Текст книги "Крушение"

Автор книги: Василий Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В хмурые дни октября сражение за Сталинград достигло высшего накала. Уже шумел в садах листопад, уже тянуло с севера холодами, а над городом и его окрестностями аде стояла какая–то неземная, источаемая пожарищами жара. Вздрагивала земля от. плескавшихся то там, то здесь разрывов, меркла степь в дымах, и низкие осенние облака, едва достигая границ фронта, плавились в раскаленном воздухе…

На пределе – измотанные и обескровленные – обе воюющие стороны. Но сражение еще бушевало. Много дней штурмуя горящий город, заливая его поверженные улицы и площади взрывным металлом, немцы хотели взять Сталинград. Им чудилось, что до победы оставался один шаг. Русские были прижаты к берегу. Война умещалась на тесном плацдарме, .на узких, вдавленных в землю позициях под развалинами домов, у бойниц подвалов. Война вошла сюда с, танковыми и пехотными дивизиями, с тысячами орудий и минометов всех систем и калибров, с последними резервами. То, что Гитлер, фельдмаршалы и генштаб готовили для всего огромного Восточного фронта на 1942 год, было стянуто в междуречье Волга – Дон и нещадно, как в гигантском жернове, перемалывалось.

Знала ли история войн, чтобы за один город, а теперь уже за один узкий, прижатый к волжскому берегу плацдарм (это все, на чем держались русские в Сталинграде), могли сражаться. две немецкие отборные армии, итальянская и румынская армии, саперные штурмовые батальоны – огромное количество наземных войск, поддержанных армадой самолетов воздушного флота? Ничего подобного в истории войн не было.

На этот невиданный и, в сущности, роковой шаг немцы решились в Сталинграде.

Но Сталинград не взяли.

Немецкий фронт, подгоняемый строжайшими приказами, не двигался. Сражение замирало, как ослабленный, покрывающийся пеплом вулкан.

Но и русским приходилось туго. Они поклялись умереть, но не уйти из города. И они умирали. Раненые не хотели переправляться за Волгу – они сражались. Командующие были вместе с солдатами: ютились в сырых щелях, вырытых под берегом, или в развалинах домов, сидели на голодном пайке, пробавляясь концентратами и сухарями. Если что и саднило Душу, так это страх плена, и, чтобы не дать себя захватить даже в раненом состоянии, каждый – от рядового до командующего – держал на всякий случай припасенный и бережливо сохраняемый один–единетвенный патрон…

Итак, все, что двигалось, сея смерть и разрушения, утверждая страхом оружия зло и насилие, теперь встретило непреодолимую силу. Одна неприятельская сторона вынужденно обратилась к обороне после того, как исчерпала свои возможности в наступлении. Другая – противоборствующая – сторона, некогда терпевшая бедствия и потери, но не сломленная, стала перед фактом перехода в наступление. И оно грядет неизбежно, как гром после молнии, рассекшей сумрак неба.

Силы поменялись местами. Произошла, как говорят немцы, смена настроений.

Наступил самый критический, кульминационный момент, который приведет одну враждующую сторону к позору гибели, а другую – к торжеству победы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Еще гремел Сталинград, еще горячи были накаленные долгим огнем развалины, и еще висели над городом и Степью тяжелые дымы, а в это время исподволь к полям сражений стягивались новые силы.

По ночам по единственной двухколейной ветке – встык, эшелон за эшелоном – шли Груженые товарные составы. Эти эшелоны, начавшие свой путь с Урала, из таежной и заснеженной Сибири, опаленного солнцем Казахстана, центральных областей России, шли и шли беспрепятственно, по строжайшему графику военного времени и, подобно чувствительному компасу, выходили на одну линию – юго–восточную. Три станции вбирали в себя военньш грузы – Фролово, Верхние Липки и Лог. Дальше путей не было. Три станции, подступающие к самым полям сражений. Днем они вздыхали от тяжких бомбежек, и в те же дневные часы рабочие в черных блузах и сами черные, ожесточась от усталости и бомбежек, чинили проломы в полотне.

Каждодневно тысячу триста вагонов с грузами подавала к местам сражений железная дорога.

Собиралась Россия. Пылала гневом.

Кремлевский аппарат Бодо на ленте неумолимо выстукивал тревожные донесения и запросы от Еременко.

Ему отвечали строго: «Держитесь».

