Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

В городах бывают такие точки – это и колокольня, и отдельное самое высокое дерево, и древняя сторожевая башня, а то и просто гора, – с которых виден не только сам город, но и можно обозревать на много километров окрест.

В Сталинграде таким местом был Мамаев курган. Величественный и лысый, он возвышался над городом, обрамленный у подножия кущами вишен и белых акаций. Похоже, после сражений присел отдохнуть древний богатырь да так и окаменел на века!

С передыхом можно подняться на Мамаев курган, а поднявшись, почувствуешь, как застучит от волнения сердце: откроется твоему взору город, на десятки километров протянувшийся вдоль Волги, и повидятся сквозь легкую дымку синевы астраханские степи и береговые извилины самой Волги, а в ненастье – опустятся вдруг низко грозовые облака или подуют бури, неся с собой тучи песка и черных земель…

Подкатилась война к стенам города, и главной заботой советского командования было удержать Мамаев курган. Военные слишком хорошо понимали: кто владеет Мамаевым курганом, тот владеет ключом от города. Поэтому сражения за курган, который на военном языке именовался высотой 102, не затихали ни на один день, ни на один час. Скаты кургана покрывались трупами, которые едва успевали за ночь хоронить, песок побурел от крови.

По ночам начинали подсчитывать оставшихся в живых, принимать скудное пополнение. Першит в горле от дыма и кислого пороха. Лишь верховой ветер приносит издалека запах степных трав и вроде бы простора. Постепенно в окопе становится холодно и сыро от тяжелого приречного воздуха. Да и не мудрено: уже осень. Продрогшие солдаты жмутся друг к другу, поглядывают кверху. То и дело чертят небо белые, красные, желтые ракеты. Висят долго не потухающие немецкие «фонари».

В огромных термосах, притороченных за спинами брезентовыми ремнями, приносят ужин. Вернее, и не понять: то ли ужин, то ли обед, потому что воевали без передыху целые сутки. От одного запаха наваристых щей у бойцов кружится голова, и, кажется, именно в этот миг осунулись и похудели лица – так хочется есть!

А старшина зубоскалит:

– Кому мясо положено?

– Мне положено! – слышится отовсюду.

– Ну раз уже положено, так больше ложить не буду!

Вдобавок, суточные сто граммов старшина разливает особенно тщательно и осторожно. Степану Бусыгину, как командиру штурмовой группы, перепадает больше. Он отнекивается, скорее всего для видимости. К нему подсаживается только что прибывший из пополнения боец в кубанке.

– Звать–то как? – спрашивает Бусыгин напрямую, протягивая ему драгоценную жидкость в помятой крышке.

– Пейте уж першим! А прозвище Микола…

– Давай, давай, тебе сам бог велел сегодня первому, – хвалит Бусыгин. – Видел, как ты… кубанку набекрень и шпаришь из пулемета…

– Было такое.

– Если корреспондент до наших позиций дойдет, – не унимался Бусыгин, – быть тебе в газете пропечатанному.

– Не–е–е, – крутит головою Микола. – Я не гожусь в герои.

– Почему? Разве ты хуже других?

Пулеметчик не торопясь пьет, вытирает мокрый рот тыльной стороной ладони и, растягивая слова, как это делают на юге России, добродушно отвечает:

– Мобыть, и не дурнее других, а тикал аж из–пид Харькова… Дон без оглядки фурсировал…

– Да-а, не похоже это на тебя, Микола, – тикать… Надеюсь, больше не будешь, – уже назидательно говорит Бусыгин.

Микола вдруг серьезнеет, слышно, как звякает оставленная им в котелке ложка, и он мечет в ответ такие же полувеселые, полусерьезные слова:

– Ты меня, товарищ командир, не попрекай. Я тикал потому, что сопки не было подходящей. А как нашли эту сопку – вот курган сталинградский, так и тикать перестали.

Поели, затем покурили вдосталь, по привычке пряча цигарки в ладонях, и занялись каждый своим делом. К рассвету поумолкло.

