Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Поселок Гумрак – седой от цементной муки, весь в ссадинах и складках трещин – вдруг напомнил приехавшему сюда Паулюсу умирающего старца; да и самого командующего неумолимой и жестокой силой приказа втолкнули сюда, чтобы тоже умереть, и, как ему казалось, местом для погребения избрали именно вот это никому не известное ущелье, где разместился командный пункт. Иного места не было. В самом Сталинграде находиться было рискованно – трудно сказать, что замышляли русские, их снаряды залетали и в Гумрак, крошили его камни, переворачивали и дыбили вороха белой пыли.

Мало–помалу Паулюс из докладов командиров уяснил себе – и это было равно воскрешению души! – что войска в котле держатся, что русские пока не предпринимают решительного штурма города. К тому же фюрер, видимо, что–то замышляет, да и сама обстановка диктует необходимость прорыва. Только прорыва!

Командующий уже хотел было своею властью решиться на это, но рука не повиновалась самочинно писать приказ. Мрачно подумал: «А согласны будут в ставке? И как отнесется к этому фюрер?» Паулюс знал, как в таких случаях расправляется Гитлер – срывает погоны и – в тюрьму без суда и следствия. Бывало и хуже: виновный командующий, вызванный в Берлин за провал операции, стрелялся по дороге, ибо там, в ставке, все равно ждала его карающая пуля тайной имперской службы.

Надо что–то делать. И как можно скорее…

Паулюс носком сапога пнул черт знает откуда взявшуюся рыжую, в репьях кошку. Она взглянула жалкими, затравленными глазами и, мяукнув как–то хрипло, совсем не по–кошачьи, выскользнула из бункера. Паулюс смотрел ей вслед, а размышлял совсем о другом.

Он понимал, что русские, конечно, и дальше будут развивать наступление, фронт прорыва ширится. Окруженные немецкие войска могут не сегодня–завтра оказаться в плотном кольце, толщу которого трудно предвидеть, но уже завтра и тем более днями позже невозможно будет пробить… «Катастрофа… Нет–нет, – встрепенулся командующий, – фюрер думает. Он не оставит в беде…»

Мысли лихорадочно стучали в голове Паулюса. Сбивчивые и невнятные. То он чувствовал себя нерешительным, совсем придавленным, то вдруг властным и сильным. Перед мысленным взором зияла темная пропасть…

А может, это длинный земляной коридор казался таким? Или само ущелье?

Из темного провала, засвечивая впереди себя жужжащим фонариком, появился адъютант Вильгельм Адам, Заметив его, Паулюс внутренне обрадовался, но спросил рассеянно:

– И ты здесь, Адам? Как ты сюда попал?

Еще из Нижне—Чирской командующий послал своего адъютанта полковника Адама повлиять на бегущие войска, сдержать панику. Адам временно был назначен командовать дивизией, и после этого в сводках она даже именовалась «дивизия Адама». Теперь столь неожиданное появление его казалось командующему каким–то чудом, свалившимся с неба.

– Конечно, с неба, – привычно угадывая настроение своего командующего, ответил Адам и, не раздеваясь, весь в грязи и пыли попросил напиться. Воды не было. «Без меня вы пересохнете, как комнатные цветы без полива», – про себя усмехнулся Адам, а вслух заметил: – Но вы же сами, господин генерал, затребовали меня. Телеграмму имею, и в ней прямо сказано: «Полковник Адам должен явиться в штаб 6–й армии в котел». Не так ли? Может, это неправда? И мне вернуться назад? – прищурился Адам, каким–то внутренним голосом проклиная всех и вся, что очутился в этом дьявольском котле.

В суете неразберихи Паулюс забыл, посылал он такую телеграм–му или нет, но был рад, что Адам не покинул его в трудный час.

Вернувшись к своим заботам, Паулюс спросил:

– Скажи, что там делается? Какое настроение в группе армий?

– Мне все известно, – похвалился Адам, – Жалею только, что не слетал в Берлин… Впрочем, могу доложить и о настроении в ставке!

