Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Ночь скрадывала и людей и звуки.

Отряд Кострова проник на вражеские позиции бесшумно, точно так же и завязалась борьба бесшумно. Продвигаясь в изгибах окопов и траншей, освещенных блеклым и неверным светом луны, едва замечали вповалку спящих немецких солдат, подкрадывались к ним, приканчивая ударом приклада или штыка, слышался только хруст или мученический вскрик умирающего.

Откуда–то, словно из–под земли, послышался возглас«Хальт!» – и разом приглушенную тьмою тишину вспороли пулеметные и автоматные очереди. По тому как в ночи всплески стрельбы потекли с высоты, для Кострова стало ясно, что там, впереди, у подошвы высоты, немцы опамятовались, что на них совершено нападение и поэтому борьба с этого момента ожесточилась; пули вызванивали певуче в темноте, того и гляди могли задеть поолетая низко поверх земли.

Передвигаться, как раньше, в полный рост и бесшабашно уже стало нельзя. Костров подозвал к себе рядом бегущего комсорга роты и дал команду двигаться по траншее или вперебежку по открытой местности. На пу ги к высоте они прикончили втихую еще несколько перепуганных вражеских солдат.

Как–то враз, почти без всякого ожидания, развиднелось, а еще минутой позже совсем посветлело. Только на западном склоне собиралась туча. Алексей, продвигаясь, увидел поверх траншеи немца в фуражке с высокой тульей и шнурках витого серебра – не иначе, как офицер! – хотел его сразить, но немец исчез тотчас. Мгновением позже скрылся и Костров. «Он меня будет караулить, а я его… Кто кого?» – подумал Алексей и начал соображать, как ему ловчее подкрасться к нему: идти напрямую по транщее – нельзя, может из–за изгиба обстрелять неожиданно. А если выскочить из траншеи, перебежать и сверху на него прыгнуть… «Ишь чего захотел? Так и дастся он тебе на голову сесть! Надо крадучись. Вдоль траншеи. И глядеть. Глядеть в оба… Попробуем!» – проговорил сам себе Костров. Он передохнул, и, кажется, волнение и напряжение сил немного спало. По крайней мере дышалось ровнее.

Судя по звукам выстрелов, борьба переместилась на правый фланг обороны и правее высоты, куда вела вторая, почти параллельная траншея. Костров слышал то русскую речь, то немецкую, доносившуюся оттуда. Значит, успели уже просочиться туда, скоро, наверное, оседлают западный, еще затемненный скат высоты. Туча оттуда ползет. Хоть бы дождь пошел. Жара печет, дышать нечем…

Откуда ни возьмись подскочил сзади боец из его группы. «Кто там?» – спросил он, вытерев потные глаза рукавом, и неразборчиво зашагал было вперед, но тут раздался выстрел, и боец повалился на бруствер, загребая растопыренными пальцами песок и жмурясь от боли. «Дурила», – едва успел подумать о нем Костров, как услышал поверх траншеи шорох летящей гранаты. Костров стащил за руку раненого, успел пригнуться и сам. Граната, перелетев через траншею, пошипела мгновение и взорвалась наверху, осколки с шорохом разлетелись, вздыбливая песок. Костров ответно послал свою гранату.

Приползший санитар уложил на носилки раненого и поволок его на тыловую позицию.

Недолго спустя Костров поднялся в рост, выглянул из траншеи – никто не обстрелял. «Прикончил», – подумал Костров о немце с серебром на фуражке. И он стал передвигаться по траншее, медленно и крадучись, пока не напоролся на изготовившегося к прыжку немца.

Костров нацелился было выстрелить в него авто мат заело. Хотел взвести, а затвор не досылался до конца, словно что–то ему мешало, и Костров, чертыхнувшись, швырнул автомат в сторону. Алексей побледнел, судорога вмиг свела тело, когда заметил в руке у немца сверкнувший нож. Видя, что русский не стреляет и, опешив, стоит с голыми руками, немец бросился к нему, занеся над головой нож.

