Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

– Всё… Воды нет. Вода искипела! – Голос пулеметчика в тугом воздухе прозвучал безнадежно. – Ребята! Оглохли, что ли? А они могут снова пойти…

Второй номер перевязывал сам себе плечо. К пулемету подполз ржавый от пыли боец:

– Как же охладить?

– Во–ды–ы! – Голос раскололся даже в спертом зное. – Во–ды–ы дайте! Не видишь, окосел, что ли? Ствол пышет!

– Чего орать взялся, – озлился боец. – Где прикажешь найти?

Оба – пулеметчик, долговязый, злой как черт, и боец, подносивший патроны, – переглянулись мрачно, негодующе.

К пулеметному гнезду подполз Алексей Костров. Сзади него, вжимаясь в землю, крался в нахлобученной на глаза каске Тубольцев. Вот он покосился взглядом на дальние, задымленные холмы.

– Это они там? – спросил Тубольцев. – Противная сторона?

– Противная, – ответил Костров и поглядел на пулеметчика : – В чем тут дело?

– Воды нет, – хрипло проговорил пулеметчик.

– Пить хочешь?

– Какой там пить, не о себе кричу, – скривив рот, ответил пулеметчик. – Кожух нечем залить. А пить не–ет. Дотемна потерплю.

– Зачем терпеть так долго? – сказал Костров и повернулся к лежащему сзади ординарцу: – Тубольцев, сходи за водой. Колодец вон там, в балке Котлубань… Сможешь найти?

– Смогу, – согласился Тубольцев и сразу пополз назад, не поднимая головы. Каска задевала о каменья и позвякивала. «И стрельбы нет, а он пугается. Никак не отучу», – подумал Костров и окликнул:

– Тубольцев, посудину возьми для воды.

– Какую? – не оборачиваясь, спросил Тубольцев.

– Канистра у меня в землянке стоит.

– Возьму. – И опять, прижимаясь, пополз.

– Да чего ты протираешь пузо? Перебежкой надо! – сердито крикнул вслед Костров.

– Ладно, – отозвался Тубольцев, а сам, отталкиваясь локтями, полз до той поры, пока не скрылся в лощинке.

На простреливаемой высоте Костров задержался. Долго разглядывал позиции немцев, укрывшихся за песчаными загривками, потом приладился к пулемету, удобно ли стрелять. И будто нечаянно поглядел под ноги: на дне окопа вроссыпь лежали гильзы с обгорелыми краями.

– Ого, сколько потратил! – удивился Костров. – Неужели все по целям?

Навалил. Трупы вон смердят, – указал пулеметчик и хмуро перекосил лицо. – А все же я не доволен.

– Чем?

Пулеметчик – его фамилия Терентьев, – прежде чем ответить, посмотрел на голые, горбато приподнятые 226 над землей холмы, на ближнюю песчаную местность, исколупанную снарядами, на песок, ставший черным от копоти, и, наконец, сказал:

– Как же быть довольным, товарищ капитан? Приходится двигать вбок.

– Почему вбок?

– Назад не дают, а вперед не могу: сил нет. Вот и ползешь, как краб.

Кострову подумалось, что он шутит. Но Терентьев говорил всерьез. Выражение его исхудалого, прокаленного зноем лица было сумрачным. Покусывая губы, он посмотрел вдоль траншеи и строго повторил:

– Вбок двигать? Это мы умеем!

– Но придет время – двинем и вперед, – не сдержался Костров. – А пока приходится топтаться на месте или, как ты говоришь, двигать вбок. Ничего не поделаешь. Надо выстоять. А потом, глядишь, и замахнемся!

Они замолчали. Костров приказал пулеметчику держать под фланкирующим огнем вон ту, подползающую к высоте лощину, а сам пошел дальше по изломинам траншеи.

«Вода… Вода нужна», – подумал Костров и окинул взглядом балку, ища ординарца.

Едва сполз Тубольцев с простреливаемой высоты, как вскочил и пустился бежать. В землянке он подхватил канистру, забросил ее на спину и поспешил к колодцу. Он знал, что колодец находится где–то в развалинах Котлубани. Идти пришлось понизу, высохшая за лето трава ломко шуршала под ногами. Все было выжжено и потоптано, лишь возле камня–валуна, невесть как занесенного в степь, увидел он коряжистый репейник. На нем рдяно горели малинового цвета головки. Хотел оторвать одну вместе со стеблем, но вросший в землю репейник не поддавался, и в руке Тубольцева оказалась лишь мягкая бахрома головки. «Кругом песок, сушь, воды нет, а как держится за жизнь… И главное – растет!» – позавидовал солдат.

