Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда Наталья взбежала наверх, на крутизну берега, и огляделась вокруг, сердце захолонуло от страха: глазам ее предстало печальное и грубое нагромождение железа, камня и дерева, такое нагромождение, что будто какая–то чудовищная сила поднимала город и трясла его, трясла до тех пор, пока не вывернула все внутренности и не превратила все в мертвый лом, в камни, лишенные былой правильности и красоты. Теперь и не понять, то ли потолочина вон провисла, оголив перекрученные и горелые железные балки и витки прутьев, то ли был так обезображен пол или рухнувшая часть стены. Окна казались вовсе не окнами – в стенах зияли огромные рваные проемы. В одном месте чудом уцелел сверху донизу как есть дымоход – стены и весь дом рухнул, а дымоход держался, высоко уткнувшись кверху трубою, из которой шел дым. Обратив на это внимание, Наталья не могла понять, почему шел дым: может, кто топил печь или здание было развалено совсем недавно, так что еще горели его внутренности.

По этим развалинам, по нагромождению опаленного камня и горелого железа пройти было почти невозможно, и Наталья, не лишенная кое–какого понятия о войне, удивилась, как же могут вместиться в такой каменной тесноте разрушенного города дивизии, корпуса и целые армии, как могут двигаться и поворачиваться танки, разумеется, не один, а много танков. Теснота была чудовищная: развалины домов громоздились друг на друга, былого представления об улицах уже нельзя себе составить, так как рухнувшие стены загородили пешеходные и проезжие участки, вдобавок на том месте, где некогда проходила улица или переулок, теперь змеились по земле траншеи и окопы.

Теснота стояла и в воздухе – что–то скрипело и постанывало, слышались подземные толчки. И все горело, все стреляло, все торопилось взаимно друг друга уничтожить.

Наталья до того перепугалась, что почувствовала себя жалкой, потерянной и беззащитной, и хотела заплакать, не зная, куда идти и где укрыться от этого ада.

Из–под низа кто–то дернул ее за ногу с такой небрежной силой, что она вскрикнула от боли и упала в окоп.

– Какого беса маячишь? – сказал тяжелый голос.

Наталья встала и начала потирать зашибленное колено.

– Ребята, кого я вижу? – сказал тот же голос. – Кажись, к Нам прибыл солдат в юбке.

– А тебе какое дело? – обиженно тянула Наталья, отряхиваясь. – Да еще обзываешь…

– Извиняемся. Да только за вас и пекусь. Стукнет по башке – поминай как звали.

– Ну, а тебе–то что? – не отступала Наталья и, взглянув прямо ему в лицо, ужаснулась, какой же он рыжий!

– Чего такая мокрая? – вдруг спросил солдат, увидев на ней набухшую от воды гимнастерку.

– Купалась.

– Хорошенькое занятие в октябре–то. Хвост не жалко прищемить!

– Попробуй–ка! – и Наталья заносчиво провела рукою под носом, – Скажи лучше, где тут сборный пункт?

– Какой сборный пункт?

– Ну, раненые ждут отправки?

– Это вон туда надо, – показал солдат на развалины с уцелевшей передней стеной. – -Давайте я вас провожу?

– Сопровождайте! – подавая ему согнутую в локте руку, сказала Наталья.

– Не–ет, тут ползком… Тут вмиг пристукнет, только покажись…

И они поползли. Солдат проворно и ловко двигался впереди, а Наталья, пыхтя и сразу поотстав, – сзади: мешала узкая юбка, да и непривычно было ползти.

Пока одолевали двести метров, Наталья не раз просила передохнуть, чувствовала, как жжет ссадина на коленке.

– Не война – одно наказание!

Доползли наконец. У разрушенной каменной ограды Наталья замедлила движение, огляделась; этот дом поразил ее своей живучестью – он был так иссечен, продырявлен, искромсан, обшарпан, подкопан, оббит и разворочен, что, казалось, качни его, и упадет, но дом был прочной каменной кладки и, наверное, выдержал осаду многих дней и разной силы удары. Во всяком случае, передняя стена еще держалась.

