355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Василий Соколов » Крушение » Текст книги (страница 35)
Крушение
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 01:32

Текст книги "Крушение"


Автор книги: Василий Соколов


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Поздно вечером Жуков. вернулся к себе в деревню и не успел еще стряхнуть дорожную пыль, как дежуривший у телефонов офицер доложил, что генерал Василевский просил сообщить о его прибытии сразу же, на что Жуков ответил с грубоватой небрежностью, что и ломовая лошадь требует овса и отдыха, а человек подавно нуждается хотя бы в часе покоя, и начал мыть лицо и шею холодной водою из ведра, поднесенного адъютантом, потом сел за стол, так как заждавшийся повар уже подал разогретый обед, и похвалился при этом, что свежего судака, которого так любит генерал армии, отныне он будет готовить утром, в обед и вечером и в любых вариантах.

– Раздобыл? Ловкий ты доставала, – вытирая лицо полотенцем, проговорил Жуков.

– Умеем, – не оправдываясь, сказал повар. – Малость устарела пословица: без труда не вынешь и рыбку из пруда. Поуле каждой бомбежки не приходится вынимать, сама всплывает.

– Трудятся немцы, да еще и на нас, – усмехнулся Жуков. Добавил. строго: – Рыбы много поглушат, браконьеры отпетые. Гнать их нужно!

– В ваших силах, – подзадорил повар.

Жуков промолчал, сел за стол и начал есть зажаренного на сковороде судака. Коньяк из только что откупоренной бутылки он лишь попробовал, выпив одну стопку врастяжку. Зато ел много, потом, чувствуя, как с устали начало клонить ко сну, прилег на топчан. Глаза от нахлынувшей дремы сами собой смыкались, но, как бывает иногда, напряжение нервов и сбивчивые мысли перебили сон. Георгий Константинович помимо воли встал, чувствуя себя расслабленным. Медленно оделся. Медленно вышел.

Вот и редкая, изгородь, за которой в глубине, среди блеклой и опадающей зелени деревьев, стояла изба. Василевский был дома, уединясь один в комнате с занавешенными окнами, он елозил по полу, на котором холстом была расстелена огромная карта. Не обратил внимания на вошедшего, и только когда услышал грубоватый голос, приподнял голову: поперек во рту у него торчал большущий карандаш, с одной стороны – синий, с другой – красный.

– Заждался тебя, Георгий Константинович. Думал гонцов слать. Ты погляди, какая петрушка получается, сказав, Василевский опять уткнулся в карту.

Присел на корточки и Жуков.

– Если немцы убедятся, что до зимы не возьмут город, то попытаются осесть в обороне, – озабоченно проговорил Василевский.

– Они в этом уже убедились. На своей шкуре испытали, – заметил Жуков. – Ослабление нажима на Сталинград – это не что иное, как признак их бессилия. В предчувствии зимы они, конечно, изменят тактику и оперативное размещение резервов.

– В предчувствии зимы… В предчувствии зимы… повторял раздумчиво Василевский. – Что же они будут делать? – Грузный и широкоплечий, генерал–полковник тяжело поднялся. Встал и Жуков. Оба помолчали, думая о том, как бы скорее предпринять сильный удар, чтобы не дать немцам очухаться еще до зимы.

– Давай, Александр Михайлович, разыграем вариант, – предложил Жуков. – Предположим, ты будешь на стороне красных, ну а я, грешным делом, на стороне синих. Согласен? – загадочно улыбнулся Жуков.

Затея казалась не лишенной мысли. Никогда, пожалуй, так не познаешь противника, пока не побываешь в его шкуре. Полнее разгадать его замысел, понять, чем он дышит, можно только при двустороннем проигрыше будущего сражения, хотя бы и на карте. Но Василевскйи сразу не давал согласия, почему–то медлил.

– Нет уж, – отмахнулся он. – Давай лучше поменяемся местами.

– Почему?

– Тебя опасно пускать на чужую сторону.

– Не понимаю. Откуда такое предубеждение? насторожился Жуков.

– Ну, как же. Разве военную игру сорокового года забыл?

