Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ночью в крытую машину к полковнику Шмелеву, чья дивизия была посажена на грузовики, десантами на танки и двигалась в полосе главного удара, привели двух пленных. Ординарец доложил о них в тот момент, когда Шмелев прилег на откидную железную скамейку.

– Какие пленные? – спросил Николай Григорьевич.

– Румыны.

– Тоже мне удивил! Обождут! – бросил Шмелев, укрываясь с головой шинелью.

– Товарищ полковник, важные персоны, – добавил протиснувшийся в машину следом за ординарцем капитан Костров. – Оба генералы.

– Генералы?! – Шмелев сбросил шинель, поднялся, надел китель. – Вводите!

Костров приоткрыл дверцу автомашины, крикнул наружу:

– Эй, Нечаев, давай их сюда: Да живее!

Первый был тонконогий, холеный, в высоко заломленной фуражке, чем–то напомнивший Шмелеву подсолнух с огромной рыжей шляпкой. Едва очутившись в машине, он со словами: «Пардон… Извиняюсь!» – хотел приложить к голове руку в приветствии, но задел о планку брезентового потолка и опустил руку, встряхивая от боли:

– Нехорошо, низко потолок!

Вы говорите по–русски? – удивился Шмелев.

– Малко–малко. Пардон! – ответил он с живостью в глазах.

– Садитесь, – предложил Шмелев и – обращаясь к ординарцу: – Подлей на всякий случай в гильзу бензин. Может затянуться собеседование.

Длинный, как шест, генерал охотно прошел вперед, к столику, и сел на раскладной стул. Второй – мешковатый, с землисто–черным лицом, заросший столь же черной щетиной, – не двинулся с прохода, стоял, жестко уставясь холодными глазами на русского полковника. Шмелев указал ему место рядом, на откидной скамейке. Но тот не сел и не подчинился голосу, стоял у двери, нервно стиснув зубы.

«Этого придется уламывать», – подумал Шмелев и дал знак ординарцу, чтобы принес закуски.

Длинный генерал заговорил о себе еще до того, как была принесена закуска. Он – работник генштаба румынских королевских войск, по его выражению, компетентен по русской армии, поэтому учил и знает русский язык.

– Что же эта компетенция подсказывает вам? – еле сдерживая усмешку, спросил Шмелев.

Не понял генерал, пришлось вразумлять, и только после этого он с живостью зацокал языком:

– Гитлер капут. Румынская армия надо быстро–быстро отвязаться от немецкой армии… Пардон, пардон! – невпопад произносил он слова извинения.

– Отвязаться – это разумный шаг, – сказал Шмелев. – Я только не понимаю, что вас раньше связывало. Зачем на нас пошли войною?

– Пардон! – приподнял настороженно руку генерал, – Румыны не хотели разбоя. Пук–пук и – сам давай русский плен.

Да, верно. Это случилось и с самим генералом–компетентом. После того как фронт королевской армии затрещал, Антонеску, давший согласие фюреру стать верховным главнокомандующим на Дону, но еще не вступивший в должность, этот выжидающий погоды полководец почувствовал, что трещит и его личная карьера, и срочно послал компетента–генерала узнать, каково истинное положение в армии. Генерал вылетел настолько экстренно, что даже не попрощался со своей соция8. Самолет должен был приземлиться на полевом аэродроме, далеко от линии фронта. И генерал–компетент был совершенно спокоен. Едва приземлился самолет, как он подхватил кожаный саквояж, начал пятиться задом по канатной лесенке и… попал в руки красноармейцев. У генерала–компетента глаза на лоб повылазили, но когда русские помогли ему сойти да еще поздравили с необыкновенной посадкой, он благоразумно решил, что лучшего и желать не надо – было предчувствие скорого падения режима Антонеску.

– Русский товарищ – хорошо. Плен – хорошо. Пардон! – нахваливал он свою судьбу, косясь, однако, на упрямого собрата. Тот стоял, пыхтя и отдуваясь в черные усы.

– Велите ему сесть. Иначе… – Шмелев не досказал, что будет иначе, но генерал–компетент по–своему понял намек и, подойдя, с силой дернул собрата за рукав, сказав при этом что–то обидное и ругательное.

