Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В природе, как и в жизни, соседствуют силы добра и зла, нередко они переплетаются, вступают в борьбу, кончающуюся гибелью одной из них и торжеством другой.

Силы жизни могущественнее сил смерти.

Жизнь нельзя убить.

До поры до времени копятся сжатые теснинами воды, растут губительные силы – силы зла. И вот, собрав избыточную энергию, рушат они преграду. Ничего не способно противостоять в это время дикой стихии. Шальной поток раздвигает горы, ломает провисшие мосты, подминает под себя селения, под его напором падают вырванные с корнем деревья.

Кого пощадила, чей кров не задела необузданная ярь стихийных вод? И кажется, существует только один произвол диких сил. И нет им ни конца, ни удержу.

Ревут, стонут взбудораженные воды, метят путь свой порухой и гибелью. Но в неприметности своей навстречу им поднимается, защитно встает сила борения. Лобастый камень–валун, который не выдержал бы раньше напора воды, вдруг устоял, даже не сдвинулся с места… И каждый камешек, каждая тростинка сопротивляются…

Укрощенный поток задерживается на каждом шагу все больше и больше, сила разрушения теряет свою энергию.

В борьбе со смертью пробивается из–под асфальтовой корки еще не окрепший зеленый росток, на месте великих пожарищ вновь родятся леса, и на потравах военных полей зацветают хлеба.

Что толкало завоевателей на массовые кровопролития?

История знает много тому скрытых и явных причин: и жажда наживы, и страсть к захватам чужих земель, и тщеславие покорителей, и возможность хотя бы на время уйти от противоречий действительности, от гнетущих норм морали. А может быть, как утверждают некоторые зарубежные философы, дух разрушительства вообще присущ человечеству? Может быть, отрицание себе подобных движет человечество по пути прогресса?

Нет!

Все великие империи, огнем и мечом созданные, огнем и мечом поддерживаемые, не могли вечно существовать. Империя Александра Македонского, владения великого эмира Тамерлана, государства Карла Великого и Наполеона – г. все же в истории явления временные. Теперь такой же дорогой шла нацистская Германия. Шла против Советского Союза – с обнаженным мечом, навстречу своей гибели.

Полковник Эрих фон Крамер был в затруднении. Он собирался писать донесение в ставку.

«Как поступить? О чем докладывать?» – мучался он.

Неотлучно находясь в войсках, Крамер чувствовал себя в положении человека, который облечен властью и не может воспользоваться этой властью. К нему, офицеру для особых поручений фюрера, даже старшие начальники относились с изысканной и предусмотрительной вежливостью. Побаивались: а вдруг донесет в ставку? Ведь ему веры больше, чем им, окопным командирам.

Разъезжая по фронту и имея свободное, ни от кого не зависимое положение, Крамер составил довольно ясное представление о том, что происходит и в самом Сталинграде, и северо–западнее города. Представление это, весьма радужное вначале, теперь разочаровывало. Его удручало, что б-я армия, ее ударные дивизии и корпуса, заняв значительную территорию севернее Сталинграда и в самом городе, уперлись в Волгу и безнадежно застряли.

Правее армии Паулюса – к югу от города – на огромном протяжении раскинула бронированную подкову 4–я танковая армия. Замышленная ее командующим Готом цель – прорваться к Каспийскому морю и форсировать Волгу южнее Сталинграда – до сих пор не достигнута. Как ни печально Крамеру сознавать, он своими глазами видел: танки Гота застряли в продутых ветрами калмыцких степях.

На левом крыле 6–й армии пытался помочь немцам командующий 3–й румынской армией генерал Думитреску. Несколько раз обещал он своему главнокомандующему Антонеску, а тот, в свою очередь, Гитлеру, что армия форсирует Волгу и – поверьте же! – румыны раньше немцев прорвутся к Саратову!

Генерал Думитреску со своими замыслами сел в галошу. Полковник Крамер не так давно побывал в этой армии. И смех и зло разбирали его при виде, как румынские кавалеристы в высоких барашковых шапках жгли в придонских оврагах костры, варили мамалыгу и поругивали королеву–мать, которая благословила их на этот вовсе не райский поход….