Рукою наотмашь Костров успел отвести удар в сторону, хотя и почувствовал, как что–то полоснуло плечо. Он так крутнул руку немца, что тот аж присел от боли и выронил нож.

Они схлестнулись, оба безоружные.

«Ну, немец, померяемся силами», – сказал сам себе Костров.

Немец все время норовил прижаться к голове русского своею головой. Норовил боднуть или ударить лбом снизу вверх в подбородок, так чтобы искры из глаз посыпались или – хуже того – кровь из носа ручьем. А может, близился он головою для того, чтобы улучить удобный момент и откусить ухо, нос, все равно какую часть тела, лишь бы причинить нестерпимую боль. «Неужели кусается, стервец?» – мелькнуло в голове Кострова.

Чтобы не быть позорно изувеченным, Костров держался от его лица на порядочном удалении. Во всяком случае, на удалении почти вытянутой руки. Только сейчас Костров разглядел короткую стрижку на его голове под ежика. Совсем как у мальчишки. А роста он был крупного, руки будто коромысла. И коротко стриженная, к тому же маленькая голова казалась несоразмерно уродливой.

Мало–помалу Костров освоился с его тактикой и смелее начал пользоваться своею. Немец обладал техничностью, Костров же все время прибегал к своим, русским приемам – силовым.

Они топтались, выбирая момент, чтобы повергнуть друг друга. Топтались долго, по–медвежьи.

Неожиданно, быстро нагнувшись, немец успел схватить левой рукой противника за колено, хотел так же мгновенно сорвать его с другой ноги. Немец знал, что этот прием рукопашной борьбы почти неотразим! Все должно делаться молниеносно и одновременно: и захват колена, и резкий толчок назад, чтобы сшибить противника с ног. Однако Костров яростно рванулся к нему всем туловищем и успел зажать его голову под мышкой. Он так крепко держал голову немца и стискивал с такою яростью, что казалось, никакая сила не может разжать. «Проси пощады! Пощады проси!» – почему–то приговаривал Костров, хотя и знал, что имеет дело с врагом и о какой–либо пощаде не может быть и речи.

Сдавалось, немец уже хрипел, обмяк, как вдруг, собрав силы, он рванулся, чуть не сбив с ног русского капитана. Сбить не удалось, а голову выпростал из тисков. .Тотчас немец, очутившись сзади, прыгнул русскому на спину и начал сжимать ему горло. Сколько было сил, Костров вжимал голову в плечи, не давая противнику обхватить рукою горло, потом, напрягшись и слегка пригнувшись в прыжке, пытался сбросить противника через плечо.

Упал немец. Упал и Костров. С тою же яростью они принялись барахтаться на земле, захватывая друг друга попеременно за голову, за шею, за руки, за ноги. Причем каждый стремился так скрутить своего противника за голову или шею, так притиснуть его к земле, чтобы тот не мог и пикнуть. Под ними дыбилась пыль, на зубах скрипел сухой песок и приходилось то и дело выплевывать.

Порой они свертывались в клубок, как змеи.

Навалявшись до устали, они наконец оба вскочили на ноги, какую–то долю минуты глядели друг на друга затравленно.

Лицо немца стало потным. Капли выступили на носу, возле глаз, на шее… Противно смотреть. И пахло от него тоже потом и винным перегаром. Чувствовалось по всему, немец умаялся. И кажется, дай Костров знать, что борьба окончилась вничью, немец с удовольствием согласился бы разняться. Но Костров не хотел идти на попятную: какое может быть перемирие, когда тут, под Сталинградом, борьба идет не на жизнь, а на смерть.

Они опять сцепились.