Над городом появился немецкий самолет, одиноко летящий на огромной высоте. Он тряхнул листовками, и они, кувыркаясь, начали медленно снижаться. Несколько листовок упало на Мамаев курган. Степан Бусыгин поднял одну, прочитал:

«Командиры, комиссары и бойцы 62–й и 64–й армий!

Известно ли вам действительное положение? Это вы увидите из рисунка! – Степан взглянул на рисунок с изображением города, который долбят, – это видно было по черным стрелам – немецкие войска, а на севере от города немцы загородились от русских подковой – неприступной стеною. – Вы окружены у Сталинграда, – продолжал читать Бусыгин. – Вам остается – смерть или отступление за Волгу. Генерал–полковник Еременко приказывает защищать Сталинград до последнего. Сталинград держаться не сможет. Вы напрасно проливаете кровь.

Вам обещают с севера подать помощь. Не надейтесь на это. Там держит фронт стальная немецкая защита. Все попытки ваших армий прорвать кольцо окружения у Сталинграда рухнули с большими потерями – как людьми, так и танками.

Итак, у вас остается один выход: прекратить безнадежную борьбу и не допустить, чтобы вас гнали на гибель. Бросайте оружие и сдавайтесь. Вспомните о ваших семьях, которые ждут вашего возвращения.

Немцы с вами хорошо обращаются, и вы после окончания войны вернетесь на родину.

ПРОПУСК

С пленными мы обращаемся хорошо. С перешедшими добровольно на нашу сторону по новому приказу Гитлера обращение еще лучше: они получают особое удостоверение, обеспечивающее им лучшее питание и ряд других льгот..Желающих работать мы устраиваем на работу по специальности. Этот пропуск действителен для одного или больше бойцов, командиров и политработников Красной Армии. Германское командование не публикует списков военнопленных.

Этот пропуск действителен до конца войны.

Дизер пассиершелн гильт фюр оффицере, политарбейтер унд Маиншафтен дер Совиетармее»7.

– Фашистская шарманка! – Бусыгин скомкал листовку и пошел с нею до ветру, – Еще посмотрим, кто кого окружит…

Снизу доносился шелест и позвякивание, словно чтото большое и грузное ползло по скату высоты вверх. Звуки эти нельзя было ни с чем сравнить: не походили они ни на шорох ползущих людей, ни на шум подъезжающих машин.

– А ну–ка послушай, – прошептал вернувшийся Бусыгин.

Микола в рваной кубанке припал ухом к еще горячей земле. Долго слушал, задерживая дыхание и стараясь не шевелиться.

– Ну что?

– Постой, не разберу что–то…

Солдат привалился к Бусыгину и тихо сказал:

– Кажется, укрепления возводят. А может быть, и пушки на руках тянут…

– Ишь ты, слухач какой, уже и пушки услышал.

– Слухач не слухач, – обиделся солдат, – а для подводника слух, что для пехоты ноги. Понял?

– Ну, ну, – примирительно тронул его за плечо Бусыгин. – Что делать будем?

– А ты посвети им, может, быстрее кончат…

– Сейчас. Мы их живо отучим по ночам колобродить. Ты только лежи и слушай…

Через некоторое время шестеро запыхавшихся солдат подтащили к самому краю высоты большую металлическую бочку. Бусыгин долго мудрил над ней: что–то прилаживал, обмерял, даже пытался что–то вычислить, считая вслух. Наконец он глухо скомандовал:

– Пошел!

Все шестеро рывком столкнули бочку вниз. Некоторое время было слышно только, как она щебуршит, разгоняясь и тяжело переваливаясь. Потом вдруг что–то ухнуло. Огромный столб огня рванулся вверх, осветив испуганных немецких саперов, минирующих скаты высоты. Ослепленные и растерявшиеся, немцы не сразу смогли понять, в чем дело. Зарево выхватило из темноты аккуратно сложенную кучу мин. Вдруг из–за них выскочил горящий немец. Очертя голову он побежал наверх. В этот миг высота вздрогнула от мощного взрыва.

– Огонь! – крикнул Бусыгин.

И снова, уже теперь до утра, ожил Мамаев курган. Со звоном впивались в каменистый грунт пули, глухо рвались гранаты.