Внутри здания увидели поломанную мебель, вспоротые матрацы и подушки, из которых выползали перья, колотую посуду, груды щебня и битый кирпич. На нижнем этаже был отвален передний угол, и потолок свисал тяжелым пластом. Сквозь эту щель в стене проглядывалось низкое, затянутое дымами небо.

Вдоль стен на полу вплотную лежали раненые. Остановись в дверях, Наталья услышала стоны, кто–то в углу мучительно охал, а другой то и дело вскрикивал, будто прижигали его чем–то раскаленным. Но вот и раненые увидели Наталью, и какое–то преображение произошло с ними: одни прекратили стонать, другие, завидев ее, умолкли, сжав зубы и перемогая этим боль, а некоторые, до того лежавшие, стали вдруг подниматься и умащиваться вдоль стены.

– Сестра, – заговорил один. – Помоги моему соседу, изойдет же кровью.

– Ходатай мне нашелся! Потерплю… Я двужильный.

– Чего же хныкал и все прощался с жизнью?

– Так, между прочим…

Наталья опять пожалела, что утопила в реке сумку с медикаментами. Выручил солдат, приведший ее.

– У меня в противогазной сумке полно бинтов, – сказал он.

– Запасливый… Ранений боялся?

– Не-е, – протянул солдат. – Скрутишь и заместо веревки шли.

– У нас тут санитара убило, – сказал раненый, – А его сумка в углу лежит. Там, наверное, всего хватает.

И действительно, в сумке были бинты и вата, йод, пробирки со спиртом – все, что необходимо для оказания первой помощи при ранении. Наталья очень обрадовалась, найдя эту спасительную сумку, принялась сразу перевязывать раны.

И злилась на себя, на раненых.

– Почему не уходишь в санбат? Вот ты? – указывала на бойца с забинтованной левой рукою.

Тот щерился во все лицо.

– А куда уходить? Из города не велено…

– Но ты же ранен? Гангрена случится. Понимаешь?

– С такой раной жить можно. Глаза есть? Есть. И голова тоже на плечах, – ответил он, через силу скаля зубы. – Было бы хуже без головы–то… А так еще повоюю, пока гангрена ваша случится.

– А ты? Неужели убеждать надо… Да как можешь терпеть с перебитой ногой? – вскрикнула Наталья, подойдя к маленькому бойцу, сидящему на полу.

Он поднял голову, глядел на нее прямо и долго. Наталья подивилась, какие у него жгучие глаза.

– Терпи не терпи, а нужда заставит. Город ведь… – со стоном в голосе проговорил маленький боец, остановив на лице Натальи замутненный от раны и усталости взгляд.

– Какой же из вас защитник, мальчишка совсем, да и нога… – погоревала Наталья и уже сердито добавила: – Вот я сейчас силой вас уволоку. – Она попросила приведшего ее сюда рыжелицего солдата помочь, взялась было сзади за плечи, но маленький боец сердито зашипел:

– Сестра, не балуй. Драться буду!

– Ух, какой прыткий! – захохотала Наталья. – Единственное с кем дрался, так небось с воробьями. И то, видать, терпел от них лютую обиду.

– Отчепись, говорю! Можешь совсем руки лишиться, – пригрозил боец, изловчился и укусил ее.

Наталья слегка вскрикнула и начала потешно махать в воздухе укушенным пальцем.

– Сама–то уходи отсюда по добру, – уже рассудительно проговорил маленький боец. – Начнется заваруха, и нам же отвечать за тебя.

– Гони ее, пока не поздно, – настаивал голос из угла.

Но, кажется, уже было поздно, потому что немцы участили обстрел, клали мины у самой стены, и осколки с нервным шорохом залетали в щели и шлепались на пол.

Зашевелились раненые. Разбирали винтовки, приспосабливались, где как могли – на подоконниках возле дыр в виде бойниц, пробитых в передней стене, – и стреляли.