А в это время в Ставке Верховного Главнокомандования и Генеральном штабе разрабатывался план контрнаступления в районе Дона – Волги. Это был крупнейший стратегический план, по которому в движение вводились не только три фронта, Но и материальные ресурсы всей страны. Кто мог произвести конкретные расчеты сил и средств для проведения такой грандиозной операции? Конечно, только тот, кто держал в руках эти. материальные силы и средства, – Ставка и Генеральный штаб, которые в ходе войны сложились как рабочий и творческий аппарат Верховного Главнокомандования.

В пакетах с грифом «Особо важные», «Сов. секретно» поступали в Москву. сведения о количестве выпушенных танков на уральских заводах, слывших кузницей войны, о готовящихся людских резервах, о собранном хлебе нового урожая, о хлопке и шерсти Средней Азии, о поступивших в фонд обороны средствах, добровольно отданных советскими людьми, разведывательные данные о противнике, о немецких резервах, о душевном и физическом состоянии самого Гитлера…

Запрашивались по отдельным вопросам мнения командующих, которые и сами, вероятно, только смутно догадывались, зачем это нужно.

И весь этот поток разрозненных сведений, донесении и рапортов с научной точностью изучался, чтобы потом родился план начала, развития и завершения великой битвы.

В Ставке и Генеральном штабе работа велась по ночам, до изнеможения. К рассвету в кабинете Василевского раздавался приглушенный звонок. Зная, что начальник генштаба иногда жалуется на сердце, заместитель Верховного главнокомандующего Жуков, питавший к нему особое уважение, спрашивал:

– Александр Михайлович, не спишь?

– Нет. А почему вдруг? Ведь еще не светает.

– Пора, пора. Мотор генштаба передых требует.

Василевский, погодя немного, отвечал:

– Мотор, надеюсь, не сдаст; Только вот чего–то не хватает. Документы, анализ – все налицо, а… Знаешь привычку русского: пока сам не пощупаешь, не убедишься. Не пора ли нам слетать?

– Куда, в Сталинград?

– Да, и сегодня, не позже.

– А хозяин отпускает?

– Вчера дал согласие. Надо лететь.

В тот же день они ехали на аэродром и досыпали уже в самолете, идущем на южное крыло действующей армии. Их полет держался в строжайшем секрете, Знал об этом Сталин да экипаж самолета.

Не одни они в ту пору втайне съезжались на Сталинградский фронт. Многие представители Ставки оказывались там, и у каждого были свои заботы: генерал Воронов дотошно интересовался артиллерией, убежденный, что в прорыве обороны противника и в обеспечении развития успеха ей отводится решающая роль, генералы–авиаторы Новиков, Голованов и Ворожейкин, приезжая в степи, ломали головы над тем, как овладеть господством в воздухе, как сопровождать наземные войска прорыва и сокрушать тыловые коммуникации неприятеля. Генералы танковых войск, представлявшие Ставку, искали самые удобные места для ввода в прорыв танковых и механизированных корпусов…

Полевым штабом для себя Василевский избрал небольшое степное селение близ Сталинграда и жить поселйлёя в крестьянской избе с вишнями и клумбой пыльных цветов под окнами, по соседству с ним занимал дом Жуков. Оба – начальник генштаба и заместитель Верховного главнокомандующего нуждались друг в друге. Давно ли они высказали Верховному главнокомандующему идею разгрома немцев под Сталинградом, а вот сейчас уже полным ходом идет подготовка. И оба чувствовали напряженную ответственность, и поэтому им не сиделось на месте, хотелось скорее ехать в войска, спрашивать, перепроверять свои мысли, догадки. Причем представителям Ставки строго–настрого запрещалось чтолибо говорить о готовящемся контрнаступлении, да и сами они прекрасно понимали: только скрытое сосредоточение сил, только втайне созревший и до поры до времени не раскрываемый даже командующим план мог оберйутьсй страшным внезапным ударом для неприятеля.

Конечно, от этого усложнялась и подготовка самих войск, но, ничего не поделаешь…

– Тебе, Георгий Константинович, легче легкого скрыть замысел операции, – с ног напяливая на себя широченный защитного цвета комбинезон, говорил Василевский.

– Почему? – чувствуя подвох в его словах, спрашивал Жуков.

Василевский, улыбаясь:

– У тебя на лице такая строгость… Такая строгость…

– Привычка, – ответил Георгий Константинович. – От природы такой.

Они договорились, кому куда ехать. Конечно, Василевский – до мозга костей штабист – хотел прежде всего побывать в. штабе Донского фронта. Командующий там, генерал Рокоссовский, тоже знаток штабной культуры, и все же командующего, как и начальника штаба, нужно посвятить, насколько возможно, в новые замыслы.