Медленный был рассвет. Сквозь проредь тумана, наплывающего с реки, разглядел Бусыгин редут Силантия. От хаты, конечно, остались одни развалины. Но стены редута еще держались. Правда, и они во многих местах уже были порушены прямыми попаданиями снарядов. Оглядывая редут из окопа, Бусыгин вспоминал и деда Силантия, и Гришатку, и Юлдуз…

Так и не удалось Гришатке стать настоящим сыном полка. В тот день, когда немцы поняли значение кургана и бросились на штурм его, Бусыгин сам приказал мальчику убираться в бетонированный тоннель под железнодорожной насыпью. Несколько раз потом они встречались. Гришатка почернел, похудел, научился насупливать брови, как это делали старшие. Он где–то достал немецкий автомат и теперь не расставался с ним. О деде он сказал просто, без тени насмешки, как будто жалея его:

– Он все в войну играет, а тут… Вот чем надо.

Юлдуз сразу определила свое место в тревожных событиях: она стала перевязывать и выносить раненых. Ее короткая синяя телогрейка то тут, то там мелькала. Однажды, увидев Бусыгина, она на минуту смутилась, но все же спросила:

– Вы не обижаетесь на меня за тот вечер? Целовать руки женщинам не к лицу солдатам. Так вот, дорогой мой боец! – И она ушла, улыбаясь своим мыслям.

…Сентябрьское утро началось на кургане с немецкой контратаки. «Отыграли» шестиствольные минометы, примолкли орудия, и в наступившей тишине было слышно только хриплое дыхание сотен людей, бегущих вверх по склону высоты. Немцы налегке: автомат, каска, закатанные по локоть рукава. Смутно белеют из–под касок бледные пятна лиц.

Лежавший рядом с Бусыгиным капитан–чекист вдруг вскакивает и бежит навстречу наступающей цепи.

– Ложись! – кричат ему.

Но чекист уже ничего не слышит. Он сбегает вниз, втянув голову в плечи и как–то странно, вкось, выкидывая ноги. Все смотрят на него, ничего не понимая. На миг показалось, что он вот–вот упадет, но он резко, как конькобежец, отмахивал левой рукой и продолжал бежать. Немцы по нему не стреляли. И вот, когда до наступающей цепи осталось метров двадцать, капитан–чекист присел, дернулся, словно его обожгла нечаянная пуля. Потом вдруг выпрямился, и было видно, как от его руки отскочило маленькое тело гранаты. Чекист упал, упали, подорванные, и немцы. А цепь все продолжала хрипло дышать сотней глоток.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Лежит Степан Бусыгин посреди поля, раненый. Таращит глаза и не понимает: зашло солнце или стоит недвижимо, погруженное в багровое пламя, в черные дымы?

А что лучше – свет или мрак? Днем – адский грохот, когда все рушится, валится, будто само небо опрокидывается, – скорее бы проходил день, скорее!.. Но а если ночь, если мрак безысходный покроет землю, что тогда?

Одиночество… Пугающий мрак…

Бусыгин вскрикивает:

– Не надо! Кто украл солнце?!

Он в бреду. Ему кажется, что он проваливается сквозь землю. И очутился где–то глубоко, глубоко. На дне. Во мраке… Он хочет схватиться, чтобы не упасть, но рука не поднимается. Руда онемела, непослушная, тяжелая. И он вскрикивает…

Ему видятся чьи–то глаза. Но чьи же, чьи? Сдается, это глаза Юлдуз… Она склоняется над его лицом – лицом без единой кровинки. И что–то быстро и громко шепчет. Но что? Ах, признается в любви… Не–ет… Она мнется: сказать или нет, лучше сказать, чтобы парень не убивался, не страдал зря… Голос ее пропадает. И пропадает лицо…

Степан пытается поймать ее, удержать:

– Не оставляй меня в страшной беде! Одиноко так… Одиноко…

Да нет же, никто тебя не покинет. И другой голос… Этот голос доносится со степи, отчаянный и вольный. «Ты, Степа, меня еще не знаешь…» Кто это говорит? Ах, да, это Лариса. Ну, говори же, слушаю тебя… «Эх, Степан. Сильный и живой мой Степа. Ты меня еще как следует не разглядел и мало знаешь. Ведь я умею не только прыгать через заборы да с этими мертвецами в покойницкой возиться… Нет, Степа, я умею и веселой быть. Ты бы поглядел на меня, когда Москва–река покрывается льдом и мы, подружки, спешим туда даже в лютущий мороз. Ты бы подивился! Коньки приторочим и – айда! – вперегонки…»

Степану сейчас не до веселья. Ему нужна помощь.

Хоть бы примочку на голову, чтобы унять жар, на плечо, разорванное осколком, наложить бы сухие бинты. Они же есть в его брезентовой сумке… Нет, никто не поможет. И опять сквозь мрак перед лицом всплывает Юлдуз. И голос у нее не как раньше – дрожит. И лицо в слезах… «А кто обо мне подумает? Кто?.. Нет, Степан, это я в одиночестве осталась. Совсем одна».

Бусыгин приподымает голову. Ему придется лежать тут, задавленным в окопе, дотемна, пока не скроется солнце. Как оно медленно движется. И кругом враги. Заходят на бомбежку чужие самолеты. Уж лучше бы вечерело скорее. А там пусть будет как будет, но Степан поползет… «Извините, не таковский я, чтобы дать себя на погибель. Поползу к берегу. Говорят, под откосом у самой Волги вырыта пещера и в нее сносят раненых для отправки на тот, свободный берег…»

И опять ласкает слух голос Ларисы: «Сте–епа, – зовет она, – Погляди, как я умею на коньках. Одна нога должна быть выше головы, а на другой лететь, как птица. Вот так… Да ты не отворачивайся. У меня нога красивая, точеная. Полюбуйся… Я ж тебя теперь не больно стыжусь, ты для меня свой… Гляди, как катаюсь. Аж ветер свистит и будто крылья отрастают… Я больше люблю фигурное катание – и вприсядку едешь, и на одной ноге… Ох, когда же, Степа, кончится война и ты увидишь меня на льду. Я бы тебя тоже научила фигуристом быть. Ты сильный, и поднимал бы меня, как ласточку…»

По канаве, в бурьяне ползет Гришатка. Ползет сноровисто, проталкивая впереди себя ведерко с водой.

«Гришенька, родной, пить!» – сказал это Бусыгин или хотел сказать – неизвестно.

Мальчик осторожно за дужку наклоняет ведерко над полуоткрытыми губами Степана, и по мере того, как дно приподымается кверху, глаза Степана свирепеют от жажды, а глаза Гришатки двоятся от непонятного ужаса. Воды нет, и ведерко из рук паренька летит прочь, гремит пустое железо по камушкам, катится в ложбинку.

Гришатка плачет, сквозь слезы приговаривает:

– Ты не умрешь, да? Не умрешь?.. Я зачерпнул полное ведро… Нес и оглядывался на немцев… Они меня собирались убить… И я бежал… Расплескалась вода… Я пойду еще… Тетя Юлдуз, спрашиваете, где? Она в штаб побежала, чтобы силы затребовать…

На какие–то минуты сознание Бусыгина немного прояснилось, и он попытался вспомнить, что же произошло, почему он лежит здесь, в обвалившемся окопе, один, и отчего никого нет рядом. То ли немцы отошли, то ли они прорвались вперед.

«Хрена с два, – зло усмехнулся Бусыгин. – Редут Силантия помешал». Он хотел повернуться, так как онемела затекшая спина, боль в боку снова приковала его к земле.

И опять Бусыгин начал припоминать, дивясь, как несколько дней на Мамаевом кургане держал оборону вместе с бойцами ополчения. Рядом с солдатами регулярных войск город удерживали рабочие, милиция, войска НКВД… Позади рубежа обороны, который занимал он, Бусыгин, вместе с бойцами ополчения, работал завод. Там ремонтировались танки и орудия, тягачи и моторы – все это сразу шло на передний край. За сутки – с 23 по 24 августа – завод передал воинским частям шестьдесят танков, сорок пять тягачей и более полутора тысяч пулеметов. Эти цифры называл Антон, а он врать не будет. Он сам красивый, мог бы приударить за снохой Силантия, но щедро подарил эту жгучую красоту ему, Бусыгину.