Не участвовал в стрельбе лишь боец с голубыми глазами. Он сидел в углу и разматывал какой–то шнур.

– Чего ты бездельем забавляешься, – сказала Наталья. – Хоть бы помогал людям патроны в обоймы набивать.

– Моя работа громче всех… – ответил он, неизвестно на что намекая с угрюмой серьезностью.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Беда никогда не приходит одна. И если колокол ударил раз, то ударам его и конца не бывает. Наутро бой возобновился, и после двух часов, несмотря на отчаянное сопротивление бойцов ближнего подразделения и самих раненых, немцы взяли дом в полуподкову и решили доконать измором его гарнизон.

Методически, как только приучены немцы, они начали обстреливать дом. Подвергнут его шквальному минному налету, длящемуся 15 минут, потом враз прекратят огонь, слушают в мертвящей тишине: как, еще живы?

В это время по этажам носилась прогорклая кирпичная пыль обвалов, отчего становилось даже темно. И, шатаясь от нервного перенапряжения, оглушенная Наталья выплевывала хрустящую на зубах пыль, громко спрашивала:

– Ну, как баррикада?.. Живет?

И тогда по всему этажу, в рыжей мгле слышался коллективный человеческий голос:

– Жи–ивы–ы!

Усталая, едва держась на ногах, Наталья начинала перевязывать новые и старые раны. И пока перевязывала да спускалась вниз, в сырое и мрачное подполье за водой, которую нацеживала из случайно обнаруженного крана, немцы опять начинали налет. И, как раньше, вздрагивал дом, рушились перекрытия нижнего – и единственно уцелевшего – этажа, ходуном ходила передняя стена, и, как кровь, текла сквозь трещины красная пыль разбитых кирпичей…

Задыхающиеся, черные, все в бинтах, расходились и расползались по своим объектам и позициям раненые и опять – в который раз! – отбивали нападение. И единственная среди них женщина, пересилив в себе страх, спрашивала озорным голосом:

– Мальчишки, вы живы?

И в ответ – из пыли и порохового дыма – неслось звонкое и упрямое:

– Жи–и–вы-ы!

Дом сотрясался. Дом выдерживал осаду.

В сущности, если бы немцы проведали, с кем имеют дело, знали, что в этом полуразрушенном доме сопротивляются десятка два раненых, в том числе почти половина из них лежачие, которые не могут даже стоять на ногах, и, в сущности, командует ими волею случая солдат в юбке, женщина, – они бы, наверное, устыдились своей беспомощности. Но им об этом, сдается, не было известно, и они штурмовали израненный дом со всею жестокостью, на какую были способны.

Удавались и тихие минуты. И, поскольку тревога не уменьшалась, ждали печального конца, хотя об этом еще и не говорили вслух.

– Неужто отвоевался, браток? – спрашивал сам себя маленький солдат, поминутно поднимаясь на корточки.

– Братцы, а сколько сейчас времени? У кого часы есть? Я ведь неделю не знаю времени.

Его перебили:

– Тише ты, дай послушать. Кажется, опять танки пошли. О времени, как переправят на тот берег, справляться будем там. Говорят, сам командующий время кажет.

– Это как же так?..

– А вот еще в сентябре, когда город был на липочке. Каждый день ждали, что немцы опять поднапрут. Ну, понятно, предположения у каждого свои, каждый умом раскидывает. А утром, ровно в восемь ноль–ноль глянешь на берег – и командующий тут как тут. Выйдет, слегка пройдется и опять в блиндаж. А ты бери и смекай: жив командующий, значит, жив и Сталинград.

Уж такова русская натура: коль заговорил один, захотели выговориться и другие.

– Я с нашим командующим, с Чуйковым, вот так был близок… – загремел самодельным костылем по полу раненный в ногу.

– Горилку пил?

– Не пил, а на Мамаевом кургане… стоял… наравне защищался… Огненный человек скинулся оттудова, с кургана–то, – продолжал раненный в ногу.

– Ну и?..

– Ну и зачались от него гореть фашисты.

– Кто ж был тот человек?