Жуков задумался. Нет, он не забыл. Давно ли это было? Кажется, в конце 1940 года. Но потому, что шла воина, изнурительно–лихорадочная и тяжелая, те мирные дни казались далекими. А сейчас перед глазами Жукова вновь ожило все, что тогда произошло.

На крупное штабное учение, объявленное как стратегическое, дающее понять характер будущей войны, собрались командующие всех военных округов, начальствующие лица Генерального штаба и Наркомата обороны Охотников играть на стороне красных было много, а вот кому поручить вести роль вероятного противника – затруднялись. Выбор пал на Жукова. Он тогда командовал Киевским особым военным округом, и его полководческий дар уже проявился на Халхин—Голе. «Как? Мне, советскому генералу?» – запротестовал было он, однако нарком настойчиво повторил. Коль было приказано, Жуков взялся исполнять эту роль горячо, напористо, вжившись в новое свое положение и… поколотил красных! Поколотил самым нещадным образом. А ведь на стороне красных, то есть своих, была масса войск. Западным направлением на учениях командовал генерал Павлов, за юго–западный подыгрывал Штерн. Они противопоставили своему противнику – дерзкому генералу Жукову – доктрину, выраженную в словах Сталина и не раз повторяемую Ворошиловым: чужой земли не хотим, но и своей земли ни пяди никому не отдадим… В свою очередь, Жуков, уподобясь роли командующего германскими войсками, как наиболее вероятного противника нанес три сокрушительных удара в направлении Бреста, Гродно и Львова…

Страшно неудобно было не только руководителям красных, но и самому наркому обороны… Ни в какие понятия штабных или войсковых учений не укладывалось, чтобы сторона красных, то есть свои войска, оказалась битой.

На разборе учений Сталин в сердцах назвал тогдашнего начальника генштаба Мерецкова стратегом, не способным глубоко мыслить… Потом было предложено высказаться участникам операций. Жуков хорошо помнил, о чем он тогда говорил: об ущербности нашей стратегии, которая не учитывает силу упреждающего удара, о невыгодности расположения укрепленных районов (новые слишком приближены к границе, а старые заброшены). Раскритиковав все это, Жуков сел и не успел успокоиться, как услышал клокочущий шепот обернувшегося к нему Тимошенко: «Ты большую глупость натворил». «Почему?» – удивился Георгий Константинович. «Это же по идее Сталина делается. Шапошников проводит, а он замнаркома по строительству укрепрайонов». Жуков сник, такая критика могла принести массу неприятностей…

В тот же день, вызвав к себе, Сталин сказал: «Вы правильно раскритиковали. Вот и назначим вас начальником генштаба». – «Провалю…» – сорвалось было у Жукова, но Сталин, не любивший возражений, сказал: «Ничего, поможем. Принимайте дела».

Кажется, Василевский тоже припоминал все детали тех командно–штабных учений, поэтому, прежде чем согласиться, спросил, насупив клочковатые брови:

– Как же так произошло… Красных на учениях расколотил, а когда сам стал начальником генштаба Красной Армии и… проморгал начало войны?

Жуков подошел к окну, видно было, как под гимнастеркой его подергиваются лопатки. И от окна, не оборачиваясь, заговорил голосом, в котором трудно было понять чего больше – боли или не прощенной самому себе обиды:

– А вы бы дали распоряжение, как начальник генштаба, как нарком, коль Сталин упорно настаивает: ни одного солдата не передвигать. Не провоцировать. Кто бы мог дать распоряжение? Никто. Иначе бы… – он не договорил.

– Ладно, успокойся, Георгий Константинович.

Но успокоение пришло не сразу.

– Трагедия видна, когда все ушло в прошлое, заговорил опять Василевский. – История скажет правду… Давай лучше сейчас схлестнемся! Ты, значит, на стороне красных, а я уж так и быть – синих.

И они схлестнулись. Поначалу, когда в умах решающая битва еще не разыгралась, оба говорили степенно, даже миролюбиво, будто и вовсе не были противниками, а немного погодя Василевский сгоряча схватил переносную электрическую лампочку со шнуром, потянул за собой на пол, на холст карты.