С того часа Степан потерял покой: в дневное время прут немцы на позиции, гремит ответно противотанковое ружье, а как удастся минута затишья, глянет Степан на взгорок – «Ничего, стоит редут!» – и опять стреляет; налетят немецкие самолеты и не успеют отбомбиться, дымом все заволакивает, а он, Степан, уже тревожится: «Живы ли там все? Живы! Вон даже дедова бадья торчит, не сбитая!»

Ночью мигали звезды, а Бусыгину казалось, что это мигают живые огоньки в строгих глазах Юлдуз. Как ему казалось, она действительно строгая, но именно это – строгость и недоступность – больше всего нравилось в ней Бусыгину.

Вот такой же звездной ночью Степан и Юлдуз остались караулить редут. Все спали в каменной хибаре, а они сидели у ограды, поглядывая сквозь бойницы.

Было тихо и светло. Полная луна выстелила прямо через поле светлую дорожку. Кажется, не было и войны. Лишь изредка над их позициями взлаивали пулеметы да нити трассирующих пуль прошивали небо. И опять успокоенная тишина.

Бусыгин слышит дыхание Юлдуз, она обжигает его плечо теплом своего плеча. Он хочет что–то спросить и не может. «Ах, оставь Степан! В любви возраст не имеет значения», – отвечал самому себе Бусыгин, но в мечтаниях своих уверял, что это она сказала, конечно же она…

«Юлдуз, а ежели всерьез?» – посмелев, вдруг спрашивает Степан. «Чего?» – «Ну эти самые… чувства?» – «Всерьез нельзя, не получится». – «Почему?» – «Ты не любил раньше?» – спрашивает Юлдуз. «Любил и пока люблю». – «Ну, в таком случае тебе можно открыться – из–за ревности и тоски сохнуть не будешь… Любить меня не надо, – напрямую говорит Юлдуз. – Грешно любить замужнюю. Я ведь поклялась быть верной мужу до гробовой доски и ждать… ждать… Ой как тягостно переносить разлуку с близким человеком!»

Когда это было? Память опять проваливается…

Вражьи цепи обогнули Мамаев курган подковой. Бусыгин в этот момент находился у подножия кургана. Тяжелый снаряд завалил его землей. И теперь лежит он, ни живой, ни мертвый. Он не знает, серьезная ли рана, хотя жжет бок, жжет все тело. Уже садится солнце. Похолодало. Скоро будет совсем темно. Он хочет встать, и тотчас валится на землю. Кто–то ударил по голове…

Прямо перед его глазами выросла каска. Громадная, темная и лобастая, с двумя рожками – немецкая каска.

И еще не один день держался редут Силантия.

Что ни предпринимали немцы, пытаясь уничтожить его защитников, – и приступом хотели взять, и в ночной вылазке, и увещаниями из рупора на чистейшем русском языке, что тот, кто перейдет на их, немецкую, сторону добровольцем, тому будут дарованы жизнь и земля в любом желаемом поселении, – редут стоял, хотя нередко возможности малого гарнизона иссякали. Дневные атаки отбивались огнем карабинов и пулеметов, гранатами, припасенными бойцами и ополченцами. Когда же немцы предприняли бесшумную ночную вылазку, то и это узрил Силантий, поднял на ноги всех защитников, которые заняли круговую оборону, и первого попытавшегося лезть чужого разведчика Силантий свалил ударом кувалды с длинной рукояткой, крякнул в свое удовольствие и начал ждать следующего… Потом Силантий отбивался наотмашь до тех пор, пока сухая деревянная рукоятка не сломалась и пудовая железная кувалда не вылетела вместе с черенком на ту сторону ограды. Подхватив на руки камень, Силантий ждал, что теперь–то безбоязненно полезут через ограду немцы, – не полезли, видно, увидали в этой кувалде мину замедленного действия и громадной взрывной силы.