Кто–то громким голосом окликнул:

– Эй, браток!

Тубольцев оглянулся, ища глазами, кого зовут. Кажется, вон человек в черном комбинезоне машет. Подходя ближе, Тубольцев увидел во впадине балки, в широченной яме танк. Возле, на насыпи, лежали танкисты, а тот, что звал, – чумазый, в бугристом шлеме, – шагнул навстречу.

– Что у тебя в канистре? – спросил он. – Вода?

– Нет, пусто в ней.

– Хватит дурить, дай попить.

– Да нет же, товарищ командир, сам иду за водой. – И желая убедить, легко перевернул канистру.

– Будешь вертаться – загляни к нам, – сказал танкист.

В томлении и зное парилась степь. Воздух был горячий, обжигающий. И сам Тубольцев захотел пить. Но, подойдя к колодцу, он с горечью увидел, что бадьи нет. Деревянный сруб колодца был разворочен, четырехугольник его стоял теперь как–то наискось. Одной стенки вовсе не было. Тубольцев глянул вниз: поблескивала вода, тянуло оттуда прохладой. Облизал пересохшие губы: как хочется пить! Но чем же зачерпнуть? Поискал вокруг. В канаве обнаружил поржавевший провод. Привязал канистру за ручку, потрогал, боясь утопить: ничего, выдержит. Начал медленно перебирать в кулаках провод.

Наплывающий сверху свист насторожил его. В вышине раскаленного добела неба плыли самолеты. «Чьи – свои или чужие?» – опасливо подумал он, но тотчас успокоил себя: пускай летят, зачем я им нужен, тоже мне объект – Тубольцев у колодца! Опять взялся проворно перебирать в руках провод. Канистра ударилась о воду, провод ослаб. Пожалел, что у канистры узкое горлышко, не скоро наберется вода. Терпеливо ждал, приподымая и бултыхая канистру в воду. Увлеченный, он не заметил, как самолеты развернулись и один из них начал пикировать.

Услышав свист, Тубольцев взглянул кверху и обмер от ужаса: самолет тупым носом шел прямо на него..Он хотел было отбежать, чтобы укрыться, но провод, накрученный на руку, больно врезался в ладонь. Воздух разорвал свист падающей бомбы. Ужас неминучей смерти охватил его, прижал к стенке колодца, и Тубольцев, поскользнувшись, полетел в горловину. Он не слышал, разорвалась ли бомба, только почувствовал, как ударился обо что–то плавающее и погрузился с головою в воду. Вынырнул, долго барахтался, пока не ухватился рукою за канистру. «Утону…» – только и успел подумать Тубольцев, но в ту же секунду смекнул, что воды в канистру набралось немного, посуда еще пустая и можно, взявшись за нее, держаться на плаву. Он обхватил канистру руками, поставив ее стоймя, и не тонул.

Дважды грохнули поблизости взрывы, донесся свист низко пролетевшего самолета – и все затихло.

Мокрый и злой, Тубольцев висел на канистре, не зная, что делать. Выбраться из колодца было почти невозможно: старая горловина обросла мхом, и Тубольцев соскальзывал всякий раз, когда хотел опереться о стенку ногами. «Может, танкисты придут за водой», – подумал он.

Ждал терпеливо, настойчиво. Прошел час, а может, и больше. В колодце было холодно, и вода жутко холодная. Его начало знобить, устали руки. То и дело Тубольцев кричал: «Помо–ги–и-те!» – но, кроме звука собственного голоса, ничего не слышал. Жалко и растерянно смотрел кверху. Никого… Ему стало страшно.

Наверху что–то звякнуло, кажется ведро. Вот оно поползло вниз, ударяясь о стенки.

Тубольцев притих, побоялся сразу окликнуть. Вот ведро плюхнулось дном о воду. «Уцепиться или нет? Возьмусь!» – подумал Тубольцев и ухватился за дужку ведра. Человек сверху пытался тянуть – слишком тяжело.

– Ведро за что–то зацепилось. Вот окаянная! – Сказал чей–то голос сверху.

– Тяни–и–ите! – закричал Тубольцев и прислушался: до него донесся женский испуганный голос:

– Пресвятая дева, какой же анчихрист залез туда! Ай, фриц, видать! С аэроплана кинули заражать воду! – И тени отпрянули от колодца.

