Текст книги "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ)"
Автор книги: Василий Щепетнёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 52 страниц)
– Кто там? – спросил женский голос, не приотворив калитки.
– Милиция.
– Хозяина нет.
– Мы знаем, потому и пришли. К хозяйке.
Окошечко в калитке приоткрылось – на самую малость. Вид Аслюкаева произвел впечатление, и, после звона цепи и стука железа о железо, открылась калитка.
– Сторожко живут, а иначе и нельзя, при таком‑то богатстве – в четверть голоса сказал Аслюкаев.
Во дворе встретила их женщина неопределенных лет, может сорока пяти, а может и шестидесяти, на Кавказе свой возраст. С головы до ног – в чёрном.
Она провела их в беседку, увитую виноградом.
– Хозяйка сейчас выйдет, – сказала и удалилась в дом.
– У нас не принято, чтобы приглашали в дом мужчину, если мужа нет, – пояснил Аслюкаев.
– Ничего, здесь тоже неплохо, – ответил Арехин, не кривя душой. Неплохо, ещё как неплохо! Зелень растений, свежий ветерок, и над всей этой красотой голубое небо и ослепительное солнце, от которого спасает крыша беседки. Если бы он любил день, то лучшего и выдумать нельзя.
Но он любил сумерки.
Женщина вернулась, но не с хозяйкой, а с подносом, на котором было блюдом нарезанного мяса, тарелка зелени, две бутылки бутылка и пара стаканов. Поставила на стол
– Кушайте, пожалуйста.
Арехин возражать не стал, а посмотрел на Аслюкаева.
– Отказываться от угощения можно только в доме заведомого врага, – сказал тот.
– А незаведомого?
– Если откажешься, тот узнает, что ты его подозреваешь. Вы его подозреваете, – поправился он. – А это может его спугнуть, верно?
Арехин ничего не ответил. Просто сидел и ждал. А старший милиционер Рустам Аслюкаев, приняв молчание за полное одобрение, ел. За двоих и даже за троих.
Ждать Арехину пришлось недолго: через минуту в беседку вошла другая женщина. Тут уж возраст определён точно: Лачанова Евдокия Пименовна, одна тысяча девятьсот третьего года рождения.
– Прошу прощение, я приводила себя в порядок.
– Это вам удалось, – сказал Арехин.
И в самом деле, несостоявшаяся вдова была куда как хороша – и лицо, и одежда, и, верно, всё остальное удовлетворили бы самого взыскательного ценителя.
– Я вся в недоумении. Как глупая фарфоровая кукла. Вчера муж скоропостижно скончался, сегодня же внезапно воскрес. От таких переходов легко в уме повредиться. Потому я просто стараюсь ум отключить – как отключают освещение в грозу, чтобы молнию не накликать. И вот сижу я перед вами глупая‑глупая, и жду, когда вернётся муж и все объяснится.
– Муж вернётся через несколько дней. Такое происшествие следует тщательно изучить. Расскажите, как всё произошло – помня, разумеется, что муж ваш жив и убиваться не нужно.
– Постараюсь. Пришёл он из магазина в двенадцать ровно, перекусил и прилёг на получасовой сон. Уснул сразу, такую выработал привычку. Он уже лет двадцать, задолго до меня, жил, вернее, живёт по книге какого‑то итальянца, Корнаро, и надеялся, то есть надеется, прожить сто лет или больше. Потому у него всё по правилам. Вот я сказала – перекусить, а он всего‑то и выпил свежее, снесённое утром куриное яйцо. И яйцо‑то сам выбирает, у нас для этого три курицы.
– Только три?
– Это здесь, в городе. В станице у тёти большое хозяйство.
– Итак, он выпил собственноручно выбранное яйцо – так?
– Так.
– И лёг подремать.
– Верно. Обычно через полчаса он встает сам, за минуту до звонка будильника. А тут проспал. Я подошла, и вижу, что‑то не так. Весь синий, глаза открыты, но не мигают, и сам не дышит. Бегом послали за доктором, он тут через два дома живет, очень опытный врач, Генрих Адольфович Гёсснер.
Пришёл почти сразу, посмотрел, послушал и развел руками – умер полчаса назад, ничего сделать нельзя.
– Совсем ничего?
