Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Возвращалась домой и Наталья.

Дивизию, в которой она служила врачом, сняли с позиций из–под Вязьмы, спешно погрузили в эшелоны, и теперь почти без остановок поезд мчался куда–то на юг, к месту новых сражений. До станции Грязи Наталья ехала с эшелоном. Дальше пути расходились; в Грязях ей надо было сойти, чтобы на попутной ехать домой в Ивановку.

Ехала. Наталья в смутном и тягостном беспокойстве, не зная, что ждет ее в селе. Пока до Грязей было далеко, Наталью мало заботили и дорожные хлопоты, и мысли о том, как ее встретят дома. Волновало другое: скоро наступит пора прощаться… Как бы ей хотелось не выходить из эшелона, ехать дальше, чтобы и там, в новых боях, облегчать страдания людей, ставших для нее родными. «Лучше бы сразу, как попала на фронт, попроситься на передовую. Не путаться бы с ним…» – подумала Наталья о Завьялове и, стараясь забыться, отвлеченно все смотрела и смотрела на пятящиеся назад поля с выбившейся в трубку рожью, на низкорослый кустарник, тянущийся вдоль полотна.

В этом же эшелоне ехал и Завьялов, но она не хотела с ним видеться. И пусть бы он совсем не попадался на глаза, когда она будет сходить.

От нелегких дум ее отвлек вошедший на остановке Тубольцев.

– Кипяточку принес, свет-Наталья. Заварочки у поваров разжился. Да ты чего такая постная? Захворала? – спохватился он, увидев ее хмурое, бледное лицо.

– Муторно на душе, – нехотя ответила она.

Тубольцев знал, что Наталья в положении, и старался угодить ей чем мог: приносил с кухни горячую еду, бегал за кипятком на стоянках, разогревал мясные консервы. И сейчас, поставив котелок на нары, он достал из вещевого мешка большущий кусок сахара, расколол его на несколько долек, разливать чай помедлил, чтобы покрепче заварился, потом налил в алюминиевую кружку, подал Наталье.

– А себе?

– Дозволь водочкой побаловаться, – улыбнулся Тубольцев и откупорил флягу, плеснул в свою кружку. – А ты бы не хотела малость на прощанье?

– Нет. Мне нельзя, – отказалась Наталья.

Тубольцев отрезал ломоть хлеба, посыпал солью и, прежде чем выпить, плутовато прицелился одним глазом к кружке.

– Злющее зелье – поморщился он.

К вагону подошел капитан Завьялов, весь перетянутый ремнями, в каске, с противогазной сумкой за плечом. Стройный, лоснящийся и чем–то довольный. Увидев его, Наталья быстро отвернулась.

– Можно? – спросил он, взявшись руками за перекладину, лежащую поперек двери.

Наталья промолчала. Не ответил и Тубольцев.

– Ну, как говорится, молчание – знак согласия, – усмехнулся Завьялов, подтянулся и ловко вспрыгнул. Постоял, оглядывая забитый медицинским имуществом вагон, потом перевел взгляд на Наталью, опустившую голову, сказал с небрежностью в голосе:

– Удивляюсь. И глядеть не хочет. Какая тебе гадалка наворожила?

– Если бы гадалка!

– Кто же?

– Ровно не знаешь. Умеют же иные ловчиться.

– Положим, это не совсем так… Голову чуть было не сняли, – хмурясь, ответил Завьялов.

– Тебя бы надо совсем вытряхнуть из партиирезко сказала Наталья, наконец взглянув на него – Совесть променял…

– Товарищ… как вас зовут? Выйдите на минутку, – обратился Завьялов к Тубольцеву, но Наталья запротестовала:

– Можешь говорить при нем все что вздумается. Пусть рассудит.

Тубольцев все же собрался было уйти, но эшелон тронулся, и он отошел в угол вагона, начал укладывать расползшиеся от тряски тюфяки, складные койки. Завьялов тем временем подошел к Наталье, протянул ей руку, но она сердито оттолкнула.