Генерал–полковник сразу не поверил, да и откуда ему, адъютанту, все это знать, просто похваляется, желая, скорее всего, развеселить в беде своего командующего. Но когда Адам сообщил, что группа армий «Дон» собирается отступать на Таганрог, Паулюс забеспокоился. Ему, перелетевшему в котел командующему, неприятно было слышать огорчительное сообщение, он скосил на адъютанта неверящий взгляд: «Шутит, плут!» – и в сердцах заметил:

– Не говори глупости, Адам! Группа армий должна держаться так же, как мы. Без приказа Гитлера она не может отступить ни на один шаг. Там, где стоит немецкий солдат, он не сдает завоеванных позиций. Ты должен знать, кому принадлежат эти слова.

– Знаю, это сказал фюрер, – кивнул Адам и покривил лицо, будто от зубной боли. – Но позвольте, господин генерал, заметить, вы живете устаревшими понятиями… Официально никто не хочет сдавать позиций – ни войска, ни вы, как командующий, ни сам фюрер… Но от нас сие не зависит, господин генерал. – Адам развел руками и обратил внимание на бухнувший в это время тяжелый снаряд, – Русские возвращают свои позиции, и у них несметные силы… Так что мы обманулись…

– Перестань болтать! – перебил Паулюс, не любивший, чтобы в любой форме пропаганда вмешивалась в военные вопросы. – И если что–либо известно тебе о перемещении группы армий, доложи коротко и ясно!

Адам понял, что здорово обидел своего командующего, упрекнув его в том, что он живет устаревшими понятиями, но подумал, внутренне озлясь, что иным путем не сломить его закостенелого упрямства, и с тою же язвительной и горькой усмешкой щекотал командующему нервы:

– Мне, господин генерал, известно, и вы только послушайте… Официально все остаются на прежних местах – и группа армий, и мы… даже в котле, а сидим… Но я узнал от доверенного лица, что группа армий уже отправляет в Таганрог все части штаба. Лишь для проформы штаб сидит в Новочеркасске, так сказать, на холостых моторах…

– Кто это доверенное лицо? – едва сдерживая гнев, спросил Паулюс. Болтовня адъютанта его начинала откровенно раздражать.

– Верьте, господин генерал, сведения взяты из первых рук, – в свою очередь, подливал Адам масла в огонь, – Во–первых, я разговаривал с полковником Хофеном, который с превеликой досадой получил назначение к нам начальником узла связи и должен скоро приземлиться в котле… Он имел личную аудиенцию у самого командующего группой армий… Во–вторых, за кружкой пива встречался со своим дружком по юнкерской школе, который ныне служит офицером для особых поручений у командующего… И они оба доложили мне, понятно, строго секретно…

– Что именно доложили? – уже снисходительным тоном спросил Паулюс.

Адам поглядел на командующего в недоумении: «Но я же доложил? Неужели не дошло до него? Вот педант, гореть будет, а не поймет – пожар ли!» – И, чувствуя, что придется все снова повторять и вдалбливать командующему, Адам вспотел. В горле у него совсем пересохло.

– Дайте же воды! – крикнул он кому–то в темный проход ущелья. Оттуда никто даже не отозвался.

Осипшим голосом Адам уверял, что и в группе армий, да и в самой ставке – голая жизнь… Немецкий фронт катится назад… Провал итальянцев и румын, провал на Кавказе и в Африке – всюду постигают неудачи, всюду одни провалы, – и разве ему, командующему 6–й армией, военному стратегу, об этом не известно? Конечно, известно. С резкостью, на какую способен был отчаявшийся человек, полковник Адам добавил:

– Теперь каждый думает о себе… На помощь «высокого господина» надежда плохая…

– Что ты говоришь, Адам? Опомнись! – простонал Паулюс и – в медленной раздумчивости: – Я знаю, на кого ты намекаешь, называя «высоким господином»… Гитлер обещает прислать помощь… И он не будет лгать, речь ведь идет о сотнях тысяч людей.