– Это доктор сказал, как я могу не верить доктору? Позвали брата мужа, другой родни здесь у него нет, он приехал в Кисловодск с братом шесть лет назад.
– Откуда приехал?
– Из Санкт‑Петербурга.
– А чем занимался в Санкт‑Петербурге?
– Служил в ЧеКа. А в двадцать третьем году, когда объявили НЭП, занялся коммерцией. И очень удачно.
– Это никого не удивило – из ЧеКа в коммерсанты?
– Многие чекисты поступили так же. Не у всех, правда, дела идут хорошо. Наша свадьба была год назад.
– Значит, позвали брата мужа
– И моих родных – мать, отца, братьев, сестёр, тёток, дядю – родни у меня много. В тот же день и похоронили мужа. Это я спокойно говорю, потому что фарфоровая, меня этому приёму доктор Гёсснер научил. Чем, говорит, люминал пить, представь, что ты фарфоровая кукла. Вот, похоронили его…
– Простите, а куда такая спешка? Разве ваш муж мусульманин?
– Нет, он атеист, верит только в науку. Но в нашей семье принято хоронить быстро, долгие проводы – лишние слезы. Да и жара ведь, мусульмане мудро поступают. Нет, хоронили по‑христиански, в гробу, одетым, даже с часами – он без них жить не мог, всё по часам делал, вот и решили положить их в гроб. Они‑то, наверное, мужа и спасли.
– Каким же образом?
– Часы золотые, думаю, кладбищенские воры на них и польстились. Раскопали могилу, а муж‑то не умер, оказывается, а просто впал в глубокий сон. А тут как раз проснулся – и побил этих воров. Он очень сильный, хотя и ест мало. Пудовыми гирями каждое утро упражняется. Утром, на рассвете, он пришёл домой. Только дверь была на запоре. Начал стучать. Я в окно выглянула, сначала не поняла. А когда поняла – фарфоровой стала. Марьяна, прислуга наша, позвонила в милицию – у нас есть телефонный аппарат. И пока милиционеры не пришли, я была совсем‑совсем фарфоровой. Ни рук, ни ног не чувствовала. Мужа милиция забрала, тут я немножко отошла. Поехала в милицию, там говорят, не мёртвый муж, а очень даже живой, на кладбище воров чуть не до смерти побил, но что беспокоиться не нужно, биты они не до смерти, а в пропорцию, и вообще по ворам этим давно тюрьма сохнет. А мужа в больницу отправили Я в больницу, ленинскую, но меня не пускают, говорят, на обследовании муж, вечером приходите.
– Не приходите.
– Почему?
– Обследования не закончены. Не стоит волновать ни его, ни себя. Хотите, записку напишите, передадут.
– А еда? Он же обычную еду не ест.
– Доктора лучше знают, что ему полезно, а что нет.
Тут она заметила, что Арехин ничего не ест.
– Вы кушайте, кушайте, всё вкусное. В Москве такой зелени не найдете. Да и мясо из тётушкиного хозяйства, лучше не бывает.
– Благодарю, но я во время работы не закусываю. Не фарфоровый, а гуттаперчевый. Боюсь потерять гибкость. Вы, кстати, учитесь, не так ли?
– Уже не так. На днях завершила курс обучения в Ставропольской школе экономики. Заочно, конечно.
– Поздравляю, – Арехин закрыл папку.
– На мужа заведено дело? – без особого волнения (фарфоровая же) спросила гражданка Лачанова.
– Это вы о надписи? Какая папка была, ту и дали.
Разумеется, ни на вашего мужа, ни на кого иного дело не заведено. Пребывание живым не есть преступление. Просто производится проверка обстоятельств, способствующих порождению вредных слухов религиозного характера. Ну, вы понимаете – воскрешение Лазаря и тому подобное. Это не нужно ни властям, ни вам.
– Да уж… Супруг с того света – просто водевиль какой‑то.
– Вот именно. Что ж, на этом позвольте проститься. Возможно, нам ещё придется встретиться, а возможно – нет.
Разговор длился недолго, но Аслюкаев успел и мясо съесть, и зелень. Глиняные сосуды с вином он хотел было взять с собой, но Арехин покачал головой:
– Уверен, никто не обидится, если милиционер сохранит трезвую голову в течение служебного времени.
– А после? Выпили бы вечером, – сказала вдова.
Аслюкаев с надеждой посмотрел на начальника.
