот? Вдруг они решили, что мы командированы сюда за золотом – и решили устроить засаду?
– Ну какое при нас золото? И где мы его могли получить? На заводе?
– Если не золото, то сведения о золоте. Ведь нас не убили, в нас не очень‑то и стреляли. Хотели живьем захватить.
– Допустить, что каждый москвич приезжает сюда со сведениями о золоте… – но в словах Капелицы Арехин уловил резон.
