Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В тот же день под вечер Левку Паршикова: сдали вызванной из района милиции, и под стражей отвезли его на Хворостинку, где и посадили в глухое каменное здание, прозванное кутузкой, с окнами, забранными железной решеткой, и с дверью, тоже обитой железом, – участь его ждала нещадно–скорая: в военную пору укрывающихся от призыва могли упечь запросто…

Жители Ивановки и близлежащих сел не чаяли избавиться от дезертиров вроде Паршикова, которые уже начали побаловывать: воровали, нападали на едущих с базара, уводили ягнят, пугали девушек…

– Попался в кутузку, – говорили в Ивановке про Паршикова, – оттуда не выберется. Такого не жалко и на первой осине повесить.

Но той же ночью Левка Паршиков сбежал. Сбежал с. простотою диковинной. Поставил стоймя во всю высоту железную кровать, влез на нее, приподнял плечом одну доску в потолке; посыпалась на пол чердачная пыль и труха, а Левка подтянулся на руках, просунул себя в проем, увидел в крыше разорванный лист железа, отодрал его еще больше, бесшумно выбрался наружу и сполз по глухой стене.

Осталась после него на полу только куча осыпавшегося мусора. Ищи ветра в поле!

Шел километров пять прямиком через нескошенные поля, через пашню, шел, все уторапливая шаги, боясь, быть может, не столько преследования стражи, как света огней, мигавших позади на станции, паровозных гудков: шум движущихся эшелонов казался таким близким, что поезда будто сорвались с рельсов и гнались за ним. Немного успокоился уже вдали, в овраге. Темнота сплотнилась тут кромешная – даже взошедшая луна еле мерцала своим неверным холодным светом. Левка присел на выгоревшую за лето жесткую траву, облизал невесть когда прикушенные до крови губы и обдумывал, куда ему податься. Выбрать место, где бы упрятаться! стало для него задачей нелегкой. Земля большая, а места ему нет. Подмывал соблазн махнуть в Добринку или в Грязи, но удерживало то, что в городах и на станциях ему долго нельзя вольничать: никто не пустит на постой, а за такими, как он, не имеющими ни паспорта, ни воинского билета, следят на каждом шагу. «Не пробраться ли задворками к отчему дому? Мать примет, конечно же примет – все–таки мать», – но, подумав так, Левка усомнился: где, как не дома, в первую очередь станут его искать. Ведь не раз же милиция устраивала на него облаву, подкарауливая у дома на сонной заре.

«Старая ведьма спугнула. А так бы лежал в стогу… Уж я тебе, развалина, отплачу…» – подумал Левка, злясь на жену Митяя. Не мог он простить и тем, кто собрался у стога, ширял в него чем–то тупым, и потом, вытащив его из соломы, надсмехался, плевал в лицо. На время приглушенная обида вспыхнула в нем бешенством. «Погодите, я вам покажу, вы узнаете Левку, какая у него рука!»

В таком роде думал он, как будто перемалывая стиснутыми зубами и тяжкие, загнанные свои воспоминания, и всех, кто стоял на его пути, но близость рассвета спутала, наконец, его мысли.

Паршиков устало, чувствуя от недосыпа ломоту в теле, встал, медленно побрел краем оврага. Он знал, что эта впадина тянется вплоть до Ивановки. И вдруг ему пришло на ум уйти на заброшенные выселки, спрятаться на мельнице. Там никто не живет: мельница старая, разваленная, воду можно пить из пруда, а картошки подкопать пустяки – кругом огороды.

К утру Левка добрел до мельницы, устроился на верхнем подмостке, изредка оглядывая в щель и пруд, и проходящую вблизи дорогу.

С неделю пролежал он в своей берлоге, выходя на поиски еды сперва по ночам, потом, обвыкнув, – в светлое время.