– Вечером – другое дело, – пришлось согласиться Арехину. Он‑то вернётся в Париж, а Аслюкаеву тут ещё жить да жить.
Они вернулись к Барановичу. Пилот не скучал: подняв капот автомобиля, он самозабвенно что‑то подкручивал да подмасливал.
– Автомобиль исправен? – строго спросил Арехин.
– Автомобиль в полном порядке. Это я для профилактики… Двигатель любит, когда за ним ухаживают.
– Что ж, продолжайте ухаживать, а мы с товарищем старшим милиционером пройдём к доктору Гёсснеру.
– Да я мигом домчу, садитесь, – сказал Баранович, но Арехин объяснил:
– Нужно проверить, сколько времени ушло на то, чтобы позвать доктора. Да, милиционер, вы бутылки‑то оставьте в машине, а то ходите с раздутыми карманами, словно хомяк какой.
– Разве у хомяков есть карманы? – невинно спросил Аслюкаев, но бутылки положил под сидение.
5
Дом доктора Гёсснера оказался в трёх с половиной минутах ходьбы от дома Лачанова. Тоже в три этажа, но не в мавританском, а в самаркандском стиле. И калитка была открыта. Медная табличка разъясняла, что доктор Гёсснер Генрих Адольфович ведёт прием ежедневно с восьми до двенадцати часов. Очень удачно – приёмные часы миновали, и они не помешают страждущим.
Они вошли во двор. Две лавочки для ожидающих, клумба, довольно запущенная, пустая урна для мусора – чувствовалось, что место это знавало лучшие дни.
И вновь их встретила пожилая женщина в чёрном. Видно, таков уж порядок на этой улице.
– Вам на приём к доктору Гёсснеру?
– Да, нам нужен доктор Гёсснер.
– Проходите в кабинет.
Кабинетом оказалась довольно просторная комната с рукомойником, ширмочкой, кушеткой, стеклянным шкафом – словом, обычный кабинет частнопрактикующего врача. Данью революции был портрет Семашко, висевший над солидным двутумбовым столом.
– Доктор сейчас придёт, – сказала дама в чёрном, но ни вина, ни закусок не предложила.
Арехин сел на жесткий стул, Аслюкаев встал рядом, видом своим выражая суровость и непреклонность.
К чести доктора, пришёл он практически сразу – видно, надевал накрахмаленный белый халат.
– Ну‑с, кто из вас больной? Или у вас другое дело?
Арехин помедлил несколько секунд. Доктор, как его и предупреждала ассистентка ленинской больницы, был стар, но впечатление производил отрадное: двигался легко, говорил чётко, взгляд прямой и осмысленный. Никаких признаков угасания. Ну да, ассистентка же предупреждала, что день на день у доктора Гёсснера не приходится. Хорошо, значит им повезло.
– Я – специальный агент Арехин Александр Александрович. Меня интересуют обстоятельства болезни Антона Сергеевича Лачанова.
– Я должен был догадаться. Впрочем, не стану лукавить – я и догадался. Только ждал местного, кисловодского следователя, а вы, как я вижу, издалека. Что ж, вероятно, вы специалист по делам такого рода.
– Какого рода?
– Не каждый день оживает умерший.
– То есть вы считаете, что Антон Лачанов умер?
– Я совершенно в этом уверен, иначе как бы я написал свидетельство о смерти?
– Вот и мне интересно. Не могли ли вы ошибиться, и принять обморок или глубокий сон за смерть?
– Прощаю вас, молодой человек, исключительно из‑за вашей юности. Что же до сути вопроса, отвечаю в трезвом уме и здравой памяти: не мог. Поскольку перед тем, как покойника повезли на кладбище, я ещё раз осмотрел его. Все признаки смерти определялись несомненно: трупные пятна, окоченение и проявления начавшегося разложения плоти.
– Как же тогда вы объясните, что гражданин Лачанов жив, здоров и пребывает в больнице имени Ленина?
– Никак. Прежде всего потому, что я его не видел. Мёртвого Лачанова я освидетельствовал, освидетельствовать же живого меня не звали.
– Считайте, что позвали. Можно выписать повестку, а можно и так – в автомобиле место есть.