В Адаме все достигло крайнего напряжения и готово вырваться наружу – и обида на своего командующего, и злость, что вот старый и умный генерал, а не может разобраться в простых вещах, не может отрешиться от привычек и понятий, рухнувших сейчас, в котле, и вообще на всем фронте, а ведь не от кого другого, а от него, господина генерал–полковника, зависит, выйдет ли армия из окружения, или она погибнет…

Вошел, нет – вломился Зейдлиц, командир 51–го армейского корпуса. Бывало, прежде чем попасть на прием к командующему, Зейдлиц выстаивал в прихожей молчаливо, выжидающе, пока не позовут, а теперь ворвался и не провозгласил, как всегда: «Хайль!» – а лишь скорее по привычке взмахнул ребром ладони поверх головы и тотчас опустил руку и еще с порога объявил, что под свою личную ответственность принял решение на прорыв армии… Паулюс взбеленился, хотел было накричать на него и выпроводить. Не дав командующему выговорить ни слова, Зейдлиц заявил, что он, видите ли, уже согласовал свое решение с другими командирами, и они по его распоряжению сейчас соберутся здесь.

Ну и времена!..

Действительно, не прошло и минуты – какая удивительная военная точность! – как следом за ним протиснулись в бункер генерал Енике от 4–го корпуса, генерал Гейнц от 8–го армейского корпуса, генерал Штрекер от 11–го армейского корпуса и генерал Губе от 14–го танкового корпуса.

Они не церемонились и не ждали, как прежде, вперив глаза в командующего и раскрыв рты, когда Паулюс выскажется, потому что тогда каждое его слово, мимолетное замечание имело силу приказа. Заговорили вперебой. И пришлось Паулюсу, водворяя порядок, строго постучать костяшками сухих пальцев по столу. Тем временем Зейдлиц, как главный зачинщик, подморгнул им, д Искать, говорите меньше, все равно командующий сделает так, как мы захотели.

И командующий соглашался. «Предлагайте, высказывайтесь, давайте готовое решение, все будет исполнено. Мы в котле и. сами хозяева своего положения», – выражало его удручающе склоненное сухопарое лицо.

Когда все высказались, Паулюс встал, решительным голосом заметил:

– Господа генералы, все это верно… Но я имею радиограмму фюрера от 22 ноября, и в ней прямо говорится, что 6–я армия создает позиции «ежа» и ждет деблокады извне. Как быть? – он поднял на них вопрошающие и готовые охватить разом всех глаза.

Вперед выступил Зейдлиц, и трудно было уловить, чего больше в его голосе – издевки, насмешки или панического страха:

– Увы, господин генерал–полковник, примеры показывают, что это невозможно. В минувшую зимнюю кампанию точно так же лгали. Никакой деблокады не ждите. Если Манштейн сунется из Котельникова пробиться к нам, ему русские на горло наступят… Придется удирать… От нас зависит, спасем мы армию или все ляжем костьми, и тогда некому будет на наши могилы кресты поставить. – Он помедлил, жуя губами. – А что касается радиограммы, то сохраните ее. Когда в армии настанет повальная дизентерия, тогда нехватка бумаги будет острейшая!

Бункер загудел от невеселого смеха.

Прорыв был назначен на 25 ноября. Паулюс издал так называемый цветочный приказ. Каждый цветок означал достижение определенного рубежа. Прорыв намечено осуществить тремя группами. В первом этапе намечался отвод дивизий с севера на высоту Конная – высота 137 – Гумрак – Городище. Северный фронт должен быть резко ослаблен.

На второй день намечалось произвести отвод войск на линию Алексеевский – Дубинский – Питомник – Елыпанка.

На третий день сосредоточение войск в районе прорыва должно быть настолько сильным, чтобы прорыв можно было предпринять концентрическими ударами. Основные силы танковых соединений были с самого начала оставлены в районе Мариновка – Карповка, чтобы избежать излишнего расхода горючего.