– Иваном звали.

– Сам видел?

– Слухи ходят.

– То слухи. Я своими глазами видел, как бочка опрокинулась на немцев, – вмешался боец с голубыми глазами.

– Со спиртом?

– Не-е, бензину полная. Ну и гремела. Скатилась с кургана. И ка–ак вдарит! Веришь, перепонки у нас на верхотуре полопались… Под утро было дело, еще темно. Бензин полыхнул, раскидался… Засветилось все. Прямо как светопреставление… Бусыгин, мой товарищ, потом говорил, что разведка наша ходила на то место, в окружности все выжгло.

Поумолкли голоса.

Наталья решилась хоть напоследок познакомиться со всеми. О себе она сказала мало. Самое мучительное было сознаться, что была замужем, развелась – и она вынужденно утаила это, чтобы не разжигать излишнего мужского любопытства. Потом она подходила к каждому и говорила:

– Давайте знакомиться, – и протягивала сложенную лодочкой холодную и длинную ладонь.

Бойца с голубыми глазами она назвала просто и ласково: Василек, – и это ему было приятно до частых сердечных ударов, потому что, признавался он, краснея, никто из женского персонала не называл его так.

– Уж прямо ни с кем и не целовался? – усмехнулась Наталья.

– Вот истинный крест! – божился он и долго жадными глазами поедал Наталью, пытаясь ей что–то сказать очень важное и серьезное.

Наталья так ничего и не услышала от него, шатому что бойцы ждали своей очереди и тоже хотели что–то сказать, и голубоглазый опять принимался возиться со шнуром, будто находя в этом утеху.

– Одним словом, Василек из саперной роты, – посмеялся кто–то.

Среди раненых больше было неженатых, еще совсем юнцов с неотращенным и мягким пушком волос на верхней губе. Наталье особенно больно думать об этих ребятах, у которых война отняла любовь. «Не любили и не знают, что это за чувство», – жалела она.

А были и такие, что имели кучу детей. Один – с лицом, заросшим щетиной и иссеченным морщинами, – созвал Наталье замусоленную семейную фотокарточку.

– Погляди, доктор. Погляди, какой я семьянин, – говорил он, улыбаясь в усы.

Наталья глядела: он сидел чинно, посредине, в приплюснутой кепке; рядом – жена в платке, повязанном на подбородке, и дети – один одного меньше, лупоглазые и ушастые…

– Счастливый папаша, – сказала Наталья скорее ради успокоения, потому что знала горе, которое ждет их всех, и подумала опечаленно: «Сиротами останутся…»

Медленно подходила к следующему. Перед ней был громадного сложения верзила, сквозь разорванную с плеча гимнастерку виднелась поросшая волосами грудь.

– У меня не биография, а целое наказание, – говорил крупнолицый верзила, назвавший себя сыном собственных родителей. – Трижды женился и трижды сидел в тюрьме.

– Это что за новость? Жены доводили до этого? – удивилась Наталья.

– Не-е, одна ростом была неудачная, другая… Слишком крупная… А третья… гордая… Прогнала. Четвертую в невестах оставил, так как угодил в тюрьму за крупную кражу, а теперь война позвала…

К этому Наталья не питала ни жалости, ни обиды.

– Ищи следующую! – смеялась она, отходя.

– Могу и вас осчастливить, – откровенно нагло ответил он.

– Благодарю. Только тебе от дизентерии полечиться надо.

Круг знакомства замыкался на самом маленьком бойце, голосок у которого был пискляв и тонок, будто комариный звук.

– Вы не знаете, гражданочка, когда эта ужасная война кончится? – спрашивал он после того, как назвался гвардии рядовым Востряковым.

– Что она – полководец? – отвечал верзила. – Сиди и помалкивай.

– Хоть бы через годик кончилась. Уж больно ждать надоело, – зудел голосок.

И смешно, и до слез жалко было глядеть на маленького бойца.

Наталья садилась и угрюмо задумывалась.