– Н-да, – буркнул Петр, – Помню, когда–то была другой. При одном взгляде таяла. А теперь…

– Глупой была, – перебила она, не поворачивая головы. – Доверилась. И кому? Эх ты… двуликий!

– Можешь по–всякому меня обзывать. Но вини и себя. Построже надо было вести, тем более замужней…

Наталья встала, посмотрела на него вспыхнувшими от гнева глазами.

– Уходи отсюда, слышишь? Или я тебя выброшу вон!

– Но–но, потише! – предупредил Завьялов, не повышая тона, и вдруг откровенно рассмеялся. – Мы оба грешны. И все–таки о прошлом жалеть не надо…

Улыбка с его лица сошла, он отвернулся, ждал, подойдет или нет. «Упрямая. Рожать едет, а строит из себя, – подумал Завьялов, – А впрочем, пусть. Провожу ее у всех на виду, а там – концы в воду». И еще поду мал: «Бабу нужно утихомирить, иначе поднимет рёв – всю карьеру мне испортит». Не поворачиваясь, только кося взглядом на Наталью, Завьялов опять заговорил:

– Пойми одно: нам с тобой очень мало осталось быть вместе. Скоро Грязи. Ты сойдешь, а мне ехать дальше. Не на курорт ведь, а в самое пекло. Может, случится, и не вернусь. На войне, сама знаешь… – Он еще долго говорил в этом духе, а Наталья, слушая, не могла припомнить, когда же этр он говорил подобные слова. «Ах, да, в злосчастной кибитке изливался: «Война все спишет».

– Брось, Петр, прикидываться. Слышала это от тебя не раз.

– Тем паче должна понять, хотя бы посочувствовать.

– Кому? – разгневанно спросила Наталья, – Тебе? Ты же трус! Собственного выстрела боишься. Трус ты и в жизни…

Услышав эти слова, Завьялов взбеленился, по лицу разлились белые пятна.

Наталья между тем продолжала:

– Где твоя клятва? Пустые слова! Вот он, ребенок, во мне копошится, – не стыдясь, приподняла она подол гимнастерки. – А ты испугался своего ребенка… Не бойся, сама выращу. А тебе несдобровать. Рано или поздно твоя мелкая душонка всплывет на поверхность. Сам схватишься за голову и будешь просить у жизни пощады, как жалкая тварь. Пришел… Зачем пришел? Чистеньким остаться захотел… Уходи! Ухо–о–ди, выброшу! – закричала Наталья не своим голосом. И зашаталась, медленно склоняясь на нары.

Тубольцев, вовремя подбежав, удержал ее.

– Зачем так… рвать себя. Не надо, Наталья, – проговорил он и строго посмотрел на Завьялова. – А вы? Как вы смеете?

– Молчать! – прикрикнул на него Завьялов. – Кто вам дал слово? И вообще – куда вы лезете?

– Не кипятись, – остановил его Тубольцев, – в сыновья мне годишься.

Эшелон, резко скрежеща, остановился в открытом поле. По вагонам перекинулось: «Во–о–зду–ух!» Завьялов оробело взглянул на Наталью и сполз в проем двери, порвав зацепившуюся гимнастерку – и не заметил. Побежал в канаву.

Высоко в небе заунывно гудел самолет. Наталья не вышла из вагона. С нею остался и Тубольцев. Он поглядывал на небо, угадывая черную крестовину гудящего самолета. Не сбросил ни одной бомбы. И рассыпавшиеся по канаве и кустарнику люди снова прыгали, лезли в распахнутые двери.

Наталья начала укладывать растрепанные волосы.

– Помоги мне собраться.

– Ладно, – кивнул Тубольцев. – Попей вот чайку.

Она отпила глотка два, через силу улыбнулась:

– Выпей и ты свою чарку.

– Нет, в горло не лезет, – отказался Тубольцев и начал собирать ее вещи. – Полотенчик не просох, – сказал он, снимая его с перекладины.