– Дракул9! – в свою очередь, ответил ему упрямый генерал и все же не сел.

– Кусачий. Он своему шоферу чуть не оттяпал палец, – вмешался в разговор Костров.

– Где вы его подхватили? – поинтересовался Шмелев.

– История, – заулыбался Костров. – Вчера в обед, только мы остановились в овраге и начали откупоривать штыками свиную тушенку, гляжу: по лощине бежит к нам ихний солдат в барашковой шапке. Руками размахивает, кричит: «Фрумос, фрумос10!». Языка мы не знаем, но у меня в батальоне нашелся боец из Молдавии… Румын оказался шофером. Угостили мы его свиной тушенкой, вроде бы душою отогрелся. «Пошлите меня к своим», – начал просить румын. «Зачем? – удивился я, – Нажрался, а теперь тягу захотел». Перевели ему эти слова, а он затряс головой: «Нет, нет, – говорит, – Я приведу к вам своего генерала. Убьют еще… Зря человек пропадет…»

На этом месте Костров хотел было прервать рассказ, так как вошел ординарец с закуской, принес ломоть сала, разогретую говядину в консервной банке, кофе в термосе. «Пусть поедят, потом доскажу», – подумал Костров, но полковник заторопил его:

– Ну–ну, как было дальше?

– А дальше было так, – продолжал Костров, – Думаю, пока я по команде доложу, спрошу соизволения, суд да дело – тронемся вперед и генерала след простынет. Решаюсь: отпущу своей властью. «Нехай идет, не вернется, сукин сын, будет пенять на себя». Ждемпождем, уже плотно свечерело. Видим: к позициям по оврагу легковая машина ползет. Вроде бы не наша, при свете фар. Думаю, кто–то поживился уже трофейной. Подъезжает к нам. Выскакивает из нее шофер. «Фрумос!» – кричит и помогает кому–то вылезть с заднего сиденья. Внутри–то свет не гасился, и я из темноты сразу разглядел: фуражка у того в позолоте, через грудь шнуры, как у нас встарь носили… Ни дать ни взять генерал. Вытянул за шиворот вот этого… – указал Костров на лупающего глазами упрямого генерала. – Он как увидел русских, цап за кобуру. Но шофер, не будь дурен, схватил его сзади. Генерал начал отбиваться, за руку своего шофера тяпнул зубами… Тут мы на помощь подоспели. Связали ему руки. А шофер поднял спавшую с головы генерала фуражку, отряхнул с нее снег, но прежде чем надеть, погладил своему генералу волосы. Приговаривал да внушал ему: «Что ты, мой господин генерал, хотел делать с пистолетом? Уж не разбой ли, то есть войну, продолжать?» – «Как что, болван, застрелиться! Устав воинский диктует принести душу в жертву богу, чем врагам своим!» – «О, нехорошо, господин генерал, – переводил мне слова шофера шустрый боец–молдаванин. – Не надо торопиться на тот свет. Там кормить не будут, потому как грехов за вами много водится… Вся дивизия сдалась. Не захотела в ад… А вы, господин генерал, на жаровню еще можете угодить… А здесь – русские, и у них тушенка оче–ень вкусная…» Таким манером шофер привел своего генерала в чувство… Вы ему дайте закусить, он враз язык развяжет, – усмешливо закончил Костров и попросился идти, потому что ночью батальон снимается и его трудно будет, как выразился Костров, по степи ловить…

Недолго после этого ломался упрямый генерал. Как услышал запах жаркого, зацокал языком и сам присел к краю стола. Поначалу ординарец Шмелева и часовой за дверью оружие – один пистолет, другой автомат – держали наготове, боясь, что случится какая–либо оказия. Через некоторое время и ординарец и часовой поняли, что оружие в таком случае неприменимо, и в этом окончательно убедились, когда Шмелев, откупорив флягу, начал угощать гостей водкой, и прежде упрямый генерал до того подобрел, что полез через стол к русскому полковнику лобызаться.

В свою очередь, генерал–компетент забирал в кулак свой подбородок, оглаживал, приговаривая:

– Русский – хорошо. Придет время, и мы будем добрый соседи. Пардон!