– Рус… Рус… – приговаривал немец, норовя, однако, сшибить противника с ног. Удар. Еще один удар. Нет, Костров устоял. И вдруг немец, прекратив давать подножку, нанес сильный удар в затылок. Перед глазами вспыхнула и поплыла метелица искр. Потребовалось невероятное усилие, чтобы устоять на ногах. И не только устоять, а напрячь всего себя для продолжения борьбы.

Немец уверен. Он уже сознает свое явное превосходство. Пренебрегает какой–либо предосторожностью. Сейчас его противник будет смят, уничтожен. Не мешкая, немец переходит снова в атаку и наносит два удара. И оба – ложных. Последует третий, видимо решающий, – в челюсть. Костров уклоняется от этого третьего. и, схватив на лету правую руку, с силой тянет немца на себя, потом ударяет снизу вверх коленом. Удар пришелся в самое больное место: в пах… Немец вмиг обмяк, обезумел, закатив глаза от боли. И в этот момент Костров добавил к своему удару второй – в нос, потом – в скулу.

Немец вскрикнул, начал ловить руками воздух и повалился на землю. Какое–то время немец будет лежать и хрипеть, глотая набившийся в рот песок. Продлится это, может, с минуту, а то и больше.

Костров не сообразил еще, чем его прикончить, как немец, будто корчась от боли, пополз, шевеля пальцами и выискивая сбоку от него лежащий нож. И когда нож очутился уже в руках у немца, Костров шагнул и наступил ногой на запястье его руки. Выхватил нож и прикончил немца, нанеся удар в грудь. Немец крякнул, перевернулся, изгибаясь, трудно привстал и рухнул на землю.

И только сейчас Костров почувствовал себя страшно ослабевшим. Все в нем было свое и вроде не свое. Дрожали губы, дрожали колени. Почему–то тошнило. «Я же со вчерашнего дня в рот крошки хлеба не брал», – подумалось, и Костров, шатаясь от слабости, привалился грудью к стенке. Костров заметил, что дрались они не в самой траншее – там было бы слишком тесно, – а на площадке возле полуразрушенного блиндажа. Алексей достал из кармана завалявшийся сухарь, хотел откусить, но увидел на поднесенной ко рту руке, между пальцами, кровь, она запеклась, хотя местами была еще влажная. Ему стало дурно, почти омерзительно. Тошнота подступила к горлу, так и держала. Он пытался вытереть пальцы травою насухо, – кровь не пропадала, виднелась под ногтями и в прожилках кожи. Чужая была кровь или своя – безразлично. Отвращение не проходило. И есть расхотелось. Это было странно. Ведь со вчерашнего дня ничего не ел. Подумал, чем бы заняться. Идти сейчас к высоте, где (судя по все реже доносящимся звукам) доканчивался бой, у него не было сил.

Он почувствовал, что в животе ломило и стояла какая–то тупая боль. И еще ощущалась тяжесть. Будто там, в животе, застрял снаряд. Алексей испугался, начал гладить, мять живот, пытаясь нащупать эту боль, этот «снаряд». Боль не унималась. Его даже прошиб пот. «Чудно, какой может быть снаряд. Откуда он?» – устало усмехнулся Костров.

Он ощутил на лице освежающую прохладу, льющуюся откуда–то сверху, и запрокинул голову. Небо с западного края заволокло хмарью, одинокая туча, оторвавшись от общего массива облаков, плыла сюда и уже провисла над высотой. Начался дождь, стеною прошелся над землей, прибивая пыль. Алексей удивленно обрадовался дождю, почувствовал сухоту в горле, подставлял раскрытый рот, ловя капли и остро чувствуя, как пахуч степной дождь. А может, это травы запахли. Они особенно свежо пахнут во время ненастья или при дожде.

И ему захотелось пить. Будто он только что перенес какую–то страшную болезнь, и вот поправился, и чувствует себя бодро, совсем здоровым. «Но живот все–таки побаливает. Правда, ломить стало меньше», – подумал он. У него распалилась жажда. Он не переставал ловить открытым ртом капли.