– Пусть висит. Оставь себе.

– Спасибо. Память будет, – с теплотою проговорил Тубольцев и пустился в рассуждения: – Осечку ты дала. В корень надо было глядеть, кого выбирать. Но духом ты не падай. Держи себя гордо. Какого черта,, прости меня грешного, такая женщина, видная да умная, должна перед кем–то унижаться. Не подпущай к себе всяких… Они, как репей, липнут. А ты на земле твердо стой. Твердо!

– Спасибо, Тубольцев.

– Как же иначе? Я повидал на своем веку – и дураков, и правильных людей, – задумчиво продолжал Тубольцев. – Не забывай нас, отписывай, сын или дочь народится.

Иссиня–черные глаза Натальи потеплели. Заботливая улыбка вспыхнула на лице. Улыбка женщины, ждущей ребенка.

Когда эшелон остановился на станции Грязи и Тубольцев помог снести чемодан, Наталья, прощаясь, вдруг заплакала.

Старый, весь в копоти паровоз, постояв недолго, обдал белыми росинками пара дегтярно–черные шпалы, тополя за оградою и потянул эшелон. Вагоны, дергаясь и перестукивая стальными тарелками буферов, сползли с места, покатили. Никто не сел в эшелон, будто эта короткая остановка была сделана для нее, Натальи, чтобы ей сойти.

Оставшись одна, она осмотрелась: серое, обшарпанное здание вокзала, серый, побитый асфальт и лица толпящихся на перроне людей тоже серые и мрачные – все входило в душу Натальи с печальной неизбежностью. Она не знала, что ей делать: то ли искать попутную подводу, то ли сидеть на вокзале и ждать кого–либо из знакомых. Ехать сразу в Ивановку не решалась. С какими глазами она появится дома? При одной мысли, что ее увидят люди и будут корить, Наталью бросало в дрожь. «Да и примет ли отец? Ведь он бывает таким нещадным…» – усомнилась Наталья, припомнив, как однажды он чуть не выпорол ее кнутом.

Мимо проходил парень в телогрейке. Поравнялся, чуть замедлив шаги и кося на нее ехидный взгляд.

– Кто воюет, а она брюхо отпустила! – зло бросил он и пошел дальше.

От этих слов в глазах Натальи потемнело. Вот так скажут и в Ивановке. Нет, ехать туда сразу нельзя. Нужно хотя бы темноты дождаться. Пусть не все увидят. А ехать надо. Где еще найдешь приют. Да и отец все же…

Она села на чемодан, распахнутыми полами шинели прикрыла живот, широко расставленные колени.

«Что делать? – тоскливо и горько снова подумала Наталья. – Безотцовщина. Нагульный…»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Минуту постояв у двери, Наталья глубоко вздохнула, будто собиралась нырнуть, и рывком шагнула за порог.

Игнат сидел у окна и насмаливал дратву. Приподняв голову, сразу узнал ее. И поглядел на живот. Все понял. Еле сдержал себя.

– А, приехала, – протянул он, закусив зубами конец дратвы, – Ну и ладно.

Наталья готовилась к встрече с отцом, боялась, ждала. Но такой спокойной будничности не могла предвидеть.

– Как добиралась–то? – вставая и устало разгибая спину, проговорил Игнат.

– От Грязей на попутных, – ответила Наталья, с неловкостью проходя в переднюю комнату.

Игнат шагнул к порогу, взял чемодан, показавшийся легким, помедлил, не зная, куда поставить его, и наконец отнес к кровати в смежную комнату.

– Поди мыться будешь с дороги–то? Горячая вода в печи есть.

Наталья расстегивала ворот гимнастерки дрожащими пальцами, пуговицы не слушались, а в горле стоял мучительный крик. Встретившись глазами с отцом, переняв его суровый и цепкий взгляд, опустила руки и беспомощно и горько прошептала:

– Отец…

– Ну, чего уж там… Давай помогу воду достать… Да раздевайся ты, что ли, вроде бы домой пришла, – и он, кряхтя, загремел ухватами.