Как–то по неезженой дороге мимо мельницы проходила Верочка, неся на палке через плечо ведерко. Густели сумерки, но Паршиков сразу узнал ее в лицо. То ли уморенная ходьбою, то ли потехи ради она присела у пруда, тихого в предвечерье. Посидела немного, наклонилась, окунула руку – теплая и мягкая вода обрадовала ее. Верочка из–за спины осмотрелась: никого нет, покойно кругом – скинула сандалии, почесала коленку, потом шлепнула ногами по воде, опустила их, подоткнув юбку повыше.

Сверху через щель Паршиков разглядел ее белые ноги. «Деваха… Поспела… Да, поспела… Вот возьму сейчас… Возьму…» – ударило в голову. Он в напряженном рывке соскочил с подмостка, громыхнул доской, на миг замер, прислушался и, осклабясь, перемахнул через разбухшие в воде бревна. Во всем теле билось одно: «Не встала бы, не ушла…» И полз канавой вдоль дороги к пруду. Полз по жгучей крапиве, не чувствуя ее жалящих ожогов, полз и думал: «Теперь не уйдешь. Возьму! Будешь сопротивляться – покажу нож… Враз смякнешь». И Паршиков нащупал за голенищем рукоять ножа.

Верочка загляделась на пруд. Закатное солнце сквозно просвечивало частый тростник и, как бы разбиваясь, тоненькими, плотными лучиками уходило в воду. И даже там, в толще воды, струились, не сразу меркли эти яркие, радостные нитки.

«Вот бы Алексею написать, – улыбка тронула губы Верочки. – Красотища какая! И тиха-я… Поди, отвык он там, среди пуль, от покоя… Чудной, говорил: совсем не страшно, не переживайте, мол. А как утерпеть, не переживать? Вторую неделю молчит. Уж не в беде ли? – Верочка грустно вздохнула, опять поглядела на пруд: лучики пропали, вода потемнела. – Домой пора», – подумала Верочка и хотела было встать, как сзади навалилось что–то тяжелое, страшное, пыхтящее…

Паршиков сгреб Верочку и, почувствовав под рукой упругое тепло груди, начал медленно заваливать ее на траву.

– Ой, спа–аси–ите!.. – благим голосом закричала Верочка, но дрожащие руки сдавили с такой силой, что перехватило дыхание. Эти руки начали шарить по коленям, по ногам… Потом шершавые губы заскользили по шее, по лицу, впились в щеку.

Верочка изо всех сил, упираясь локтями в землю, вцепилась в чужую хрипящую шею, вывернула свое лицо и увидела над собой налитые кровью глаза Паршикова.

Страшный испуг ударил ее, но и породил ответную силу. Сжалась Верочка для рывка, но Паршиков в новом порыве придавил, расщемляя коленями ее ноги и комкая юбку. Верочка рвала зубами не то лицо его, не то руки и задыхалась под тяжестью. Вдруг на мгновение эта тяжесть ослабла, приподнялась… Паршиков отнял руки, пытаясь расстегнуть ремень.

«Известь!» – спасением ворвалась в сознание мысль.

Верочка пошарила рукой сбоку, дотянулась до ведра и, опрокидывая его, захватила полную горсть. И вмиг, отворачиваясь и жмурясь, с силой бросила всю пригоршню, растерла ее по потному лицу, по глазам Паршикова. Паршиков схватился за глаза.

Верочка вывернулась наконец–то, вскочила и побежала, не оглядываясь и не помня себя.

Мучительно дотерпел Паршиков до вечера, лежа под ракитой и промывая обожженные покрасневшие глаза. В темноте почти ощупью выбрался на дорогу и пошел в село. Он боялся обращаться за помощью к врачу, но, чувствуя, что вот–вот совсем лишится зрения, вынужденно побрел в медпункт к Наталье. «Все–таки когда–то ухажером был ее. Смилостивится. Поможет», – решился он, не оставляя, однако, мысли пригрозить, если понадобится, ножом.

Увидев на пороге появившегося Паршикова, Наталья вздрогнула, сделала шаг назад. Узнать Паршикова было трудно: лицо его превратилось почти в сплошную рану, и глаза смотрели зло, настороженно, поблескивая черным огнем из красных, распухших век. Наталья внутренним чутьем угадала, что это он, угадала, испугалась, окинула всего взглядом, заметила, что правая рука судорожно опущена в карман, подумала: «Убить может». И вдруг спокойная решимость вошла в сердце.