А что делают солдаты итальянского экспедиционного корпуса? Собираются ли они когда–нибудь серьезно ввязаться в драку и помочь немцам? Что–то не похоже. Видно, так и будут до конца битвы держаться где–то у черта на куличках – под Новой Калитвой и Усть—Хоперском. «А под конец сядут за стол победителей и будут хватать куски пожирнее, – подумал, усмехнувшись, Крамер. – Плуты эти итальянцы, а не союзники».

Крамер не находил места в землянке. «Как же всетаки поступить? О чем докладывать ставке?» – терзался он. В душе его совершался какой–то непонятный ему самому надлом.

Сейчас он испытывал недовольство и Паулюсом, которого считал кабинетным стратегом, и вообще всем этим убийственным топтанием громадной армии в развалинах города. «А может, поехать в ставку и сказать: «Победы нам в Сталинграде не видеть как собственных ушей!» Крамер вздрогнул. Ему показалось, что кто–то тихо приоткрыл дверь и подслушивает. Шагнул к выходу: нет, дощатая дверь плотно прикрыта. Просто почудилось.

Фон Крамер не любил да и не привык открывать свою душу нараспашку. Откровенно предостерегал и близких друзей, и строптивого тестя: «В дом можно впускать любые суждения других, но свои мысли дальше порога не должны выходить». Таких правил он держался строго: уж слишком много развелось доносчиков.

Крамер снова задумался. Сражение за город медленно, но неукротимо затухает. Цель оказалась недостижимой. Эх, если бы он встретил даже тестя, как бы он излил перед ним свою душу! И пусть бы тесть возражал, пусть бы пророчил гибель всей армии на Восточном фронте, а не одному ему, Крамеру, – все равно было бы на душе легче, определеннее. Нельзя носить груз сомнений одному, в самом себе. Надо с кем–то поделиться. А может, поехать к командующему армией и узнать, что он думает. Уж кто–кто, а Паулюс, некогда по личному заданию фюрера разрабатывавший план нападения на Россию, знает больше, чем кто–либо другой. Как он себе мыслит завершить битву за Сталинград?..

И в тот же день полковник Крамер приехал к нему в штаб, находившийся в овраге, неподалеку от станицы Перелазовской.

Внешне Паулюс выглядел, как и раньше, – таким же строгим, поджарым, лишь худоба щек еще более заострила и озаботила лицо. Скользнувшая при встрече улыбка командующего как–то обнадежила Крамера, и он, вздохнув, спросил:

– Я собираюсь поехать в ставку. Что, господин генерал, посоветуете доложить о положении дел?

Паулюс помрачнел. Еще сильнее обозначились провалы вокруг глаз, и мелкие морщины сделали лицо совсем усталым.

– Надеюсь, положение дел в 6–й армии вы знаете не хуже, чем командующий, – заговорил Паулюс и угрюмо добавил: – А что касается русских, то могу вас свести с глазу на глаз. Может, и пригодится для доклада.

После звонка командующего в блиндаж скоро ввела русского пленного. Входя, пленный покосился на верхнюю перекладину двери, потом, ссутулясь, шагнул в блиндаж и еще с порога усмехнулся.

– Перекладина у вас больно низкая. Удирать будете, лбы посшибаете.

Следом за ним юркнувший в блиндаж и успевший сесть возле стола переводчик из пленных, работавший при Штабе Паулюса, это колкое замечание русского солдата хотел было замять.

– Что говорил пленный? – потребовал Паулюс.

Переводчик передал в более сдержанном тоне то, что сказал пленный. В свою очередь, русскому предостерегающе заметил:

– Вы думайте, что говорите, если хотите выжить.

– Русские люди привыкли жить. Это ты, продажная морда, думаешь, как выжить, – Последнее слово пленный произнес с такой ненавистью, что переводчик поежился.

Крамер скосил глаза на переводчика, потом поглядел на Паулюса и отвел глаза со скрытой усмешкой.

– Долго ли намерены русские держаться в Сталинграде? – обратился Крамер к пленному.

– Господин полковник требует… – повторил вопрос переводчик.

Пленный шумно посопел, будто принюхиваясь и чувствуя что не тем запахом повеяло и от блиндажа, и от самого Крамера, на которого поглядел с откровенным удивлением и неприязнью.