– Да, да… Вот так… Тяжело мне сейчас,.. – хрипел его голос снизу. – Главная ударная группировка застряла, не взяв Сталинграда. Застряла… Лучшие силы перебиты, остальные скованы… Да, да, тяжело…

Нависая над ним всем своим дюжим телом, Жуков стоял, упершись в колени широченными ладонями, и подзуживал:

– Бери же Сталинград, он тебе мерещился сдобным пирогом. Бери, пока не поздно!

Василевский тыкал по карте пальцем, словно ища лазейку для рывка. А над его головой чужой голос подхлестывал:

– Во–во, туда, туда забирай, севернее по Волге.

– Погоди, ты же все–таки русский. А они не подхлестывали немецкое командование. Небось не враги себе.

– Ясно, не враги. Могильщики твоих войск!

Василевский, озлясь, перебирал в уме разные варианты, взвешивал все «за» и «против». Разве пренебречь Сталинградом и повернуть на север, вдоль Волги? Нет, не могло пойти на это немецкое командование. Во–первых, оно уже не располагало для этого необходимыми силами, во–вторых, оно понимало огромный риск такого маневра, в-третьих…

– Торопись, торопись, уже зима на носу… Призрак обмороженных солдат… – предостерегал Жуков. – Что же касается в-третьих, то мои войска полукольцом охватили твою немецкую ударную группировку и уже располагают такими силами, которые не позволят тебе сделать маневра ни на север, ни на юг. Ни в октябре, ни в ноябре. Так–то Василев… то бишь генерал Паулюс! Решайте, пока не поздно.

Василевский соображал, негромко рассуждая сам с собой: «Могло быть второе решение – переход к обороне, – Он уткнулся в карту, водя пальцем по линии, занятой противоборствующими сторонами. – Да, переход к обороне в условиях крайне невыгодной конфигурации линии фронта – охватывающего положения советских войск – очень опасен. И как можно признать провал годовой кампании? Из–за чего тогда пролито столько крови? Да и они, русские, не будут сидеть сложа руки».

– Нет, конечно, – рушился сверху голос Жукова. – Попомните Москву, когда дали вам от ворот поворот!

– Знаем. Мне докладывали, что фюрер… до сих пор боится зимы, его в холод бросает при одном упоминании о русских морозах, – ворчал снизу Василевский и продолжал: – Ну так и быть, раз и сам фюрер боится холода, то, пока не поздно, нужно принять последнее, самое разумное решение – отойти от Сталинграда, перегруппировать войска и попытаться искать успеха на новом направлении…

– Отойти от Сталинграда? – казалось, в тон слышался ему голос нависающего грозного человека. – Господин Паулюс, позвольте узнать: у вас на плечах голова или кочан капусты? Нет–нет, вы не взрывайтесь как бомба. Кто вам позволит отойти от Сталинграда? Разве вы не слышали знаменитую речь Гитлера о Сталинграде, с которой он обратился к немецкому народу совсем недавно, в октябре? Он сказал: «Немецкий солдат остается там, куда ступит его нога». И далее: «Вы можете быть спокойны – никто не заставит нас уйти из Сталинграда». Самочинно сделаете – полетят генеральские погоны, а сами угодите в концлагерь. У вас теперь их натыкано как грибов–поганок после дождя.

Медленно достал Василевский из кармана носовой платок, медленно вытер потное лицо. На миг он и в самом деле почувствовал себя в роли немецкого генерала, и ему стало вдруг страшно. С ужасом подумал он, что немецкая ударная группировка, понесшая потери в людях и технике, оказалась в тупике. Она самое себя втянула в гигантскую ловушку, двери которой вот–вот должны захлопнуться.

И это не преминул сделать решительный, кипящии от предчувствия победы Жуков. Он шагнул на ту сторону карты–холста, прилег на нее, вдавливая коленями, и загребасто охватил руками с двух сторон всю немецкую оборону, а заодно и самого Василевского. Руки его были как железные клещи, и Василевский, ощутив, как тот все сильнее сжимает его, ёкнул, дыхание у него сперло, пытался вырваться и не мог. Сил не хватало.

Потом, когда Жуков сжалился и отпустил его, Василевский взмолился:

– Ну, Георгий Константинович, к тебе в руки нельзя попадаться. Своего уложишь, – Помедлил и, вернувшись к своей роли немецкого генерала, заговорил воспрянувшим голосом: – Сжать ты сумел, а проглотишь ли – посмотрим. Я твой удар парирую резервами.