– Что ж, я не против. Посмотрю, кто там воскрес. Вы, юноша, понимаете, что если человек воскресает, то это неспроста. Теперь пойдут разговоры – старый Гёсснер совсем из ума выжил, мёртвого от живого отличить не способен. И мои пациенты уйдут к другим.
– То есть вы подозреваете, что все случившееся – интрига против вас?
– Нет, не подозреваю, – Гёсснер вышел из‑за стола, подошёл к окну и раздвинул лёгкие, но непрозрачные шторы. – Поглядите, какой вид.
Арехин встал рядом.
– Вид хороший, – сказал он. – За Эльбрус на выставке дали бы специальный приз.
– Многие видят гору, но мало кто знает, а если знает, то помнит, что Эльбрус – это вулкан. Спящий, но вулкан.
– И давно он спит? – вежливо спросил Арехин.
– Последнее извержение было после рождения Христа. Пепел засыпал округу, надолго отбив охоту селиться в этих местах.
– Две тысячи лет – срок немалый.
– Для человека – просто огромный. А для вулкана – одна ночь. Что будет, если он проснётся завтра утром?
– Вы так думаете?
– Я не специалист.
– А что говорят специалисты?
– Что вероятность, что он когда‑нибудь проснется, существует. Это может случиться и завтра, и через тысячу лет. Под нами на глубине полутора десятков вёрст текут магматические реки, плещутся магматические моря. Кто знает, какие левиафаны плавают в огненных глубинах? И что будет, когда магма устремиться вверх, этакий водопад наоборот? Один мой пациент, местный художник, вполне недурственный, хоть и аматёр, любил изображать Эльбрус во всех видах. Некоторые его полотна получили всероссийскую известность. Одно из них так и названо «Всюду жизнь».
– Это очень интересно, но какое имеет отношение к случившемуся?
– Возможно, и никакого. Но осознание того, что живёшь на вулкане, заставляет смотреть на всё пристальнее. Те же целебные воды, одно из порождений вулканизма, этакий дар людям, но вдруг за него придётся платить? Да и дар ли? Если подземные воды излечивают недуги, тогда население Кисловодска жило бы, не болея. А ведь и болеют теми же недугами, что и в Орле, да и живут не дольше… Однако всякий, поживший в санатории месяц или два, отмечает прилив сил, бодрости, а недуги если не уходят навсегда, то зачастую отступают. Странно?
Аслюкаев откровенно скучал, но держал равнение на Арехина: если тот слушает и не перебивает, значит, так нужно. Известно – болтуну дай только время, он и проболтается. Хотя о чём тут можно проболтаться? Какие‑то вулканы…
О том же, похоже, подумал и Гёсснер:
– Вулканы вулканами, а у вас вопрос простой: умер вчера Лачанов, или нет.
– Да, именно это нас и интересует.
– Могу лишь повторить уже сказанное: да, Лачанов Антон Сергеевич был мёртв.
– Значит он что, воскрес? – не выдержал Аслюкаев.
– Вот уж чего не знаю, того не знаю, – Гёсснер даже руки развел, показывая степень своей неосведомлённости.
– Но если Лачанов жив…
– Если.
– Жив, живее не бывает, – Аслюкаев к докторам относился терпимо, не любил лишь умников.
– Значит, позор на мои седины, – но раскаяния в голосе Гёсснера Аслюкаев не услышал.
– Автомобиль ждёт у ворот, – напомнил Арехин.
– Что ж, я готов, – ответил старый врач, снял халат и аккуратно повесил его на вешалку. Затем открыл шкаф и вытащил докторский саквояж. Посмотрел на Арехина:
– Этого достаточно, или потребуется что‑нибудь ещё на первое время?
– Ничего другого не потребуется. После консультации я привезу вас сюда.
– Отрадно слышать.
Они ехали по улицам Кисловодска, и люди смотрели им вслед. Определенно, их интересовал доктор Гёсснер – куда его везут? Зачем? И вернётся ли он назад?
Они заехали во двор больницы.
Гёсснер осторожно, но не мешкая, вышёл из салона.
– Прогулка была приятной, – сказал он. – Хотя я остаюсь верен лошадям. Один автомобиль – чудо, сто – докука, а если их будет тысяча? Они переработают весь воздух, оставив нам чад и смрад.
Арехин не стал отвечать, хотя в душе и был согласен с доктором: парижские улицы в час пик, действительно, попахивали отработанным бензином. Не хватало, чтобы и Кисловодск заволокла сизая гарь.