– Я при господах не жил и, извиняюсь, не хочу даже в одном блиндаже сидеть с ними.

– Почему? – удивился переводчик.

– Потому, что от господ избавились еще наши отцы. Хватит, посидели на нашей шее, попили крови… Такие же, как и вы, гады.

Переводчик перебил:

– Еще раз советую – будьте корректнее… У вас и так синяки вон… Неужели вам жизнь не дорога?

Гимнастерка на пленном была порвана, на теле виднелись рубцы побоев, но русский приподнял правое вспухшее плечо – будто напоказ.

– Представитель генштаба с вами говорит, – вынужден был подчеркнуть переводчик, боясь, что нить допроса может оборваться.

– Вон какая птица, – усмехнулся пленный, уставясь немигающими глазами на Крамера. – Уж не самим ли фюрером прислан? В таком разе передайте ему, что русские будут находиться в Сталинграде до тех пор, пока хоть один немецкий солдат будет в живых и не сложит голову.

Крамер порывался напрямую вступить в разговор с пленным, но, услыхав дерзкий его ответ, решил не выказывать свое знание русского языка, кое–как освоенного еще до войны.

– Узнайте у пленного, сколько русских солдат воюет против нас в Сталинграде. Пообещайте: скажет истину, даруем ему жизнь. Надеюсь, вы согласны, господин генерал? – обратился Крамер к Паулюсу.

Командующий кивнул, поводя плотно сжатыми губами.

Когда пленному перевели вопрос и вдобавок твердо пообещали даровать жизнь, он оживился.

– Ане врете? Ведь вам веры – ни на грош. Еще перед войной нас обманули…

– Немцы пунктуальны. Пойми это, голова садовая! – внушительно заметил переводчик.

– Тогда пусть дадут подписку.

– Какую еще подписку?

– Не–ет, и не упрашивайте, и не кричите. Без подписки не скажу… Ишь, задарма решили принудить, – В словах пленного звучала откровенная мужицкая издевка.

«Все они, русские, на одну колодку. Пока не потрогает своими руками, не убедится – не сдвинется», – подумал переводчик и передал просьбу пленного.

Ни Паулюс, ни Крамер при этих словах не вспылили. Наоборот, просьба пленного вызвала на их лицах одобрительную усмешку. Полковник Крамер тут же вынул из портфеля блокнот в обложке из ребристой искусственной кожи: Спросил фамилию пленного, приготовился дать заверение.

– Пишите… – кивнул на бумагу пленный. – Мне, красноармейцу Бусыгйну Степану Аникандровичу… Не попутайте отчество – Аникандровичу… Немцы даруют… Одним словом, пусть сами кумекают… Я за них думать не собираюсь.

Когда заверение было написано, пленный велел переводчику сложить листок вчетверо и засунуть ему в нагрудный карман.

– Верить, извиняюсь, справке можно? – переспросил он.

– Да что ты, парень! – воскликнул, предчувствуя важные показания, переводчик. – Немцы – весьма точные и пунктуальные люди!..

– Знаем, – буркнул Бусыгин. – До войны пшеницей нашей питались, уголь и разные руды вымогали… Ихний фюрер перед Молотовым лисой прикидывался, глазки ему строил, а втихую нож в спину готовил…

– Кто старое вспомянет, тому и глаз вон. Не нашего ума дело, большая политика, – пытался утихомирить его переводчик, но полковник Крамер не выдержал и, к удивлению всех, заговорил, комкая русские слова:

– Гитлер желайт… упредить нападение большевиков… почему и дал войну…

Бусыгин внимательно выслушал и спросил:

– Значит, вы за собой вины не чуете? Вроде помыли руки?..

– Да–да, – закивал, не поняв, Крамер.

– Так вот, передайте своему фюреру, и пусть зарубит себе на носу: гуска тонка у него, чтоб русских сломить. Не понимаешь, что такое гуска? А вот пусть этот ирод… – покосился Бусыгин на примолкшего переводчика, – растолкует вам да и языком полижет эту гуску. Его – это самая подходящая должность.

Переводчик заморгал чаще обычного.

– А касаемо численности советских войск, то скажу не кривя душой, – продолжал Бусыгин. – Двести миллионов нас. И все воюем в Сталинграде.