Не знал Шмелев, не задумывался в ту горячую пору, какие будут отношения – добрые или плохие. Но кажется, в словах генерала–компетента была правда.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Связь – нерв армии. Это – вожжи наездника, правящего конями и своей судьбою, чтобы не разбиться во время бешеной скачки.

Связь приносит радость победы. В трагические минуты она передает и последний сигнал: 505.

С первого часа, когда русские перешли в наступление, по проводам и без проводов на немецкие боевые позиции, на командные пункты, в штабы и гарнизоны передано было зловещее слово: «Тревога».

Еще не понимал никто, что случилось и откуда надвигается опасность. Но запрашивать уже было поздно. Гром артиллерии заглушил голоса и перебил проводную связь. Пытались войти в радиосвязь, но и упрятанные в бункеры аппараты оказывались навсегда похороненными от взрыва тяжелых снарядов…

В эти первые же часы совершенно лишились связи дивизии, находящиеся западнее Дона. Не одна, а все дивизии. Немецкая станция потеряла связь с 1–й румынской танковой дивизией и вообще со всеми румынскими и итальянскими дивизиями. Радиостанции 44–й, 384–й и 376–й пехотных дивизий были разбиты, захвачены или взорваны. Радиостанции 4–го корпуса, 4–й танковой армии и командования 6–й армии находились гдето далеко, их голоса не были слышны.

22 ноября была нарушена радиосвязь командного пункта 6–й армии с группой армий «Дон». Тяжелый и сырой бункер, в котором размещалась штаб–квартира, самому командующему Паулюсу напоминал склеп. Генерал сидел в нем, как заживо погребенный.

Было так, как всегда было в немецкой армии: там, где порядок представляется солдатам правильным, они не теряют разума. Где они этого порядка не видят, легко поддаются панике, теряют рассудок и цепенеют.

Немцев охватил страх перед явным поражением, и они ждали своей участи. Подземный бункер, громко именуемый штаб–квартирой командующего, находился, как казалось раньше Паулюсу, в отдаленном от линии фронта месте, на западном берегу Дона – в станице Голубинской. Отсюда Паулюс домогался соединиться со штабквартирой 4–й танковой армии. Эта связь была страшно необходима, так как оба они – и командующий 6–й армией Паулюс, и командующий 4–й танковой армией Гот – долго воевали вместе, вошли в Сталинград, и теперь оба были ответственны за судьбу двух армий, которые застряли в городе и над которыми нависла угроза окружения. Генерал Паулюс приказал беспрерывно посылать радиограммы Готу, сам стоял у аппарата в тщетной надежде, когда тот отзовется. «А может, что случилось? – поразмыслил, успокаивая самого себя, Паулюс. – Ну, конечно… Не оставит он в беде. Храбрый и достойный немецкой традиции полководец вот теперь, в трудную минуту придет на помощь…»

Оставим пока Паулюса со своими тревогами и мытарствами у молчащей радиостанции и перенесемся в Бузиновку, которая тоже расположена на западном берегу Дона. Здесь в ночь с 21 на 22 ноября в крестьянской избушке, стесненной на небольшом участке, работала оперативная группа 4–й танковой армии. При жалком свете свечи, которую все время задувал врывающийся через разбитые окна зимний ветер, командующий Гот и его ближайшие сотрудники переживали тяжелые часы, изматывающие нервы до предела. У них был один–единственный телефонный аппарат, но и тот не издавал ни звука. Вначале Гот поддерживал связь с помощью мотоциклистов, рассылаемых во все концы. Сейчас нужда в мотоциклистах отпала. Чтобы узнать положение собственных войск и противника, не требовалось теперь даже напрягать слух: во всех уголках поселка взрывались боеприпасы, объятые пламенем, а «рус фанер» (так были прозваны немцами самолеты У-2) все еще сбрасывали бомбы. От гула катящегося по степи боя дрожала маленькая хата, дрожал Гот. Мысль о плене, отвергнутая богом и строжайшими приказами фюрера, сменилась в голове Гота не менее тяжкой мыслью о самоубийстве…