Отбитая ночная вылазка радовала защитников редута, но и не предвещала им ничего хорошего. «В отместку немцы днем дадут такое, что и не сдюжить», – подумал Силантий.

Спать никто не ложился. В небе мигали крупные звезды. Срываясь, они тотчас гасли, оставляя рассыпчато–дымный и медленно тающий след…

Дед Силантий не любил видеть падучие звезды. Они не предвещали ничего доброго, только урон, только горе… Не смогли вынести с поля боя еле живого Степана Бусыгина, убит Антон. Падая, сраженный пулей, он только и успел крикнуть: «Эх, мать честная, и жениться не успел!» Погибли и другие… Какой уж траур, если беспрестанно падают звезды. А редут должен стоять. «Каждый дом нужно превратить в крепость…» – так вещал расклеенный по городу приказ, так думал Силантий.

– Где теперь тот милиционер, который, боясь паники в городе, требовал не строить укрепления? Небось, сбежал на тот берег. А мой редут стоял и будет стоять! Назло Гитлеру, назло всей его взбесившейся империи! – уже вслух думал Силантий.

– Не кипятись, дед. Твоя заносчивость может боком обойтись! – остановись возле него, сказала Юлдуз.

– Это как так боком? Значит, желаешь моему редуту погибель? – двигаясь на нее, грозно проговорил Силантий. – И это называется сноха… Хороша сноха! Да я…

– Не кипятись, – спокойно повторила Юлдуз. – Дерево не рубят одним взмахом. И ты должен подумать, как удержать редут. Это завещал тебе Степан Бусыгин…

– Когда это твой Степа завещал? И почему завещал? Что он, мертвый? Почему я не слыхал от него этих завещаний? – набросился дед Силантий.

– Не бушуй, говорю, – остановила Юлдуз. – Когда сторожили мы редут, так он наказывал… передать лично, чтобы ты, в случае осложнения, связался немедленно со штабом и попросил поддержки, какого–то… локтевого взаимодействия. Я и сама не пойму, что это значит. Только, говорит, без этого редут не выдержит осады.

– Не каркай вместе со своим Степой! – озлился Силантий и добавил уже отходчиво: – Он указал, где этот штаб размещается и как в него попасть?

– Старикам там делать нечего, – ответила Юлдуз, загадочно улыбаясь уголками рта.

– Это почему? – вскипел Силантий. – Старикам везде у нас почет…

– Их могут и принять с почестями, – поправилась Юлдуз. – В общем, зазывают, могут и чайком угостить, а потом этапным порядком гонят на баржу и на тот берег, как противопоказанных мобилизации. – Нагоняя таким образом страхи на деда Силантия, сноха хотела, конечно же, сама попасть в штаб, узнать, между прочим, про Бусыгина, сумел ли он пробиться к своим и как можно свидание с ним устроить. Дед же Силантий, услыхав про этапный порядок, забеспокоился, полопатил бороду, сгреб ее в руку, оттягивая до боли вниз.

– Так что же делать–то? Ты уж, добрейшая сношенька, помоги, как это локтевое взаимодействие учинить? – попросил наконец Силантий.

– Женщин, тоже забирают, – ответила Юлдуз, еще более подзуживая старика.

– Вот те раз, – проговорил упавшим голосом Силантий – Не наговаривай на себя напраслину, сноха. Слыхал я, девицы, в общем, женщины воюют наравне с мужиками. Так что тебя никто не заберет. Да и вдобавок гимнастерку можешь надеть, которую намедни стирала, – совсем будешь похожа на армейку!

Порешили: пока не развиднелось, Юлдуз проберется в штаб и доложит о редуте, выскажет нужды, при этом дед Силантий загибал пальцы, говоря:

– Нужно людское подкрепление подбросить – это раз, гранаты и патроны позарез нужны – это два, смолы бы разжиться, бочки две прикатить – это три, заимодействие наладить – четыре, а в остальном бери, что сам начальник предложит.

– А зачем смола–то нужна? – не поняла Юлдуз.