«Постарел», – отметила про себя Наталья и вдруг окрепшими руками быстро сняла гимнастерку. И пока она мылась, Игнат грузно ходил по избе, что–то переставлял, двигал, гремел чем–то…

В избу вбежала Верочка. Вбежала с веселыми капельками пота на носу.

– Батя, закончили, слышишь, за–кон–чи–ли! – радостно пропела Верочка, – Последнюю делянку проса засеяли. А какого крошечного зайчонка поймал Венька дяди Тихона… Ушастый, прыткий…

– Будет тебе егозить–то, – хмуро буркнул Игнат. – Хватит, сказано.

– Да что случилось–то? – Верочка развела с непонятливостью руками.

Из–за перегородки вышла Наталья, босая, в нательной солдатской рубахе, выпущенной поверх синей короткой юбки, с мокрыми, свисающими на грудь волосами.

– Ты?! – испуганно воскликнула Верочка, скользнула взглядом по лицу, по всему телу сестры, скользнула, догадалась, вспыхнула и, не глядя на отца, выбежала из дому.

Отец не то осуждающе, не то виновато посмотрел на Наталью и тоже ушел, так ничего и не сказав ей.

И вот Наталья одна в доме. В своем или в чужом? Мучительно трудно решить это, понять. Ничего не изменилось, все то же, что было и раньше: стол с рассохшимися пазами, выскобленный и вымытый теперь уже руками Верочки, длинная лавка во всю переднюю стену, корявый, сизый от времени столетник в чугунке, пучок чабреца, как всегда заткнутый под наличник рамы, и кровать ее, Натальина, железная кровать с чуть облупившейся синей краской и разглаженными, накрахмаленными подзорами, – все было привычным, давно вошедшим в жизнь ее, Натальи. Но теперь это все понималось как–то иначе.

Наталья повела глазами по опустелой комнате. Все было свое и вместе с тем чужое. Чувство нераздельности, владевшее Натальей, когда она жила среди этих вещей, поливала цветы на подоконниках, убирала избу, была с Верочкой и отцом, не выделяя себя среди них и находя в этом радость, – это чувство уступило холодной неприязни, будто между нею и всем, что она застала в доме, выросла стена.

Она приподняла на ладони край подзора, погладила когда–то своею же рукою сделанную вышивку. «Сберегли, – грустно улыбнулась Наталья. – Видать, все–таки ждали. – Но тотчас и спохватилась: – А я… Как жестоко обманулась. И как посмотреть в глаза Верочке? А дальше… Снова ходить по селу и бояться поднять голову? Снова будут бабы смотреть в спину? Почему? Зачем…»

Тишина… Как хотелось этой тишины там, в боях, среди разрывов, крови и стонов… Все ушли. Одна. Тяготит тишина. Страшно.

В глазах у Натальи темнеет. Что–то давит грудь. Не хватает воздуха. Уйти. Уйти скорей. В поле, к ветру – куда угодно, только не быть одной… Она срывает с гвоздя телогрейку, сует ноги в сапоги и почти выбегает из дому.

Она не знает, куда и зачем идет. Ноги несут сами. Вот и огороды. Низкорослые, лохматые кусты сирени у канавы. Наталья не останавливается. Суженная пахотой и канавой тропа, еще не заросшая травою, ведет ее дальше, через сухой лог. Ветер треплет и просушивает волосы.

Стынет над Старым садом закатное солнце. Из лога тропа взбирается все выше, пока не прячется в чащобе. Хватает за голые колени, колет ежевика, стелющаяся по кустам. Густо запахло цветом. Этот запах нежданно обрадовал Наталью, и она, на время забывшись, заспешила, откидывая руками ветки кустов. Роща кончилась, раздвинулся простор.