Крамер изумленно приподнял брови. Переводчик поспешно вставил:

– Это все население страны.

– Понимайт, – кивнул Крамер. – Но сколько имеется солдат в городе? Пусть докладайт… Иначе давай назад расписку и – пук–пук! – Крамер потрогал на животе кобуру пистолета.

– Что вам надо от меня? Я правду сказал. Двести миллионов. Понимаете – двести, и все воюют ради того, чтобы вышвырнуть немецкую нечисть с нашей земли.

Переводчик в страхе повторил.

– Убрать! – крикнул Паулюс, и конвоир–автоматчик шагнул от двери к пленному.

– Постойте, я вот с этим хочу объясниться, – попросил Бусыгин и, подойдя вплотную к сидящему переводчику, харкнул ему в лицо.

Переводчик на минуту опешил, сидел растерянный. Глаза у него были огромные, будто выдавленные из черепной коробки, и в момент, когда он жмурился, их покрывала сизая и мореная, как на глазах у кур, пленка.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Полыхал сентябрь.

В сумрачных бункерах германской ставки, под Винницей, гулял холодок надвигающейся беды, которую никто не мог еще высказать громко, но и не хотел носить в себе. Сторонний человек, попадая сюда в ту угрюмую пору, невольно приходил в оцепенение от всего, что слышал, видел и чувствовал. Смятение тут перемежалось с прогнозами о скорых победах германского оружия, лесть – с внутренней неприязнью, гнев – с учтивыми поклонами, мания величия фюрера – с его нервными приступами, замашистые решения стратегов – с роковой реальностью… Причем многое из того, что бытовало в ставке, – и чрезмерно преувеличенная покорность нижних чинов старшим, и заверения в верности фюреру тех полководцев, которые были нещадно изгнаны с постов за провал операций, и многочасовые монологи Гитлера о том, что русские мертвы, и раздающиеся повсюду возгласы приветствия: «Хайль!» – все или почти все делалось ненатурально, принужденно, под какой–то давящей силой одних и покорностью других.

Ставка в то время напоминала корабль, который получил огромную трещину и плывет, теряя управление, не ведая – спасут ли его, успеют залатать пробоины или придется тонуть. И, как всегда в таких случаях, обитателей корабля распирают страсти: одни ищут защиты у капитана, другие во всех грехах и бедах винят этого капитана, третьи уповают на тех, кто нанес кораблю такой смертельный удар, четвертые заверяют, что, собственно, ничего такого не произошло, от чего следует впадать в уныние, хотя сами внутренне сознают приближение катастрофы…

Застопорился, не двигался немецкий фронт, молчали командующие – каждое донесение, каждую информацию приходилось Гальдеру вырывать у них, как ржавый гвоздь из дерева. Гитлер уединился в бункере, проводя там и дни и ночи напролет. Старший адъютант Шмундт печально смотрел, как его обожаемый фюрер вернулся к своей дурной привычке грызть ногти. Адъютант осторожно, чтобы хозяин не обиделся, клал ему на стол, на самое видное место позолоченные ножницы. Нет, не берет. Стоит у карты и, размышляя, невольно обгрызает и без того укороченные ногти. «Почему бы так нервничать? Ну задержка. Ну?..» – вопрошал Шмундт.

Эх, как же он, адъютант, не может уследить за мыслями фюрера! Ведь карта – зеркало побед или Поражений. Вчера были победы, сегодня – одни неудачи. Венгерские войска застряли в Воронеже, и русские, ожесточась, сами атакуют позиции мадьяр. Итальянцы где–то в средней степной полосе под Ливнами, зарылись в землю, просят подкреплений у немцев. А где он, фюрер, возьмет для них эти подкрепления? У него самого каждый резервный полк на строгом учете. Паулюс со своей отборной армией штурмует уже не кварталы и улицы Сталинграда, а развалины домов, но город не может взять. Двинуть бы туда танки, смять все живое – а где взять эти танки? Да и Лист – этот неповоротливый и самонадеянный фельдмаршал – топчется у отрогов Главного Кавказского хребта, и ходят слухи, что советские войска постреляли, как куропаток, его горных стрелков, а флаг со свастикой сбросили в пропасть с Эльбруса.