– Спа–си–ите! – изо всех сил прокричал Тубольцев.

Немного погодя кто–то опять появился у колодца, заглянул вниз.

– Марфа, да тебе, дура, померещилось. Какой фриц? Где?

– Сама слышала. Сама… – раздался в ответ женский голос, – Не суй голову, пальнет и – кубарем туда. У меня же ведро держит этот фриц. Караулил, видать, бабу.

– На кой бес ты нужна ему, старая! – расхохотался голос и – оклик строгий: – Кто там? – Говори, иначе камнями закидаю.

– Это я, свой! Помогите вылезть! – отозвался Тубольцев.

С большим трудом Тубольцев а вытащили наверх. Мокрый, продрогший, он улыбался.

– Боже мой, а я‑то думала, фриц. А он как есть нашенский! Сы–ы–но–очек! – всплеснула руками женщина и заплакала, утирая слезы подолом.

– Как же ты очутился там? – в свою очередь, спросил старик в рыжем пиджаке, с округлой черной бородой.

Тубольцев возрадовался, что мамаша назвала его сынком. «Поди ж ты, – соображал он, выливая воду из сапог. – Пока пребывал в колодце – помолодел и на лицо свежее стал. Наверное, от воды–то чистой». А вслух заговорил, пощипывая деловито подбородок:

– Понимаете, прихожу, как вы… Опускаю посудину… Гляжу: сухо внутри. На самом донышке вода… Одним словом, воробью по колено! Дай, думаю, слазаю… Специалист я по колодцам. На гражданке этим ведал. И полез… Маленько расчистил. А то совсем пересох бы, колодец ваш. Теперь воды прибавилось. На всех хватит. С вас бы магарыч полагался, да уж ладно… Отставим по причине войны.

– Благодарствую, сынку, – поклонился старик. – А то нынешнее лето духменное. Да и потребность в воде громадная… Один колодец, а войско, можно сказать, поит!

– Конечно! – обрадованно произнес Тубольцев, но подумал, что уловка его может рухнуть, и поспешно добавил: – Только я вас попрошу, того… Помалкивать. Это на гражданке – .там бы не зазорно объявиться. А тут всетаки я военный… Неудобно… Пошлют чистить колодцы, когда фрица надо колотить!..

– Разумею, – поддакнул старик, – Тебе воевать надо. Дай–ка я посудину твою наполню, вода у нас чистая, питательная! – И старик, чему–то про себя усмехаясь, зачерпнул воды, начал лить из ведра в канистру.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Небо было низким, тяжелым; лиловые растрепанные тучки с грязно–розовыми подтеками двигались, все сгущаясь и сливаясь в одну большую, обремененную непролитыми дождями тучу. И казалось, недолго до того часа, когда разразится она плотным ливнем.

Этого ливня ждало все: земля, иссушенная долгим летним зноем, озими (зерно, брошенное в твердые, сухие комья, еще не проклюнулось), пыльные, исчахшие от безвлажья кусты; ждали сами люди.

«Правильно отписывал Алешка, – думал Митяй, – уж коль нам несносно в сухоту, то каково им: жара, воюй, да и самолеты денно кружат. Ладно бы кружили, но бомбят же».

Бык с упрямой ленивостью медленно перебирал ногами, волоча широченные расхлябанные дроги.

– Но, леший, поспешай! – дергая вожжами, поторапливал Митяй, – Ливанет и враз замочит сено, пересушивай тогда. В колхозе и так по пучку собирают на корм.

Но заботы Митяя, видно, вовсе не волновали быка, и он так же с непокорной ленивостью плелся, опустив крутую шею и небрежно пошевеливая одним ухом.

Ехать еще далеко. Если вон с горизонта заполнившая полнеба туча настигнет, то и сено вымочит, и сам он, Митяй, промокнет до последней нитки. Уже густой завесой провис аж до самой земли, смещаясь и все надвигаясь, крупный обложной дождь. Уже первые капли ударили Митяю в лицо, потом зашуршали по сухому сену.

– Чертов тягач, как ни погонял, а в дождь ввез. – И Митяй в сердцах огрел кнутовищем по намокшей спине быка.

Враз померкло. Сделалось черно: черная земля слилась с черными тучами. И косой, бивший внахлест дождь тоже казался черным.