Наталья засмотрелась. Остро вверх белыми конусами дыбились груши. Казалось, не хватало им этого простора. А яблони, широко опустив до самой травы ветви, стояли величаво притихшие в своей щедрости – бледно–красные крутые бутоны вплотную нанизаны на ветках.

– Как легко дышится, боже мой! – сказала Наталья.

Она сняла телогрейку, бросила ее на траву, но не села. Подошла к яблоне. Обняла теплый, шершавый ствол. Прижалась к нему щекой: «А хорошо–то как!..»

Что–то радостно екнуло в груди и вдруг отозвалось нежданно–резкой болью – под сердцем будто толкнул ребенок. Наталья положила руку на живот: «Шевелится». Ее замутило. Замутило до тошноты. Слабость расплылась по телу. Придерживая живот ладонями, Наталья подошла к телогрейке и осторожно, боком села. «Шевелится, живет…»

Наталья болезненно посмотрела на яблоню, вокруг себя и поразилась, обнаружив, что сидит на том же месте, где когда–то была с Петром. И старый шалаш вон виден, только не осталось копенки. И увиденное сейчас навалилось на нее тяжестью воспоминаний…

«Петр», – брезгливо подумала Наталья и хотела забыться, вырвать из памяти это ставшее для нее ненавистным имя. Но не могла, мысли растревоженно заполоняли голову.

Бывает легче пережить, простить измену. И очень трудно пережить и простить обман. Тем более, когда уже начинаешь понимать, что жизнь–то одна и та когда–то кончится. Но что делать? Смириться? Или взбунтоваться?..

Бунт будет осужден, не понят людьми. Но страшно покориться судьбе. Как же быть? На что решиться?

Раньше Наталье хотелось иметь ребенка. Радостно ждала его. А теперь… Жизнь разбита. Отвернувшийся Алексей… В этой цветущей, полной запахов тишине ей и сейчас слышится резкое, как удар, брошенное: «Потаскуха!» Что возразишь? Нагуляла…

Родить? Что скажут ей и Верочка, и отец, и все на селе? И что она сама скажет потом ребенку, как объяснит ошибку жизни? А ведь спросит – кто же отец…

Вырастишь, и тоже может осудить.

А если… не допустить, не родить? Но ведь вот он, ее ребенок, она носит его под сердцем, она может дать ему жизнь или оборвать. Только она, мать, властна в этом. Только она…

Нужно ли иметь ребенка от человека, который наплевал тебе в душу и стал нелюбимым? И неужели всю жизнь она будет себя казнить…

Но при чем же тут дитя? При чем оно, такое крохотное и такое безвинное существо? И можно ли убить свою плоть и кровь? Лишить себя самого большого, земного права – права материнства?

Да, она хотела ребенка. Жила этим. Ждала и уже называла в душе его курносым счастьем. «Хорошо–то как: курносое счастье!» – шептала Наталья. Если бы она увидела в этот миг свои глаза, она бы обрадовалась: как они сияли! А минутой позже эти глаза сделались мрачными.

Мысли в голове ее путались.

То ей вдруг хотелось корить себя, то она думала о Завьялове и злилась, что спуталась с ним… Потерянная вера не возвращается. Неужели это так? Конечно, так. Иначе это была бы не вера, а смирение. Наталья этого не хотела. Никогда. И чем дальше, тем сильнее в ней будет нарастать вражда. Ничем ее не унять, не заглушить…

Наталья встала и, пошатываясь как от угара, медленно пошла. Все ей стало немило – и этот сад, и яблони, и дурманящий запах цветения.

Она шла и чувствовала себя подавленной и раздвоенной.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В избе стояла странная тишина. Наталья вслушивалась. «Тишина. Или, правда, тишина может звенеть, или это в ушах у меня. – Думы у Натальи текли вяло, отрывочно, да и не хотелось думать, – А с отцом так ни разу и не поговорили. О том, что изнуряет сердце, что гложет. О главном… Что ж, теперь уже все. Перестала бы звенеть тишина! А может, это кажется, может, от слабости, от потери крови? Скорей бы приходил отец.