«Мне нефть нужна! Нефть!» – злился Гитлер.

Он уже послал на Кавказ представителя ставки генерала Иодля, снабдив его доверительными и строгими полномочиями – заставить Листа всеми силами продвигаться к Грозному, к нефтяным районам и заодно проверить, кто мог допустить позорный для империи срыв немецкого флага с Эльбруса.

Как всегда, под вечер Гальдер принес сводку. Фюрер не стал ее читать, лишь бегло пробежал глазами шуршащие тонкие листы и угрюмо проговорил:

– Что вы мне суете одно и то же: «На юге существенных изменений не произошло», «В Сталинграде продвижения не отмечалось», «На Кавказе без изменений»?.. Когда это кончится? Когда будут перемены? Я не потерплю, чтобы зима застала нас в обстановке незавершенных побед!

Он тут же бросил упрек в адрес работников генштаба сухопутных войск, уличая их в высокомерии, неисправимости и неспособности распознавать существенное.

– Я недоволен вами, Гальдер! – заметил Гитлер. – Вы напоминаете мне рассохшуюся бочку… Как ни вливай в нее воду, толку никакого. Доложите мне завтра, если достаточно у вас ума, дальнейший план ведения войны…

Иначе я проведу в генштабе чистку. Мне нужны полководцы, а не бюргеры.

Гальдер ушел с поникшей головой и ночь, вплоть до рассвета, не ложился спать, мучаясь в раздумьях. Что он доложит фюреру, какие соображения и планы? Сказать ему прямо, что успешно начатая кампания сорок второго года обернулась поражением и вообще война на Востоке может быть проиграна? Но это же самоубийство. Г итлер не потерпит пораженческого настроения. Разжалует, упечет в концлагерь. Там, по всей вероятности, эсэсовцы умеют выворачивать души наизнанку. Многие совсем исчезают бесследно. Недаром русские свою пропаганду строят на жестокости в немецких концлагерях.

Нет, перед фюрером об этом нельзя и заикаться.

Пожалуй, лучше касаться только чисто военных соображений. Не вдаваясь в теорию, можно хотя бы сослаться на такие доводы. В зимний кризис Гитлер неоднократно клялся, что он впредь никогда не допустит такого положения, при котором фронт может оказаться без необходимых резервов. А что получилось на самом деле? Едва лишь зимнее наступление русских приостановилось, как фюрер выступил с требованием возобновления немецкого наступления. Как можно было после столь тяжелой и опустошительной зимы ставить перед немецкой армией невозможные цели? На такой шаг мог пойти только азартный игрок. Давались ли советы фюреру по поводу столь неразумного и опрометчивого шага? Да, и он, Гальдер, не раз намекал воздержаться, чтобы накопить силы.

Гитлера нельзя было переубедить. Его совершенно не пугало новое оголение ряда участков фронта, откуда изымались безусловно необходимые для обороны последние резервы. Он был убежден и не раз заявлял, что русские уже мертвы.

– Мертвы… – вслух повторил Гальдер. При одном этом слове его разбирал смех и тут же бросало в холод. «Какая ирония судьбы! Если бы они вправду были мертвы, то мы давно бы взяли Сталинград, махнули бы через Волгу, легко бы перебрались через горы Кавказа, сломили бы волю и последние силы голодающего Ленинграда, шли бы и шли по мертвым… Увы, эти мертвые русские вдруг воскресли и теперь бьют по зубам нас, немцев!»

Пьяный сознает свои проказы после того, как протрезвел; Ошибки понимаются, когда они уже совершены. В положении пьяного, ошибающегося, но поздно осознавшего эти ошибки, был теперь и Гальдер. Не кто другой, как он, начальник генштаба сухопутных войск, в чьих руках были расчеты материальных ресурсов и людских резервов воюющих сторон, стратегические планы и карты, мог раньше всех понять, куда клонит война.