– Пройдёмте, здесь недалеко – сказал он старому доктору.
– Знаю. В карантинный флигель. Кисловодск не столь уж большой город, особенно для старожила, и мелкие секреты порой сами приходят к вам домой.
В крохотном вестибюле их ждала нянечка – женщина лет пятидесяти, которая вязала из козьей шерсти кофту горского фасона. Вот и сестринский пост, но где санитары? Похоже, главный врач не воспринимает всерьез ни Арехина, ни само событие. Но сейчас это было полезно для дела: нянечка беспрепятственно пропустила его и Гёсснера к больному. Аслюкаев с Барановичем остались снаружи.
– Наконец‑то, доктор – обрадовался Лачанов Гёсснеру. – Меня тут больным считают, чуть ли не заразным, а всё потому, что я забыл события вчерашнего дня, да и то лишь послеобеденную пору.
– Ничего, мы это поправим, – сказал старый доктор. – Дайте‑ка мне вас осмотреть.
И он дотошно осматривал больного, слушал сердце, легкие и даже живот, измерял температуру, считал пульс, колол иголками, выстукивал молоточком, проверил давление, заглядывал в уши, светил в глаза, заставлял приседать, прыгать, после чего опять проверил давление и вновь слушал сердце, лёгкие и живот.
– Ну, что, доктор? Все в порядке?
– Замечательный организм, – порадовал его доктор, уложив инструменты в саквояж.
– Значит, мне можно домой?
– Это уж на усмотрение главного врача, – сухо ответил Гёсснер. – Я своё дело сделал.
– Но…
– Полагаю, ночь вы проведете здесь, – сказал Арехин, – а завтра утром, я вам обещаю, покинете больницу – если утренний осмотр не выявит изменений вашего состояния.
– С чего бы ему меняться, – но затем, смирившись, Лачанов добавил: – конечно, я рад, что о моем здоровье заботятся, просто непривычно мне в больницах лежать.
– Да, скучновато, – Арехин вытащил из внутреннего кармана сложенную газету. – Вчерашняя, но всё же развлечётесь.
– Благодарю, попробую, – Лачанов взял газету и держал её в сложенном виде.
– До свидания, – попрощался Арехин, и, взяв под локоток Гёсснера, они вышли из флигеля.
Пройдя немного, Арехин остановился у скамьи в тени акации.
– Каково же ваше заключение, Генрих Адольфович?
– Заключение простое – этот индивид является образцом здоровья.
– И как это соотносится с вашим заявлением о том, что гражданин Лачанов давеча скончался?
– Никак. Вчерашнее – само по себе, сегодняшнее само по себе.
– Вы не видите в этом противоречия?
– Нисколько.
– Объясните, пожалуйста.
– Я думал, это очевидно. Вчера умер гражданин Лачанов.
Сегодня я обследовал индивидуума, пусть и похожего на гражданина Лачанова, но таковым не являющимся.
– Вы уверены?
– Это не вопрос веры. Да, сегодняшний индивидуум выглядит, как Лачанов, говорит, как Лачанов, и узнаёт меня, как Лачанов. Но я‑то его не узнаю. Лачанов был здоров по меркам пятидесятилетнего человека. В сердце шумочки, в лёгких посвистывание, в суставах поскрипывание. Ничего особенного, с таким здоровьем жить и жить, хоть десять лет, хоть двадцать. Но у сегодняшнего обследуемого сердце тридцатилетнего, лёгкие тридцатилетнего, суставы тридцатилетнего. Тут ошибиться невозможно. Я бы предположил, что это брат‑блинец Лачанова, но моложе на двадцать лет.
– Близнец, моложе на двадцать лет другого близнеца?
– Да, звучит нелепо. Или сам Лачанов, волшебным образом перенесённый на двадцать лет назад.
– Тоже странно. Он бы тогда не узнал Кисловодска, окружение.
– Странно, согласен, но насчет Кисловодска – а многое ли он видел? Флигель по сравнению с пятым годом не очень‑то изменился, да и инструменты врачебные преимущественно остались прежние. А жену свою он видел?