В таком положении командующий армией Гот получил телеграмму из верховного штаба. Она была принята штабом армейского корпуса в самую последнюю минуту, когда связь этого корпуса с внешним миром навсегда оборвалась; Счастливая или несчастливая телеграмма об этом лучше судить самому Готу: в ней содержался приказ о том, чтобы он, Гот, сдал все соединения и все танки 6–й армии, а сам прибыл в район Цимлянской. На ходу проклиная русских и самого себя – кстати, он имел неистощимый запас немецких ру гательств! – генерал Гот подхватил кое–какие папки с секретными документами, вместе с начальником штаба вломился в машину и в густом тумане на рассвете умчался на взлетную площадку. Летели порознь, на двух самолетах. Так было заведено у высшего немецкого командования: если одного убьют, другой уцелеет. Пилотам с большим трудом удалось достигнуть долины реки Дон, – летели над самой землей, ориентируясь по телеграфным столбам. До остальных работников оперативного отдела ему, Готу, теперь не было дела: им он приказал двигаться на сухопутном транспорте.

Суматоха творилась в эти часы и в штаб–квартире Паулюса. Станица Голубинская лежит в пятнадцати километрах северо–восточнее города Калач, и эта близость к линии фронта тревожила командующего. Сидя в бункере, скованный по рукам и ногам, так как связь была прервана, а выезжать на передовые позиции откровенно побаивался, он все же надеялся на какое–то чудо, могущее изменить положение.

Паулюс мысленно уже порывался отбыть в Нижне—Чирскую, и за это никто бы его не упрекнул. Дело в том, что станицу Голубинскую с ее тяжелым и сырым бункером командующий должен был покинуть еще три недели назад, так как постоянные зимние помещения для расквартирования в Нижне—Чирской были уже готовы.

Но теперь командующий медлил, полагая, что часом дело не поправишь, а терпение будет расценено фюрером как стойкость и доблесть полководца. Ведь было же такое под Харьковом, и Гитлер узнал, похвалил… Паулюс сейчас ждал мотоциклистов, посланных на разведку в район Донской возвышенности, ждал, когда наконец наведут проводную связь хотя бы с ближним армейским полком резерва. Поглядел на часы, поморщился: уже позднее утро.

В это время в бункер вместе со стужей холодного воздуха вломился адъютант полковник Вильгельм Адам.

– Господин генерал, танки… Русские танки… вижу!

– Где? – спросил Паулюс, враз потемнев.

Адам замотал головой, указывая на выход. От страха он потерял голос.

Паулюс, нервно поджав тонкие губы, выскочил из бункера. Никаких танков вблизи не было, лишь расхаживал взад–вперед часовой с автоматом на груди да стоял бронетранспортер под заснеженными акациями. Паулюс прошелся к наблюдательной вышке, увидел наверху солдата, отогревающего в коленях руки, спросил, не замечено ли движения противника.

– Движение замечено. Но то наши доблестные танки идут!

По деревянной лесенке Паулюс торопливо забрался наверх. Приставил к глазам бинокль. Цейссовские стекла выхватили из округи и приблизили вплотную Донскую возвышенность и на ней группу танков, которые направляли стволы своих орудий прямо на вышку.

– Болван! Это же русские танки! – трагическим голосом крикнул Паулюс, и, прежде чем командующий успел спуститься с лесенки, солдат–наблюдатель полетел вниз кубарем.

Даже по тревоге никогда так быстро не поднимался штаб армии, как в эти минуты. По тревоге обычно нужно успеть забрать все и вся, что не нужно – сжечь, но теперь, в минуты панического бегства, оставили в бункере мебель, аппараты связи, койки и спальные мешки, оставили часть автомашин, оставили склады, оставили жестяные коробки кинолент роты пропаганды, оставили казино. И самих себя могли бы оставить, да ловкий и пронырливый адъютант Адам сказал:

– Следуйте за мной, господин генерал, я уже от вашего имени заказал самолет. Куда прикажете проложить маршрут? Дозвольте на Берлин, прямо в ставку?

– Прекрати, Адам! – оборвал Паулюс.