И перестанет мучить тишина. Она уже не звенит, – скребет, точит, как стекло о стекло…» Наталья облизала пересохшие губы. Воды в кружке больше не было, а встать – нет сил. В висках стучит одно и то же слово: все, все, все.

«Вот и все… А товарищи там, на фронте, уже называли мамой… И что писать Тубольцеву?»

Пришел отец. Громыхнув в сенях лопатой, шагнул в кухню, заглянул в нетопленную печь, буркнул что–то и прошел в переднюю комнату.

– Что это печь–то не истоплена? Мне, что ли, варить. Да ты… – И слово застряло: с разметанной постели на Игната смотрели говорящие о невыносимом страдании глаза Натальи, губы кривились, мучительно хотели чтото выговорить.

Игнат взглянул на Наталью, на одеяло, которое, как бы обмякнув, свисало с постели неуютными, жесткими складками. Он снова взглянул на дочь. Взглянул строго и осуждающе. Кустистые брови хмуро сошлись к носу и нависли на глаза, как бы прикрыв, спрятав от Натальи мучавшую его боль. Только слышался ему самому внутренний голос: «Что ты наделала? Как ты посмела? Убить жизнь…» Если бы не эти жаром горящие глаза, если бы не бледность на ее лице, трудно сказать, что бы он сделал с ней самой.

Но он был бессилен, и не время. Надо спасать ее, иначе все обернется двумя загубленными жизнями…

Игнат склонился над головою дочери, потрогал лоб весь в каплях пота.

– Эх, Наталья, Наталья! А ведь вырастили бы… Игнат недовольно подоткнул свисшее одеяло и голосом, в котором трудно сказать, чего было больше, обиды или жалости, проговорил: – Об отце бы подумала, не видишь, старый уже… Может, парень был бы, мужик в доме подрос бы…

– Воды, отец! – выдохнула Наталья.

Под вечер ей стало еще хуже. Глаза ввалились и стали огромными, щеки полыхали нездоровым румянцем лицо осунулось, стало строже и красивее. Игнат с испугом посмотрел на дочь… и вдруг спешно засобирался куда–то.

– Ты далеко… – слабо прошептала Наталья.

– Далеко ли будет – не знаю, а пока пойду лошадь просить. В больницу тебя везти надо.

Наталья испуганно и удивленно взглянула на отца и неожиданно звонким голосом сказала:

– Нет!

– Как нет? – Игнат озадаченно остановился. – Я, что ли, лечить тебя буду? Так ведь мне не приходилось возиться с больными–то бабами. Как–никак воевала, а тут… – Игнат надел картуз и решительно шагнул к двери.

– Отец, не надо!

В голосе Натальи слышалась и мольба, и просьба, и твердая настойчивость.

– Ну, не надо. А дальше что? – Игнат остановился вполоборота на пороге. Все в нем было немым вопросом; казалось, даже картузишко с потрескавшимся козырьком, насунутый кое–как в спешке, и тот вопрошал: «А дальше что?»

– Отец, вернись. Я тебе все объясню.

Игнат снял картуз и, забыв повесить его на место подошел к постели Натальи. Она как могла выпростала из–под одеяла руку, безжизненно–белую, с проступившей синей веной, поймала руку отца и зашептала воспаленно:

– Пойми только… Тяжело и тебе и мне… Слишком много горя… Так пусть это горе останется с нами. Судить могут…

– Судить? – вскинул брови Игнат. – Да за что судить–то?

– Закон такой есть.

– Закон–то законом, но вольна же баба: ей рожать, ей и растить… Да что теперь суд, и так сама себя казнила.

– Я не хочу позора на твою голову. Понимаешь, не хочу, – врастяжку, устало добавила Наталья.

– Чего уж там… – Игнат смущенно крякнул и осторожно присел на постель. Долго молчал и заговорил притихшим голосом: – Ну, с нами останется горе. А лечить кто же будет тебя?