– Я поеду в войска. Переберусь в Сталинград, к Горохову, – сказал Жуков.

– Но ты уже в прошлый приезд там был? – возразил Василевский. – Острые ощущения никому не нужны.

Жуков испытующе взглянул на начальника генштаба: «Что он, оберегает меня или?..» – но Василевский резонно добавил: г Кому–то из нас важнее поехать в 1–ю гвардейскую армию. Ведь штаб этой армии является ядром развертывания штаба Юго—Западного фронта. И очень хотелось бы знать, чем народ дышит.

Они разъехались.

По дороге Жуков – вот уж памятливый человек! – подумал о полковнике Шмелеве, с которым и раньше, и в прошлую свою поездку встречался, и решил заехать к нему. «Дельный командир. Языком зря не треплет и не выслуживается», – подумал Жуков.

Часа через два езды дорожные регулировщики навели его на хутор Ширяевский, где размещалась выведенная на отдых знакомая дивизии.

Полковник Шмелев без особого рвения встретил Жукова,, и это тоже стерпел генерал армии, хотя в иных бы случаях такой прием мог и покоробить бы его суровую натуру. «Чем–уо удручен, а может, как и в прошлый раз, начнет шерстить некоторые, головы», – подумал Жуков, а сразу не спросил, намеренно отвел разговор:

– Смотрю, вольготна у вас. Ягодками спелыми лакомитесь, – съязвил Жуков, увидев свисающие с ветвей сизые плоды.

– Сливы. Может, велите набрать? – спросил Шмелев.

– Сразу чувствуется, городской житель. В плодах не разбираетесь. Это – дикий тёрн, – проговорил Жуков, – Я его еще в детстве любил. Помню, у нас один дед только и растил тёрн. Я к нему забирался, дед хлестал крапивой, а я все равно лазил.

Не стесняясь, Жуков запросто наклонил деревцо, нарвал полйую горсть тёрна и начал есть. Потом вытер терпкий сок с широкой ладони и снова заметил:

– Ничего не скажешь, сладко живете. Как будто и войны не чуете.

– Война рядом, товарищ генерал армии, да не чуют ее некоторые… – Шмелев замолк, посчитав неуместным говорить дальше на улице.

Они прошлись в глубину сада: тут отава была скошена, и на делянке, пахнущей укропом и смородиновым листом, размещались бойцы; одни, положив под себя скатки шинелей, ели арбуз с хлебом, другие читали, видимо, много раз перечитанные письма–треугольники, а боец, сидящий чуть поодаль в одних кальсонах, штопал порванные в коленях брюки.

– Износил? – спросил подошедший Жуков.

– Прохудились, – ответил боец, и не понимая, с кем имеет честь говорить, лишь догадываясь по комбинезону, что чин важный, поспешно начал напяливать брюки.

– Сиди в чем есть. Не взыщем, – усмехнулся Жуков и, чтобы не смущать солдата, присел рядом.

– Здорово поизносился! Все там же… – кивнул Жуков с очевидным намеком на фронт, – Крепко доставалось?

– Всякое хлебнули, – ответил боец. – И в степу горящем бег, и осколком мины задевало, по нынешнюю пору вот болит плечо… А колени–то я протер, ползая тудасюда на линии.

– Так, так… Что же дальше собираешься делать?

– Как прикажут.

– Ну, а сам как бы хотел?

– Надоело до чертиков, вот тут в печенках сидит эта война лежачая! Надо мной ребята подшучивают: «Нечаев, как же так: немчуре оставил удобную квартиру, а сам тут на холодной земле дрогнешь!» Пора бы двигать, пока зима не застигла.

– Где же твоя удобная квартира? Может, в гости позовешь?

– Сперва нужно освободить, а потом гостевать. В Ростове. Жинка оставалась там, да, надеюсь, перебралась в эвакуацию.

– Значит, местный почти. Тебе эти места знакомы.

– Пехом исходил все, – отвечал Нечаев, – Аж из–нод самого Донца пятки подмазывал.

– Во–он как! – дивился разохотившийся Жуков. – Пехом исходил?

– Больше на животе.

– Потому и брюки порвал?

– Порвешь. Высоты, бугры, колючки…

– Земля твердая?

– Песчаная. Сподручно ехать по первым заморозкам, когда землю прихватит.

– Снежные заносы большие?

– Год на год не приходится, – рассудительно продолжал Нечаев. – Выпадет снег, а плеши. Зеленя порой всю зиму торчат неприкрытые.