Адам, огрызаясь, вполголоса шипел сзади:

– В чем же провинился перед вами? Я и танки заметил, и самолет заказал…

Генерал Паулюс с адъютантом и начальник штаба вылетели на двух самолетах «шторх», держа курс в Нижне—Чирскую. Внизу, под крылом самолета, косяком двигались в сторону Калача танки. По самолетам хлестали пули. Видимо, стреляли с башен турельные установки. Кое–как вышли из зоны обстрела.

Когда прибыли в Нижне—Чирскую, Паулюс едва вылез из самолета. Уже на земле подкосились ноги, и он повалился на снег.

Адам небрежно подхватил его за плечи, увел в хорошо, по бюргерски обставленную комнату штаб–квартиры. Не раздеваясь и даже не обметая сапог, Паулюс лег на ковровую кушетку и самому себе опасливо начал считать пульс… Не прошло и получаса, как принесли радиограмму за подписью Гитлера: «Командующий отправляется со своим штабом в Сталинград. 6–я армия окапывается и ждет дальнейших приказов». Паулюс читал ее, нервно икая. Ему бы хоть час или два вырвать для отдыха, чтобы успокоить нервы, унять частое биение пульса.

Ночью в оперативный отдел поступила новая радиограмма: «Находящиеся между Доном и Волгой войсковые соединения 6–й армии должны называться «Крепость Сталинград».

Утром следующего дня штаб–квартиру Паулюса навестил генерал. Было странно видеть этого седовласого и худощавого генерала – неужели сам по своей воле захотел навестить? Войдя, Гот молча поприветствовал Паулюса и сочувственно взглянул ему в глаза, думая: «Знает ли он, что и моя четвертая армия передана ему? Ну, конечно, знает… Не может не знать… Потому и встретил холодно, не пригласил даже сесть, а я в его штаб–квартире гость, не больше…» – А вслух сказал подчеркнуто озабоченным голосом:

– Я бы хотел просить не давать в обиду мою четвертую армию… Она верно служила рейху.

Паулюс промолчал, ироническая усмешка тронула уголки его плотно сжатых губ.

Мало–помалу разговорились. В то время как телефон непрерывно звонил и одно серьезное сообщение обгонялось другим, в то время как кольцо окружения вокруг 6–й армии замыкалось, эти два командующих вполголоса, чаще намеками обсуждали возможное развитие событий. Конечно, оба понимали сложность положения – уже 22 ноября была понятна судьба, которая уготована 6–й армии.

В полдень, когда командующий Паулюс собрался лететь через узкий коридор в котел, или, как именовался он отныне, «Крепость Сталинград», генерал Гот, испытывая угрызение совести, принужденно пошел следом на взлетную дорожку. Прощание было по–мужски строгое. Паулюс сердился, что Готу удалось, в сущности, улизнуть от ответственности, а Гот, радуясь в душе своему положению, вместе с тем внешне не выдавал эту радость, прятал ее в выражении строгого и худого липа.

Перед тем как забраться в самолет, Паулюс, прощаясь, подал руку Готу, но тот отшатнулся, будто испугавшись, что и его, командующего оставленной армии, увезут в адский котел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Клещи… Русские стальные клещи. Все глубже охватывали они задонские степи, готовые вот–вот сжаться в районе Калача. Сплошной линии фронта в эти дни не было ни у наступающих ударных сил, ни у противника. Ставка и ее главный представитель – начальник генштаба Василевский требовали резать коммуникации врага и скорее замыкать кольцо окружения вокруг всей группировки. Командующий Сталинградским фронтом генерал Еременко трудно и настойчиво прорывался южным крылом ударных войск к Калачу. Тем временем войска Донского фронта, руководимые генералом Рокоссовским, прочно удерживали оборону на севере и своими ударными силами дробили неприятельскую группировку в малой излучине Дона, пробиваясь на Вертячий.

Созданный в канун самой битвы Юго—Западный фронт, ведомый генералом Ватутиным, наступал на главном направлении, имея решительные оперативные цели – вырваться в район Калача, навстречу сталинградским ударным силам, и, окружив всю многотысячную неприятельскую группировку, идти дальше на запад, чтобы противник не мог пробить толщу кольца окружения.