– Ещё как видел. Эдгар По, пожалуй, переписал бы «Замок Эшер», доведись ему быть свидетелем той встречи. Да и говорит Лачанов о своих магазинах. Разве двадцать лет назад у него были магазины? Двадцать лет назад его и в Кисловодске‑то не было, а ведь он вас знает, по имени‑отчеству величает.
– Магазины, возможно, и были – как он жил в Петербурге, наверное никто здесь не знает. Но вы правы, меня он двадцать лет назад не знал. Но путешествие во времени я просто для наглядности привёл. Для того, чтобы показать разницу между вчерашним Лачановым и нынешним… не знаю даже, как его назвать.
– Но вы упорно избегаете называть его человеком. Он у вас то субъект, то обследуемый, то вовсе индивид.
– Нет, никаких отклонений от человеческой натуры я не нашёл. Но стоило бы взять анализы крови, мочи и прочего, да ещё просветить икс‑лучами.
– Это ценное предложение. Так и поступим. А сейчас я, как и обещал, верну вас домой.
Обратный путь Гёсснер молчал – видно, утомился. Ничего удивительного.
Расстались они с доктором на пороге его особнячка. Тот сказал:
– Меня беспокоят ваши очки. Солнечная мигрень? Если хотите, могу порекомендовать прекрасное средство.
– Благодарю, но мигрени меня не тревожат, – ответил Арехин.
И солгал.
6
Когда он впервые увидел Лачанова, мигрень – пусть это будет мигрень – пыталась запустить свои щупальца – пусть это будут щупальца – в голову, в мозг. Сначала разноцветные узоры замерцали перед глазами – хотя они, разумеется, были за глазами. Потом болезненная точка справа от темени. Потом тупая разлитая боль правой половины головы. Тёмные очки помогали лишь отчасти. В отличие от истинных мигреней, избавление, вопреки врачебным рекомендациям, приносила рюмка водки, большая рюмка, как говорили прежде – железнодорожная. Ещё лучше – две. Но с болью пропадала начисто и строгость мышления, вместо неё приходил знаменитый авось, обещавший многое, но обещания исполнявший с пятого на десятое. И в шахматах. И в жизни. Потому оставалось – терпеть. Он и терпел.
– Куда ехать, товарищ командор? – спросил Аслюкаев.
– Курс – Белая Вилла. Знаете?
– Так точно, шеф, – ответил Баранович. – Культурная примечательность.
– Достопримечательность, – поправил Аслюкаев.
– Отставить споры, – скомандовал Арехин голосом не командирским, а обычным, своим, а он действовал много сильнее командирского.
Они поехали, но не через Пятачок, как ходил пешком Арехин, а в обход, мимо Колоннады и дальше, к Крепости – Арехин помнил эти места ещё по девятнадцатому веку, когда он с родителями приезжали сюда на лето.
– Белая Вилла, шеф.
– Чудесно, пилот. Значит так. Сейчас займитесь своими делами, а лучше отдохните, пообедайте. Сюда подъедете к двадцати одному часу, то есть в девять вечера. Форма – полевая. Оружие иметь непременно обоим. Раздобудьте у Николая Николаевича пару лимонок. И лопаты – три… Нет, хватит двух.
– Но… Разрешите вопрос, товарищ командор: а что бы будете делать на Белой Вилле?
– Я буду думать, старший милиционер Аслюкаев. Составлять план операции.
– Но почему именно на Белой Вилле?
– Потому что я здесь живу. А теперь – кругом марш.
Он не стал дожидаться, пока «Ситроен» скроется из виду, а прошёл в усадьбу.
Здесь он ещё до гимназии – и до болезни – виделся с тем самым художником, о котором упоминал доктор Гесснер, с Николаем Александровичем Ярошенко. Художником‑то художником, но ещё он был генералом, занимался строительством, и, верно, деньги на покупку Белой Виллы заработал в генеральской, а не в художнической ипостаси. Хотя ему, Арехину, тогда было пять лет, он ясно помнил, как художник писал жуткую картину извержения вулкана, и на вопрос маленького Саши, где он видел этот вулкан, генерал ответил – в будущем. В своём будущем, переспросил Саша. Скорее, в твоём, ответил генерал.
А теперь Белую Виллу отдали ленинской больнице. Отдали, да не совсем – официальная передача будет в сентябре. Хотят сделать особые санаторные палаты для видных и выдающихся работников Коминтерна, преимущественно иностранцев.