– Так, так… – озадаченно пощипывая подбородок, говорил Жуков.

Шмелев тем временем сидел сбоку и Догадливо соображал: «Чего это он о местности в Задонье спрашивает? Представитель Ставки – не ради праздного любопытства. Уж не собираются ли…» – Николай Григорьевич при этой мысли даже не мог промолвить слово «наступать», потому что душа изнылась по этому жданному часу.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Часа в два пополудни Жуков, усадив полковника Шмелева к себе в машину, поехал в излучину Дона. И, как раньше, представитель Ставки, не переставая спрашивал о том, о сем, но в затеянном как бы походя разговоре проскальзывала мысль все та же – о наступлении. Тотчас спохватись, генерал армии глушил намек притворно строгим голосом:

– Оборону… оборону нужно держать. Мы их в обороне перемелем! А, как думаешь, перемелем? – оборачивался Жуков, поглядывая на полковника с. прищуром в глазах.

Шмелев, разумеется, знал, что полная победа никогда не достигается в обороне и – как ни молоти – нужно все–таки наступать, чтобы достичь решительных целей. А спросить сейчас представителя Ставки не мог, не имел права, да и настроения не было.

Он только заметил, тоже как бы убежденно и. строго:

– Конечно, сидеть будем в обороне и выжидать.

– – Чего?

– Наступления, товарищ генерал, – не сдержавшись, усмехнулся Николай Григорьевич.

– И долго вы намерены выжидать? – в свою очередь, допытывался Жуков. Ему не понравился сейчас в разговоре Шмелев. «У него, наверное, какая–то неприятности», г-догадывался Жуков, но спрашивать повременил.

Вам наверху виднее, – все так же рассеянно и вяло отвечал Шмелев, – Как прикажете…

– Низы должны подпирать верха. Как вы сами думаете?

Шмелев, разгорячась, проговорил:

– Думай не думай, а наступать придется. Вы же знаете крестьянскую мудрость: «День – год кормит». Упустишь момент, и немец может поправить свое шаткое положение.

Генерал армии промолчал, лишь буркнул небе под нос:

– Шаткое…

Степная дорога втянулась в растрепанный, посеченный осколками лес вдоль низинного берега Дона. У дороги, в тени одинокого ветвистого орехового дерева, сидела группа военных. Машина могла бы проскочить мимо, если бы генерал Жуков со свойственной ему наблюдательностью не заметил на головах у многих военных темные барашковые, явно не нашенские шапки.

– А это что за черные вороны! – Он чуть было не озлился: «Убрать!» – но любопытства ради велел остановиться и сам вылез из машины.

Один – рослый, в помятой шинели буроватого, цвета и в той. же черной островерхой шапке, склонив ее вместе с головою набок, – исступленно пиликал на крохотной скрипке. Другие – два красноармейца и группа человек в двадцать румынских солдат – подпевали ему на разных языках, но в лад мелодии русской «Катюши».

Дожили… – Шмелев закусил губы. – Это же братанием пахнет! – не удержался он и хотел было подбежать, чтобы оборвать их спевку.

– Погоди, – махнул ему рукою генерал. – Поперед батьки не лезь…

Завидев идущих в их сторону военных, вскочили красноармейцы. Вскочили и румынские солдаты. Все вытянули руки по швам, не смея шевельнуться. Лишь один игравший на скрипке все еще подергивал ногою в такт смолкшей песни.

– Ну что, единство на войне обрели? – спросил Жуков.

– Как видите, товарищ начальник, – ответил сержант в нашей форме. – Разница только – мы вот двое, – он указал на своего напарника, – конвоиры, а они – пленные…

– Неравный брак, – усмехнулся Шмелев.

Конвоир–сержант понял иронию в словах полковника, но ответил серьезно:

– Равное или неравное – не нам судить. Важно – они сами перешли на нашу сторону. Клянут Гитлера, как и своего Антонеску, единым Словом: «Капут». И войну называют разбоем…

– На каком участке они сдались? – спросил Жуков.

– На своем, румынском.

– Где именно?

– В излучине, севернее хутора Новогригорьевского.

– Сами, добровольно?

– Не так чтоб… Мы их к этому понудили, – ответил сержант–конвоир.

– Как понудили? – не понял Жуков.

– А так… Волочилась ихняя армия аж с Трансильванских гор… Думали – ложиться за счет русских. Ан не вышло. Кишка тонка… И как почуяли дело худое – поперли к нам…

– Значит, настроены не воевать?