«Как бы то ни было, а человек не камень. И у него наступает в жизни предел возможностей, после чего начинает организм разрушаться, – думала Наталья. – Самое страшное, когда начнет косить голод. Тогда от повальной смертности не избавиться».

Она знала, что немцы захлопнули ходы и выходы, осажденные обречены, но совсем не знала, какой найти путь и как спасти их.

К вечеру трое скончались. Сразу трое. Их не закапывали, снесли вниз, в подвал, и положили рядком, укрыв брезентовой палаткой.

До того как этому случиться, раненые могли шутить и даже смеяться, а говор и подавно редко умолкал. Но теперь сковало молчание, и было страшно. Будто холод смерти коснулся каждого и всех вместе…

Ночью Наталья о чем–то шушукалась с Васильком из саперной роты…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Утром в проем разбитого окна заглянул немец. Никого из раненых не ошарашило и не испугало, что это был именно немец, враг – ведь позиции впритык, – но удивило другое: отчаянный поступок самого немца, который решился глянуть в окно.

При виде немца с такого близкого расстояния, что было слышно, как он дышит, лишь одна Наталья обомлела и в первый миг не могла совладать с собою, с замершим от страха сердцем. Она мучительно ждала, что вот сию минуту не этот, глядящий в проем окна, а рядом с ним, другой немец – был виден только его автомат – даст очередь и изрешетит всех пулями.

Тот, что глядел в проем окна, сказал в сторону немцу: «Никс», даже оттолкнул локтем, заставив его опустить автомат.

– Сдавайтесь! Ваше положение безнадежно, – крикнул он.

Зная, что выстрела не последует, Наталья немного пришла в себя, хотя и чувствовала, как от пережитого страха стало муторно до тошноты в горле и дрожали коленки.

Кажется, и немец теперь имел возможность поспокойнее заглянуть внутрь. Поморщился, увидев, наверное, раненых, и тотчас заулыбался, скосив глаза на Наталью.

– Руссиш фрейлин. Гут! – сказал он, зацокал языком, снял фуражку с высокой тульей, волосы на его голове были слегшиеся и редкие, хотя и очень красивые – цвета ржаной соломы.

– Гут, гут! – повторил немец.

С минуту раздумывал он, с какого конца начать переговоры и как перемануть вот ее, красавицу, на свою сторону, к себе, потом вновь оглядел лежащих вповалку бойцов, увидел на них повязки и заговорил:

– Что пожелайт русские раненые? Жить, конешно? О, жить карашо! Давай, жить!.. Русский девушка давай нам… – помахал он к себе заграбасто рукою. – А русский больной… Цурюк. Назад – назад домой… Гарантия свобода.

Немец (судя по фуражке, офицер) постучал по циферблату ручных часов, показав пальцем один час.

– На ваш ультиматум мы… с прибором клали! – сказал верзила и клацнул затвором винтовки.

В мгновение ока немец исчез за стеною.

Через час немец вернулся, в руках у него был белый флаг.

– Парламентер! – сказал немец и опять заглянул в окно, показывая кому–то на нее, Наталью. У окна появился второй – высокий, с проседью на висках, и, наверное, более важный по чину, имевший над ним власть. И стоило этому важному приглядеться к русской девушке, как он оттолкнул первого, велев, однако, вот так прямо держать белый флаг.

Ненатурально заулыбался этот второй чин.

«Давай я!» – казалось, говорил его требовательный жест.

«Ну, что ж, пусть будешь и ты, – дерзко подумала Наталья и почесала коленку. – Собаки чуют падаль, а этот – женщин», – усмехнулась она.

Немец глядел на нее и не переставал улыбаться, правда по–прежнему ненатурально, во все лицо. Он без ума был от ее черных глаз и таких же черных локонов, выбивающихся из–под синего берета. Такую красоту не убивают. И не упускают из рук. Это твердо усвоил себе немец.

С ним был переводчик. Он просунул голову в зияющую пасть окна, опираясь на руки и напоминая этой позой стойку собаки.