И сделать хорошо, чтобы в грязь не ударить лицом перед заграницей. Для этого собирались прикупить и мебель получше, и оборудование шведское или немецкое. А пока устроили две комнаты, снесли в них оставшуюся после всех событий мебель. В этих комнатах Арехин и жил по специальному мандату ВСНХ, сиречь Высшего Совета народного хозяйства СССР. На положении первопроходца.
В гостиной, игравшей и роль столовой, ему накрыли лечебный завтрак – хотя время было почти обеденное, но так предписали врачи, и он возражать не стал: не важно, как называть трапезу, важно, что и сколько лежит на тарелках. На тарелках Арехина были постные щи, паровые тефтели, немножко зернистой икры и, как водится, зелень. Отдельно в запотевшем графине стояла водка, которую врачи не рекомендовали, но допускали в виде исключения. Для успокоения расшатанных в тяжелейших трудах нервов.
Водку Арехин отставил до лучших времён, обошёлся травяным чаем. Поблагодарил ведущую палаты (звание, заменившее прежнюю горничную), полюбовался на пейзаж «Шат‑Гора» кисти генерала (сам Эльбрус, увы, из окон виллы виден не был) и перешёл во вторую комнату, которую назвали «темновой». Новая метода лечения переутомления, по методе французского доктора Луи Жапризо, во всяком случае, Арехин назвал именно это имя, пришедшее на ум, быть может, и неспроста. Стены и пол – в коврах, у дверей портьеры, а окна закрыты ставнями и занавешены тяжелыми римскими шторами. При всём этом система вентиляции оставляла воздух прохладным и свежим даже в полдень.
Он прикрыл дверь.
Полной, абсолютной темноты не было, да ему полной и не нужно. Достаточно и такой. Будто в безлунную ночь стоишь в чистом поле, за десять вёрст окрест ни огонька, и только звёзды небесные освещают путь.
По звёздам он и пошёл. Разделся, лег в свежезастеленую (как иностранцу, ему перестилали ежедневно) постель и начал сооружать замок – со стенами, рвами, башнями и прочими полагающимися укреплениями и ловушками. Щупальца, совсем недавно бесцеремонно пытающиеся проскользнуть в мозг, заволновались, почуяв потоки кипятка и смолы, и с первой же бочкой вара спрятались за горизонтом. Впрочем, горизонт был близок, на расстоянии полёта стрелы, и его лучники время от времени посылали эти стрелы во всякие подозрительные тени. Иногда тени охали, иногда нет.
Оставив на постах сержантов, сам он удалился в донжон, где на самой верхотуре размещался штабной зал. Хотя по размерам зал был невелик, чай, не балы задавать, в уголке за ширмой стояла походная кровать, в которую он и улёгся, предварительно с высоты оглядев, не подбирается ли оврагами подлый враг.
Враг готовил новые козни, но пока не подбирался. По крайней мере, крупными силами. Щупальца – цветочки, а дойдет черёд до ягод, нет – видно будет.
Он ушёл в привычный полусон. В детстве брат Алексей
выучился плавать по‑собачьи, от деревенских мальчишек, и потом отцу пришлось положить немало сил, чтобы он плавал стильно – брассом и кролем. А он, Александр, после болезни стал по‑собачьи спать, даже учиться не пришлось. Так и по сей день спит – вполглаза, вполуха, вполголовы. Всегда начеку. Есть, правда, и минусы: полностью отдохнувшим он чувствует себя не после семи часов сна, как все остальные, а после десяти. Зато эти десять часов можно добирать частями, по часу, а то и по пять минут, а на пару‑тройку дней – и впрок. Или в долг. С какого конца зайти. Впрок, конечно, лучше. Вот и сейчас он, раздав за время отдыха сну долги, собирает силы на будущее. Точнее – на настоящее.
7
Пробудился он в половину восьмого. Надел очки, отодвинул шторы, распахнул ставни.
Вечерело. Время работать. Артисты готовятся к выходу на сцену, шахматисты делают дебютные ходы, астрономы‑наблюдатели проверяют ход механизмов слежения. Он тоже не промах – умылся, побрился, опять умылся, оделся, как подобает французскому представителю коминтерна средней руки, то есть по курортным меркам скромно, но с заграничным шиком.
В восемь ровно он покинул виллу, сказав охраннику, что вернётся поздно.