Ни по сторонам, ни впереди ничего не мог разглядеть Митяй. И не заметил он, как сбоку кто–то залез к нему на дроги с сеном.

– Погода, леший ее побери! – услышал Митяи и повернулся на голос.

Человек, кутаясь с головой в брезент, продолжал клясть погоду.

– -Когда ждали – не шел, а теперь приспичило, картошку копать зачали, а тут полил, окаянный. Зарядит надолго, будь он неладен, так еще и свеклу сгноим. То хоть сахар на трудодень получали, а тогда что?

– Чего уж там, вон как взялся, аж в штанах мокро, поддакнул Митяй, ругнув себя в душе крепким словом, что не прихватил какой–нибудь дранины накрыться от дождя.

Вот туда бы этот божий дар, к немцу, и пусть бы лил, чтоб завяз, гад, со своими машинами да и не вылез.

И то верно, – встрял Митяй, – дороги у нас того… В такую слякоть где сел, там и слезешь. Не велика машина–то – дроги, а тоже не всегда проедешь. Погоняй да поглядывай.

Бык, тот в преимуществах: завязнет на все четыре, все четыре по одной и вытянет. А машине каково? Тут уж погоняй, не погоняй… – ответил Митяю голос с хрипотцой.

«Кажись, Игнат, – подумалось Митяю, – ровно бы свата при дождях–то встретил».

Бык, натужно чавкая копытами, втягивал дроги на невидимый косогор.

– Куда прешь, холера забери, ровно дорогу забыл! Спохватясь, Митяй саданул сдвоенными вожжами, да и не попал: только – вжик! – раздалось в воздухе.

Дроги накренило, и они поползли вкось. Что–то хрястнуло – не то колесо, не то передок.

– Черт ты безрукий! На быка орешь, а сам куда смотришь?

Пошел ты к хренам, – еле выговорил от натуги Митяй, силясь удержать вожжи. Но их потянуло куда–то в темноту, и следом за ними изо всех жил вытягивался Митяи. Не удержавшись, Митяй свалился в грязь. Вожжи ушли в темноту…

– Куда ты, сват! – наконец опознав Митяя, крикнул Игнат.

– Сваток, держи меня… Хоть за чуб! – простонал из–под дрог Митяй.

– Не зашибся? – спрашивал испуганно Игнат, шаря руками у колес.

– Да не, тут я, – жалобно тянул Митяй, проверяя, все ли в нем самом цело.

Игнат уже нащупал Митяя, помог выбраться и, приставляя свата к дрогам, спросил участливо:

– Да как же тебя занесло туда?

Опомнившись, Митяй с превеликой тревогой взмолился:

– Игнатушка, а где же бык?!

– Бы–ык? – протянул Игнат. – Да ты что? Только сейчас погонял его…

– Погонял… А вот теперича ни вожжей, ни самого быка. Да, кажись, и передок ушел тоже.

– Вот тебе, сваток, и дроги, – незлобливо поддел Игнат.

– Накаркал! – сам того не желая, огрызнулся Митяй.

– Чего уж там накаркал, – ответил Игнат, осматривая переднюю станину. – Шкворень погнулся, вот бык и вырвал передок, да и пошел гулять.

– Бе–еда–а… Искать надо. Ты меня поддерживай. Что–то поясницу ломит, – проговорил Митяй.

И они медленно, ощупывая глазами темноту, начали карабкаться по косогору.

Разбух от дождя чернозем, по колено вязнешь, а ног не вытянуть, так и засасывает; плетшийся сзади Игнат впотьмах попал в какую–то ямину, хотел силком рвануть, да не смог, что–то затрещало.

– Слышь, Митяй, превеликое облегчение наступило внутри. И вроде холодно стало, – сказал Игнат и потрогал себя за ногу, – Ми–тя–яй, – жалобно простонал он, – Что ж теперь делать? Без ноги я остался…

Митяй уставился на него страшными глазами.

– Да ты что, сват, с ума спятил или вправду?.. Как без ноги? – встревоженно сказал он.

– Ну, не совсем… Подошву оставил.

– Ох, Игнат, и напугал ты меня, – сокрушенно промолвил Митяй, – Так недалеко и до разрыва сердца. Какой леший переполох было поднимать. Ежели бы ногу, туда–сюда… А то подметку. Плевое дело.

Дождь заметно поутих. Туча проходила. Развиднелось. Игнат и Митяй подошли к мосту.