– Хорошо–то как! – подумал он вслух и невольно покосился вниз.

На песке лежал убитый немец, бледный, ни кровинки на лице. О прежнем, живом напоминали только волосы, шевелившиеся от ударов капель дождя. Лицо стало мокрым, казалось, немец плакал. И эти кажущиеся слезы тоже говорили о живом, хотя немец и был мертв.

Вид только что убитого им немца сейчас вызвал в душе Кострова жалость. Эта мысль пришла помимо воли, сама собой, и хотя упорно не хотелось так думать именно о нем, о враге, потому что не убей его, Костров сам бы, наверное, лишился жизни и вот так лежал бы…

Он сел на земляной выступ траншеи, обхватил руками колени, мрачно думал:

«И вот этот немец с мальчишеской стрижкой хотел убить меня… Не просто так, ради потехи… Нет же! Погнали бестию, чтобы убивать… Значит, не мне, Кострову, жить на своей же земле, а ему, оккупанту, властвовать, править миром?.. Нет, Россия не для пришельцев. Все тут и сгинут!» – Костров яростно потряс кулаками.

Он снова взглянул на немца: огромная синяя муха ползла по лицу. Волосы уже не шевелились, хотя капли не переставали ударять по голове. И волосы и одежда стали мокрыми, и мало–помалу песок возле трупа, черневший от крови, становился янтарно–чистым.

Поутру, изморенный усталостью, не в силах идти, Алексей Костров прилег на потеплевшую землю и сразу заснул. Спал он до той поры, пока кто–то не стал тормошить его, затем перевернул на спину и сдавил запястье руки, щупая пульс.

– Отвяжись! Чего пристал! – бурчал спросонья Костров, отталкиваясь локтем. И услышал над головой голос: над ним, склонясь, стоял комиссар Гребенников.

– Что с тобой, Костров? Как мертвый лежишь?

– Живой я… Что со мной сделается?.. – немного погодя еще вялым со сна голосом проговорил капитан.

– А я‑то думал… Аж перепугал…

Костров потер вспотевший лоб и добавил:

– Какой–то странный и жуткий сон привиделся.

Гребенников не спросил, какой именно был сон, только смерил настороженным взглядом Кострова, усмехнулся чему–то про себя и спросил совсем о другом:

– Как это вы схлестнулись? Здорово ты его… Порусски.

– Кого? – не понял Костров.

– Ну этого… фашиста, – кивнул Иван Мартынович на убитого.

– Как мог, товарищ комиссар.

– А синяк–то набит немцем или во сне кто разукрасил?

– Где, какой синяк?

– Вон под глазом. На, поглядись, – Гребенников полез во внутренний карман, подал маленькое круглое зеркальце.

Посмотрев на себя, Костров сказал запросто:

– Без увечий бой не обходится. Пустяки.

– Оно так… Но и жизни мог лишиться.

– Не дался бы. Корень, его хоть гни, хоть ломай, не поддается.

Гребенников подивился убежденности Кострова и сощурил глаза:

– Сон–то в руку?

– Такие сны, товарищ комиссар, раз в жизни видятся, и то не каждому. – Повременил и начал вспоминать: – Вижу себя… Вроде стою лицом на запад… Гляжу: мрачно кругом… И на западе солнце вроде напоролось на горизонт, как на лезвие огромного ножа, и стало расползаться кровавым пятном… Даже не расползаться, а течь кровью… И гореть начала эта кровь… Прямо пылает… И кто–то как закричит оттуда, из кровавого пекла, нечеловечьим голосом. Окаменел я, ногой не двину. А крик все громче, будто небо раскалывается… Вглядываюсь: а кровь пожаром запылала, на меня надвигается… Я повернулся лицом на восток и – побежал. Бегу, а сзади меня земля обрывается, огромными кусками в пропасть летит. Это я не вижу, а телом вроде ощущаю… Вот–вот подо мной все к чертям обломится, и – конец… Вдруг вижу мать надо мной появилась, летит над головой, и слезы из ее глаз как градом бьют. Я хочу ее взять за руку, а она не дается. Только град из ее глаз бьет по мне. Аж больно стало. Меня тут злость взяла, я встал и увидел, как из–за гряды гор поднялось солнце. Новое солнце. И только я остановился… как тут же земля сзади меня прекратила обрываться. Тогда я снова повернулся лицом на запад и… проснулся – кто–то растолкал меня.