– Какими? У тебя их кот наплакал.

– Откуда вам известно – есть у меня резервы или нет?

– Нам кое–что доносит агентурная разведка.

– Что именно?

– Позвольте не раскрывать карты, – ответил Жуков, улыбаясь. – Что же касается резервов, то вы их бездумно израсходовали.

Василевский взмахнул рукой:

О, нет. Немецкая армия мобильна. Вы это должны знать. Сниму с Кавказа танковую дивизию, и она дня через три своим ходом придет и таранит вашу большевистскую блокаду.

– А этого не хотел? – Жуков выставил перед своим соперником огромный кулачище.

Не сговариваясь, они встали разом, обхватили друг друга, били по спинам ладонями, топчась по полу, по карте, которая в ногах у них, в полумраке наступающего утра была похожа на помятую серую шкуру.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ровно в 12.00 на прием к Жукову прибыли двое.

Чтобы не опоздать, командир дивизии полковник Шмелев приехал загодя и в ожидании своего часа ходил окрест дома, сбивая палкой сухую, горько пахнущую полынь, росшую при дороге, а потом доложил адъютанту, что вызван представителем Ставки. В комнату вошел тихо, также негромко представился и стоял до тех пор, пока Жуков не предложил сесть.

Другой – подполковник Варьяш – приехал из штаба фронта на своей машине, в сопровождении часового, так как вез, по его мнению, сугубо секретные материалы.

Не попросил адъютанта доложить, лишь сунул ему небрежно к лицу удостоверение и вошел без стука в дверь. Правда, козырнул, представился генералу армии.

Полковник Шмелев лично был знаком с Жуковым, признавал в нем недюжинный ум полководца. Не раз они встречались еще в тяжелую пору под Москвой. Вспомнил Шмелев, как тогда, будучи контуженным, не мог говорить, лишь отвечал письменно и потом получил от него записку, особенно памятную… И это до сих пор помнил Шмелев, хотя сейчас сидел укромно возле двери, чувствуя себя в его, представителя Ставки, и еще в чьей–то неведомой для него власти. «Да чего я оробел? Смелее нужно», – внутренне убеждал себя, а все равно не мог иначе, будто и впрямь его вызвали на допрос.

Наоборот, подполковник Варьяш держался свободно, закинув ногу на ногу и поставив ребром на колено папку.

Первый – командир дивизии, полковник – морщил от переживаний лоб, второй – подполковник изредка взглядывал на него, по–ястребиному изучающе и отчужденно.

Первый был вроде бы подсудимым, второй – судьей…

– Ну, докладывайте, что у вас по делу Шмелева.

Подполковник Варьяш подергал носом, будто принюхиваясь и ощущая, что не тот запах, и принужденно сказал, не глядя на полковника, лишь качнув головой в его сторону:

– Товарищ генерал, у нас не положено, пока не кончилось следствие, предавать огласке материалы, да еще самому обвиняемому.

Жукова сразу взорвало:

– Кончайте играть в бирюльки! – сказал он строго. – Положено – не положено… Перед вами заслуженный командир, и если водятся за ним какие грехи, пусть сам знает и разбирается с глазу на глаз… Докладывайте!

Подполковник Варьяш принужденно снес этот показавшийся ему грубым окрик. С каменным выражением лица развернул папку и осторожно вынул оттуда лист, протянул по столу скользяще низко, будто боялся, что документ на лету будет перехвачен и прочитан обвиняемым, вот им, Шмелевым.

Жуков взял лист – это был рапорт генерала Ломова, и в нем строго по часам и минутам расписывалось, как он, Шмелев, командуя дивизией, не захотел поднять войска на штурм и за это был временно отстранен.

– Как, вы были отстранены? – удивился Жуков, взглянув на Шмелева. – А почему мне не доложили ни в первый раз, ни вчера?

– Не хотел беспокоить, у вас своих забот… – привстал Шмелев.

– Объясните, как это случилось?

Шмелев заговорил хмурясь.

Жуков выжидал, пока полковник не кончил, и обратился к представителю фронта:

Ну как, вас это убеждает? Кто заслуживает наказания, а кто нет?