– Кажись, сваток, не было тут быка. Следов что–то не обнаруживается, – устало заметил Митяй.

– А в другом месте ему не пройти. Давай вертаться, – предложил Игнат.

Недалек был обратный путь, но опять же по грязи, через косогор. А когда поднялись сваты наверх, огляделись. .

Бык стоял возле дрог.

Сваты от удивления онемели.

Митяй протер глаза:

– Видится мне, сват, али бык на месте?

– Сдается… на месте, – с расстановкой ответил Игнат.

Запрягали молча. Только вожжей при быке не оказалось. Ни слова не говоря свату, Митяй прошелся по следу несколько метров и, к радости своей, увидел вожжи, растянутые вдоль дороги.

«А бык–то… Мы в гору поперли, а он по дороге пошел… – про себя рассудил Митяй, сматывая вожжи. – Дурень я старый, и куда глядел только? Да и то сказать: темень, – успокоил себя Митяй. – Но уж свату не признаюсь, век попрекать будет».

В село въезжали засветло. Дождь кончился. Черная туча сваливалась за горизонт. Небо стало большим и глубоким, и только местами в спокойной синеве плыли светлые, почти насквозь проглядываемые облака.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Многое повидала на своем веку Аннушка, и горестей и страхов натерпелась, но чтобы ее, старую крестьянку, назначили стоять на охране моста через речку – этого ей и в ум не приходило, и во сне никогда не снилось. А тут поди же – вечно не забыть этого августовского дня 1942 года – вызывает ее в правление Лукич и строго, не тая усмешки, говорит:

– Назначаю тебя, Аннушка, часовым. Дорога к нам теперь пролегла военная. Будешь охранять мост по всем воинским правилам.

Говорит эдак, а у бедной Аннушки ноги подкашиваются от этого диковинного задания, и молвит она:

Да как же так, кум? Да куда же, баба, сгожусь в часовые? И от каких нехристей оборонять?

– Во–во! Оборонять! – загудел Лукич, – Как в воду глядел – тебе эта должность под стать.

– Кум, да ты рехнулся али белены объелся! – -всплеснула руками Аннушка, приняв его слова всерьез, – Срамота прямо, меня, бабу, назначать сторожем.

– Ча–со–вым! – раздельно протянул Лукич, – И чтоб никаких возражений в военную пору! Будешь стоять как штык! Иначе подсудное дело… Понятно тебе?

Аннушка смиренно приумолкла.

– Слушай приказ, – вытянув руки по швам, проговорил Лукич, – Мост у населенного пункта Ивановка вверяю под вашу личную ответственность… Охранять по всем правилам закона. Глядеть по всем сторонам во все глаза, и чуть какая опасность – поднимать тревогу…

– Ой, господи! Да как же я подниму тревогу? Кого сумею покликать?

– Первым делом сторожа правления, а потом, ежели опасность грозящая, и меня, – пояснил Лукич и вперил в нее пытливые глаза: – Ты как насчет страхов – не особенно поддаешься?

– Не пужливая, – согласилась Аннушка. – Что мне страхи на старости–то лет? Все равно на покой скоро, кабыть, веселее с музыкой.

– Вот это я понимаю! – погордился Лукич. – Ежели бы в гражданскую войну в эскадрон к нам попала, то, думаю, из тебя получилась бы вылитая Анка–пулеметчица!

– Могет, все могет быть.

– В военном деле кумекаешь? – допытывался Лукич и, наперед зная, что Аннушка и ружья–то в руках не держала, посомневался: – Ежели посторонний человек приближается, ты ему как скомандуешь?

– Скажу, не подходи ко мне али ложись, – ответила Аннушка.

– Нет, так не пойдет, – возразил Лукич, – Надо командовать по всем правилам: «Стой, кто идет?» Ясно? Не подпушать и близко к себе. Гранату может подкинуть, рванет, что и костей не соберешь. А с ближних дистанции и холодное оружие может применить. Как вдарит и не пикнешь.

– Знамо, – кивнула Аннушка.

– Оно бы, конешно, тренировать тебя не мешает, да некогда. Мужики в разгоне… Заступай, – сказал Лукич и спросил: – Ружье не дать?

Аннушка замахала руками, как будто налетел на нее пчелиный рой.

– Нет–нет!.. Еще, не дай бог, даст выстрел да и оглушит. Я снаряжусь вилами али… рогачом.

– Ну снаряжайся.