Таким образом, для прорыва привлекалась внушительная сила: сто тридцать танков, за ними занимали исходные цозиции концентрированные группы бронеавтомобилей и танков 3–й и 29–й моторизованных дивизий. Семнадцать тысяч боевых войск находилось в готовности в первом эшелоне, сорок тысяч – во втором эшелоне.

В приказе по армии говорилось:

«Прорыв происходит с танковым охранением на север и на запад. Основные силы пехотных дивизий присоединяются к танковому клину, наступающему без артиллерийской подготовки».

Пароль гласил: «Свобода».

Зейдлиц подумал, что уже одного этого умно выбранного слова достаточно, чтобы опасность и неуверенность превратить в уверенность для достижения конечной цели.

Напряжение в бункере лопнуло, когда Зейдлиц, вскинув кулак и чуть не задев сидящего рядом командующего, воскликнул:

– Мы прорвемся! – и обратился к Паулюсу: – Пардон, я мог вас заши…

– Хайль! – закричали в один голос генералы.

Начали открывать фляги с ромом, и каждый отпивал по глотку из своей. Больше всех пил Адам. Настроенный лирически, он провозгласил, что котел, как небольшая спасательная лодка со своим экипажем однажды исчезнет, застигнутая в море штормом…

Паулюс покосился на своего адъютанта, заставив его умолкнуть.

24 ноября в 1 час 15 минут командующий отправил телеграмму Гитлеру:

«Мой фюрер! При получении вашей радиограммы от вечера 22 ноября развитие обстановки изменилось. Закрытие бреши на западе и юго–западе не удалось. Здесь ожидаются предстоящие прорывы противника. Запасы боеприпасов и горючего близятся к концу. Бесчисленные батареи и противотанковые пушки отстреляны. Своевременная доставка необходимого снаряжения исключена. Армия в ближайшем будущем будет уничтожена, если при сосредоточении всех сил не будет нанесен сокрушительный удар противнику с юга и запада.

Для этого требуется немедленное снятие всех дивизий из Сталинграда и крупных сил с Северного фронта. Тогда неизбежным следствием будет прорыв на юго–запад, так как Восточный и Северный фронты при таком ослаблении уже невозможно будет сдержать. Правда, тогда будет потеряно много техники, но будет сохранена жизнь многих ценных солдат и хотя бы часть техники.

Ответственность за тяжелое донесение я несу в полной мере, если я сообщаю, что командующие генералы Гейнц, фон Зейдлиц, Штрекер, Губе и Енике имеют такую же оценку обстановки. Я еще раз прошу предоставить свободу действий.

Паулюс».

Адъютант Адам взял в руки телеграмму, но, прежде чем нести ее на узел связи, помялся и заметил:

– Все соответствует истине, господин генерал. Но просить свободы действий, когда тонем… очень неразумно!

– Не рассуждать, Адам, когда твой командующий принял решение! – ответил Паулюс и указал взглядом на темный провал ущелья.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Ординарец вволок в глинобитную хату огромные белые валенки и полушубок, отчего сразу распространился запах дубовой коры и кислятины.

– Возможно, это и не понадобится, – проговорил Ломов. – Как погода?

– Погодка, товарищ генерал, закручивает. В ночь грянет страшенный мороз.

Павел Сидорович в шинели внапашку шагнул через порог наружу. Хата стояла над кручей, видимо давно пересохшей и ставшей оврагом реки, и с веранды было далеко видно окрест.

Всюду лежали покойные в. своей величавости белые снега. В овраге же и в тени вишенника под окном снег голубой, а на курганах и взгорках – багровый. Как после битвы. Это от предзакатного, огромного и холодного солнца.