– Ты даже во сне партийно мыслишь, – проговорил Гребенников и расхохотался.

– Как так? – не понял Костров.

– Снам не всегда можно верить, – уже серьезно продолжал Иван Мартынович. – А этот сон просто в руку… Кстати, не пора тебе в партию вступить?

– Мне? – искренне удивился Костров. – А под силу ли это?.. Ведь коммунист – ведущий всю жизнь. Я так понимаю. – Алексей посмотрел на комиссара пристально и, казалось, так долго, что от напряжения, а может, и от волнения задрожали ресницы.

– Верно понимаешь. И кому, как не тебе, быть в партии!.. По всем статьям достоин… Даже твой сон – отражение тебя самого и всех… На своем горбу испытали мы войну, от самой границы топаем, не бежали, правда, а огрызались, с тяжкими боями сдавали рубежи. Сколько раз ты ранен?

– Дважды, к тому же контузия…

– Ну, вот это твои рекомендации в партию. А что касается боев, то чувствую: скоро так двинем, что фашисты очертя голову покатятся. Мы действительно накрепко встали у стен Сталинграда. – Гребенников, сидя рядом с Костровым, обхватил руками колени, примолк, как бы собираясь с мыслями, и продолжал: – Они хотели затмить и утопить в крови наше солнце. А оно не подвластно ни тучам, ни варварам… Больше того, солнце плавит тучи, превращая их в капли дождя, свет его лучей дает жизнь людям, растениям, всему живому миру, чтобы бороться. Бороться со смертью ради жизни…

Они бы еще долго говорили, но с утра опять начинались бои, и оба пошли на передовые позиции.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ночная атака дивизии Шмелева удалась.

Из горизонта выкатилось солнце – огромное, пурпурное и яркое, оно прилегло, не отрываясь от земли, на верху бугра, как переспелая тыква.

Было мгновение, когда ночь еще не убралась, но и утро не наступило, мгновение уползающих в лощины теней и неудержимого разлива света. И, когда Шмелев вылез из щели, наскоро выдолбленной у подножия высоты, куда он перенес за ночь свой командный пункт, еще больше поразило его, что даже здесь, на фронте, бывают, оказывается, минуты, когда все дышит покоем – и притихшая земля, и травы, мокрые, обмякшие от росы, и даже кузнечики – завсегдатаи степи – не прыснут с подскока из травы, не зазвенят переливчато–долгим звоном.

Рассветное мгновение, кажущееся в своей глубокой тишине вечностью, настраивало на раздумья. С невольным порывом Николай Григорьевич подумал о том, что как ни убивай жизнь, а она хранит свое торжествующее начало и в первом луче восхода, и в этих травинках, которые успели на выгоревшей за лето степи зазеленеть по осени. «Вот так и мы… Страдаем на этой земле, воюем, умираем, а пройдет время, скрутим врага, откатится война, и земля, израненная, лежащая в пепле и осколках, даст ростки жизни. Значит, и мертвые будут жить в частице великого дела: ведь ради него они пожертвовали собой…»

Утешало Шмелева и то, что ночной удар, предпринятый как бы в отмеетку за неудачный дневной бой, искупал пролитую кровь. Он мучительно подумал о напрасных жертвах, и пусть это произошло по вине Ломова, он не мог не сознавать хотя бы и косвенную свою вину перед павшими товарищами. «Этого могло не быть. Могло не быть!..» – с твердостью внушал Николай Григорьевич самому себе, и вдруг пришла на ум мысль – радостная, ободряющая – написать командованию фронта, изложить свои доводы, мысли, расчеты о преимуществах ночных операций перед дневными.