Раненые задергались. Кто–то застонал и натужно поднялся, кто–то вогнал патрон в ствол, громко двинув затвором, кто–то крикнул:

– Коси их!

– Не сметь! – Наталья подняла руку предупреждающе. – Мы не имеем права стрелять. Парламентеры ведь!..

– Немецкий офицер предупреждает: если кто выстрелит, всем будет смерть, – начал переводчик, подергиваясь то взад, то вперед, в такт словам, – Поэтому лучше давай мирно. Немецкий офицер согласен принять любые условия… Может, например, дать деньги. Гарантировать всем жизнь и передать в сохранности каждого русскому командованию, но при одном требовании, чтобы вот эта русская девушка… ну, как сказать, пошла добровольно к нам, немцам… Всем вам сохраняет жизнь, а ей… вдвойне… – Переводчик посмотрел в рот офицеру и – к ней: – Райскую жизнь… Можно ехать в Германию… Бавария, горы, водопады!.. Курорт… Имение… Браслеты… – после каждого слова переводчик дергался вперед. – Одним словом, немецкий офицер говорит, что он где–то читал про русских помещиц, и ее жизнь будет не хуже…

– Ха–ха… Ребята, а ведь предложеньице толковое. Стоит подумать, – произнесла Наталья и шмыгнула носом, а поглядевшему на нее страшными глазами трижды судимому и трижды женатому показала язык: «Мол, не хочешь ли пойти ко мне фаворитом?»

– Если свербит, то скорее нанимай! – сказал верзила.

Кто–то ехидно усмехнулся. Остальные угрюмо молчали.

Заступился боец с голубыми глазами.

– Поосторожнее выражайся. По морде вот заеду! – неожиданно смело сказал он.

– Решайте, пока не поздно. Дают вам два часа на размышление. В знак согласия поднимете белый флаг. В противном случае – смерть, – закончил переводчик.

Немцы удалились.

А Наталья забилась в угол и думала.

Что же делать? Не сегодня–завтра кончатся продукты, и начнется повальный мор от голода, от ран гноящихся… Неужели лучше ей одной перенести муки плена? Как это называли встарь женщин, уводимых насильно в лагерь врага? Ах, да, полонянки. Вот–вот, полонянка. И ей этого страшного слова вовсе нечего бояться. «Что ты говоришь, Наталья, опомнись! – вздрагивала она от собственного внутреннего голоса, а чей–то чужой голос спорил с ней, нашептывая обратное: – Ничего страшного, пустяки! – Мужчина всегда остается мужчиной, к какой бы нации ни принадлежал. Ему подавай женщину… И разве немецкий офицер не человек? К тому же марочное вино… Закуски… Браслеты… И… какая гадость!» – вырвалось из уст Натальи.

Хотела не думать об этом. Заставляла себя не думать. Но стучат часы, близят–время. И от нее, Натальи, зависело все или почти все. Между прочим, это ее положение и успокаивало ее: значит, не тронут ни ее, ни раненых. Она уговорит. Должна уговорить ихнего офицера. Лежачих не бьют. Это и немцам должно быть известно.

Потом она снова подумала, что все или почти все зависит от нее, от того, как поведет себя и согласится ли выйти навстречу офицеру.

На что–то решившись, Наталья встала. Оглядела вповалку лежащих раненых. Они молчали. Ждали ее слова.

– Уползайте, слышите! Пока не поздно. Пока путь свободен… Ведь не сделают ни одного выстрела. И мизинцем не тронут. Уходите же! – умоляла она.

Раненые не сдвинулись с места. И молчали.

– Уходите!.. Ну, что я с вами буду делать! Я же на два часа выговорила вас у него. Потом будет поздно. Слышите! Убирайтесь все вон! – нервно кричала на раненых и села, потому что говорить уже не могла, сил не хватало. И расплакалась, вытирая кулаками лицо.

Она не могла первой шагнуть за порог этажа. Ей не велено уходить. А вот раненые, они могут уйти. Она собой выкупила им жизнь. «Выкупила», – подумала она и на душе стало легко, будто совершила в жизни какое–то радостное открытие и для себя лично, и вот для них, раненых, легкость, с которой теперь дышалось, была искупляющей.