Снег – хозяин и хранитель полей. Ломов глядел вдаль, на простор степи, дышалось легко, вольно, но виделось ему совсем другое – подожженные селения, в которых негде обогреться, и разбитые, занесенные снегом дороги, мешавшие наращивать день ото дня мощное наступление. Это сейчас больше всего и заботило генерала Ломова. Мысленно он оглядывал всю движущуюся массу войск, и ему казалось, что движение ее неоправданно медленно. Невольно ему вспоминались дела и события гражданской войны. Вот здесь, в этих же степях, с наганом и шашкой воевал за молодую Советскую республику комэск Павел Ломов. Конечно, тогда и характер боев, и техника – все было проще: завидишь перед фронтом беляков, пришпоришь коня и – геть–геть, шашку наголо, только успевай руби сплеча или навскидку…

Теперь совсем не то: война моторов и скорострельного оружия.

Ломов почувствовал знобящий холод и вернулся в жарко натопленную хату. Склонился над картой, расстеленной, как холст, вдоль грубо сколоченной лавки. На северо–востоке остался Сталинград, в этот лист карты он даже и не входит. На карте лениво извиваются красные горизонтали – это и есть открытая равнинная степь. Сейчас этот район похож на цыганский табор: мечутся в разные стороны красные и синие стрелки, написаны, зачеркнуты и снова, уже в который раз, написаны названия дивизий, бригад и полков.

Дух захватывает, как быстро движутся войска! Немецкая группировка под Сталинградом блокирована крепко и, кажется, навсегда. Двадцать две дивизии! Это не просто успех, это победа! Внушительная. И ни Котельническая группа бронированного Манштейна, ни тормосинский ударный кулак не пробьются туда. Шестая армия в надежном русском мешке. А наступление развивается с каждым часом. Об этом говорят красные стрелы, обозначающие движение советских армий.

– Вот так, Павел Сидорович, – говорит себе Ломов. – Так и должно быть. Сохранили себя, сохранили армию, а теперь и час настал. Да что и говорить!..

В хату, согнувшись пополам перед низкой притолокой, вошел начальник тыла армии полковник Машков.

– Разрешите?

– Входите, – недовольно сказал Ломов. Ему жаль было расставаться со своими мыслями: когда еще подвернется вот такая свободная минута, чтобы от души поговорить с собой.

– Товарищ генерал, наших бьют. Прошу вашего содействия перед командующим. Соседи не дают вывезти горючее с трофейного склада. Говорят – минировано. А у меня саперы. Первоклассные орлы. За бензин они не то что мины, любую тещу обезвредят.

– «Наших бьют», – передразнил Ломов. – Ты понимаешь, что говоришь?

– Виноват, не бьют, а все–таки обижают.

Теперь вошедший стоял в полный рост. Это был высокий и крупный человек, с широким рябым лицом умного крестьянина. На нем были новенькие, поскрипывающие ремни и замазанный мазутом белый полушубок. Он стоял, широко расставив ноги и весело глядя сверху вниз на Ломова.

«Верзила, – про себя отметил тот. – А про тещу он ловко сказал». И Ломову почему–то на миг вспомнилась мать жены, маленькая, сморщенная и желчная старуха, вечно больная и чем–то недовольная. И еще Ломов успел подумать, что в гражданскую войну с лошадьми было гораздо проще. Но вместе с тем он понимал, что, если сейчас, немедленно он лично не предпримет чего–то решительного, горючего в армии не хватит надолго. А без тройного расхода горючего сквозь такой снег не пройти. Ломов не торопясь осмотрел начальника тыла с ног до головы так, что тот передвинулся с места на место, скрипя ремнями.

– И сажают же вас на наши головы, – хмуро сказал генерал Ломов. – Нет чтобы мне обстановку самому впереди узнать, на вот – изволь возиться с вашим братом.

Павел Сидорович знал, что спокойно посидеть в хате час–другой ему все равно бы не дали. Не начальник тыла, так офицер из оперативного отдела, врач или еще ктонибудь вот так же ввалился бы к нему и стал просить, докладывать, советовать, требовать. И он понимал, что у всех сейчас хорошее, приподнятое настроение. Идет наступление, у каждого прибавились заботы.