Тот сразу нашелся, что ответить.

– Может, в чем–то виноват и товарищ Ломов… Я бы на его месте не принял на себя командование. Погорячился генерал. – Потом так же отчужденно взглянул на Шмелева и добавил: – А наказание… Строжайшее наказание должен нести вот этот полковник… Невыполнение боевого приказа влечет за собой тягчайшую кару Это в Уставе записано. И полковнику знакомо.

– Заведомая ложь, – не выдержал Шмелев, – Вы можете мне пришить уголовную статью, наконец судить трибуналом. Но правду убить нельзя. И эта правда в том, что не Шмелев отказался выполнять приказ, а дурно понятое Ломовым требование наступать… Почему он сию же минуту, без подготовки, без учета обстановки гонит солдат на штурм вражеских позиций, да еще в дневное время при полном господстве немецких самолетов. Ведь ему известно, что штурм перед этим ничего не дал?

Почему Ломов не хотел даже выслушать о ночных действиях?..

Не вставая, Жуков проговорил с придыханием в голосе:

Если мы так будем измываться над кадрами, над честными командирами, такими, как Шмелев, то плачевным окажется для нас и конец войны… Пожалуй и не доживем до этого конца, – Он помял в руке рапорт Ломова, потом перечеркнул его крест–накрест черным карандашом и протянул представителю фронта.

– Воля ваша. Но это не все, – возразил подполковник, сунув, однако, рапорт в папку с застежками.

– Что еще?

Из папки с готовностью был извлечен другой документ, мятый и серый, походивший, наверно, по многим рукам.

– Тут уж пахнет душком… – намекнул подполковник криво усмехнувшись одними губами.

Сразу же, бросив взгляд на документ, Жуков посуровел, тронул себя за подбородок, точно норовя ущипнуть.

Потом, читая не торопясь, вскинул брови (только сейчас Шмелев заметил, что лоб у него массивный). А еще немного погодя эти клочкастые и ближе к переносью густые брови опустились, и на лбу собрались хмурые складки («Тяжелый документ», – с болью в сердце простонал Шмелев). Еще секундами позже лицо генерала выразило мучительное сострадание и, невольно встретясь с его взглядом, Шмелев потупился и весь как–то съежился, будто подставляя голову, всего себя страшному удару.

– Судьба… – медленно, не теряя твердости голоса, проговорил Жуков.

Он повременил и также медленно протянул Шмелеву документ. Шмелев вздрогнул, привстал, чтобы взять. Но подполковник Варьяш, опередив, наискосок протянул руку, стремясь перехватить документ.

– Уберите руку, – оборвал Жуков.

Теперь, как бы поменявшись ролями, Шмелев читал, а Жуков смотрел на него, не сводя проницательных глаз. «Как стало известно, в войсках вашего фронта находится военнослужащий гр-н Шмелев Н. Г., 1896 года рождения…» – прочитав это, Шмелев не вздрогнул и не побледнел («Крепкой закваски», – отметил про себя Жуков). «…По сведениям нашей агентуры, его жена Шмелева Екатерина Степановна, дочь Светлана и сын Алексей остались на оккупированной территории, и…» – вопреки ожиданию, Шмелев вдруг заулыбался со смятением в глазах (Жуков тоже улыбнулся ему, а подполковник предостерегающе скосил правый глаз). Шмелев опять уткнулся в документ: «… и, как показывают свидетели, сын Шмелева – Алексей сдался в плен…» – будто поперхнувшись, полковник Шмелев начал кашлять, потом зажмурился и покачивался, будто теряя равновесие, белая прядь волос упала ему на лоб («Ну, ну, наберись мужества. Переживи!» – подумал Жуков, а казалось, крикнул громко). Перегодя, Шмелев снова впился в документ: «Вам вменяется в обязанность проверить настроение самого военнослужащего гр–на Шмелева…» – остановись на этой, в сущности, последней и строгой строчке, Шмелев всею пятернею откинул со лба седую прядь, одну–единственную в еще черных волосах.