– Я их, басурманов, буду паклями жечь! – погрозил Силантий в сторону немцев. – А ежели… одним словом, ежели погибель… себя не пожалею!

– Да ты что, дед, с ума спятил? – всплеснула руками Юлдуз, – Да разве можно? Да это я вернусь и ни тебя, ни Гришатку в живых не застану!

– Застанешь, – заверил дед. – И поспехай, а то светать скоро будет.

Пробираться в тыл было тревожно. Немцы обложили полукружьем высоту, держа на прицеле одинокий дом с каменной оградой, и Юлдуз пришлось вначале ползти, потом, пригибаясь, бежать вдоль канавы, пока не достигла она высоких строений. Правда, от этих строении остались одни обгорелые стены да свисающие потолочины но все же тут было безопаснее, чем на открытом взгорке. Она храбро подошла к выглянувшему из развалин солдату с винтовкой, требовательно махнула рукой, чтобы ружьем не баловал и отвел ствол в сторону. Солдат повиновался перед такой прытью женщины, а на вопрос Юлдуз, где находится штаб, ни слова не проронил, только опять направил на нее ружье и велел следовать впереди него. «Чумной», – сверкнула она чернью глаз, вести себя под ружьем позволила, потому что немножко знала про строгие армейские порядки, и поэтому лучше не ввязываться в перебранку.

– Товарищ лейтенант! Товарищ командир роты! Тут женщина! – заглядывая куда–то в подземелье, позвал солдат.

– Убирай ты всех к чертям, чтоб не демаскировали! – ответил голос из подземелья. – Кто? Женщина? – немного погодя спросил смягченный голос.

Солдат будто не поверил самому себе, вновь оглядел ее, посомневался, увидев на ней гимнастерку, ответил:

– Ну да, женщина… В юбке.

С командиром роты, приятно зазывающим ее в блиндаж отдохнуть, Юлдуз не стала разговаривать, пригрозила, что если к командующему не доставит ее, то отвечать будет, конечно же, он, бедовый лейтенант. И потому, как бойко и запросто назвала она командующего, а его, лейтенанта, назвала бедовым, пришлось ему вежливо предложить свои услуги и стать провожатым.

Идти было недалеко. Юлдуз подивилась, какая же тут теснота и какая между людьми спайка, если почти рядом с ротным находится и сам командующий.

Несколько осторожных шагов под руку с лейтенантом вниз по земляным ступенькам, и перед Юлдуз распахнулась дощатая дверь, в глаза ей брызнул яркий свет, поразивший ее не потому, что уже отвыкла от такого света, а потому, что, несмотря на развалины и горящий город, тут светила чудом сохранившаяся электрическая лампочка. Юлдуз подумала, как давно это было и вместе с тем недавно, когда город был залит мирными огнями и даже в их глинобитной хатенке горела электрическая лампочка. «Все разлажено, все полетело прахом», – подумала она. И эти мокрые, сочащиеся стены, и трубы над головой, с которых тоже срывались тяжелые капли воды, и теперь даже свет, упрятанный в подземелье, – все вызывало в ней щемящее чувство утраты покоя. Поэтому, когда адъютант или еще кто–то, приставленный к командующему, ввел ее, пропуская впереди себя, в отдельную комнату – теплую, аккуратно прибранную, застланную ковровой дорожкой, с мебелью, видимо принесенной из горящих домов, – Юлдуз ничему этому не удивилась.

– Мне нужен начальник, сам командующий, – сказала она сбивчиво, видя поднявшегося из–за стола и ступившего ей навстречу кряжистого, плотно сложенного человека в помятой, однако, гимнастерке.

– Я и есть командующий, – ответил тот без улыбки усталым голосом и протянул руку, назвав себя Чуйковым.

– А можно вас по имени и отчеству звать? – спросила Юлдуз, желая сугубо деловому тону разговора придать и более уважительный.

– Зовите… В этом отношении можно и проще, Василием Ивановичем зовут, – ответил командующий весело, хотя по–прежнему без улыбки на лице.