Условие победы заключалось не в том, чтобы вытолкнуть противника с донской земли, а в том, чтобы окружить. И не просто окружить, а многократно и повсеместно дробить его силы концентрическими ударами, направленными внутрь кольца, на внешний обвод… В ворота прорыва шли сотни танков, их вели по принципу: «Делай, как я!» Сам командующий танковой армией Романенко, командиры корпусов Родин, Танасчишин, Кравченко, Вольский вели танки в глубокий рейд в курившуюся поземкой донскую степь, в тылы. Следом за волнами танков, не отставая, а порой и вровень с ними двигались конница, мотоциклетные полки. Едва рассеивался туман и проглядывало солнце, как на утюжку вражеских колонн вылетали советские штурмовики и бомбардировщики…

Ударные силы советских войск лишили противника не только управления и связи, они лишили его того чувства пространства, без которого нельзя воевать. Фронт был повсюду: он перестал быть привычной линией на карте, и немцы вынуждены были драться с перевернутым фронтом, то есть атаковать в сторону своих же тылов, или стоять на месте в окруженных гарнизонах, не зная откуда последует удар и что пошлет судьба.

На второй день после овладения развилкой дорог в тылу противника у Перелазовской, распопинско–базковская немецкая группировка, доходящая до двадцати пяти тысяч солдат и офицеров, оказалась в замкнутом кольце.

«Что нам делать: добивать группировку или двигаться по маршруту дальше?» – запрашивал по радио генерал Романенко у командующего фронтом.

«Оставьте домолачивать ее подошедшей пехоте и аотиллерии, – отвечал Ватутин, – Сами двигайтесь не задерживаясь».

Дни были коротки и туманны, светлого времени явно не хватало – сражения продолжались и ночами. Войска с их верным чутьем целесообразного в бою, и здесь быстро привыкли к особенностям ночных действий Двигавшийся вместе с командиром танкового корпуса полковник Шмелев по микрофону высказал мысль, что выгоднее идти ночами с полным светом фар и танковых прожекторов. «Да ты что, Николай Григорьевич, с ума спятил? Мои танки хочешь пожечь?» – «Да нет, товарищ Родин, я за твои танки горой стою! – отвечал Шмелев, – Но разве не чуешь, что противник потерял управление, охвачен судорогой и не разберет, где свои а где чужие!»

Действительно, стоило сделать это, как темп движения значительно ускорился. И некоторые немецкие части, завидев волны яркого света, плывущие по степи, принимали их за свои отходящие колонны, старались примкнуть и, конечно, напарывались на внезапный огонь и сдавались.

По дороге наступления горели фашистские танки и автомашины, разбитые штабы, цистерны с горючим.

Ориентироваться по этим заревам пожарищ было нелегко.

«Где находитесь?» – запрашивали у головных шедшие сзади командиры колонн.

«Нахожусь близ горящего аэродрома противника, – отвечал на сигнал полковник Шмелев. – Иди на зарево…»

«Вижу кругом пожары. На какой ориентироваться?»

«Назад не оглядывайся, – отвечал Шмелев. – А впереди выбирай движущиеся огни. Это мы…»

Гудит, гудит дорога. Скованная морозом, она кажется стальными рельсами. Колонны прорывались на Калач.

…Тяжелый вспомогательный мост, который пролег через Дон в районе Калача, охранялся усиленно, особенно в последние дни, когда отступали. Правда, никто не думал, что именно по этому мосту русские прорвутся в Калач. Думать так запрещалось и полевой жандармерии, и охранной службе моста, и румынам из саперной школы, где готовили унтер–офицеров и обучали немецким методам борьбы с танками. Не думал об этом и канонир Нейман. Он занимал пост №1, и с высоты своей вышки ему не надо было думать об ужасах, он видел их своими глазами. Боевые соединения, автомашины, транспорты с ранеными, части трудовой повинности, строительные батальоны, лошади, повозки и орудия на прицепе катились по мосту. Виделось ему, как по горизонту с высоты лунного ландшафта бежали разбитые части. Со всеми машинами, конями и утварью они скапливались в кустарнике перед мостом, а потом рвались на этот деревянный мост, который стонал, прогибался, скрипел, но выдерживал тяжесть. И только за мостом застревали – в прибрежном песке, в гальке, в воронках от бомб, в рытвинах, заполненных грязью, среди обломков разбитых и брошенных лафетов, снарядных ящиков и трупов лошадей.