С вечера Аннушка ушла на мост. Поначалу, пока еще не скатилось за гору солнце и по селу мычали коровы, она была покойна. Час–другой стояла на мосту, притомилась, хотела спуститься с насыпи, чтобы нарвать травы, но заслышала грохот за горою, обождала. Съехала оттуда телега, поскрипывая рассохшимися колесами и бочкой.

Проковыляли гуси. Вразвалку, сыто.

Заземлилось солнце, уплыло за пригорок. Потемнело. Унялись звуки. Лишь в затоне квакали лягушки да в камышовой гуще, журкая в воде клювом, копошилась дикая курочка.

Скоро и эти звуки поутихли.

Аннушка сперва почувствовала, как стало ей сиротно, потом – грустно, еще немного погодя – боязно, а через час – совсем жутко. Поглядит в темноту: вроде куст, а вроде и человек движется – тихо, вкрадчиво, шаркая. Нет, кажись, ветер. А может, и не ветер, откуда ему взяться в летнюю пору. Но кто же это шепчет? Кто шаркает по кустам?

Приседает, жмурится Аннушка и видит: земля черна, как деготь, глаза привыкают к темноте, и постепенно как бы сочится лиловая синь, а на фоне неба вырастают бугор, ветлы – они стоят на берегу, над самой водой. Глыбами черных теней ветлы падают в реку. Падают, подожженные на воде звездами…

Тихи и задумчивы ветлы. Только изредка охолодевший за ночь ветер сорвется, качнет ветлу, и она стонет шумит.

Думы уводят Аннушку далеко–далеко, куда переметнулась война. Где–то там бьется Алешка смертным боем. Небось тоже сейчас ночь. Лежит он в сыром окопе, а может, как и она, стоит на часах, караулит покой земли и людей…

И Верка – сорвиголова – затеяла податься к нему на фронт, гутарит, что своими глазами увидит, как Алексей в атаку кидается и косит головы немчуре. Где он, этот фронт, – кто ж его ведает? Хоть бы Игнат по карте указал, может, придется проведать сына, еды свезти…

Всплыл месяц. От него света, как от уголька в золе, – чуть теплится, чуть мерцает. Молодик…

Верка всерьез решила ехать. Упрямая. Говорит, соберет гостинцев и за лишится к нему. Тянется, как росток за ростком. И поедет, у нее–то, молодки, в дороге бока не заболят. Эшелоны гужом ползут к фронту, хоть с завязанными глазами поезжай – довезут впопад. Вон опять стучат в ночи рельсы, и тишина звонкая, гремячая. Поди, верст за семь отсюда пролегла дорога, а стучат, грохочут рельсы, идут поезда. И Аннушке кажется, что Верка уже сидит в вагоне и едет–едет…

«Золотка моя, спеши. Дорожка тебе стеленая», – улыбчиво шепчет Аннушка.

Она вздрагивает. Кто–то пробежал по верху косогора, темнота скрала и топот ног, и саму мелькнувшую фигуру. «Кабыть, лошадь. Ан нет. Откуда ей взяться, коль лошади забраны на войну, а выбракованные еле на ногах стоят? Да и стука копыт не слышно, – соображает Аннушка, – Но кто промелькнул? Может, самокат какой. Бесшумный. И не углядишь, как противная разведка подкатит. Еще пленить могут…»

Она встревожена. Она чует в висках ломоту. И таращит в темноту глаза… Опять шорох, вроде бы кто сызнова мелькнул.

– Стой, лихоманка тебя побери! Кто идет? – напуганно слышится окрик, и Аннушка вздрагивает от своего же голоса. Немного уняв захолонувшее от страха сердце, она опамятовалась, что у нее вилы, сжала их в руках, выставив наперед зубьями.

Млеет в ночи тишина. Тягучая и сырая.

«Привиделось, а я‑то думала…» – устыживает самое себя Аннушка. После напрасно пережитых страхов она начинает понимать, что и мосту никто не угрожает, и беглых людей не видно, и сама она стоит прочно, не забирают ее в плен. «Да и кому я нужна, старая. Чего меня пытать, никаких тайн в уме…»

Ночи в августе еще коротки: не успело закатиться солнце и потемнеть, как опять вон там, на небосклоне, посветлело, проклюнулась зорька.

Аннушка приободрилась. Ноги занемели, отекли – начала ходить взад–вперед по мосту. Стало легче. И вроде бы сон смахнула с глаз.