– Проходи, Лева, что в дверях стоишь, – чуть насмешливо, но холодно проговорила Наталья и, расправив складки халата, снова села на стул.

– Запри дверь, – не то приказал, не то попросил Паршиков, не трогаясь с места.

– Боишься, кто раздетым увидит? – так же насмешливо–холодно продолжала она. – Так ведь я только по одному принимаю. Кстати, у меня и прием давно кончился.

Паршиков, словно надломившись, неуклюже шагнул к столу, левой рукой отодвинул свободный стул в простенок между окнами и сел.

– Закрой дверь. Я не в бирюльки играть пришел, – почти прохрипел он, следя за Натальей и не вынимая руки из кармана.

Наталья пристально взглянула на Паршикова и увидела не глаза и не кривившийся от боли рот, а огромную, слипшуюся, рубцеватую, гноящуюся рану. Увидела и вдруг почувствовала, что ее захватывает безудержная радость и страшный, ничего не боящийся гнев. И оба эти огромных чувства слились в сердце Натальи в одно коротенькое слово: «Верочка!» Наталья вспомнила бледную до синевы, дрожащую и заикающуюся Верочку, когда та, ворвавшись в дом, с разбегу уткнулась лицом в грудь Натальи, крепко обвила ее руками и, судорожно всхлипывая, все рассказала о встрече с Паршиковым.

Сейчас Наталья уже видела перед собой не Паршикова, а Верочку. И это видение растворило в себе страх, оставив только радость, радость от того, что вот он сидит перед нею с изуродованным слабыми Верочкиными руками лицом…

Будто испугавшись, Наталья встала:

– Хорошо. Я закрою… Раз ты этого требуешь. – Прошла в коридор и, громко звякнув, закрыла дверь медпункта на крюк, вернулась, плотно притворила внутреннюю дверь, подошла к Паршикову:

– Ну, теперь говори, зачем пожаловал?

– Да вот, – устало вынимая руку из кармана, заговорил Паршиков. – Угостили тут меня в одном месте крепко, а как шел пьяный, ну и сунулся на задворках, возле строящегося дома поспать. Пришел в себя, что–то жжет морду. Поначалу думал ничего, а тут хуже стало. Вот и пришел к тебе. – Говорил, а сам был настороже, наблюдал за Натальей: «Знает или нет? Могла девка и не сказать, позору побояться».

Наталья, скрывая внутреннее злорадство, спросила:

– А не посмотрел ты потом–то, что же это на лицо тебе попало? Знать – мне бы легче тебя лечить.

«Не знает. Не сказала Верка», – отлегло от души, и успокоенно, уже с обычной своей нагловатой ухмылкой заговорил, в упор глядя на Наталью:

– Да что–то вроде белое было. Сдается, на известь похоже. Только ведь пьяный был, пойди разберись… – И, выставляя вперед лицо, добавил: – А ты сама посмотри. Ты врачиха, тебе и виднее.

Наталья чуть нагнулась, притворно рассматривая лицо. Ожог, перешедший в разъеденную рану, не оставлял сомнений… «Хорошо его отделала Верочка, – подумала она, – всерьез отделала». А вслух сказала:

– Ну что ж. Будем лечить. Сейчас мазь тебе приготовлю. – И, резко вставая, пошла к шкафчику с медикаментами.

– Ты, того. Не шумни смотри. Все одно я тебя отсюда не выпущу, пока сам не уйду. Поняла? – И Паршиков угрожающе сунул руку в карман.

Наталья обернулась, держа в руках какую–то склянку с прозрачной жидкостью, и, читая надпись, ответила:

– Сейчас я должна оказать тебе помощь, раз ты пришел просить ее, а там… – и, вздохнув, добавила: – а там уж как сам знаешь. – И она начала составлять на стол пузырьки, коробочки, банку с чем–то желтым, похожим на талое масло, пакетики…

Паршиков молча наблюдал за этими приготовлениями, пытался разобрать надписи на лекарствах, но не смог – латынь не поддавалась непросвещенному. «Умная баба, ученая», – подумал Паршиков, заглядываясь, как Наталья спокойно, уверенно что–то отсыпала блестящей лопаточкой, взвешивала на маленьких весах, помешивала в белой посудине.