И, не глядя ни на кого, приподнял до бледности сжатый кулак, но ни слова не обронил, лишь махнул сверху вниз кулаком, как бы рубя наотмашь. Подумал: «Алешка… Мой Алешенька в плену…» – и горестно покривил рог, но не заплакал. Нет.

Дозревала в комнате тишина. Предельно напряженная тишина.

Трудно разогнул спину Шмелев и медленно, пошатываясь, встал.

– Живы! Жи–и–вы! – обезумевшим голосом крикнул он и, схватясь левой рукой за сердце, правой начал судорожно водить в воздухе, ища опору. И Жуков успел подскочить и поддержать его.

– Врача! – крикнул генерал подполковнику, но тот уже выскочил за дверь.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Под кручей лежала выброшенная на берег Наталья. Гимнастерка на ней была мокрая, и все было мокро: волосы, лицо, ноги. Она лежала на боку, откинув правую руку и сжимая в слабеющей ладони невесть где прихваченный камень. Сквозь расстегнутую гимнастерку были видны груди с крапинами сосков. Наталья тихо, со стоном дышала, смутно догадываясь, как могла спастись. Только звон и шум стояли в ушах, будто после адского взрыва на пароходе в голову поместили тысячи молоточков и они неуспокоенно молотили, отдаваясь болью в затылке, в висках…

Ее знобило. Зубы стучали непроизвольно, хотя она и пыталась стиснуть их, это ей не удавалось. Сколько времени лежала, она не помнит и не знает: то ли час, а может, и два, – да это теперь в ее положении все равно.

Когда пригрело солнце, бьющее прямо в береговой откос, и дохнуло утренним сильным теплом, Наталья почувствовала себя согретой. Отуманенное сознание сквозь шум и звон в ушах вернуло ее к мысли, что корабль потонул, что люди тоже потонули, а она жива… «Жива, жива!» – почти вскрикнула от этой напряженной радости Наталья.

Эта мимолетная радость показалась ей не то горькой, не то скорбной, опять перед глазами вспыхнула огненная волна взрыва, подброшенная палуба, крики людей…

Живые чувствуют себя виноватыми перед мертвыми.

Наталья не боялась чужих смертей. Но то, что произошло с их пароходом, было сверх ожидания и, может, впервые пришла на ум ей простая и ясная истина, что живые, которым еще ходить, думать, смеяться и радоваться, виноваты перед теми, кто уже не встанет, кто мертв, и все это у них уже кончилось, как может кончиться и у живых…

Жуткая и страшная эта мысль заставила Наталью напрячь силы. Она поднялась, даже шагнула, как бы пробуя свои силы и убеждаясь, не ранена ли. Но судьба сберегла ее, только ныло в ноге, наверное, от ушиба. И она пошла по берегу прихрамывая. Глядела, не сводя глаз с прибрежной кромки, на воду – не плывет ли кто. Нет, река несла мутные, вспененные потоки…

Как все–таки бывает: живет человек – и нет его… Смелые гибнут чаще. Это ясно. Несмелые больше прячутся, стараются гнуться пониже к земле.

Как ей внушал Завьялов? «Не забирайся в пекло. Голова одна, а снарядов и пуль много. На всех хватит». И, вспомнив его слова, пожалела: «Додумалась же сесть на открытый и большущий пароход, чтобы стать живой мишенью. Надо бы на малюсенькой лодке – на нее и бомбу швырять слишком убыточно».

Наталья знала: ехать надо было обязательно и как можно скорее, потому что на берегу, в горящем городе, скопилось много раненых.

Все–таки болит нога, ноет и пощипывает. Она присела на выкинутый волною обрубок бревна, заголила коленку: кровоточила рана, порезала ногу. Медикаментов, даже простого бинта, не оказалось, санитарная сумка утонула. Послюнявила ранку и пошевелила ногой. «Ничего, заживет. Бывает и хуже».

Потом она снова подумала о Завьялове. Непонятно, почему все воюют, а он околачивается в тылу, каким–то начальником устроился. «Ползучая тварь», – в сердцах проговорила Наталья.

Думать о нем было противно.

С откоса, падая, прогрохотал камень.