– Как это в штабе фронта не могут додуматься до простых вещей? – вслух рассудил Шмелев. – Немцы еще господствуют в воздухе, авиация не то что косит ряды идущих в атаку, но и головы не дает поднять. На психику действует, люди становятся как помешанные… Да и как при белом дне взломать оборону, когда она укреплена, огрызается бешеным огнем. А ночью… ночью немецкая авиация не может прицельно бомбить, и огневая система слепа. Самый раз нападать!

Занятый своими мыслями, Николай Григорьевич не заметил, как сзади к нему подошел посыльный и протянул от руки написанную телеграмму. «Срочно явитесь к командующему фронтом», – прочитал Шмелев и насупился, потирая переносицу. «Что бы это могло быть?» – усомнился он, и сразу пришла догадка, что это Ломов, покинувший штаб посрамленным и гневным, постарался насолить. Николай Григорьевич ненароком поглядел на горизонт, солнце уже высоко поднялось над землей, кровянея в редких, сгущающихся облаках. С сожалением подумал он, что немцы конечно же предпримут усилия, чтобы вернуть потерянные позиции, а ему лично не доведется в это время быть на передовой. Нужно ехать, и как можно скорее, иначе своим опозданием навлечешь на себя неприязнь и гнев самого командующего. Как некстати эта поездка! Но нужно ехать без промедлений. Он хотел тотчас вызвать на командный пункт комиссара Гребенникова, находившегося, как всегда, на передовой позиции, но раздумал, побежал туда сам короткими перебежками. На полпути залег, начал ползти, так как откуда–то с фланга забил косоприцельным огнем неприятельский пулемет.

– Где комиссар? – спросил Шмелев попавшегося на глаза озорно улыбающегося бойца.

– Да вон с братами обживает немецкий окоп, – махнул рукой тот.

«Ишь ты, обживает», – обрадованно усмехнулся Шмелев и перевалил через бруствер в траншею.

В чужих, только что занятых окопах обживаться – это значит: раньше всего захваченное немецкое оружие обратить против немцев, затем – и делается это почти одновременно – приспособить тыловые стенки окопов для стрельбы стоя, с колена, с упора, из–за плеча и даже вслепую, когда высунуть голову опасно, а стрелять нужно, далее – собрать как можно больше брошенных, неизрасходованных пулеметных лент, автоматных дисков и просто одиночных патронов, раскиданных, как желуди. Теперь время наметить и ориентиры, точнее определить наиболее вероятные, угрожаемые участки, хотя бы взять под неослабную зоркость вон ту балку, по которой неприятельская пехота может пойти в контратаку, и, наконец, нужно подумать о запасных позициях, о подвозе боеприпасов и воды. И когда все это сделано, предусмотрено, намечено, собрано, вырыто и перемещено – настает момент немного поблажить, например заглянуть в индивидуальные пакеты и коробки, говорят, там всегда есть чистейший медицинский спирт, или узнать, чем это наполнен непомерно вздувшийся трофейный ранец из телячьей кожи.

Да, кстати, бойцы уже шуруют в немецких ранцах, и кто–то кричит отчаянно:

– Так и есть, братцы, флягу шнапса нашел!

– А я открытки голых девиц! – вторит ему другой, широко улыбаясь, будто и впрямь стал обладателем бесценной находки.

– Выкинь. Небось шлюхи – противно смотреть на них! – ворчит сосед.

Шмелев застал комиссара за довольно потешным занятием: присев на корточки и склонив набок голову, он медленно водил по губам гармошку, наигрывая песню «Синенький скромный платочек…» – и в тон незамысловатой мелодии сидевшие возле него ободрительно подпевали:

…Падал с опущенных плеч.