– А ты не спутаешь? – не удержался Паршиков. – Гляжу я, все порошки у тебя белые, одинаковые. – В голосе его появилась робость.

– Не спутаю, – скупо ответила Наталья.

– А чего ж это будет такое?

– Питье тебе приготовлю. Выпьешь, чтоб заражения не было.

– А ты сказала – мазь? – посомневался Паршиков.

– Не учи.

– Ну ладно, – согласился Паршиков. – Тебе виднее. – И уже молча смотрел на желтое масло, которое под умелыми руками Натальи становилось белым и пенистым.

Все приготовив, Наталья устало разогнула спину:

– Теперь начнем лечиться. Ты откинь голову.

Паршиков прислонил затылок к высокой спинке стула, пошевелил головой – удобно и закрыл глаза. По лицу мягко заскользила мокрая вата, что–то слышно шипело и пощипывало. Больно не было. «Умелая, – удовлетворенно подумал Паршиков и похвалил себя за то, что обратился сюда. – В чужом–то месте с документов бы начали. Попробуй докажи, кто ты, что…»

Лицо, смазанное мазью, больше так не беспокоило. Вместо огненной боли чувствовался приятный холодок.

– Все, Паршиков. Можешь открывать глаза, – както очень спокойно и просто сказала Наталья и добавила: – Легче?

– Куда там! – радостно подтвердил Паршиков. И, выпрямляясь, спросил: – Все?

– Теперь выпьешь лекарство, и будет все. – И она поднесла к его губам кружку с мутной водой. Паршиков заглянул, понюхал. Ничем не пахло. Помедлил тревожно: «Не дала бы отравы».

– А ты вот что, сперва сама попробуй. – И он хитро заглянул в глаза Натальи.

– Боишься? Зря. – Она улыбнулась и отпила два глотка, – Теперь будешь пить?

– Теперь буду, – И на всякий случай спросил: – А оно горькое?

– Нет. – Наталья чуть пожала плечами. – Как маленький. Пей. Оно сладкое.

Паршиков залпом выпил, ощутив на языке сладковато–приторный вкус.

– Ничего. Пить можно. – И вытер ладонью губы.

– На, запей тепленьким, собьешь привкус во рту, – И Наталья налила в ту же кружку из чайника.

– Теперь помощь оказана, померяем температуру – и все.

– И так ладно, – почувствовав блаженство во всем теле, – ответил Паршиков.

– Проверить надо, – строго сказала Наталья, – Может, каких порошков придется с собой дать, – И сунула ему термометр, – Дольше терпел и пятнадцать минут потерпишь, – И она стала медленно, затягивая время, расставлять лекарства по местам.

Паршиков прижал покрепче согревшийся градусник, вытянул ноги и довольно улыбнулся.

Приятное тепло разливалось по телу. Он прикрыл глаза, но из–под опущенных век следил за Натальей, пока ее стройная фигура не превратилась в белое расплывчатое пятно. Потом пятно слилось со стенами.

Через десять минут Паршиков спал, беспомощно уронив голову набок и свесив по сторонам руки.

– Теперь – уже все! – вслух проговорила Наталья и, не оглянувшись на Паршикова, быстро вышла.

От медпункта до сельсовета было минуты три ходьбы. Но даже за эти минуты Наталья до конца почувствовала, что сделала нечто большое, важное: она выполнила не только долг врача, оказав помощь больному, но и долг гражданина.

«Правильно я дала ему снотворное, – говорил в ней этот голос гражданина. – Не скоро проснется, а придет в себя – поздно будет. Второй раз не выпустят». – И с этой мыслью она открыла дверь в сельсовет.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Повестки приносят чаще в неурочное время – в ночь или под утро…

Для Верочки, когда старик Акимыч в заполночь постучал в окно и позвал ее, окликнув по имени, – для нее было полной неожиданностью, что почтарь вручит ей да еще под расписку повестку.