– Ну давай, пошли, – сказал Ломов, на ходу накидывая полушубок.

По вспаханной снарядами, гусеницами и просто ногами тысяч людей степи двигались боевые машины. Дороги и дорожки возникали стихийно, путались и перекрещивались. Мела острая, пронзительная поземка. Машины дрожали от напряжения, вминая в снег обрывки чьих–то шинелей, доски от снарядных ящиков, какие–то металлические предметы, каждый раз похожие на мины. Видно было, что здесь терялось все, что только можно было потерять. И можно было понять, что здесь недавно происходило не отступление, а бегство.

– Чьи войска? – спрашивал Ломов проезжавшего на головной машине командира.

– Из дивизии Шмелева, – отвечал, приоткрыв дверцу, капитан Костров.

– Какую задачу имеете?

– Преследуем отходящего неприятеля.

– Ну, ну!.. – многозначительно произносил Ломов и отпускал.

Костров то и дело выскакивал на подножку и подолгу, сощурившись так, что от глаз оставались одни узенькие щелочки, всматривался вперед. В кузове сидели солдаты. Загородясь от ветра спиной стоящего в полный рост Нефеда Горюнова, о чем–то громко рассказывал Тубольцев.

– Спина у тебя на удивление широкая, как лопата, весь ветер загораживает, – крикнул он Нефеду, а сам вдруг подумал: «Леший меня дернул ему об этом сказывать, возьмет да повернется боком».

Нефед за ветром не расслышал. Он стоял, прикрываясь от колючего ветра воротником полушубка, и до рези в глазах глядел вперед. За пеленой поземки, то появляясь, то снова растворяясь во мгле, маячила черная точка передового разъезда. Справа и слева струилась белая сыпучая масса.

В кабине тепло, слегка клонит ко сну. Снежинки на рукаве сразу тают, превращаясь в мутные маленькие капельки. Так же таяли они и тогда, в огромном, открытом всем ветрам цехе уральского завода, у костра. Верочка, такая хрупкая и по–детски озорная, ловила их на ладошку и крепко сжимала в своем маленьком кулачке. А руки у нее были в ссадинах и царапинах. Костров никогда не забудет, как смущенно разглядывала она руки, будто свою биографию последних лет…

Странно, как быстро все в жизни может измениться. Костров даже не может сказать себе, что он чувствовал сейчас, вспоминая о ней. Какая–то теплота, какая–то нежность подступала к сердцу. Как может такая девочка, такой слабенький росток выжить в этом бешеном водовороте событий? Что стоит обидеть, ожесточить, сломать эту хрупкую, едва начинающую расцветать молодую жизнь. И как правильно поступил он, не поддавшись грубому летучему чувству там, в бараке, наедине с ней. Он вспомнил, как наивно и покорно лежали на полу ее огромные, подшитые черным войлоком валенки, как доверчиво смотрела она на него, большого и сильного мужчину, прилегшего к ней на кровать. А ведь не один он такой… «Устоит ли она? Выживет?»

– Выживет, – чуть не вслух сказал Костров.

Наступление советских армий было стремительным и неумолимым. Истосковавшиеся в обороне войска, будто выплеснутые из невидимого мешка, все шире и глубже раздирали немецкий фронт. Передовые части уже перевалили далеко за Дон, а где–то сзади по необозримым заснеженным полям междуречья еще двигались, потеряв управление и связь, растрепанные и обессилевшие колонны разбитых немецких частей. Не желая задерживаться и останавливаться, с ними в бой не вступали, и колонны шли и шли вперед, навстречу неминуемой гибели, желая только одного: как можно дольше оставаться незамеченными, раствориться в снежной равнине этой огромной страны.

Ломов догонял ушедшую вперед оперативную группу штаба. Вездеход его шел по какой–то пустынной дороге. На карте она не была обозначена. Но, зная удивительное чутье своего шофера, Ломов не беспокоился. Развернутая планшетка лежала у него на коленях. Вот здесь где–то рядом, километрах в трех справа, должны быть КП командиров дивизий. Ломов высматривал за окном условные вехи.