За воротами стоял автомобиль, пилот и старший милиционер.
– Давно стоите? Лопаты взяли?
– Лопаты взяли. Стоим час.
– Тогда поехали.
– Куда? – спросил Баранович.
– Пункт назначения – Колоннада.
К Колоннаде, двигаясь неспешным, прогулочным ходом, согласно пожеланию Арехина, они пристали через десять минут.
– Итак, товарищи милиционеры, нам необходимо провести важную операцию. Место операции – ресторан. До моей команды мы ведём себя, как советские люди на отдыхе – скромно, но с достоинством.
– Но шеф, мы же в форме, а там все расфуфыренные…
– Форма милиционера, уважаемый Казимир, есть лучшее свидетельство высоких человеческих качеств.
– Рестораном владеет двоюродный брат прокурора, тут на дармовщинку надежды нет. А у нас и денег‑то с собой – на чашку чая…
– Деньги для проведения операции выделены. Позиция такова: мы убедились, что никакого дела нет, Лачанов жив и здоров, по этому поводу и празднуем.
– Но у нас не принято, чтобы подчиненные гуляли на деньги начальника. Неправильно поймут.
– Хорошо. Товарищ старший милиционер, возьмите, деньги – Арехин протянул Аслюкаеву червонцы.
Тот взял, но с заминкой:
– Как‑то неловко получается.
– Вы не уяснили диспозицию: мы проводим операцию, а не просто гуляем. Нужно будет – бродягами переоденемся, вонючими и вшивыми бродягами. Но сегодня наша роль другая, так что наслаждайтесь моментом.
Они поднялись по широким ступеням. Снаружи смеркалось, а в ресторане, напротив, горели электрические огни.
К ним подошёл метрдотель:
– Александр Александрович! Наконец‑то! А то мы ждём‑ждём, ждём‑ждём…
– Предчувствие?
– Нам позвонил сам товарищ Варнавский! Сказал – ждите, непременно придёт.
– Товарищ Варнавский многое знает, – ответил Арехин, оглядывая зал. Занят процентов на шестьдесят, отсюда и энтузиазм, и ссылка на Варнавского, и стол на шестерых, что троим достался.
Через полчаса, однако, зал был полон и даже более того. Публика, курортники‑нэпманы, просто нэпманы и просто курортники, развлекались от души – ели, пили, слушали скрипичный квартет, исполнявший то грустные, то зажигательные мелодии, а больше всего говорили. Поесть‑то и дома можно, а вот поговорить с хорошим человеком лучше в ресторане, после третьего бокала вина.
Оба милиционера ресторан рассматривали исключительно как пункт питания, побыстрее бы поесть да и уйти, но Арехин разъяснил, что так в ресторане не принято, тут нужно отдыхать, а есть как бы между прочим. И пить тоже. Не сразу стакан кизлярки, а по рюмочке, по рюмочке. Закусывая и наслаждаясь беседой. Беседовать же можно о чём угодно. Да вот хоть о курортниках. Аслюкаев и Баранович, верно, всякого насмотрелись?
Аслюкаев и Баранович, поначалу скованные великолепием ресторана, после третьей рюмки кизлярки почувствовали свободу, но их разговоры о курортниках были специфическими – о кражах, побоях, убийствах и самоубийствах. Приедет какой‑нибудь растратчик в Кисловодск, погуляет недельку‑другую, а там вдруг решит уйти из жизни, понимая, что лучших дней у него не будет. Умереть на вершине счастья, так сказать. С жиру. В Кисловодске самоубийцы преимущественно вешались, в Пятигорске стрелялись, а в Ессентуках травились вероналом. Последнее хоть и безболезненно, однако не очень надёжно. Они, поди, и травились с тем расчётом, что их спасут, а потом и снисхождение сделают. Но это вряд ли. Если каждому, выпившему пять таблеток веронала, снисхождение делать, никакого веронала не хватит.
Познавательную беседу прервал метрдотель.
– Простите, но вот те граждане утверждают, что они ваши хорошие знакомые.
Арехин посмотрел в указанном направлении. У входа, который по неимению мест в зале перекрывал швейцар, стояли утренние знакомые. Журналисты «Гудка», многообещающая поросль отечественной словесности. Вид у них был одновременно и лихой, и смущённый.