Подумалось, на суд вызывают, по делу Паршикова. Перепугалась Верочка, страшно стало. А почтарь Акимыч щурит глаза и приговаривает:

– Извиняюсь, касатка, чего загорюнилась? Пошто кручина на милом твоем личике? В армию зовут?.. Ежели бы сбросить эдак лет пятнадцать, я бы тоже махнул на передовую бомбардиром. А? Что, не веришь, гожусь ли в бомбардиры? Гожусь. Когда я был молодым, то ходил грудь колесом. Это теперь не грудь, а скорлупа яичная.

– Будет вам, папаша, напрасно на себя наговаривать, – возразила Верочка.

– Да и то верно. Глядишь, следом за тобой тоже призовут в армию. Нащет стратегии мы кумекаем…

Верочка еще не знала, что в действующую армию берут или где–нибудь в тыловой части будет служить. А хорошо бы сразу в эшелон и на фронт. Ей вдруг пришла на ум дерзкая мысль попросить командование отправить ее служить в ту часть, где служит и Алексей. «Вот здорово!» – воскликнула она, прикручивая фитиль в лампе, чтобы лечь спать. Но и лежа в постели, на двухспальной кровати, рядом с Натальей, она не переставала волновать себя радужными думами.

С этбй поездкой на фронт она связывала и свои лич ные ощущения, и заботу о Наталье. В душе Верочка попрежнему сердилась на сестру и не могла простить ей тяжкий грех, и хотя она понимала, что разлад сгладить трудно, все же втайне надеялась помирить Алексея с сестрой. «А если не удастся помирить? Что тогда? – беспокоилась Верочка, – Напрасные хлопоты? А почему напрасные? – самое себя спрашивала она. – Только бы увидеть его. Увидеть. И он будет рад…» – При этой мысли сердце ее то замирало в радостном томлении, то вдруг начинало биться слышными толчками.

Последнее время Верочка думала об Алексее все чаще, и он вызывал в ней неизъяснимую, потаенную радость, в которой она еще не могла и не умела разобраться. Верочка была удивительно наивной и нежной, как цветок повилики, и душа ее полнилась смутными нарождающимися чувствами, которые доверчиво тянулись к солнцу, к травам, к людям. Пока солнышко не взошло, цветок бережливо свернут, а как пролягут по земле лучи и затеплеет, повилика распрямит лепестки и потянутся они встречь солнцу и потом до самого вечера глядятся в него, поворачиваются следом за его медленным, неприметным шествием по небу, точно боясь расстаться.

Вот так и Верочка стремилась к Алексею. И если, бывало, он вызывал в ней простое любопытство, не больше и не меньше, то позже она ловила себя на мысли, что все чаще и радостнее думает о нем. «Почему так? Ну, почему?» – спрашивала она себя, ворочаясь.

– Верка, хватит тебе толкаться в бок. Спи, – спросонья буркнула Наталья.

– Не могу, думы лезут в голову.

– Выбрось из головы, по ночам нужно спать, дуреха! – строго заметила ей Наталья.

– Меня в армию призывают, на фронт еду. Попробуй засни.

– Что? – Наталья приподнялась и присела.

– Повестка имеется.

– Знаю, – ответила Наталья и зевнула. – Во–первых, на трудовой фронт тебя берут. Еще вчера на правление говорили… А во–вторых… – И уже запальчиво, волнуясь: – Во–вторых, зачем тебя туда понесет?

– Куда? – не поняла Верочка и тоже привстала, обхватив руками коленки.

– Вроде не знаешь, – в голосе Натальи слышался откровенный упрек. – Нечего туда плестись. Фронт в тебе не нуждается!