«Раньше такого не было, – сожалел канонир Нейман на посту №1, – Раньше был порядок и дисциплина».

Каких–нибудь пять дней назад здесь все выглядело совершенно иначе. На каждой стороне моста в деревянных будках сидели по два солдата и периодически по телефону распоряжались режимом движения по мосту.

А режим был строго заведенный. Пять минут на запад, пятнадцать минут на восток. Все. в пятнадцатикилометровом темпе, – за превышение скорости строго наказывали. Через каждый час охрана моста предоставляла движение в обе стороны на пять минут для крестьянских повозок и для упряжных военных транспортов.

Слова полевых жандармов имели вес, и фельдфебель Нейман был королем на территории, которая имела размер моста.

Пять дней назад это было еще так, караульные будки еще топились, и в них посменно отогревались или спали двадцать один человек, для которых главным начальником был он, фельдфебель Нейман. Теперь уже не было пятнадцатиминутных пауз, не было ограничения скорости и, прежде всего, не было автомашин, катящихся на запад.

Перила моста были сломаны, тяжелая бомба, к счастью, не прямым попаданием, а воздушной волной опрокинула в Дон всю орудийную прислугу с лошадьми и с пушкой. А в результате пулеметного обстрела у него, Неймана, ранило четырех человек. Потом трое заболели дизентерией. Осталось на семь человек меньше. Нагрузка прибавилась, и хозяин моста – фельдфебель Нейман теперь чаще обычного забирался на крышу своего домика. Наблюдать и руководить оттуда было удобно. И фельдфебель сидел на своих четырех квадратных метрах, высоко подняв воротник шинели, и поочередно совал руки в карманы, отогревая пальцы.

В километре от моста стояло одиннадцать танков, но должны ли они ехать по мосту или по льду и как скоро – этого фельдфебель не знал. И ему не докладывали. Он был рад, что и эти танки и зенитки стоят на охране моста. От них муторно лишь тогда, когда налетают русские самолеты. Охрана моста начинает по ним стрелять, а те в свирепость входят, бомбят и обстреливают не только зенитные установки, но и домик фельдфебеля. Могут голову снести. А ему, фельдфебелю Нейману, умирать не хочется: на кой черт! Он вернется с войны и будет преподавать историю. Наверное, ученики будут спрашивать не только о картине, висевшей в четвертом классе – Наполеон переходит через реку Березину, – на и о нынешней войне, хотя бы вот об этом мосте через Дон у Калача…

Утро 23 ноября было туманным. В тумане все предметы теряли действительные очертания и казались призрачными. Местность виделась отлитой из свинца, и вода свинцово–тяжелая, и множество крупных и мелких холмов, покрытых седым инеем, тоже свинцовые, и поднимались от реки к горизонту свинцовые леса…

Утром послышался рев моторов и звон танковых гусениц. «Свои решили переправиться», – подумал фельдфебель, на всякий случай поднес к глазам бинокль.

– Доннерветтер, это же русские! – проревел он не своим голосом, хотя напарник стоял с ним рядом. Напарник ни слова не проронил, лишь глаза его расширились от ужаса и стали похожи на огромные линзы бинокля.

– Тревогу! Немедленно бить тревогу! – крикнул фельдфебель и как сумасшедший начал колотить по железному рельсу.

Через мост стремительно по одному пронеслись танки. Открылась стрельба аулеметная и орудийная. Охрана моста, полевая жандармерия и курсанты саперной школы забегали в суматохе. Зенитные установки повели защитный огонь.

Русские танки врезались в кустарник, подмяв под себя несколько зенитных орудий и спаренных пулеметов, и, не задерживаясь, ушли в степь.

А фельдфебель Нейман остался лежать в обломках своего рухнувшего домика, не зная, жив он или убит. Но, кажется, остался жив, потому что приходил в сознание и опять начинал думать. О чем? Конечно же о своем королевстве, которое ограничивалось территорией моста. Трагедия! Но эта трагедия похлеще той, какую изведал Наполеон, переправляясь через Березину. Будет что вспомнить и рассказать своим будущим ученикам, когда вернется домой из русского плена…