Но никто не ушел. Как были на своих местах, так и остались. Упрямые.

Наталья снова принималась уговаривать.

– Идите! Идите скорее. За меня не волнуйтесь… Я никому не поддамся. Поверьте мне. Вот вы, – обратилась Наталья к молодому бойцу, у которого тонкий, как струна, голосок, – Что вас сдерживает? Вставайте и – шагом марш отсюда. Жалко вас, не успели еще и любить… – добавила она.

– Успел не успел, чего гадать на ромашке, – пропел тоненький голосок. – И не вам жалеть… Пусть мама обо мне потужит…

– Ну, а ты, отец семейства, неужели и тебе охота умереть?

– Поимейте сочувствие. Куча детей… Жена болезная, – жаловался он, чуть не плача.

– Так идите, никто вас не держит…

Отец семейства медленно шагнул к порогу, постоял в задумчивости и вернулся, подергивая отросшие на подбородке волосы.

– Не могу… Как все… Совесть гложет, – И начал считать патроны, громко приговаривая: – Раз… два… пять… семь… – Патронов больше не было, только семь штук, но, будто не веря себе, вновь пересчитывал…

Поглядела Наталья на верзилу, трижды судимого и трижды женатого.

– За мной задержки не будет, – ответил он. – Хоть замки ломать, хоть баб целовать… Дай дыхнуть, – обратился уже к соседу. Покурив, возвратил окурок цигарки и начинал рассуждать: – А все–таки был я человеком? Наталья, ты как думаешь? Неужели на лбу у меня написано: вор, уличный бродяга и прочая нечисть?

– Лоб у тебя чистый, а душа, наверное, с гнильцой.

– Нет, Наталья, я могу быть и мужем, одним словом, правильным человеком, беда вот… никто не подберет к моему сердцу отмычку. А так… на руках носить и любить буду… Эх, Наталья!.. – и он неожиданно принимался плакать.

Наталье стало жалко этого физически сильного, а душою мягкого, не лишенного доброты человека. И она медленно отошла, не зная, как и что ему сказать в утешение.

Она подошла к бойцу с голубыми глазами.

– Ну, а ты, Василек, как настроен?

– Готов… – сказал он, на что–то намекая.

Наталья вздрогнула, заметив возле него мину, и по лицу ее разошлись белые пятна.

Два часа спустя немцы, увидев выброшенный из окна вместо белого красный флаг, начали осаждать дом, пытаясь перебить всех его защитников и взять в плен жен– , щину. Враги уже подступили на близкое расстояние и ликовали, зная, что эта красивая русская дикарка уже в клетке и никуда не денется.

Русские умащивались за выступами развалин, на подоконниках, у пробитых в стене щелей… Умащивались, кому как было сподручно: кто на корточках, кто сидя, а раненные в ноги подтягивались на руках и устраивались стрелять лежа…

Верзила, несмотря на рану в плечо, одной рукой взял мешок с песком и подкинул его в проем окна, сделав нечто вроде баррикады.

– Ну, Наталья, какую награду посулишь? – спрашивал он, лихо сбив на затылок пилотку – тоже для шика.

– Не форси. За что награждать? – спросила Наталья, держа в руке кем–то поданный автомат. – Ты вот лучше покажи, как из него стрелять.

– Не покажу, если не дашь награду.

– Какую я тебе награду дам, нет у меня ни медалей, ни…

– Найдешь!.. – верзила дерзко подморгнул ей и приложил ладонь к губам, явно намекая на поцелуй.

– Это заслужить надо.

– Можно отличиться трижды?

– Валяй.

Он приладил одной рукой автомат как должно, потом с плеча саданул очередью. Частые выстрелы автоматов и винтовок вспороли мрачную и холодную пустоту развалин. Немцы тоже ответили стрельбой, и скоро завязалась такая пальба, что света белого не взвидеть от пыли, от крошева иссеченных стен.