– Так что, товарищ командующий, я из редута деда Силантия, – заговорила Юлдуз и машинально прикоснулась к лицу, пытаясь найти конец косынки, чтобы перебирать его, но вместо этого взяла в руку длинно свесившуюся на грудь черную косу.

Генерал Чуйков проговорил:

– Ну вот… То просили по имени–отчеству звать, а величаете командующим, – Он встряхнул барашками вьющиеся на голове волосы и улыбнулся одними глазами, а немного погодя переспросил, откуда она и какими судьбами пожаловала.

– Я из редута деда Силантия, – повторила Юлдуз.

– Это что еще за новость! – подивился командующий. – Из какого такого редута?

– Ну, самый настоящий… Какие на войне бывают.

– Встарь бывали, когда Измаил гренадеры брали, – ответил командующий, насторожась и думая, что женщина немножко психически расстроена. В этой мысли он еще больше утвердился, заметив на ней гимнастерку, а вместо форменной темно–синей юбки… ситцевое в горошинку платье.

– Посидите, – сказал он, указывая на стул.

Юлдуз принужденно села и сразу почувствовала, как она устала! И, может быть, не с упоминаний об этом редуте следовало начинать разговор – выдумал же дед Силантий какой–то старых времен редут! Во всяком случае, она не теряла надежду, сидела и ждала. Ее поразили глаза командующего: умные и пронзительно–испытующие и лишь временами сердитые. Но когда он злой, то становится нехорошим. Злиться нельзя: ему это не идет. Например, зачем при женщине было снимать трубку и какого–то Батюка отчитывать, да еще бранными словами, обещать при этом пройтись по его шкуре палкой. Тот, бедняга, наверное, тоже крепко воюет… Нет, не идет солидному человеку ругаться и быть сердитым. «А может, он выхваляется передо мной? Вот, мол, глядите, какой я строгий начальник! Ну посмотрим, Василий Иванович, какой вы строгий, если я встану и тоже цыкну на вас!..» – решилась Юлдуз и действительно встала, действительно подступила к нему с кулачками, еле сдерживаясь:

Так что же вы, редут не понимаете? Оставить и меня, и Гришатку, и деда само собой… без защиты?

Командующий сник, уступил ее настоянию. «С женщиной спорить все равно что воду решетом черпать» – подумал он и успокоил, взял за руку, усадил рядом с собой. Получив истинное понятие о редуте деда Силантия, командующий заметил, что у него в обороне не один такой редут: есть сражающийся дом Павлова, дом Заколюжного… Затем дом… Он перечислял эти дома, и создавалось впечатление, что весь город поделен на эти дома – крепости и редуты…

– Откуда же войск набралось? – спросила Юлдуз.

Войск немного, да каждому приходится воевать за десятерых, – ответил Василий Иванович, – В этом отношении… я встретил на днях целый гарнизон… Захожу в дом, навстречу мне ефрейтор. Спрашиваю: «Кто такой?» – «Комендант дома», – отвечает. «А где командир группы?» – «Так я и есть командир группы», – «Где же ваши подчиненные?» – «Вот они, все перед вами товарищ генерал! – тычет он себя в грудь, – Вон в угловой комнате на втором этаже – автомат, посреди… видите – амбразура… ручной пулемет. Да и гранат у меня под каждым окошком. Так что нас много!» – Чуйков рассмеялся, но минутой позже посуровел: – Третий раз армия обновляется!

Потом он через адъютанта вызвал начальника штаба генерала Крылова, и когда тот явился, приземистый, плечистый, с крупными и волевыми чертами лица, командующий представил ему вдруг примолкшую Юлдуз назвав ее связной от редута Силантия, и велел все, что потребно для обороны этого дома, выделить, отпустить, назначить и держать с редутом локтевую связь.

Встав, Юлдуз запросто протянула командующему вытянутую ладошку.

– Якши, Василий Иванович! Спасибо! – Помедлила с минуту и сказала: – Вам не надо быть сердитым. Когда вы не сердитесь – очень хороший.

Командующий ответил, не улыбаясь:

– Рад бы повеселиться, да дела наши горьки… Время крутое.