– Эти – да, – кивнул сержант на пленных. – А другие – кто ж их знает, чем они дышат. Вот он точнее доложит. Эй, Митря, – обратился сержант к румыну со скрипкой, – как ваша армияне хочет ли целиком сдаться?

– Больно много перехватил. Пусть лучше скажет о настроении солдат, оставшихся там, – заметил Жуков.

Румына–скрипача не нужно было, как иных пленных, тянуть за язык. Он заговорил охотно, заверяя именем короля и святой Марии, что Румыния не хотела вступать в войну с Россией, что румынская армия не сама пошла воевать, ее заставил Гитлер, и что, наконец, настроение у румынского солдата хуже, чем у слепого.

– Почему хуже, чем у слепого? – не удержался Шмелев.

– Слепого водит… Как по–вашему… Глаза, глаза имеет?

– Поводырь.

Румын закивал.

– У нас нет умный поводырь, – сказал он.

– У вас был бесноватый поводырь – Гитлер, – усмешливо заметил Шмелев.

– Гитлер – капут! – чуть ли не в один голос провозгласили пленные.

– Как же поступить с вашей армией, что на это скажете? – спросил Жуков и, видя по лицу, что румын не понял вопроса, добавил:

– Ну, как вам проще… Что надо делать с румынскими войсками, которые залезли слишком далеко и как оккупанты? Погнать назад? Уничтожить? Или?..

Румын–скрипач, трудно подбирая слова, порой даже по–немецки, говорил:

– Не–не уничтожать… Недобро… Пук–пук. Цурюк… Туда назад, Букурешти, – махнул он рукою на запад.

– Нет, так не пойдет, – Возразил ему Жуков. – Вашу армию нужно проучить, а правителей наказать, чтобы разбоем не занимались.

– Я у него пытал, как с ними поступать, – заговорил вместо румына сержант–конвоир. – И понял так: подтолкнуть нужно, и румынский фронт затрещит…

Жуков помолчал раздумчиво. И также раздумчиво, но в душе чему–то довольный – это видно было по его смеющимся глазам – отошел. Вслед ему румын начал пиликать на скрипке.

Допоздна пробыли в полках левобережья. С кем бы ни встречались, со всеми Жуков был предусмотрительно вежлив, да и сама форма защитного цвета комбинезон без знаков различия – сглаживала его строгость. Он никого не ругал, говорил мало, больше расспрашивал, причем требовал стойко держать оборону, и лишь мимоходом обронил в присутствии старших офицеров, чтобы «настрой в обороне имел ярко выраженный наступательный дух».

Уезжал так же внезапно, как и появлялся, решительно шагая к машине. В этот момент Шмелев глядел ему вслед, не зная, идти за ним или нет, пока сам генерал армии не пригласил его. Садиться.

– Поняли они что–нибудь? – доверительно спрашивал Жуков.

– Поняли, – кивал Шмелев.

– Неужели? – глаза генерала армии расширились от удивления, – Но я же им ни слова не говорил лишнего.

Шмелев отвечал запросто:

– Когда такой крупный начальник, как представитёль Ставки, навещает, они и без слов понимают, что нужно ждать бурю.

– Ишь ты, шишка значит… И ты понял так?

– Разумеется. Сама объективная необходимость требует ответных ударов. И как можно скорее, иначе можно упустить момент.

Примолкнув, Жуков раздумывал о чем–то своем. Потом спрашивал о боеготовности дивизии, получает ли она танки и как скоро будет готова вести боевые действия. Отвечал ему Шмелев неохотно, с какой–то потаенной обидой:

– Дивизия пополнилась, и танки с Урала пришли. Впору бы двигать, но…

– Что но? – – сердись, спросил Жуков, – И вообще, мне не понятно ваше кислое настроение.

– Причина тому есть, – упавшим голосом ответил Шмелев. Помедлил, до хруста ломая пальцы, и сознался, наконец, принужденно, что им, Шмелевым, занимается кое–кто…

– Кто? – все так же сердито спросил Жуков, и, когда Шмелев рассказал ему, в чем дело, он добавил: – Они что, разве на пятке у тебя зловредную мозоль нашли?

Шутка генерала армии не забавила Шмелева, и он ответил угрюмо:

– Чего–то пронюхали… Опять придется расплачиваться. Судьба… – Голос его был невнятный, будто пришибленный.

На Жукова это не произвело впечатления. Во всяком случае, не заронило и тени отчужденности.

– Вот что, завтра в 12.00 прибудьте ко мне. Будем вместе разбираться, – сказал он. Завез Шмелева в дивизию, попрощался и уехал.