– Ну? – домогался верзила, подставляя лицо в горячке боя.

– Ладно уж… получай! – рассмеялась Наталья и поцеловала его в шершавую щеку.

Она ходила от солдата к солдату, приговаривая:

– Ну, ребятки, не подведите… Надавать им тумаков… А ты, – обращалась она к отцу семейства, – неужто вторично ранен? Дай я тебя перевяжу.

– Черябнуло малость, – вытер он рукавом кровь со скулы.

С немецкой стороны послышался лёт снаряда, будоражащий до дрожи воздух. Грохотом взрыва обдало стену, осколки посыпались, там и тут колупая кирпич.

Ни этот снаряд, ни другой, вслед, за ним выпущенный и разорвавшийся почти в одном месте, не нанес урона защитникам дома. Причина была в том, что снаряды кромсали стену с внешней стороны, и все осколки отлетали прочь. Видя, что этим не смять упрямый гарнизон, немцы откуда–то подтянули танк, который двинулся прямо на дом, поворачивая башней. Танк был огромным гремящим металлическим коробом, который, в случае наезда, вдавит стену внутрь, и она рухнет и придушит всех раненых. Шел он, все убыстряя движение и не встречая сколько–нибудь серьезного противодействия, если не считать неприцельно летящих из–за реки крупнокалиберных снарядов. Следом за танком ползли, осмелев, немецкие пехотинцы…

По ним Наталья и все остальные вели отчаянную стрельбу.

Танк приблизился настолько, что, казалось, уже обдавал жаром.

– Эх, родные… Поминайте добром! – горестно крикнул боец с голубыми глазами и перевалил через глыбу развалин, пополз навстречу, работая локтями. Под мышкой у него была мина в плоской металлической коробке.

– Василек, стой!.. Стой!.. – позвала Наталья, но он упрямо передвигался сиднем, на одних локтях.

Ждали, что будет. Мучительно долго ждали. И не могли высунуть головы, так как танк в этот момент хлестал из пулемета. Наталья все же приподнялась над развалиной и бесстрашно высунулась. Она вдруг сползла вниз, нахмурившись от ужаса. «Василек… Что ж ты, Василек, а…» – бессвязно прошептала она, и почти в это мгновение раздался огромной силы взрыв.

– Кончено… – сказал верзила, увидев остановившийся и уже пылающий танк. Однако и он помрачнел, заметив на вражеской стороне из–за угла дома выползающий второй танк.

– Возьми вон гранаты и вяжи связку, – обратился он к рядом примолкшему молоденькому парнишке. Дыша открытым ртом, тот глядел на него с печалью и томленьем. Зубы у него стучали. – Хватит скулить! – добавил крупнолицый. – Скорее делай, что тебе велено.

– Боюсь гранаты держать. Я лучше патроны буду набивать…

– Ну, набивай. А ты, Наталья, возьми у меня гранаты в сумке и свяжи тройку. Вот ремень, – отстегнул он старенький, потертый ремешок от брюк.

Наступали трагичные, видно последние, минуты, и это понимали и чувствовали все. Когда Наталья связала гранаты и подала их крупнолицему, тот окинул ребят жаждущим взглядом, увидел у отца семейства самокрутку в губах. Попросил докурить, совал в рот окурок подрагивающей рукою, потом, раза три затянувшись, пыхал дымом. А тем временем Наталья прикладывала к плечу кусок ваты, смоченный в йоде.

– Да брось ты, – подергивался всем телом крупнолицый верзила. – Не могу… При виде крови у меня голова кружится…

Он пополз.

Наталья хотела было крикнуть и не крикнула. У нее захватило дыхание от всего, что виделось и что рождало собственное мужество.

– Оставайтесь тут… одни… я тоже… – лихорадочно прошептала Наталья и начала карабкаться наверх. В это время влетевший в проем окна снаряд рванул внутри этажа. Наталья только ощутила, как страшная сила воздушной волны приподняла ее и бросила. Проваливаясь куда–то, она лишилась чувств и памяти…