Чуднай месяц плывет над рекою,

Все в объятьях тишины ночной.

Ничего мне на свете не надо,

Только видеть тебя, милай мой! —

запела вполголоса Аннушка, радуясь восходу зорьки.

Песня крылья дает. Не заметила Аннушка, как подняло ее на взгорок. Огляделась кругом – тихое поле. Но кто это вон там, в скирду, шевелится, чья лохматая морда? «Батюшки мои, волк. Крышка…» – встрепенулась она, но мысль эта показалась несуразной. Зачем же волк будет прятаться. в стог соломы, чего он там не видел? Его лежки в нелюдных местах – на болотах, в оврагах… Но кто же все–таки в соломе? Ежели беглый солдат притулился, ночлег скрытый себе выбрал, то что ей стбит подойти? Неужели не поймет, что она, старая, в матери ему годится? Не тронет. А не дай бог, умирающий в нищете да голоде странник, к тому же раненый, весь в бинтах война многих согнала с насиженных мест. «Надоть пытать, а то греха не оберешься, ежели помрет, – взволновалась Аннушка, и еще ударила в темя мысль: – Небось и Алешка вот так мучается… Лежит на сырой–то земле, и никто кружку воды не подаст… Да чего же я старая, мешкаю? Пособить надоть. Раненый же, с голоду пухнет…» И она, волоча сзади вилы, чтобы не напугать, засеменила к стожку. Подивилась, никого там не застав. Начала обходить стожок с теневой стороны и, увидев чьи–то торчащие из соломы ноги, обмерла.

Минуты две стояла как онемелая, позабыв и про команду Лукича.

– Беглый, выньте пашпорт, – наконец обмолвилась, а в ответ ни звука, лишь стог задвигался и ноги совсем убрались внутрь соломы.

Кинулась Аннушка от стожка. Прибежала в село ни живая ни мертвая. Едва переступив порог правления, ужасно надорванным голосом закричала:

– Гражданы!.. Анти–и–христ!..

– Чего ревешь, дура! Муж, что ли, побил? – дернулся из угла с лавки сторож.

– Ой, стражи божьи! Там… за рекою… в скирду… хрыпит… Шпиён какой–нибудь! Поднимай, Демьян, тревогу, бей в рельсу! – Аннушка схватилась за голову и побежала будить председателя.

Разбуженные люди повалили за реку. Долго отыскивали в омете место, где, как уверяла Аннушка, повиделись ей ноги; одни ходили вокруг опасливо, другие подтрунивали:

– Эх, Аннушка, убежал твой шпиён!

– А-а, бабе разное повидется. Мышонка приняла за верблюда!

– Обожди чесать язык, может, придется Аннушке медаль вешать.

Аннушка зашла в теневую сторону.

– Тута. Шпыняйте в эту нору…

Демьян сунул внутрь палку, нащупал что–то твердое.

Окликали, просили, настаивали вылезть, но стог не шевелился. Начали опять совать в солому палку, кто–то перехватил ее за конец и удерживал.

– Ага, зацепился! – крикнул Демьян, но палку выдернул легко.

– Наваливаться артельно, чтобы не пикнул, басурман! – скомандовал Лукич, вид его был грозен и жесток.

Разворошили стог.

Из соломы сам вылез мужчина в ватнике, лежалая, изъеденная мышами труха набилась в волосы. Когда увидели, что это Левка Паршиков, люди на миг отпрянули, не зная, что с ним делать.

– Отоспаться не дала до свету. Чего потревожила? – скосил глаза Паршиков на Аннушку и притворно зевнул во весь рот.

– Жену мою чуть в гроб не загнал, образина эдакая! – подскочил Митяй, тряся перед ним кулаками.

Паршиков двинулся на него, плечом оттолкнул от себя. Кто–то крикнул, что надо вязать его, другой – дать в бока пинка! Паршиков на это лишь ухмылялся.

Скрытое бешеной злобой повиновение пришло к нему в момент, когда Лукич, бывший красный партизан, выхватил из ножен именную саблю и занес над его головой:

– Я тебя, дезертира, надвое развалю! Следуй за мной!

Покосись на него затравленно, Левка Паршиков как–то обмяк, опустив короткие, точно обрубки, кисти рук.

Налитые злобой глаза ни на кого не глядели.

Под конвоем повели Паршикова в село. Перед тем как сдать милиции, посадили в амбар за двумя замками и сторожить его поставили Игната с ружьем.