Пусть и поздно, но сейчас Гальдер с горечью пытался мысленно проследить, как же немецкая армия смогла зайти в тупик. Во время успешного развития наступления нынешним летом Гитлер всячески внушал мысль о том, что сопротивление русских окончательно сломлено, что осталось взять то, что уже лежит. Исходя из этого, он приказал перебросить столь необходимые 6–й армии танковые соединения на юг от Сталинграда, где противник усилил свое сопротивление. Затем, когда войска форсировали Дон, фюрер поставил новую задачу: захват Кавказа и прорыв до линии Батуми – Баку. По мнению Гальдера, вместо единой наступательной операции с главным ударом на Сталинград начались две различные операции. Одновременно их можно было бы предпринять в том случае, если бы для этого имелись достаточные силы. Но такими силами ставка уже не располагала. И вот теперь многое из того, что было брошено на эти решающие участки, русские перемололи. А Гитлер все стоит на своем.

Войскам, которые брали Севастополь и готовились к наступлению на Дону, он, Гитлер, вдруг отдал приказ о переброске на север, под Ленинград. Это уж ни в какие рамки стратегии и оперативного искусства не лезло. И как это Гальдер тогда со всей решимостью не протестовал перед фюрером! Верил, что русская армия всюду разваливается и осталось только ее добить? Или боялся высказать собственное мнение вслух? Возможно. Теперь, наконец, Гальдер начинал понимать, что фюрер со своей властной натурой, не признающей границ возможного, изрекает, как закон, свои сумасбродные желания.

Правда, Г альдер доказывал фюреру, что с продвижением войск на восток и юг протяженность фронта будет все больше возрастать и будут высосаны все имеющиеся оперативные резервы. Доказывалось это весьма деликатно, что, дескать, союзные нам войска могут до поры до времени восполнить нехватку резервов. Они, разумеется, уже действуют на Дону, нр удовлетвориться ими можно до тех пор, пока противник не переходит в наступление. А если, не дай бог, это случится, то союзники не сдержат фронта, побегут…

Смогут ли русские собраться с силами и перейти в наступление? Трудно судить. Во всяком случае, донесения фронтовой разведки и радиоразведки отмечают появление под Сталинградом новых советских дивизий…

Никто не осудит его, Гальдера, что он молчал, что он был слеп, ежедневно приносил сводки и докладывал.

Всякий раз Гитлер продолжал упрямо твердить, что русские мертвы. В обидных репликах он обвинял генеральный штаб в бездеятельности и неспособности.

«В нем живет демон, – подумал Гальдер. – Мания величия вместо стратегии. И месть он возвел в руководящий принцип». Разумеется, Г альдер этого не может высказать вслух. Боже упаси дать хотя бы оскорбительный намек!

Наутро Гитлер позвал Гальдера к себе. «Ну, штабной писарь, на что ты еще способен?» – казалось, говорил недовольный, сверлящий взгляд фюрера. Гальдер не выдержал этого взгляда, опустил глаза и заговорил сбивчиво, комкая слова, забывая сказать о многом, что передумал за ночь.

До той поры, пока он осипшим голосом мямлил чтото о растянутости линии фронта, удерживать которую не хватает войск, жаловался на союзные армии, называл их армией сидячей забастовки, Гитлер слушал терпеливо и как будто даже наклоном головы выражал согласие. Но вот Гальдер заговорил о прогнозах на будущее. Гитлер пошевелил усиками, приподнял руку, что было верным признаком – его терпению пришел конец.

– Подождите, наберитесь терпения, мой фюрер, – взмолился Гальдер. С этими словами он решил огласить документы и расчеты, говорящие о том, что еще в 1942 году в районе севернее Сталинграда, западнее Волги, Сталиным сформированы новые воинские соединения общей численностью от одного до полутора миллионов человек, что месячная советская продукция в танках составляет по меньшей мере 1200 машин…

Не успел Гальдер оторвать взгляд от бумаг, как фюрер набросился на него с кулаками, вырвал бумаги, скомкал и растоптал их.

– Прекратите нести эту идиотскую галиматью! – вскрикнул Гитлер. – Иначе я вас… – Он подставил кулак к посиневшему лицу генерала. – Только наивные и однобокие теоретики могут быть введены в заблуждение этими жульническими махинациями Сталина! А я… я… Адольф Гитлер ниспослан богом! И сомну всех вас… Всех… Вместе с этим черным Сталиным! – И фюрер указал пальцем на дверь.

От нервного потрясения Гальдеру стало дурно, выходил он медленно, шатаясь, не чувствуя под ногами пола.