Ты говорила, что не забудешь

Милых и ласковых встреч.

Осторожно, словно боясь спугнуть песню, подошел Шмелев. И, выждав, пока не затихли голоса, сказал:

– Эге, да вы тут, как на именинах!

– Плясать порываются, Николай Григорьевич, да жаль – площадки нет, – усмешливо ответил Гребенников.

Погодя немного, Шмелев кивнул комиссару, и они отошли в уединенное место, за изгиб траншеи.

– Не расхолаживаешь? – спросил полковник, кивнув в сторону сидящих в кругу бойцов.

– Нет, настраиваю, – ответил Гребенников, – Может последовать контратака, и ее нужно отбить оптимистически!

Шмелев улыбнулся одними губами, не меняя хмурости на лице, и комиссар тоже посуровел.

– Что стряслось?

– Вызывают к командующему фронтом.

– Зачем?

– Неизвестно. Но, думаю, трепку зададут.

Гребенников хрустнул пальцами:

– Это работа Ломова. Вот наказание на нашу душу. Ну, погоди!.. – Он не досказал, что собирался сделать, но по решимости на его лице нетрудно было угадать, что этот человек пойдет на все ради справедливости! И решимость комиссара придала еще большую уверенность Шмелеву, который не чувствовал за собой никакой вины и готовился, если надобно, возражать и командующему.

– Ты не кланяйся там. В случае чего… – не досказал Гребенников, поглядел куда–то вдаль, поверх взгорбленной степи, потом перевел глаза на Шмелева, шевельнул бровями, как бы говоря: «Выше голову. Поборемся вместе».

– Ничего. Этот Ломов не на тех напоролся. Поломает зубы, – сказал Шмелев, потом отдал распоряжение через комиссара возглавить оборону высоты и защищать ее любой силой, а если выдохнутся силы, все равно стоять смертно.

Гребенников нахмурился и сказал:

– Справимся. Сейчас соберу партактив. Проведем по ротам партийные и комсомольские собрания… Будем стоять!

– Если сунутся, главное – вызывайте огонь артиллерии. Вызывайте огонь! – добавил Шмелев и, обнявшись с комиссаром, пошел медленно, не оглядываясь.

Обратный путь не уменьшился, не увеличился, но каким же длинным и опасным был он для Шмелева. Едва выбрался из траншеи, как, застигнутый фланговым огнем того же пулеметного гнезда, упал, лежал, с досады жуя губами и чувствуя на зубах песок, потом полз, вскакивал, перебегал и, заслышав напевный и опасный свист пуль, опять залегал, полз. Выбравшись из зоны пулеметного обстрела, попал под бомбежку. Немецкие самолеты, проплывая клиньями, сперва не сбросили ни одной бомбы, только на втором заходе начали кидать бомбы, и не на высоту, отвоеванную нашими ночью, не на позиции бывшего переднего края, а на ничейную полосу, где как раз находился Шмелев. Он успел забраться в неглубокую ячейку, лежал, оглушенный взрывами и перемогая невольный страх. Карусель самолетов вилась над ним, бросая бомбы и поливая из пулеметов. Потом, освободившись от груза, самолеты набрали высоту и поплыли восвояси, только один кружил, и Шмелев уже встал, хотел было отряхнуться, как заслышал над головой свист падающей бомбы. Он еще не успел сообразить, отбежать ли ему или остаться на месте, как неподвластная разуму, интуитивная сила бросила его опять в наземный, еле прикрывающий тело окопчик. А взвизгивающий звон чего–то падающего – похоже, и не бомбы – нарастал и близился, казалось, на самый окоп, и Шмелев, замерев в ожидании страшной развязки, лежал ничком, не дыша и не смея шевельнуться и без того онемевшим телом. Что–то шмякнуло на землю возле самого окопчика и сползло Шмелеву на спину, отчего он похолодел в ужасе. Полминуты–минуту лежал, ожидая взрыва. Странно – ничто не взрывалось, только обвило спину, как путами. Николай Григорьевич встал наконец с осторожностью неимоверной, медленно оглянулся и увидел под ногами свившуюся, как змея, толстую бурую цепь. «Фу, черт возьми, напугал! – вслух подумал он, поддев ногой цепь. – Не хватает бомб, так они для острастки домашней утварью швыряются».