– Ты, отец! – Слабый Натальин голос прозвучал так уверенно, что Игнат первый раз за весь день улыбнулся, потом бережливо положил свою огромную, заскорузлую ладонь на беспомощно откинутую голову Натальи и с какой–то особой добротою проговорил:

– Тогда учи, дочка, что делать? Ведь ты умеешь лекарить.

Всем своим измученным сердцем Наталья откликнулась на эту доброту и тут же поняла, что есть у нее опора, что с этого часа она уже не одна.

Игнат принес к постели таз с водою, помог Наталье ополоснуть лицо, руки. Потом в сенцах начал колоть щепу для самовара, а там и печь затопить надо. «Дел–то навалилось, – подумал Игнат и пожалел, что отправил Верочку. – Да ведь и как не отправить. Без чего бы обошлись, а без соли никак нельзя. Дожили… Соль дороже денег стала, и та с базара. Вот и гоняй девку. Туда яйца, сюда соль…»

Мысли его рассеянно перескакивали, ни на чем подолгу не задерживаясь. Подумал об Алексее: «Приезжал, даже не заглянул. Да что там… Не родные теперь, и Митяй уже не сват. Обходит, смотрит волком…» Зажав ногами доску, тужился расщепить ее пополам и опять сокрушался. «Хороший был Алешка, и в жизни упорный. Подошел бы к дому. Да что теперь…» Игнат укорял Наталью, но этот укор был уже мимолетным и скорее выражал сожаление, что ошибка все же произошла и ее не исправить.

Но все мысли забивала единственная и главная – Наталья! «Бедная горемыка–баба, – думалось Игнату, – Не уберег, не сумел. Эх, была бы мать! Пошептались бы где по закутку, может, и горя б такого не было. Все это так, но охами не поможешь. Спасти надо».

– Отец, подойди сюда… Слышишь… – еле донеслось из комнаты.

– Что тебе? Воды принести?

– Режет… Больно смотреть. Загороди чем–нибудь. – И Наталья, не открывая глаз, медленно, как бы нащупывая, провела рукой по подушке, указывая на окно, сплошь залитое пронзительным солнцем.

Игнат засуетился: сдернул с печки дерюгу, повесил было на бечевку от занавески и только отнял руки – бечевка лопнула, и дерюга скользнула на пол. Игнат выругал себя: «Недотепа», поднял дерюгу и старательно приколол ее булавками к раме.

Из Грязей Верочка вернулась радостная, светящаяся. Широко распахнув дверь, прямо с порога крикнула:

– Отец! Быстро я обернулась? – И, не получив ответа, положила на стол узелок с солью, черный кусок мыла, задвинула в угол кошелку из–под яиц. На ходу развязывая платок, она шагнула в смежную комнату. После яркого света Верочка ничего не могла разобрать в полутемной комнате Натальи.

– Да что это у вас темнотища какая? Господи, отец, где ты, зачем вы позакрывали окна?

– Уймись, – донеслось из угла. Голос отца был до странности хриплым, усталым и как будто постаревшим.

Верочка испугалась. Сердце почуяло беду, беду неизбежную, страшную.

– Что случилось? – почему–то спросила она шепотом, остановившись посреди комнаты и не зная, что делать дальше. Пальцы цепко держались за концы платка, так и не снятого с головы.

– Закрой дверь–то.

Верочка осторожно прикрыла дверь и так же осторожно, медленно подошла к отцу. Глаза уже привыкли к полумраку.

Отец, тяжело опершись локтями о колени, сидел на табуретке у Натальиной постели. Лица видно не было.

Верочка перевела взгляд с отца на постель и вздрогнула. На взбитой, почти не смятой подушке голова Натальи казалась безжизненной.

Осторожно, не скрипнув табуреткой, отец поднялся, взял за руку Верочку и повел ее за собой из комнаты.

– Не померла бы у нас Наталья–то, Верушка… – выдохнул отец.

Опущенные плечи Верочки дрожали.