Верочка посмотрела на нее с испугом. «Что она, ревнует?» – удивилась, а ответила прямо, что думала:

– Я же ради тебя…

– Ради меня не стоит этого делать. Обойдусь без адвокатов, – резко возразила Наталья, а в душе пожалела – не следовало отпугивать, может, и вправду как–то повлияла бы на Алексея. Она рада была вернуть мужа к себе, но, поскольку надежда была зыбкая, как рябь на воде, не прочь была прибегнуть к помощи и младшей сестренки. «А вдруг послушает ее и простит мои заблуждения, – шевельнулось в голове Натальи, – Куда ей, девчонке, на фронт. Затеряется, как щепка в полую воду».

Подумала Наталья о том, что сама она военнообязанная и ей скорее удастся попасть на фронт. Утром, словно нарочно, чтобы позлить сестренку, она достала из–за ширмы и надела армейскую синюю юбку и гимнастерку, натянула валявшиеся под кроватью кирзовые сапоги, уложила волосы, погляделась в зеркало, надевая ц так и сяк пилотку, еле державшуюся на пучке волос. Потом вышла в переднюю комнату и, обращаясь к отцу, пришедшему с поля и хлебавшему щи, погордилась, хотя и с дрожью в голосе:

– Батя, а мне скоро ехать в армию… должна уехать…

Игнат воспринял это как нечто неизбежное и разумеющееся, но когда вприпрыжку из сенцев, куда донесся разговор, вбежала Верочка и громко, на полном серьезе, объявила, что она тоже мобилизована и уже имеет на руках повестку, – Игнат швырнул алюминиевую ложку, звякнувшую о пол.

Встал и, не глядя на дочерей, вышел в сенцы.

– А-а, девки… С ума посходили. Растил их, а они… Покидают… Потехи ради… Мука одна с ними, калгата!..

Наталья встревоженно притихла, а Верочка стала в ЙЙерях, положила руки на бедра, заговорила:

– Папаня… Ну, что ты взъелся? Горе для всех, надо же кому–то воевать.

– Тоже солдат в юбке! – с издевкой поддел Игнат. – Да ты знаешь, какие ужасы на войне? Боишься, что тебя петух задерет, а там… Там при первом выстреле трусы обмочишь!

– Уж прямо так и… – рассмеялась Верочка. – Привыкну.

– К чему? – скрипел из сенцев голос Игната. – Тебе бы надо учение продолжать, в люди выбиваться… Растопчут тебя, дуреха. Попадешь в солдатчину, лишат и чести и всего… выбросят потом, и как она… приволочешься с пузом… – добавил предостерегающе, но почти шепотом, не желая, чтобы это слышала старшая дочь напоследок.

Верочка упрямилась.

– За меня можешь быть спокойным, – сказала она. – В обиду не дамся. Будет кто озоровать, так наброшусь… Глаза выцарапаю… Проводи, папаня, с легким сердцем, – попросила Верочка.

Игнат оглядывал сенцы и, не зная, за какое дело приняться, прохмыкал:

– Как же я один–то управлюсь? Без лишнего догляда. Все–таки хозяйство.

– Вера, тебе бы надо остаться, – послышался голос выходящей из комнаты Натальи. – У отца слабое сердце… Случится, заболеет – ни воды принести, ни постирать, ни приготовить…

Верочка метнула на сестру злющие глаза, тотчас отвела их в сторону, проговорила независимым тоном:

– Подумаешь, не управится! И хозяйство–то – один петух при семи курицах. Посыпал им зерно – и целый день будут клевать. То же и с едою. Не на большую семью готовить – на самого себя. Сварил щи, хватит на двое суток, не прокиснут. А вдобавок – картошка, капуста своя… Молоко… Чего же делать одному–то? – развела руками Верочка и, увидев, как Наталья скривила рот в усмешке, собираясь возразить, опередила: – А ты, Натка, вечно со своими возражениями! Сама едешь, а я одна тут, в четырех стенах… Ночи темнющие, жуть кругом. – И она разревелась, вытирая кулачками слезы.

– А-а… Перестань реветь. Кому сказал – перестань! Поезжайте! Силком не удержишь, – отмахнулся Игнат, выдернул из пня острый топор и пошел к реке рубить лозу, пригодную для кошелок и плетня.