Забежав в свой блиндаж, Шмелев на ходу позавтракал, отдал срочные распоряжения начальнику штаба, главным образом подготовить заградительный огонь артиллерии, и стоило подкатить выехавшему из укрытия зеленому вездеходу, как впрыгнул в него. Из гремящей и тонущей в огне Котлубани выбирался не без опасения: вновь налетели самолеты, и пришлось спрыгивать, укрываться.

От Котлубани дорога пошла открытой степью, под пронзительными лучами солнца, и чем скорее удалялся, тем чаще оборачивался, вслушиваясь и тревожась, что за высоту ведется бой, – там вырастали клубы взрывных дымов и оттуда доносилась частая ружейная стрельба вперемежку с ухающими снарядами.

Поездка начинала выматывать нервы.

Часа через два, а может, и раньше степная дорога стала прижиматься к городу, где, судя по шуму и горящим строениям, над которыми столбами высились черные дымы, угадывалось, что там идет сражение.

К Волге на переправу ехал по мокрой разбитой дороге, проложенной через низинную пойму. Ближе к городу шла дорога, по–видимому более сносная и накатанная, но по ней не пускали легковой транспорт, то ли опасаясь за пассажиров, то ли по другой причине. Уже подъезжая к временной переправе, скрытой в кустарнике, узнал от регулировщиков, что та, большая, переправа засечена немцами и часто бомбится. На паром вездеход не взяли – в ветлах скопились десятки машин с набитыми вповал ранеными, и Шмелев, оставив вездеход на этом берегу, пошел упрашивать катерщика перевезти его самого, одного, на ту сторону.

– Подбросить не резон, – отвечал усталым голосом речник в форменной фуражке с поломанным козырьком.

Катер, буравя воду, отвалил от берега.

Дыбились белым фонтаном взрывы по реке, но Шмелев вида не подавал, терпеливо перенося и это испытание.

Над головой с тяжелым, захлебывающимся в сыром воздухе визгом пролетел самолет. Появившись низко, со стороны города, он обстрелял из пулемета прежде, чем катер успел отвернуть и прижаться к острову, под тень ветел. Опомнились, когда уже самолет взмыл кверху.

Весь остаток пути вплоть до берега – кипящая от взрывов вода, и Шмелев ругал себя и злился, что не умел по–настоящему плавать. Ткнувшись в берег, под высохшую ольху, кунающую в воде корни, катерщик заглушил мотор и обернулся, скаля зубы:

– Родились в сорочке! Ни одна пуля не задела.

– Мы же крепкой закваски.

– Фактически так. Дивлюсь! – ответил катерщик и, поглядев из–под ладони на тот берег, сказал, что его ждут, заломил козырек и, отвалясь от берега, повел катер напрямую по пенящейся воде.

Шмелев проводил его долгим взглядом. Потом, взбираясь по берегу, низкому и долгому, он путался ногами в колючих прутьях ежевики, на ходу срывал черные бугристые ягоды, ел, ощущая во рту приятную кислинку. На верхнем суку одного дерева, рядом с гнездом из прутьев, редких, просматриваемых насквозь, угрюмо ворковала горлица. Стаились, колготились на кустах скворцы, готовящиеся к отлету. «Тут и войной не пахнет», – подивился Шмелев, и это ощущение, не привычное для человека, только что вышедшего из пекла боя, не покидало его ни на минуту, пока он шел вдоль приречного кустарника, потом по оврагу к штабу фронта.