– До поворота далеко? – спросил он шофера.

Низко склонившись над баранкой, тот хрипло ответил:

– Десять минут ходу, товарищ генерал.

Минут через пять на дороге что–то зачернело.

– Что это? – спросил Ломов.

– Да это немецкий танк. Наши, видать, его тихонечко, нечаянно ушибли, вот и стоит ни богу свечка, ни черту кочерга.

Но. через некоторое время все поняли, что это не танк. Черное пятно на дороге двигалось. Сидевшие сзади автоматчики зашевелились. Ломов нервно надвинул на уши папаху. До поворота оставалось метров триста. Уже был виден большой сугроб с черным указателем.

Неожиданно все прояснилось: навстречу двигалась небольшая колонна автомашин, повозок… Кто такие, чья она, за метелью рассмотреть не удавалось. Машина поравнялась с первыми рядами идущих.

– Немцы! – крикнул Ломов.

И в ту же секунду по машине хлестнула автоматная очередь. Шофер резко крутнул баранку, и машина, припадая на правое колесо, метнулась за поворот.

Опомнившись после минутного страха, Ломов увидел прямо перед собой на ветровом стекле пулевое отверстие с расходящимися во все стороны острыми лучиками. Будто стекло запушил иней. Из отверстия била струйка морозного воздуха. Ломов почувствовал, что сзади происходит какая–то возня.

– Все живы? – спросил он, не оборачиваясь.

– Живы, только Петренко малость задело в плечо. А так ничего, все в порядке…

«А ведь целили именно в меня, – вдруг подумал Павел Сидорович. – Чуть–чуть не угадали. А то бы конец…»

И какая–то обида вдруг нахлынула на него. Он пожалел, что с ним не было обычно сопровождавшего его бронетранспортера. Он понял, что колонна едва двигалась от голода и усталости, и взвод охраны легко бы мог рассеять ее.

Через некоторое время дорота привела к развилке, на которой стоял регулировщик в огромном овчинном тулупе. Стрелки, воткнутые в сугробы, показывали, что именно здесь проходила магистраль передовых дивизий.

Справа по дороге показалась колонна машин. Ломов приказал шоферу остановиться. Колонна подошла к перекрестку. Передний «студебеккер», видя стоящую поперек дороги легковую машину, резко затормозил. Ломов открыл дверцу, ожидая, что начальник колонны подойдет к нему. Костров сразу понял, чья машина стоит на дороге, но выходить не спешил. «Плутает, дивизию, наверное, ищет…» И только когда открылась дверца ломовской машины, он понял, что его ждут.

– Вот что, капитан, – едва выслушав доклад Кострова, сказал Ломов. – В двадцати минутах отсюда мы напоролись на какую–то блуждающую фашистскую группу. Это же безобразие!.. Вот вам задача: уничтожьте эту сволочь, потом лично мне доложите. Меня разыщете в Черткове.

Генерал был возбужден и раздосадован, он не узнал, кто стоит перед ним. Не вспомнил генерал и о том давнем разговоре на опушке осеннего леса, когда вот этот самый капитан потребовал документы у прохожего старичка в драной шинели. А Костров? Костров, конечно, узнал его. И то, что трусливо спасавший свою жизнь генерал Ломов теперь снова в силе, нисколько не поразило его.

За эти годы Костров многое повидал и многое понял. Он видел, как в минуты душевной слабости и отчаяния крепкие с виду люди унижались до положения последних трусов. Но то были люди, никогда не представлявшие себе этого ада, что называется простым и коротким словом – война. А Ломов? Такой же человек, как все? Тогда зачем на плечах у него генеральские погоны? Костров давно слышал, что Ломов служит в штабе фронта. Но в последние месяцы подумать, вспомнить, сопоставить что–то не было ни времени, ни сил. И фамилия Ломова прозвучала для Кострова так же, как прозвучала бы фамилия другого человека.