Завидев спускающегося по тропинке военного, Наталья спохватилась, что сидит растрепанная… Отвернулась и начала укладывать волосы. Они были еще мокрые, сплелись – укладка займет минут пять, не меньше. «Пока уйдет, и я уложу», – смекнула Наталья, как услышала шорох сапог о гальку прямо за спиной. – оглянулась.

Военный с одним квадратиком на петлице, младший лейтенант, подошел, взглянул ей, Наталье, в лицо, потом скосил глаза на полуприкрытую белую грудь.

Наталья хотела было застегнуть гимнастерку и не могла: не осталось ни одной пуговицы. Зажала ворот пальцами.

– Не смотрите! Что вы смотрите! – сказала она. – Привычка дурная.

– Боитесь, сглажу?

– Я и не боюсь. Чего мне бояться! Вон под бомбами тонула…

– А-а, теперь тонут и не объявляют фамилии, – махнул рукой младший лейтенант. – Я тут нагляделся смертей – тошно подумать, – говорил он. Голос и мысли его были откровенно грубы, и это не понравилось Наталье. «Но, может, война его так ожесточила? Что же, он должен о цветах со мной балагурить, коль и вправду кругом смерти да тонущие корабли», – подумала Наталья.

– Девушка, а вы долго собираетесь тут сидеть? – спросил младший лейтенант.

– Сколько захочется, – ответила она, подумав, однако, что надо спешить на пункт сбора раненых.

– Нет, серьезно, – продолжал допытываться младший лейтенант. – Я хотел попросить вас покараулить вон… Мое имущество, – он кивнул в сторону откоса.

– Какое такое имущество? – Наталья тоже посмотрела туда и увидела под кручей, в песчаной нише сложенные ящики.

– Ну, мины противопехотные. Взрыватели к ним. Одним словом, взрывчатые вещества.

– Взрывчатка? – переспросила она очень низким от испуга голосом и усмехнулась через силу, добавила: – Ой, нет, не поручайте мне эти вещества. Поручите чтонибудь полегче.

– Такого не имеется. У меня все тяжелое да взрывное. Но я все–таки прошу… Покараульте… Сидите вот тут, вдалеке, и глядите с расстояния. Если какой бес позарится, то кричите во всю глотку.

– А если фриц, ну, положим, разведка его проникнет сюда. Что я тогда буду делать голыми руками?

– Для фрица сюда дорога запретная. Он топчется в развалинах. Насчет фрица, уверяю, – не пролезет ни один. А разведка его днем не рискнет пойти. – Он бы еще привел массу успокаивающих доводов, лишь бы только девушка посидела, обождала его, но ему, видно, некогда было, – сказал: – Мне пора бежать, а то мои саперы там хуже голода испытывают нужду во взрывчатке. – И младший лейтенант зашагал к нише. Он взвалил на спину огромный ящик,, поддерживая его левой рукой, попросил тихо, на цыпочках подошедшую Наталью подать ему в правую еще один, поменьше, вон тот, – цинковый ящик.

Наталья с величайшим терпением и осторожностью подняла ящик, в нем что–то перекатилось и звякнуло, и она опустила ящик, принуждая себя класть его тоже с неимоверной осторожностью.

– Да чего ты, не бойся.

– А я и не боюсь. Заладили, вроде женщины пугливые, а вы…

Навьючив на себя груз, младший лейтенант полез по тропе на гору.

Не прошло и полчаса, как он вернулся. Сиял, чем–то довольный, даже пилотку снял и погладил уже аккуратно приглаженные волосы.

– Укараулила, – во все лицо улыбаясь, сказал он и подсел на бревно, рядом, нога в ногу.

– У вас тина в волосах. Позвольте снять, чтоб не портила милой головки, – сказал он.

Наталья дала снять, как он уверял, две пряди тины.

– Жалко… Деваха ты красивая, а лезешь в самое пекло, – вздохнул младший лейтенант.

– Меня жалеть не надо… Я привычная.

– Ну–ну, смотри… Пригинайся. Вся местность простреливается. Не храбрись, могут убить.

Она засмеялась, не найдя что сказать, неожиданно приблизилась, чмокнула его в шершавую щеку, поднялась и, слегка прихрамывая, побежала вверх по тропинке, оставив младшего лейтенанта наедине со своим нелегким грузом и столь же нелегкими раздумьями…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю